Текст книги "Золотой мираж"
Автор книги: Джанет Дейли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
4
Кит нашла спальню в бело-голубых тонах столь же впечатляющей, как и гостиная, но про себя решила, что долгого пребывания в ней, пожалуй, не выдержала бы – слишком мало красок.
Войдя, она положила сумочку на стеклянный столик, свое желтое пальто бросила на спинку кресла, обитого мохеровой тканью цвета слоновой кости, а коралловый жакет – на белое бархатное покрывало постели. Добавив таким образом к белому однообразию немного других красок, она подошла к двери на террасу и распахнула ее.
Взору предстали изумрудные леса и залитые солнцем горы. Дыхание перехватывало от красоты и мощи снежных вершин.
Хорошо было вернуться в Аспен, на этот раз не на два-три дня, даже если ей теперь не удастся избежать встречи с Бенноном.
– Вам что-нибудь нужно? – справилась горничная, остановившись на пороге.
– Нет, ничего, – Кит улыбнулась. – Спасибо, Карла.
Попрощавшись, женщина ушла. Кит взглянула на свои чемоданы, выстроившиеся в ряд на белом ковре. Она знала, что надо их открыть и развесить одежду, но всему свой черед.
Решительно распрямив плечи, она направилась к телефону на ночном столике у кровати. Набрав по памяти номер, она долго прислушивалась к звонкам, рассеянно перебирая пальцами легкую прозрачную ткань полога над кроватью.
– Алло, – наконец услышала она женский голос, тщетно пытающийся перекричать грохот рок-музыки.
– Здравствуй, Мэгги, это я, Кит.
– Кто? Подождите одну минуту, я ничего не слышу. – Мэгги Питерс что-то проворчала себе под нос и громко прикрикнула на дочь: – Николь-Мари, сколько раз надо просить тебя? Сделай потише, я разговариваю по телефону.
Услышав протест девочки-подростка, Кит улыбнулась. Сняв туфли, она села на край постели и с наслаждением погрузила пальцы ног в густой ворс ковра.
– Если не выключишь проигрыватель, не выпущу из дома целый месяц, – сражалась с дочерью Мэгги.
Угроза подействовала, и Мэгги, облегченно бросив дочке саркастическое «благодарю», вернулась к телефону.
– Простите, я слушаю. Это ты, Кит?
– Да. Я в Аспене.
– Благополучно долетела? Слава Богу, – ответила Мэгги и без какой-либо паузы тут же стала жаловаться на дочь Ники, включившую с самого утра магнитофон. – От грохота этой музыки я с ума сойду. Я счастлива, что хоть сейчас наконец слышу голос, собственный голос.
– Ой, так ли? – пошутила Кит.
Мэгги, к которой понемногу возвращалось чувство юмора, рассмеялась. Она была соседкой Кит и верным ее другом.
– Я вот что скажу тебе, Кит, нет ничего страшнее на свете дочери-подростка. От нее преждевременно становишься седой, глухой и сварливой, – решительно заявила Мэгги, а потом, посерьезнев, сказала: – Сегодня утром навестила Элейн в больнице.
– Как она? – спросила Кит, взобравшись с ногами на кровать.
– Все так же. Нет, беру свои слова обратно. Сегодня у нее хороший день. Мы немного поговорили о доме, о тебе. Я сделала ей прическу, мне кажется, ей это было приятно.
– Я уверена, – прошептала Кит с печальной улыбкой. – Маму всегда заботила ее внешность.
– Я знаю, – так же тихо ответила Мэгги. – Кстати, когда я там была, зашел доктор Эверс.
– Он сказал что-либо новое о состоянии мамы?
– Нет, зато много говорил о тебе. Его просто потрясло, что ты завтракала в обществе Джона Тревиса в ресторане «Спаго». Он прочел об этом в светской хронике. Судя по тому, с каким жаром он это обсуждал, доктор Эверс всю жизнь мечтал стать киноактером или на худой конец сценаристом. Теперь он полон надежд, что ты сведешь его с нужными людьми.
– Чтобы он написал сценарий, который потряс бы Голливуд, или заполучил автографы знаменитостей, чтобы похвастаться перед женой и детишками, или... – продолжила за подругу Кит, получившая в последнее время некоторый опыт общения с почитателями.
Она пережила это, когда только начала сниматься в мыльных операх. Но тогда это было в куда более скромных масштабах, чем теперь, когда она играет главную роль рядом со знаменитым актером Голливуда.
– Представляю, каково тебе сейчас, хоть прячься, – посочувствовала Мэгги. – Знаешь, моя Ник тоже стала популярной в школе благодаря тебе. Девчонки, которые раньше даже не глядели в ее сторону, теперь напрашиваются в гости, надеясь хоть одним глазком взглянуть на тебя, а еще лучше на Джона Тревиса. – Наступила короткая пауза. – Впрочем, я их не осуждаю. Знаешь, он в жизни куда лучше, чем в кино.
Кит охотно с ней согласилась.
– Кстати, о Джоне Ти. Я дам тебе его телефон здесь, в Аспене, на всякий случай, если я срочно понадоблюсь. Приготовь карандаш и бумагу.
– Приготовила.
Кит продиктовала ей номер телефона.
– Я буду здесь весь конец недели, а потом уеду к себе на ранчо.
– Хорошо. Отдыхай и веселись. Ни о чем не беспокойся. Я буду навещать Элейн.
– Спасибо тебе, Мэгги, – от души поблагодарила Кит.
– А на что тогда соседи, Кит? – весело ответила Мэгги, но в это время залаял пудель. – Кажется, кто-то пришел. Я должна открыть дверь.
– Я еще позвоню тебе, Мэгги.
– Хорошо. Не грусти, Кит. Делай то, что сделала бы я, если бы очутилась в Аспене да еще имела Джона Тревиса под рукой. Наслаждайся жизнью, – назидательно сказала Мэгги и, засмеявшись, положила трубку.
Кит улыбнулась советам подружки, но улыбка сошла с ее лица, когда она вспомнила о матери. Нахлынули чувства – вины, жалости, любви, сожаления, что они так и не стали близки и не смогли понять друг друга. А теперь из-за жестокой, безжалостной болезни это стало невозможным.
Если бы девять лет назад, когда она впервые приехала в Лос-Анджелес, она была более внимательна к жалобам матери, если бы знала, что ухудшающееся зрение, онемение левой ноги, постоянное чувство усталости – это признаки грозной болезни, она постаралась бы понять ее, узнать, сблизиться. Но все эти симптомы не вызывали у нее тревоги, она слишком была занята устройством своей новой жизни, театром, прослушиванием на студии, поисками ролей.
А спустя три года мать уже не могла передвигаться без палки, затем понадобились коляска и сиделка. Врач впервые тогда упомянул о вирусной инфекции, рассеянном склерозе, но Кит продолжала верить, что все образуется и мать выздоровеет.
Если б она только знала! Эта фраза преследует ее с тех пор. Она прозвучала особенно громко для нее, когда Кит в последний раз, перед отъездом в Аспен, навестила мать в больнице.
В коридорах было пусто, больные после обеда отдыхали в палатах. Где-то был включен телевизор, кто-то разговаривал и пытался участвовать в ТВ-викторине, какой-то палаты доносились тихие стоны. За восемь месяцев Кит стали знакомы звуки, населявшие эту обитель печали, – запахи карболки и лекарств, незримое присутствие в воздухе боли и страданий. Но наступил час, когда она вдруг поняла, что привыкла к ним, что более не чувствует себя здесь так неуютно, как вначале.
Кровать ее матери была отделена занавеской от других трех. Когда Кит вошла, занавеска была задернута. Отодвинув ее, Кит увидела молодую темноволосую коротко стриженную медицинскую сестру, склонившуюся над больной. Через минуту она уже узнала ее.
– Дотти, ты подстриглась? Я тебя не узнала. Тебе идет.
– Спасибо. – Сестра стыдливо коснулась своих коротких черных волос. – Бобби больше нравились длинные волосы.
– Почти все мужчины говорят так, – успокоила ее Кит.
– Потому что не знают, сколько возни с ними, – заметила Дотти и, оправив простыни на кровати, подошла к Кит.
– Как она? – спросила Кит.
Сестра, посмотрев на больную, тихо сказала:
– Неважно. Это не лучшие ее дни.
Это означало, что ее мать не в состоянии говорить, на вопросы отвечает односложно. Но бывали дни, когда речь ее была вполне нормальной, а она все же не понимала, не имела представления о времени, месте, окружающей обстановке.
Когда сестра ушла, Кит подошла к матери. Какое-то время она смотрела на нее, укрытую до подбородка простыней.
Голова больной была повернута под странным углом, невидящие глаза неподвижны, коротко остриженные волосы тронуты сединой. Кит заметила у матери грубые волоски на подбородке и на верхней губе. Ее истощенное тело, перенесшее три операции после повреждения связок на ногах, казалось плоским под простыней.
Прошло восемь месяцев, но в душе Кит ничего не изменилось. Она не могла убедить себя в том, что эта изможденная женщина – ее мать. Нет, это всего лишь жалкое подобие человека. Это так жестоко, несправедливо, терзалась она.
– Здравствуй, мам. Это я – Кит.
Она легонько коснулась губами сухой кожи щеки, опасаясь задеть трубки, вставленные в нос больной.
– Как жаль, что мы не можем с тобой погулять, сегодня отличная погода. Воздух такой чистый, снега нет, видно голубое небо.
Никакого ответа... Да она, в сущности, и не ждала его, и все же...
Она легонько погладила волосы матери, сухие, начавшие седеть. Когда-то они были чудесного каштанового цвета, шелковистые и блестящие, как шкурка норки. Мать их как-то особо укладывала, делая сложный, как она говорила, «французский» зачес.
Отец Кит любил повторять, что ни у кого не видел таких красивых волос. А ей всегда хотелось коснуться их и убедиться, такие ли они шелковистые, какими кажутся.
– Как мало мы касались друг друга, мама, как мало знаем, что такое близость. Я любила взбираться на колени отца, сидеть на подлокотнике его кресла, когда он отдыхал. Его руки всегда были открыты для меня. – Пальцы Кит перестали гладить волосы матери. – Да, я была папина дочка, ты всегда напоминала мне об этом.
Эти слова и эта сцена навсегда остались в воспоминаниях детства. Кит видела мать, стоявшую у подножия лестницы в их доме вблизи Аспена. Она смотрела на шестнадцатилетнюю Кит, только что заявившую, что она остается с отцом. Кит отказалась ехать с матерью в Лос-Анджелес после развода родителей. Это был единственный случай, когда ее мать выразила какие-то сильные чувства.
– Я ничуть не удивлена, – сказала она тогда, отчужденно и с горечью. – Ты никогда не была моей дочерью. Только его.
Вспомнив это, Кит грустно вздохнула.
– После этого у нас не было возможности объясниться, мама, не так ли? Я обидела тебя, оставшись с отцом. Но я была нужна ему, а тебе, кажется, тогда никто не был нужен. Мне хотелось сделать тебе так же больно, как ты сделала мне.
Она коснулась гладкого лба матери, заглянула в погасшие глаза, которые когда-то смотрели на нее спокойно и строго.
– Ты была права, мама. У нас никогда не было ничего общего. Нам трудно было говорить друг с другом, найти то, что нас обеих могло интересовать. После развода мы стали относиться друг к другу с такой вежливостью, какая бывает только между безразличными и чужими людьми. Мы выбирали самые общие и безопасные темы для разговоров – о погоде, театре, телевизионных передачах, ресторанах и соседях. Я не знала, какая ты, что ты чувствовала, о чем думала. Ты была мне матерью, но я не знала тебя. – Голос Кит упал до шепота: – И что самое ужасное – не стремилась узнать.
Если бы... Эти слова всегда будут преследовать ее.
– О, цветы! – воскликнула Пола, входя в спальню, и направилась прямо к изящному столику, где легонько коснулась алым ногтем лепестков белых тюльпанов в кобальтовой вазе. – Я не спрашиваю, почему в твоей спальне есть цветы, а в моей нет. Я и без того знаю.
Кит, все еще во власти воспоминаний, непонимающе посмотрела на нее и только тогда увидела букет оранжерейных белых тюльпанов на столике. Почему она не заметила этого раньше?
– Конечно, это дело рук Джона, – сказала Кит, нагнувшись и вдохнув еле слышный запах цветов. – Он знает, что я неравнодушна к цветам.
– А он неравнодушен к тебе, – съязвила Пола и посмотрела на нее понимающим взглядом.
Кит улыбнулась.
– Знаешь, мне все труднее становится предвидеть, что он сделает, – призналась она.
– Не мешай ему.
– Если я не ошибаюсь, – Кит склонила голову набок и вопросительно подняла бровь, – ты первая предупредила меня о его вероломстве, о том, что каждую свою партнершу он делает любовницей, а после съемок бросает.
– Я просто хотела, чтобы ты реально смотрела на вещи, – пожав плечами, ответила Пола.
– Мне кажется, я всегда это делаю. – Кит вдруг нервно заходила по комнате, временами останавливаясь перед какой-либо вещью и разглядывая ее. – Я давно знаю, что полюбить отнюдь не означает, что тебе ответят взаимностью. В этом я реалистка.
Она остановилась в открытых дверях террасы и вспомнила Беннона – как он бросил ее девять лет назад.
– Господи, Кит, ты говоришь так, будто у тебя были десятки любовников! – воскликнула Пола из другого конца комнаты. Кит с удивлением посмотрела на рыжеволосую Полу, такую эффектную в белом мохеровом кресле. – Скажи, сколько их у тебя было? Один, два, три? Я не поверю, что больше, – уверенно заявила она. – Работающей актрисе не до романов. Встаем в четыре или пять утра, чтобы попасть на студию к шести. Четырнадцать часов репетиций и записи, а дома надо вызубрить еще тридцать страниц новой роли на завтра и при этом выспаться, чтобы не было мешков под глазами. Завести роман во время съемок – самая разумная вещь.
– Я никогда не была разумной, – согласилась Кит. – Эмоционально я менее всего готова к случайным связям. А Джон, мне кажется, именно на это и рассчитывает.
– Случайная связь, – это наилучший выход для людей нашей профессии.
– Возможно, для кого-то, но не для меня. – Отойдя от двери, Кит подошла к чемодану. – Ты уже все вынула и, наверное, развесила по шкафам?
– Карла предложила мне свои услуги, и я охотно согласилась. – Пола с ленивой грацией кошки поднялась с кресла. – Пойду приму ванну, роскошную ароматную ванну. Сообщи мне, когда приедет маникюрша.
– Обязательно.
Кит бросила чемодан на кровать.
– Скажи мне, Кит, одну вещь, – промолвила Пола, остановившись в дверях. – Ты веришь, что Чип как режиссер подходит для этого фильма?
Кит была поражена тем, что Пола могла задать такой вопрос. Это граничило с предательством.
– Я считаю Чипа лучшим режиссером для этого фильма. Другого такого Джону не найти. Почему ты спрашиваешь?
– Просто так.
– Пола, – пришла очередь Кит задавать вопросы, – ты любишь Чипа?
Пола посмотрела на нее с удивлением, и этим все было сказано. Однако в холле она остановилась и, повернувшись к Кит, сказала:
– Как бы ты отделалась от неудачника?
– Это жестоко, Пола. Чип – очень хороший.
Лицо Полы было непроницаемым, но в глазах таилась скрытая печаль.
– Наступит день, и ты тоже будешь жестокой, Кит. Даже более жестокой, чем я, ибо взлетишь выше меня.
5
По мере того как густели багровые краски заката, на долину опустились сумерки. В горах залаяли койоты, нарушая предвечернюю тишину.
Оглядев амбар и загон, Беннон характерной медленной походкой ковбоя пересек двор. Стадо спокойно устраивалось на ночь на зимнем пастбище. Все дела по хозяйству были закончены, лошади расседланы и с наслаждением валялись в пыли загона. Самая трудная и ответственная часть работы по перегону скота была позади, и тело охватила приятная усталость.
– Жаль, что с нами нет старины Клинта, – промолвил Старый Том. – Он бы сейчас похлопал нас по плечу, довольно улыбнулся и потребовал пива. – Старик тихонько засмеялся. – Помнишь, это было лет пятнадцать назад, мы только начали перегонять скот, как небеса разверзлись и полил дождь. Когда мы добрались домой, то промокли до нитки. Клинт был с нами и малышка Кит. Это были хорошие времена, сынок.
– Ты прав, отец, – согласился Беннон.
– Старость, сынок, не такая простая вещь. Сегодняшний мир – это мир молодых. Это твой мир, но не мой. Мы, старики, живем прошлым, когда сами были молодыми, сильными, прокладывали каждый свой путь. Теперь мы – зрители на обочине. Тяжело видеть, как уходят друзья. С каждым из лих умирает и частица меня, мой мир становится все меньше, теряется в тумане.
– Ты совсем захандрил, отец.
– Это старость, сынок. У людей моего поколения были щедрые сердца и добрые руки. Мы любили жизнь и умели радоваться ей. – Старый Том внимательно посмотрел на сына. – Радовались больше, чем ваше поколение. Мы не скрывали своих чувств и не казнили себя за грехи. Это была хорошая жизнь.
Улыбка его погасла.
– Как жаль, что у нас нет бассейна, – неожиданно грустно промолвила Лора.
– Как нет? У нас есть бассейн, да еще какой! – возразил внучке Старый Том.
– Ты про эту яму на ручье, дедушка? – негодующе воскликнула девочка. – Я говорю о настоящем бассейне с подогревом воды, какой есть у тети Сондры, да и у Баффи тоже. Я могла бы плавать круглый год.
– Бассейны – дорогое удовольствие, – заметил Беннон.
– Я знаю, – вздохнула Лора. – Хорошо быть богатым.
– Да, жизнь сурова к тебе, детка, не так ли? – пошутил Беннон и снова натянул Лоре шляпу на нос.
– Нет, просто она иногда нудная до чертиков, па, – ответила девочка, отстраняясь.
Беннон пропустил мимо ушей упрек дочери. Наступила тишина, они шли молча. Слышно было лишь позвякивание снятых уздечек в руках Беннона.
– Вот что я вам скажу, – проворчал Старый Том. – Мне не хочется на этот чертов бал. Никогда не любил напяливать на себя фрак и прочее.
– Неправда, дедушка, – перебила его Лора. – Ты любишь пофрантить...
– А откуда тебе это известно, пигалица? – спросил дед нарочито сердито.
Лора лукаво улыбалась.
– Сколько раз я заставала тебя перед зеркалом? Ты ведь любишь покрасоваться перед ним.
Слова внучки как бы распахнули двери в прошлое. Старый Том увидел свое отражение в зеркале, а за спиной улыбающееся лицо жены.
«Ты себе нравишься, красавчик Том Беннон, не так ли? – спросила она и, повернув его к себе, поправила черный парадный галстук. – Ты и вправду красив, Том».
Он вспомнил свою Бьюти. Злая болезнь, опухоль мозга, рано отняла ее у него. Время притупило остроту утраты. Осталась память о счастливых годах, прожитых вместе.
Чем ближе к дому, тем дальше отступали воспоминания, снова прячась в далекие уголки памяти.
Большой бревенчатый дом Беннонов прочно стоял на каменистом плоскогорье, и его островерхая крыша повторяла силуэты гор. С трех сторон его окружала открытая веранда, затенявшая окна. На первый взгляд он ничем не отличался от других фермерских домов этого края. И все же любовно сложенный, бревно к бревну, умелыми руками, дом отца Тома был создан продуманно и прочно, как говорят, на века. Элиас Беннон построил его добрую сотню лет назад, но он был все так же крепок и красив.
Старый Том гордился этим домом, которому были нипочем бушующие метели, ливневые дожди и ураганные ветры. Дом знал времена тучные – процветающий поселок, которому нужны были вдоволь мясо, сено, тягловый скот. Знал он и времена худые – закрывались рудники, вымирал поселок. Старый дом помнил буйные пирушки ковбоев, шелест накрахмаленных юбок, смех и слезы.
Это было родовое гнездо Беннонов с тех самых пор, как в девственных лесах этого края было повалено первое дерево. У его отца был дом в Аспене, но это было лишь место для его адвокатской конторы. Сердце его было здесь, в долине Каменного ручья.
Так будет и со мной, думал Старый Том. Он спит на той же кровати, на которой родился. На ней сорок лет назад его жена Бьюти родила ему сына. Если Богу будет угодно, Старый Том умрет на ней. Эта мысль успокоила его.
– Кажется, звонит телефон! – воскликнула Лора и бросилась к дому. Вскоре каблучки ее ковбойских сапожек дробно застучали по каменным ступеням. Она зажгла свет на крыльце и, вбежав в гостиную, сняла трубку.
Беннон зашел в дом раньше замешкавшегося отца. Повесив на крюк в прихожей шляпу, он по старой привычке взъерошил пятерней волосы, примятые шляпой, и заглянул в гостиную. Как всегда, вернувшись домой, он с удовлетворением окинул взглядом просторную обшитую деревом комнату с бревенчатым потолком и дубовой лестницей на антресоль, куда выходили двери четырех спален.
Лора, облокотившись о столик, с воодушевлением болтала с кем-то по телефону, подробно рассказывая о богатом событиями дне.
– Он здесь, – увидев отца, сказала она в трубку и протянула ее отцу, – это тетя Сондра, папа, она хочет с тобой поговорить.
Беннон повесил шпоры и уздечки рядом со шляпой, вошел в гостиную и взял трубку.
– А ты пока собери свои вещички, умойся и приведи себя в порядок, – прикрыв ладонью трубку, сказал он дочери. – Да не забудь зубную щетку.
– Не забуду, – ответила Лора, поднимаясь в свою комнату.
– И не пропадай в душе Бог знает сколько, – крикнул внучке вдогонку Старый Том. – Пожалуй, я не прочь выпить пива. А ты, Беннон?
Тот покачал головой и, сняв наконец ладонь с трубки, сказал:
– Привет, Сондра. Что-то случилось?
– Я все еще в конторе. – Сондра Хадсон, услышав медленный спокойный голос Беннона, невольно посмотрела на фотографию на столе, и строгая линия ее губ стала мягче.
– Я хотела тебя предупредить, что я опаздываю. Из разговора с Лорой я поняла, что вы тоже задерживаетесь?
– Немного. Мы сначала отвезем Лору к Сен-Клерам, где она заночует, а потом заедем за тобой.
«Мы», – подумала Сондра. Значит, старик тоже едет. За всю неделю им с Бенноном ни разу не удалось побыть наедине, обменяться только им нужными словами, коснуться друг друга, любить. Она надеялась, что сегодня после приема они смогут позволить себе это, но если едет Старый Том... Сондра почувствовала раздражение.
– Отлично, – она сделала над собой усилие. – Я сейчас же все закончу и еду домой. Надеюсь, буду готова к вашему приезду.
– Это будет часа через два, – сдержанно сказал Беннон.
– Разве ты не знаешь, что женщине, чтобы одеться, требуется вдвое больше времени, чем мужчине? – пошутила Сондра.
– Я, должно быть, уже забыл об этом. – Ей показалось, что он улыбается.
– Это потому, что у тебя в доме нет женщин. – Сондра тут же пожалела, что сказала это. Перед глазами встал образ умершей сестры. Она поспешила закончить разговор. – Я должна торопиться, иначе мне не хватит этих двух часов.
Положив трубку, Сондра взяла со стола фотографию – увеличенный снимок, сделанный десять лет назад в Аспене. На нем – сестра, она и Беннон между ними, на фоне зимнего пейзажа. Все трое улыбаются.
Он был молод, черты лица мягче, широкополая ковбойская шляпа лихо сдвинута на затылок. Сондра, слева от него, чуть склонила голову к его плечу. Улыбаясь, она сознательно позировала фотографу. Крашеные платиновые волосы делали ее столь же красивой, как ее черноволосая сестра, стоявшая справа. Избалованная, строптивая, легкомысленная Диана, что ей было до того, что Сондра первой познакомилась с Бенноном!
Диана всегда была такой. Как и их отец, который думал лишь о себе и своих прихотях. Все, чему он смог научить Сондру, – это как очаровывать людей и извлекать из этого пользу. Она в этом преуспела, ибо была умна. Сондра, отказывая себе во всем, смогла скопить нужную сумму, позволившую ей приобрести приличный гардероб и стать платиновой блондинкой. Выправив лицензию на право работать агентом по продаже недвижимости, она покинула Денвер и приехала в Аспен. Здесь она устроилась в одно из агентств на самую низкую должность. Пока. Ведь это было лишь начало.
Потом однажды вдруг позвонила Диана, приехавшая с друзьями в Аспен на зимний карнавал, и предложила встретиться. Зачем она согласилась? Надо было сослаться на занятость. Однако она договорилась встретиться с Дианой и ее друзьями в городе после того, как съездит по делам агентства в какое-то далекое поместье.
Опускались ранние зимние сумерки. В свете фар кружились снежинки. Сондра договорилась о встрече с сестрой в пять вечера в одном из известных в городе баров. А сейчас уже было около пяти.
Сондра торопилась и поэтому не заметила обледенелой полосы перед поворотом шоссе и не уменьшила скорости. Машину занесло в кювет. Сондра, не справившись с рулем, затормозила. Машина, наткнувшись на какое-то препятствие, резко остановилась. От неожиданности Сондра больно ударилась о руль и на мгновение закрыла глаза.
Потрясенная, она сидела какое-то время, уткнувшись лбом в руль, и ждала, когда успокоится отчаянно бившееся сердце. Наконец, понемногу приходя в себя, она поняла, что мотор продолжает работать, и поспешила выключить его.
Тишина была оглушительной. Ее вдруг охватила злость на все – на себя за недопустимую неосторожность на обледенелой дороге, на нерадивых смотрителей дорог, не посыпавших солью наледи на шоссе, на клиента, живущего в медвежьем углу, и на своего начальника, пославшего ее к своему клиенту вместо того, чтобы поехать самому. Но злостью не поможешь.
Ей надо было вернуться в город. Она снова включила мотор, затем «дворники», чтобы очистить стекло от налипшего снега, и нажала на стартер. Колеса забуксовали. Прошло пять минут бесполезных попыток выбраться из кювета. Машина не сдвинулась ни на дюйм. Сондра поняла, что безнадежно застряла.
В бессильном гневе она ударила кулаком по рулю, затем вынув ключи из щитка и схватив сумочку, выбралась из машины и, нарушив тишину, с силой захлопнула дверцу. С ненавистью она взглянула на столб проволочной ограды, в который уперлась бампером машина.
Повернувшись, Сондра посмотрела на шоссе и заснеженный кювет, из которого ей предстояло выбраться. Сжав зубы, она с сожалением подумала о своих франтоватых сапожках на высоких каблуках, которые вполне подходили для денверской слякоти, но не годились для снежных заносов Аспена.
Странное фырканье за спиной заставило ее обернуться. Сондра испугалась, что сейчас станет жертвой дикого зверя, но вместо этого по ту сторону проволочной ограды увидела всадника, похожего на рекламу сигарет «Мальборо» – мужественное лицо, ковбойская шляпа и меховой полушубок.
– У вас все в порядке, мисс? – спросил он приятным баритоном.
– Со мной-то все в порядке, дело в моей машине. Ее занесло на обледенелом шоссе.
Всадник соскочил с лошади, легко перелез через ограду и обошел застрявшую машину.
– Боюсь, придется вызывать аварийную службу.
Сондра хотела было сказать, что и без него это знает, но почему-то расхотелось быть невежливой с этим незнакомцем.
– Да, кажется, вы правы, – смущенно пробормотала она.
– Наше ранчо в полумиле отсюда. Я могу вас подвезти туда.
– Как? Вы хотите сказать, на... лошади? – растерялась Сондра.
В темных глазах незнакомца пряталась усмешка. Похоже, он подшучивал над ней, но Coндре тут же показалось, что он смеялся не над ней, а вместе с ней над обстоятельствами.
– Моя лошадь выдержит нас обоих, если вы не возражаете.
Сондра, к своему удивлению, улыбнулась. Это оказалось так просто. Обычно она не выносила мужской самонадеянности, отношения к женщине как к некоему десерту в их жизни. Но этот был не такой.
– Не возражаю.
– Отлично. Кстати, меня зовут Том Беннон. – Он протянул руку в кожаной перчатке так просто, как равный равному. – Но все зовут меня просто Бенноном.
– Сондра Хадсон, – ответила она, и ее узкая рука утонула в его широкой ладони, от которой исходили тепло и сила. – Зовите меня просто Сондрой.
– Хорошо, Сондра, – широко улыбнулся он. – По коням?
В мгновение ока она очутилась в седле, впереди Беннона, и его руки удобно обхватили ее, а широкая грудь стала надежной опорой.
– Не холодно? – спросил он совсем над ее ухом, и его теплое дыхание согрело ей щеку.
– Нет. – Ей было тепло, более того, она почувствовала себя в безопасности, словно под надежной защитой. Это чувство было столь ново для нее, словно до сих пор она даже не подозревала, что может нуждаться в нем.
Сондра уже не помнит, о чем они говорили, пока ехали. В памяти остались лишь падающие снежинки, сумерки и такое чувство, будто они – единственные в этом мире. Еще она помнила скрип снега под копытами лошади, баюкающие нотки низкого баритона, облачко застывшего воздуха от ее и Беннона дыхания, близость сильного мужского тела.
Когда они достигли ранчо, Беннон позвонил в аварийную службу, однако ему ответили, что аварий на дорогах множество и лишь не ранее утра следующего дня Сондра сможет получить свою машину. Беннону пришлось самому везти ее в Аспен. Благодарная Сондра считала необходимым угостить его и пригласила его зайти вместе с ней в бар отеля «Джером», где ее ждала сестра. Одного взгляда Беннона на Диану было достаточно, чтобы он позабыл о существовании Сондры.
Она смотрела на фотографию и вспоминала. Не прошло и двух месяцев, как Беннон женился на ее сестре, а через год Диана умерла. Все эти годы она продолжала жить в памяти Беннона. Сондра и любила, и ненавидела его за это.
Она знала, что заслужила его дружбу и доверие в трудные дни, когда по городу пошли слухи, связанные с неожиданной смертью его жены. Если бы не это, она была уверена, Беннон давно бы забыл Диану. Однако Сондра верила, что настанет день, когда это произойдет, и ждала.
Поспешно поставив фотографию на место, она нервно сцепила свои длинные тонкие пальцы. Но через несколько секунд уже нажала кнопку внутреннего телефона, чтобы отдать распоряжение секретарше.
– Попросите мистера Уоррена зайти ко мне.
– Хорошо, мисс Хадсон.
Сондра поднялась и вышла из-за большого лакированного в китайском стиле письменного стола и привычно окинула взглядом свой элегантный кабинет с удобной мягкой мебелью. Стены его были украшены расписными китайскими панелями, пара настоящих китайских ваз стояла на венецианском столике у дивана. Это были для нее верные приметы ее нынешнего материального благополучия.
Теперь у нее собственное агентство по продаже недвижимости, пожалуй, самое крупное и известное в Аспене. Список ее клиентов мог бы стать своеобразным справочником «Кто есть кто?» местной элиты. Она им очень дорожила и заботливо пополняла. Но этого ей было мало.
Она подошла к окну и посмотрела вниз на торговый центр с мозаичной мостовой, с деревьями в кадках, фонарными столбами художественной работы, цветочными бордюрами, радующими глаз осенним богатством красок. Засунув руки в карманы прямого шерстяного жакета, Сондра задумчиво глядела на модные лавки, художественные салоны и галереи, букинистические магазины, расположенные в нижних этажах старых кирпичных и каменных домов, построенных еще во времена серебряной лихорадки.
Без особого интереса взгляд ее остановился на случайных прохожих – на мужчине в спортивном костюме, прогуливающем пса, на красивой блондинке в модных замшевых брюках и сапожках из крокодиловой кожи, должно быть, от Смита, и поджарой женщине лет сорока с пластиковой сумкой с маркой модного универмага.
Деньги и власть – вот что приносит всеобщее уважение. Джером Уиллер понял это, когда в 1880-х годах обосновался в Аспене и поставил своей целью превратить грязный горняцкий поселок в один из богатейших районов добычи серебра в мире. По своему плану он создал здесь прекрасный город с тенистыми улицами, оперным театром и роскошным отелем, не уступающими тем, что были к западу от Миссисипи. Он связал его с остальным миром не одной, а двумя линиями железной дороги. Это был для своего времени вполне благоустроенный город – с электричеством, трамваями и телефонной связью. Аспен стал местом, которое охотно посещали состоятельные люди из восточных штатов, путешествующие аристократы и знаменитости.
