Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

С концом оргии я опустошил свой кошелек на стол и был рад увидеть жадность, с какой разобрали эту двадцатку цехинов.

Усталость и невоздержанность, в то время, как я еще не полностью восстановил свои силы, погрузили меня в долгий сон. Я поднялся лишь, когда мне надо было явиться в ратушу к бургомистру, который принимал меня по долгу службы. Я поторопился одеться, чтобы пойти туда, мне было любопытно узнать, чего от меня хотят. Я знал, что мне нечего опасаться. Когда я туда явился, этот чиновник обратился ко мне по-немецки, но я притворился глухим, и не без причины, потому что знал лишь несколько слов и не мог понять важных вещей. Когда разобрались в моем недостаточном понимании, он заговорил со мной на латыни, не цицероновской, но правильной, на которой говорят, в основном, в университетах Германии.

– Почему, – сказал он, – вы носите фальшивое имя?

– У меня абсолютно не фальшивое имя. Справьтесь у банкира Карли, который выплатил мне пятьдесят тысяч флоринов.

– Я знаю это, но вы зоветесь Казанова, но не Сейнгальт, откуда это второе имя?

– Я принимаю это имя, вернее я его принял, потому что оно мое. Оно принадлежит мне настолько законно, что если кто-то посмеет его носить, я оспорю это всеми путями и всеми средствами.

– И каким образом вам принадлежит это имя?

– Поскольку я его автор; но это не препятствует тому, что я также и Казанова.

– Месье, либо одно, либо другое. Вы не можете иметь два имени зараз.

– Испанцы и португальцы имеют их часто с полдюжины.

– Но вы не португалец и не испанец; вы итальянец, и, кроме того, как можно быть автором собственного имени?

– Эта штука самая простая и легкая в мире.

– Объясните мне это.

– Алфавит принадлежит всем, это неоспоримо. Я взял из него восемь букв и скомбинировал их таким образом, чтобы составить слово Сейнгальт. Это полученное слово мне понравилось и я приспособил его для наименования себя, в твердой убежденности, что никто не носил его до меня, никто не имеет права его у меня оспорить, и еще менее того, носить его без моего на то согласия.

– Это очень странная идея, но вы подкрепляете ее рассуждением, скорее правдоподобным, чем солидным; потому что ваше имя может быть только тем, какое носил ваш отец.

– Я думаю, что вы заблуждаетесь, потому что имя, которое носите вы сами по праву наследования, не существовало спокон веков; оно должно было быть составлено одним из ваших предков, который не получил его от своего отца, если только вы не зоветесь Адам. Не правда ли, господин бургомистр?

– Я сражен, но это для меня новость.

– Вы опять ошибаетесь. Это отнюдь не новость, это достаточно древнее дело, и я обязуюсь принести вам завтра длинный ряд имен, всех придуманных весьма почтенными людьми, еще живущими, которые мирно пользуются ими, так что никому не приходит в голову вызывать их в ратушу, чтобы потребовать от кого-то из них, не откажется ли он от него для собственного удовольствия и во вред обществу.

– Но вы понимаете, что существуют законы против фальшивых имен?

– Да, против фальшивых имен; но я повторяю вам, что ничего нет правильней моего имени. Ваше, которое я уважаю, не зная его, не может быть более правильным, чем мое; потому что возможно вы не являетесь сыном того, кого вы считаете своим отцом.

Он усмехнулся, поднялся и проводил меня до двери, сказав, что справится обо мне у г-на Карли.

Я как раз должен был к нему пойти сам, и тотчас пришел. Эта история его насмешила. Он сказал мне, что бургомистр католик, порядочный человек, богатый и слегка глуповатый, человек добрейшей души, на которого можно положиться во всем.

На следующее утро г-н Карли пришел позвать меня на завтрак и пригласил с собой к тому бургомистру.

– Я его вчера видел, – сказал он, – и в длинной беседе, которую я с ним вел, я настолько переубедил его в отношении имен, что он теперь целиком придерживается вашей точки зрения.

Я принял с удовольствием приглашение, поскольку предвидел, что найду добрую компанию. Я не ошибся; там было несколько очаровательных женщин и любезных мужчин. Я встретил среди них переодетую даму, которую видел на комедии. Я старался разглядеть ее за обедом, и не замедлил убедиться, что я был прав. Все, однако, обращались к ней, как если бы она была мужчиной, и она весьма хорошо придерживалась своей роли. Что до меня, имея намерение посмеяться и не желая, чтобы меня принимали за дурака, я подступал к ней вежливо, с шутливым тоном, однако обращался только с галантными предложениями, такими, какие адресуют только женщинам, и в моих намеках, моих двусмысленных словах выражал уверенность в том, что касается ее пола, почти не сомневаясь. Она делала вид, что ничего не понимает, и общество посмеивалось над моими предполагаемыми промахами.

После обеда, выпив кофе, так называемый сеньор показал канонику портрет, оправленный в кольцо, которое он носил на пальце. Это был портрет присутствующей здесь девицы, и весьма похожий – дело простое – потому что оригинал был некрасив. Это нисколько не поколебало мое убеждение, но я стал размышлять, когда увидел его целующим руку с нежностью, смешанной с уважением, и я прекратил насмехаться. Г-н Карли улучил момент, чтобы сказать мне, что этот месье, несмотря на свой женственный вид, был мужчина, и более того, он накануне женитьбы на мадемуазели, которой он только что поцеловал руку.

– Это возможно, – сказал я ему, – но я едва могу себе это представить.

Факт был, однако, тот, что он женился на ней во время карнавала и получил блестящее приданое, но в конце года бедная окрученная девица умерла от горя и только на смертном одре рассказала о причине. Ее дураки родственники, опозоренные глупостью, которую совершили, не смели ничего сказать, и заставили исчезнуть обманщицу, которая позаботилась заранее перевести приданое в твердую валюту. Эта история, которая вскоре же стала известна, до сих пор заставляет смеяться добрый город Аугсбург и дала мне, правда несколько позднее, славу прозорливца.

Я продолжал развлекаться со своими двумя сотрапезниками и со страссбуржанкой, которая стоила мне сотню луи. К концу недели я оставил Басси в покое, имея еще немного денег. Он продолжал играть пьесы, вернув местам обычную цену и прекратив раздавать места в райке задаром. Дела его пошли довольно неплохо.

Я покинул Аугсбург к середине декабря.

Я загрустил из-за очаровательной Гертруды, которая решила, что беременна, и не могла решиться ехать со мной во Францию. Я бы с удовольствием ее отвез, вместе с благодарностью от ее отца, который, не помышляя никоим образом выдать ее замуж, был бы рад от нее избавиться, отдав мне ее в подруги.

Мы поговорим об этой доброй девице через пять или шесть лет, также как и об Анне-Мидель, превосходной кухарке, которой я сделал подарок в четыре сотни флоринов. Она вышла замуж некоторое время спустя, и во время моего второго пребывания в Аугсбурге я с прискорбием обнаружил ее несчастной.

Я выехал с Ледюком на месте кучера, не имея сил его простить, и, когда мы оказались в Париже, на середине улицы Сен-Антуан, я сказал ему сойти со своим чемоданом и оставил его там, не дав ему сертификата, несмотря на его мольбы. Я о нем больше ничего не слышал и до сих пор сожалею, потому что это был превосходный слуга, хотя и имел большие недостатки. Я должен был бы, возможно, напомнить себе важные услуги, которые он мне оказывал в Штутгарте, в Золотурне, в Неаполе, во Флоренции и в Турине, но я был возмущен бесстыдством, с которым он скомпрометировал меня перед магистратом Аугсбурга, когда я был бы опозорен, если бы сам не догадался уличить его в краже, без чего был бы сочтен виновным.

Я многое сделал, выручая его из рук правосудия, и к тому же я не был скуп всякий раз, когда компенсировал его самоотверженность и преданность.

Из Аугсбурга я направился в Баль через Констанс, где поселился в самой дорогой гостинице Швейцарии. Хозяин по имени Имхоф был первый из живодеров, но я счел его дочерей очаровательными и, позабавившись там в течение трех дней, последовал дальше своей дорогой. Я прибыл в Париж в последний день года 1761, и остановился на рю дю Бак, у апартаментов, которые моя покровительница м-м д’Юрфэ велела мне приготовить, столь же изысканных, сколь и элегантных.

Я провел в этом красивом строении целые три недели, не выходя ни разу, чтобы внушить этой доброй даме, что я вернулся в Париж лишь для того, чтобы оправдаться в том слове, что я ей дал – возродить ее в мужчине.

Мы провели эти три недели, делая необходимые приготовления для этой волшебной операции; эти приготовления состояли в том, чтобы воссоздать особый культ для каждого из гениев семи планет в день, ему посвященный. После этих приготовлений я должен был направиться взять, в месте, которое должно мне было стать известно через внушение гениев, девственницу, дочь адепта, которую я должен оплодотворить мальчиком, способом, известным лишь братьям-розенкрейцерам. Это дитя должно было родиться живым, но с чувствительной душой. М-м д’Юрфэ должна была принять его своими руками в тот момент, когда оно явится в мир, и хранить его возле себя семь дней в своей постели. По истечении этих семи дней она должна была умереть, прилепившись своим ртом ко рту ребенка, который таким образом воспримет ее духовную сущность.

После этого перемещения я должен ухаживать за ребенком вместе с известным мне магистром, и когда дитя достигнет трехлетнего возраста, м-м д’Юрфэ должна себя снова осознать, после чего я должен был начинать посвящать ее в совершенные знания великой науки.

Операция должна была совершаться при полной луне, в апреле, мае или июне. Перед этим м-м д’Юрфэ должна была сделать завещание по полной форме и назначить единственным наследником дитя, которому я должен был стать опекуном до достижения им тринадцати лет.

Эта величественная сумасшедшая считала, что эта волшебная процедура до очевидности правдива, и сгорала от нетерпения увидеть девственницу, которая должна была стать для нее избранницей. Она призывала меня ускорить мой отъезд.

Я надеялся, заставляя говорить соответствуюшим образом оракул, внушить ей некоторое нежелание, поскольку речь шла, в конце концов, о том, чтобы ей умереть, и я рассчитывал на естественную любовь к жизни, чтобы оттянуть как можно на подольше это дело. Но найдя, что все обстоит наоборот, я оказался в необходимости держать данное ей слово, по крайней мере для видимости, и отправиться искать таинственную девственницу.

Я видел, что мне нужно найти мошенницу, которую я бы соответствующим образом обработал, и моя мысль обратилась к этой Кортичелли. Она должна была быть в Праге в течение девяти месяцев, и я предложил ей увидеться в Болонье до конца этого года. Но я приехал из Германии, о которой у меня остались не самые нежные воспоминания, и путешествие представлялось мне слишком дальним в это время года, и особенно ради такого малого дела. Я решился избегнуть хлопот этого путешествия и вызвать ее во Францию, отправив ей необходимые для этого деньги и назвав место, где я ее буду ждать.

Г-н де Фуке, друг м-м д’Юрфэ, был интендантом Метца; я был уверен, что если я представлюсь ему с письмом от его подруги, этот сеньор окажет мне отличный прием. К тому же граф де Ластик, ее племянник, которого я хорошо знал, был там со своим полком. Эти соображения заставили меня выбрать этот город, чтобы там ждать деву Кортичелли, которая совершенно не должна была ожидать, что я предназначил ее на эту роль. Как только м-м д’Юрфэ дала нужные мне письма, я покинул Париж 25 января 1762 года, набрав подарков и с богатым кредитным письмом, которое мне было не нужно, так как мой кошелек был полон.

Я не нанимал слуги, так как после кражи Коста и плутовства Ледюка мне казалось, что я больше не могу доверять никому. Я прибыл в Метц через два дня и остановился там в «Короле Дагобере», превосходной гостинице, где нашел графа де Лёвенгаупта, шведа, с которым я познакомился у принцессы Ангальт-Цербской, матери императрицы России, которая жила в Париже. Он пригласил меня поужинать с герцогом де Дё-Пон, который направлялся в одиночку и инкогнито в Париж, чтобы нанести визит Луи XV, которому был верным другом до самой его смерти.

На следующий день после прибытия я отнес мои бумаги г-ну интенданту, который пригласил меня обедать у него во все дни. Г-на де Ластик в Метце не было, что меня огорчило, потому что он внес бы много приятности в мое пребывание в этом прекрасном городе. Я отправил в тот же день пятьдесят луи моей Кортичелли, которой написал приехать и присоединиться ко мне со своей матерью, как только она освободится, и взять с собой кого-нибудь, кто знает дорогу. Она могла покинуть Прагу лишь в начале поста, и, чтобы быть уверенным, что она меня не подведет, я обещал ей в своем письме, что ее ждет здесь удача.

В четыре или пять дней я в совершенстве узнал город, но избегал ассамблей, посещая лишь театр, где меня покорила актриса комической оперы. Ее звали Ратон и ей было всего пятнадцать лет, как принято среди актрис, которых две или три, если не больше, всегда имеется в театре; слабость, в конце концов, общая для женщин, и извинительная для них, потому что молодость – их главное преимущество. Ратон была скорее привлекательна, чем красива, и объектом желания ее делало то, что за свои первинки она брала всего двадцать пять луи. Можно было провести с ней ночь, для пробы, за один луи; двадцать пять следовало за то, что, помимо удовлетворения любопытства, достигалось завершение процедуры.

Было известно, что многие офицеры и молодые советники парламента предпринимали операцию, не доводя ее до конца, и каждый платил свой луи.

Странность была слишком пикантная, чтобы я воспротивился желанию ее попробовать. Я не замедлил к ней заявиться, но, не желая остаться в дураках, принял меры предосторожности. Я сказал этой красотке, что она поужинает со мной, что я дам ей двадцать пять луи, если буду полностью осчастливлен, и что в противном случае она получит шесть вместо одного, если окажется, что она не заперта. Ее тетя заверила меня, что я не найду в ней этого недостатка. Я вспомнил Викторину.

Ратон пришла ужинать вместе со своей тетей, которая, на десерт, нас покинула, чтобы провести ночь в соседнем кабинете. Эта девочка была шедевр совершенством своих форм, я не мог успокоиться, думая, что сейчас она полностью окажется в моем распоряжении, нежная, смеющаяся, и мне не верилось, что цвет молодежи Метца напрасно пытался овладеть этим руном, пусть не золотым, но эбеновым. Читатель подумает, быть может, что, будучи уже не в цвете лет, меня должны были смутить напрасные усилия столь многих до меня, но как раз наоборот, я себя знал и только посмеивался. Те, кто пытался это проделать, были французы, которые лучше знают искусство штурма крепостей, чем уменье обмануть уловки юной мошенницы, старающейся ускользнуть. Итальянец, такой как я, я знал это, не склонен сомневаться в своей победе.

Но мои приготовления оказались излишни, потому что, как только Ратон оказалась в моих объятиях, ощутив по моей повадке, что хитрость будет бесполезна, она бросилась навстречу моим желаниям, не пытаясь прибегнуть к увиливанию, которое, в глазах неопытных бойцов, делало ее как бы неуловимой. Она отдалась искренне, и когда я предложил ей сохранить секрет, она ответила мне пылом на мой пыл. Это не был ее первый опыт, и, соответственно, мне не нужно было давать ей двадцать пять луи; но я был удовлетворен и, не будучи столь уж привязан к этому сорту первинок, я вознаградил ее как если бы я первый попался в ловушку.

Я сохранял Ратон по луи в день вплоть до прибытия моей Кортичелли, и, должно быть, она оставалась мне верна, потому что я не терял ее из виду. Я настолько хорошо себя чувствовал в обществе этой юной девицы, чей характер был совершенно очарователен, что очень сожалел, что поставлен в необходимость ожидать мою итальянку, о прибытии которой мне сообщили в момент, когда я выходил из ложи, чтобы вернуться к себе. Мой местный слуга возвестил мне громким голосом, что мадам моя супруга с моей дочерью и господином только что прибыли из Франкфурта и что они ожидают меня в гостинице.

– Тупица, – сказал я ему, – у меня нет ни жены, ни дочери.

Но это не помешало тому, чтобы весь Метц узнал, что прибыла моя семья.

Моя Кортичелли прыгнула мне на шею, как обычно, заливаясь смехом, и старая представила мне приличного человека, который сопровождал их из Праги в Метц. Это был итальянец по имени Монти, живший долгое время в Праге, где преподавал итальянский язык. Я поселил надлежащим образом г-на Монти и старуху, затем отвел в свою комнату молодую шалунью, которую нашел изменившейся в лучшую сторону: она выросла, оформилась, и ее грациозные манеры сделали из нее весьма привлекательную девушку.

Глава III

Я возвращаюсь в Париж вместе с Кортичелли, переименованной в графиню де Ласкарис. Неудачный гипостазис. Экс-ла-Шапель. Дуэль. Мими д’Аше. Предательство моей Кортичелли, которое подводит только ее саму. Путешествие в Сульцбах.

– Почему, красотка, ты позволила своей матери выдать себя за мою жену? Ты понимаешь, что это может мне очень помешать? Она должна была выдавать себя за твою гувернантку, а она хочет представить тебя моей дочерью.

– Моя мать – упрямица, которая скорее даст себя высечь, чем выдаст за мою гувернантку, потому что в своих ограниченных представлениях она смешивает понятия гувернантки и разносчицы.

– Она помешанная невежда, но мы заставим ее прислушаться к разуму, по добру или насильно. Но я вижу, ты расцвела; тебе, кажется, повезло?

– Я подцепила в Праге графа де Н…, который был щедр. Но прежде всего, мой друг, я прошу тебя отослать г-на Монти. У этого парня есть семья в Праге, он не может надолго здесь оставаться.

– Это просто; я немедленно его отправлю обратно.

Экипаж отправлялся тем же вечером во Франкфурт; я велел позвать Монти и, поблагодарив его за любезность, щедро вознаградил, и он уехал, очень довольный.

Не имея больше дел в Метце, я распрощался с моими новыми знакомыми и уже послезавтра заночевал в Нанси, откуда написал м-м д’Юрфэ, что возвращаюсь с девственницей, последним отпрыском семьи Ласкарис, которая царствовала в свое время в Константинополе. Я просил мадам принять ее из моих рук в сельском доме, принадлежащем ее фамилии, где необходимо будет остаться на несколько дней, чтобы заняться некоторыми каббалистическими церемониями.

Она ответила, что ждет меня в Пон-Карре, старом замке в четырех лье от Парижа, и встретит там юную принцессу со всеми знаками дружбы, которых та может желать: «Я должна ей это тем более, – говорила благородная безумица, – что фамилия де Ласкарис связана с фамилией д’Юрфэ, и что я должна возродиться снова от плода, который выйдет из утробы этой счастливой девы». Я чувствовал, что следует не охлаждать ее энтузиазм, но сдерживать его в узде и умерить его проявления Я снова написал ей в этом духе, объяснив, почему она должна ограничиться тем, что обращаться с ней лишь как с графиней, и кончил, объявив ей, что мы прибудем с гувернанткой юной Ласкарис в понедельник на святой неделе.

Я провел пару недель в Нанси, занимаясь тем, что давал инструкции моей молодой ветренице и убеждал ее мать в том, что она должна удовольствоваться ролью скромной служанки графини Ласкарис. Мне это стоило больших трудов; пришлось не только объяснить ей, что ее судьба целиком зависит от ее полного подчинения, но и сказать, что в противном случае я ее отправлю одну в Болонью. Я весьма раскаялся в своей настойчивости. Упрямство этой женщины было внушено ей моим добрым гением, который хотел заставить меня избежать самой тяжелой ошибки в моей жизни!

В назначенный день мы прибыли в Пон-Карре. М-м д’Юрфэ, которую я предупредил о часе нашего приезда, велела опустить подъемные мосты замка и стояла позади, в воротах, окруженная всеми своими людьми, как генерал армии, который захотел оказать нам военные почести. Эта милая дама, которая была безумна лишь от наличия слишком большого ума, оказала фальшивой принцессе прием настолько изысканный, что та была бы этим сильно удивлена, если бы я не воспрепятствовал этому, предупредив ее заранее. М-м сжала троекратно ее в своих объятиях с выражениями совершенно материнской нежности, назвала своей любимой племянницей и рассказала ей свою генеалогию и генеалогию дома Ласкарис, чтобы показать, каким образом является ее тетей. Меня весьма приятно поразило то, что моя шальная итальянка все это выслушала с удовольствием и достоинством и ни разу не засмеялась, хотя вся эта комедия должна была ей казаться весьма смехотворной.

Как только мы оказались в апартаментах, волшебница воскурила фимиам в честь вновь прибывшей, которая восприняла эту честь со сдержанностью, как оперное представление, и бросилась затем в объятия жрицы, которая приняла ее с пылким энтузиазмом.

За столом графиня была весела, грациозна, разговорчива, чем покорила м-м д’Юрфэ, которая нимало не удивилась ее непринужденному французскому. Не возникло вопросов к даме Лауре, которая знала только свой итальянский. Ей дали хорошую комнату, где ее обслуживали, и откуда она выходила только затем, чтобы идти на мессу.

Замок Пон-Карре был своего рода крепостью, которая, во времена гражданских войн, выдерживала осады. Он имел форму квадрата, как это и следовало из его названия, с четырьмя башнями с бойницами по углам, и окружен широким рвом. Апартаменты были просторные, богато меблированные, но по старинке. Воздух был наполнен ядовитыми комарами, которые нас пожирали и покрывали наши лица мучительными волдырями, но я взялся провести там неделю, и был весьма озабочен тем, чтобы найти подходящий предлог для того, чтобы сократить это время.

Мадам велела постелить постель рядом со своей кроватью, чтобы уложить там свою племянницу, и я не опасался, что она попробует убедиться в ее девственности, поскольку оракул ей это запретил, под страхом разрушить эффект операции, которую мы наметили на четырнадцатый день месяца апреля.

В этот день мы скромно поужинали, затем я пошел спать. Четверть часа спустя мадам пришла предоставить мне деву Ласкарис. Она ее раздела, подушила, надела на нее превосходную вуаль, и когда та легла рядом со мной, она осталась, желая присутствовать при операции, результатом которой должно было стать ее возрождение девять месяцев спустя.

Акт был совершен, во всех формах, и когда это было проделано, мадам нас оставила одних на эту ночь, которая нашла себе лучшее применение. Затем графиня ложилась со своей тетей вплоть до последнего дня месяца, времени, когда я должен был вопросить оракул, чтобы узнать, зачала ли юная Ласкарис в результате моей операции. Это могло бы случиться, потому что не было ничего упущено для этой цели, но я счел более правильным, чтобы оракул ответил, что операция не удалась, потому что маленький Аранда все видел из-за ширмы. М-м д’Юрфэ впала от этого в отчаяние, но я утешил ее следующим ответом, в котором оракул сказал ей, что то, что не могло произойти в апреле во Франции, может исполниться за пределами королевства в месяце мае, но при этом надо, чтобы она отправила за пределы не менее чем сотни лье от Парижа и, по меньшей мере, на год, юного любопытного, влияние которого оказалось столь неблагоприятным. Впрочем, оракул обозначил, как должен путешествовать д’Аранда: ему нужен гувернер, слуга и собственный экипаж в хорошем состоянии.

Оракул высказался, больше ничего не требовалось. М-м д’Юрфэ тут же подумала об аббате, которого она уважала, и юный д’Аранда был отправлен в Лион и быстренько рекомендован г-ну де Рошебарон, ее родственнику. Молодой человек был обрадован возможности попутешествовать и не имел ни малейшего понятия о той небольшой клевете, которую я позволил себе, чтобы его удалить. То, что заставило меня действовать таким образом, не было пустым капризом. Я заметил, при том без всяких сомнений, что Кортичелли была в него влюблена, и что ее мать потворствовала этой интриге. Я застал его два раза в ее комнате с молодым человеком, который, как и любой подросток, не мог пройти мимо каждой девушки, и, поскольку я не мог пройти мимо намерений моего итальянца, синьора Лаура сочла дурным, что я противлюсь увлечению ее дочери.

Большой проблемой было продумать заграничное место, где мы поселимся, чтобы возобновить мистическую операцию. Мы остановились на Экс-ла-Шапелль, и через пять-шесть дней все было готово для нашего путешествия.

Кортичелли, сердитая на меня за то, что я забрал у нее объект ее любви, осыпала меня упреками и стала с этой поры питать относительно меня дурные намерения; она стала позволять себе угрозы, если я не верну того, кого она называла милым мальчиком.

– Вам не идет, – говорила мне она, – быть ревнивым, и я сама себе хозяйка.

– Согласен, дорогая, – отвечал я, – но мне угодно, в данной ситуации, помешать тебе вести себя как проститутка.

Мамаша в ярости заявила мне, что желает вернуться в Болонью вместе с дочерью, и чтобы ее утихомирить, я ей пообещал лично проводить их туда после нашей поездки в Экс-ла-Шапелль.

Между тем, я беспокоился и, опасаясь неприятностей, ускорил отъезд. Мы отправились в мае, в берлине, где находились я, м-м д’Юрфэ, фальшивая Ласкарис и доверенная горничная мадам по имени Броньоль. За нами следовал двухместный кабриолет, в нем находились синьора Лаура и другая горничная. Двое ливрейных слуг ехали на запятках берлины. Мы останавливались на отдых на один день в Брюсселе, и другой – в Льеже. В Эксе мы застали множество знатных иностранцев, и на первом балу м-м д’Юрфэ представила мою Ласкарис двум принцессам из Мекленбурга, в качестве своей племянницы. Фальшивая графиня приняла их комплименты с достоинством и скромностью и привлекла к себе, в частности, внимание маркграфини Байрейтской и герцогини Виртембергской, ее дочери, которые завладели ею и не отходили вплоть до окончания бала. Я был как на иголках, опасаясь, как бы моя героиня не выдала себя чем-нибудь, вышедшим из кулис. Она танцевала с грацией, привлекшей к ней внимание и аплодисменты всей ассамблеи, и, по-моему, вызвала комплименты. Я испытывал мучения, потому что эти комплименты казались мне насмешливыми; это было, как будто любовались танцовщицей из оперы, переодетой графиней, и я чувствовал себя опозоренным. Улучив момент, чтобы поговорить с этой юной безумицей, я посоветовал ей танцевать как приличная светская девица, а не как фигурантка из балета, но она была горда своим успехом и осмелилась мне ответить, что светская девица может танцевать не хуже танцовщицы, и что она на собирается плохо танцевать лишь для того, чтобы мне понравиться. Поведение этой бесстыдницы мне настолько не понравилось, что если бы я знал, как это сделать, я бы избавился от нее в ту же секунду, но внутри я посулил ей, что она у меня поплатится; и, плохо это или хорошо, жажда мести поселилась в моем сердце и жила там, пока не получила удовлетворения.

М-м д’Юрфэ на следующий день после бала сделала ей подарок – футляр с очень красивыми часами, оправленными в бриллианты, пару серег с бриллиантами и перстень, украшенный розочкой бриллианта в пятнадцать каратов. Все вместе стоило под шестьдесят тысяч франков. Я все это забрал, чтобы ей не пришла в голову идея удрать без моего согласия.

Между тем, чтобы убить скуку, я играл, проигрывал мои деньги и заводил дурные знакомства. Худшим из всего было знакомство с французским офицером по имени д’Аше, у которого была красивая жена и дочь, еще более красивая. Эта девица не замедлила занять в моем сердце место, которое Кортичелли занимала теперь лишь поверхностно, но едва м-м д’Аше заметила, что я предпочитаю ей ее дочь, она постаралась прекратить мои визиты.

Я одолжил десять луи д’Аше, поэтому счел возможным пожаловаться ему на поведение его супруги, но он возразил резким тоном, что, поскольку я являлся к ним только ради его дочери, его жена была права, что его дочери предназначено найти хорошего мужа, и что если я питаю серьезные намерения, я должен объясниться с ее матерью. В этом не было ничего обидного, кроме тона, и я, разумеется, обиделся; однако, зная его как человека грубого, несдержанного, пьяницу, всегда готового схватиться по любому поводу, я решил сдержаться и забыть его дочь, не желая скомпрометировать себя, связавшись с человеком такого рода. Я был в таком настроении и почти излечился от своих фантазий относительно его дочери, когда, четыре дня спустя после нашего объяснения, зашел в биллиардный зал, где этот д’Аше играл со швейцарцем по имени Шмит, офицером на шведской службе. Заметив меня, д’Аше спросил, не хочу ли я заключить пари на него на ту сумму, что он мне должен. Они начинали партию, я ответил:

– Да, будет двадцать франков или ничего. Идет.

К концу партии д’Аше, видя, что его положение безнадежно, сделал запрещенный удар, настолько заметный, что гарсон бильярда ему об этом сказал, но д’Аше, которому этот удар приносил выигрыш, схватил золото, лежащее на сукне, и положил его в карман, не обращая внимания ни на маркера, ни на своего противника, который, видя, что его надувают, нанес мошеннику удар кием по лицу. Тотчас д’Аше, отбив удар рукой, выхватывает шпагу и бросается к Шмиту, который был без оружия. Гарсон, крепкий молодой человек, хватает д’Аше поперек тела и предотвращает убийство. Швейцарец выходит со словами: «Мы увидимся».

Мошенник успокаивается, смотрит на меня и говорит:

– Итак, мы квиты.

– Вполне квиты.

– Очень хорошо, но, тысяча чертей, вы могли бы вмешаться и избавить меня от оскорбления, которое меня позорит.

– Я мог бы, но ничто меня к этому не принуждает. Но впрочем, вы должны знать свои права. У Шмита не было шпаги, но я полагаю его человеком чести, и вы правильно бы поступили, если бы набрались смелости и отдали ему его деньги, потому что, в конце концов, вы проиграли.

Офицер по имени де Пийен отвел меня в сторону и сказал, что сам заплатит мне двадцать луи, которые д’Аше сунул себе в карман, но нужно, чтобы Шмит дал тому удовлетворение со шпагой в руке. Я не колеблясь пообещал ему, что швейцарец расплатится по этому долгу, и взялся дать ему положительный ответ завтра на том же месте.

Я не мог в себе сомневаться. Порядочный человек при оружии должен всегда быть готов применить его, чтобы отразить оскорбление, задевающее его честь, или оправдать оскорбление, нанесенное им самим. Я знал, что это предубеждение, которое считают, и, быть может, справедливо, предубеждением варварским, но есть общественные предубеждения, от которых человек чести не может отказаться, и Шмит казался мне порядочным человеком.