Текст книги "История моей грешной жизни"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Тремя часами позже явился он в одиночестве, держа в руках свечу, и привел какую-то важную особу; внушительное выражение выдавало в ней лекаря. У меня был приступ лихорадки, от которой уже третий день кровь моя пылала огнем. Лекарь стал расспрашивать меня, и я отвечал, что с исповедником и врачом привык беседовать наедине. Он велел Лоренцо выйти, тот не пожелал, и доктор удалился со словами, что я в смертельной опасности. Именно этого я и желал. Еще я находил в поступке своем некоторое удовлетворение – ведь он мог явить безжалостным тиранам, державшим меня в тюрьме, всю их бесчеловечность.

Прошло четыре часа, и послышался лязг засовов. Держа факел в руках, вошел лекарь, а Лоренцо остался за дверью. Слабость моя была столь велика, что я воистину отдыхал. Когда человек по-настоящему болен, его не мучает скука. Я был безмерно рад, что негодяй, которого после объяснений его относительно железного ошейника я не выносил, остался снаружи.

Не прошло и четверти часа, как лекарь уже все обо мне знал:

– Если вы хотите выздороветь, надобно одолеть тоску, – сказал он.

– Напишите мне рецепт, как это сделать, и отнесите единственному аптекарю, что сумеет изготовить лекарство. Коли г-н Кавалли подарил меня «Сердцем Христовым» да «Мистическим Градом», он скверный физик.

– Вполне может статься, что два этих снадобья и произвели у вас лихорадку и геморрой; я вас не оставлю.

Он собственными руками сделал мне весьма замысловатого лимонаду и, велев пить его почаще, удалился. Ночью я спал, и снились мне всякие мистические несуразицы.

Назавтра, двумя часами поздней обычного, явился он ко мне вместе с Лоренцо и хирургом, каковой пустил мне кровь. Он оставил мне лекарство, велев принять его вечером, и бутыль бульону.

– Я получил разрешение перенести вас на чердак, – сказал он. – Там не так жарко и не такая духота, как здесь.

– Мне придется отказаться от этой милости: вы не знаете, сколько здесь крыс. Они непременно окажутся у меня в постели, а я их не выношу.

– Как жаль! Я сказал г-ну Кавалли, что он едва не уморил вас своими книгами, и он просил вернуть их, а взамен посылает вам Боэция. Вот он.

– Сочинитель этот лучше Сенеки, благодарю вас.

– Оставляю вам клистирную трубку и ячменной воды; поразвлекаитесь клистирами.

Четыре раза он навещал меня и поставил на ноги; аппетит вернулся ко мне, и к началу сентября я был здоров. Из всех моих подлинных горестей осталась лишь страшная жара, блохи и скука – ибо не мог же я читать Боэция в то время. Лоренцо сказал, что мне дозволено в то время, пока убирают постель и подметают в камере – единственный способ уменьшить число пожирающих меня блох, – выходить из камеры и умываться на чердаке. То была настоящая милость. В эти восемь-десять минут шагал я стремительно по чердаку, и крысы в ужасе прятались по норам. В тот самый день, когда позволено мне было облегчить таким образом свою участь, Лоренцо дал мне отчет в деньгах. У него оставалось двадцать пять или тридцать лир, которые мне запрещалось положить в свой кошелек. Я отдал деньги ему, велев заказать по себе мессы. Благодарил он меня таким слогом, словно он и есть тот священник, какой станет эти мессы читать. Так же поступал я каждый месяц, но ни разу не видел ни одной расписки от священника; нисколько не сомневаюсь, что самая малая из несправедливостей, какую мог совершить Лоренцо, – это присвоить мои деньги, а мессы читать самому, в кабаке.

Так я и жил, всякий день надеясь, что меня отошлют домой; всякий раз ложился я спать почти уверенный, что назавтра за мною придут и скажут, что я свободен; но надежды мои не сбывались, и тогда я рассуждал, что мне, должно быть, положен срок, и приходил к выводу, что отпустят меня не поздней 1-го октября, когда взойдут на царство новые Инквизиторы[196]196
  Среди них был Франческо Сагредо, который амнистировал Казанову в 1774 г. Но еще 12 сентября 1755 г. узник был приговорен за безбожие к 5 годам тюрьмы.


[Закрыть]. Иными словами, я полагал, что заточение мое продлится столько же, сколько власть нынешних Инквизиторов: оттого-то и не видел я ни разу секретаря, каковой, когда б не было все решено, явился бы взглянуть на меня, убедить в том, что я совершил преступление, и огласить приговор. Рассуждение это представлялось мне безупречным, поскольку было естественным; но в Пьомби, где все противно естеству, то был скверный довод[197]197
  Попав под колеса судебной машины, Казанова оказывается в антимире, где действует своя бюрократическая логика, столь хорошо описанная потом Ф. Кафкой.


[Закрыть]. Я воображал, будто Инквизиторы признали невиновность мою и собственную несправедливость, а потому, должно быть, держат меня здесь только для формы и чтобы не пострадало их доброе имя; но когда правление их закончится, они непременно должны выпустить меня на свободу. Я чувствовал даже, что могу простить им, забыть нанесенную мне обиду. Как могут они, говорил я себе, оставить меня здесь, на суд преемников своих, коли не смогут сообщить им ничего удовлетворительного, чтобы вынести мне приговор? Мне представлялось невозможным, чтобы они осудили меня и вынесли приговор, не сообщив мне о нем и не сказав причины моего заточения. Мне казалось, что права мои бесспорны, и рассуждал я соответственно; но все мои рассуждения не стоили ровно ничего против установлений Трибунала, ибо он не похож был ни на один из законных трибуналов, что существуют при всех правительствах мира. Когда наш Трибунал затевает процесс против преступника, он заранее уверен, что тот преступник: для чего ж тогда и разговаривать с ним? Когда же Трибунал уже вынес приговор, то для чего он станет сообщать преступнику дурные новости? Согласия от приговоренного не требуется; говорят, лучше сохранить ему надежду – ведь от того, что он все узнает, пребывание его в тюрьме не сократится ни на час; мудрый человек никому не дает отчета в своих делах, а все дела венецианского Трибунала – это чинить суд и расправу; виновный – это всего лишь механизм, которому для участия в деле нет никакой нужды в него вмешиваться; это гвоздь, которому, чтобы войти в доску, нет нужды ни в чем, кроме ударов молотка.

Частично мне были известны эти привычки колосса, под пятою которого я оказался; но есть на свете вещи, о которых никогда нельзя судить наверное, если не испытал их сам. Если кому-то из читателей моих правила эти покажутся несправедливыми, я ему прощаю: по внешности они именно такими и представляются; но да будет ему известно, что порядки эти, единожды установленные людьми, превращаются в необходимость, ибо подобного свойства Трибунал без них существовать не может. Поддерживают их в силе сенаторы, каковых выбирают из самых именитых и славных в добродетели.

[…] [198]198
  Страница 1267 рукописи почти целиком зачеркнута и не поддается прочтению.


[Закрыть] В последнюю сентябрьскую ночь я не сомкнул глаз; мне не терпелось дождаться нового дня, я нисколько не сомневался, что окажусь на свободе. Царство безжалостных людей, посадивших меня в тюрьму, окончилось. Но вот настало утро. Лоренцо принес мне еду и не поведал ничего нового. Пять или шесть дней не мог я оправиться от ярости и отчаяния. Мне представлялось, что по каким-то неведомым мне причинам меня, может статься, решили держать здесь до конца дней. Но я посмеялся над ужасной это мыслью: я знал, что в моей воле выйти отсюда очень скоро, стоит лишь решиться, рискуя жизнью, добыть себе свободу[199]199
  В юности Казанова бежал из крепости Св. Андрея, но только для того, чтобы избить палкой обидчика, а затем вернулся. Заточение в тюрьме он использовал как идеальное алиби – так в начале XX века поступали знаменитые герои французских детективных романов – Арсен Люпен и Фантомас.


[Закрыть]. Либо я буду убит, либо доведу дело до конца.

Deliberata morte ferocior [200]200
  Так, умереть решив (лат.) (Гораций. Оды. I, 37, 29; /Пер. С. Шервинского).


[Закрыть], к началу ноября сложился у меня замысел силой покинуть камеру, в которой насильно же меня и держали; мысль эта овладела мною без остатка. Я стал искать, придумывать, изучать со всех сторон сотни способов добиться успеха в предприятии, каковое, должно быть, уже многие пытались осуществить прежде – но никто не сумел.

В те же дни благодаря одному необычайному происшествию понял я, сколь плачевно состояние моей души.

Стоял я на чердаке и глядел вверх, на слуховое окно; перед взором моим была и толстенная балка. Лоренцо с парой своих людей как раз выходил из темницы, как вдруг я увидел, что огромная балка не то чтобы закачалась, но повернулась вправо, и тут же, двигаясь медленными скачками, встала обратно на место; одновременно ощутил я, что теряю равновесие, и убедился, что это подземный толчок; удивленные стражники тоже сказали, что это землетрясение. Обрадовавшись такому природному явлению, я промолчал, но, когда четыре-пять секунд спустя колебания повторились, не смог удержаться и произнес такие слова: ип altra, un altra gran Dio, ma più forte [201]201
  Еще, еще один, великий Боже, только посильнее! (Ит.)


[Закрыть]. Стражники, перепугавшись этого, как им казалось, отчаянного бреда нечестивца и богохульника, в ужасе бежали. Позже, размышляя о своем поступке, я понял, что рассчитывал на возможность обрести свободу в том случае, если будет разрушен дворец дожей; дворец должен был обвалиться, а я, целехонький, живой, здоровый и свободный, выпасть из него прямо на красивую мостовую площади Св. Mapка. Так начинал я сходить с ума. Толчок же имел происхождением то самое землетрясение, которое как раз тогда разрушило Лиссабон[202]202
  Знаменитое землетрясение, разрушившее Лиссабон и унесшее 40 тысяч жизней, произошло 1 ноября 1755 г. Когда в 1783 г. Казанова был вынужден покинуть родину, он в отместку предсказал скорое землетрясение.


[Закрыть].

Глава XIII

Всяческие происшествия. Товарищи по темнице. Я готовлю побег. Меня переводят в другую камеру

Читатель мой не сможет понять, как удалось мне бежать из подобного места, если я не подготовлю его и не опишу, как там все устроено. Тюрьма эта предназначена для содержания государственных преступников и располагается прямо на чердаке дворца дожей. Крыша дворца крыта не шифером и не кирпичом, но свинцовыми пластинами в три квадратных фута и толщиной в одну линию: отсюда и пошло название тюрьмы – Пьомби, Свинцовая. Войти туда можно только через дворцовые ворота, либо, как вели меня, через здание тюрем, по мосту, именуемому Мостом Вздохов; о нем я уже говорил. Подняться в Пьомби нельзя иначе, как через залу, в которой заседают Государственные инквизиторы; ключ от нее находится всегда у секретаря, привратник Пьомби, как только он спозаранку прислужит всем заключенным, непременно возвращает его секретарю. Прислуживают только на рассвете: позже снующие взад-вперед стражники слишком бросались бы в глаза множеству людей, у которых было дело до глав Совета Десяти – они всякий день восседают в соседней зале, именуемой «буссолою», тамбуром, а стражникам никак ее не обойти.

Тюрьмы расположены наверху, по противоположным сторонам дворца: три, в том числе и моя, смотрят на закат, четыре – на восход солнца. У тех, что смотрят на закат, желоб, идущий по краю крыши, выходит во двор палаццо; у тех, что смотрят на восход, он расположен перпендикулярно каналу, называемому rio di palazzo. С той стороны камеры весьма светлы, и в них можно распрямиться во весь рост – в отличие от моей тюрьмы, каковая звалась il trave [203]203
  Слово это означает «балка». Это та самая огромная балка, тень которой застила свет у меня в камере. (Примеч. Казановы на полях.)


[Закрыть]. Пол темницы моей располагался точно над потолком залы Инквизиторов, где собираются они обыкновенно по ночам, после дневного заседания Совета Десяти, в который все трое входят.

Обо всем этом я знал и прекрасно представлял, как все расположено, а потому, поразмыслив, рассудил, что единственный путь к спасению, на котором возможна удача, – это проделать дыру в полу моей тюрьмы; но для этого нужны были инструменты, а в месте, где всякое сношение с внешним миром запрещено, где не дозволены ни посещения, ни переписка с кем бы то ни было, достать их – дело непростое. У меня не было денег подкупить стражника, рассчитывать я мог только на себя самого. Даже если предположить, что тюремщик и двое его приспешников будут столь снисходительны, что позволят себя задушить (шпаги у меня не было), оставался еще один стражник, который, стоя у запертой двери на галерее, отпирал ее тогда лишь, когда товарищ его, желая выйти, произносил пароль. Бежать была единственная моя мысль; у Боэция не говорилось, как это сделать, и я перестал его читать. В уверенности, что способ бежать найдется, если только хорошенько подумать, думал я об этом днем и ночью. Я всегда верил: если придет в голову человеку некий замысел и если станет он заниматься только воплощением его, то, невзирая на любые трудности, непременно добьется своего; человек этот станет великим визирем, станет Папой Римским, он свергнет королевскую власть, если примется за дело вовремя – ибо человеку уже ничего не добиться, коли достиг он возраста, презренного для Фортуны: без ее помощи надеяться ему не на что. Надобно только рассчитывать на нее, пренебрегая в то же время ее превратностями; но сделать столь искусный расчет и есть самое трудное.

В середине ноября Лоренцо объявил, что в руках мессера гранде оказался некий преступник, какового секретарь Бузинелло, новый circospetto, приказал поместить в самую скверную камеру, а стало быть, его посадят вместе со мною; когда же он возразил секретарю, добавил Лоренцо, что я почел за милость, когда поместили меня одного, тот отвечал, что за четыре месяца, проведенные здесь, я, должно быть, поумнел. Новость эта не огорчила меня, как не было неприятно и известие о назначении нового секретаря. Этот г-н Пьетро Бузинелло был славный человек: я знавал его в Париже, он тогда направлялся в Лондон в качестве Поверенного в делах Республики.

Час спустя после колокола Третьего часа послышался скрежет засовов, появился Лоренцо, а вслед за ним двое стражников ввели за ручные цепи плачущего юношу. Закрыв его в моей камере, они удалились, не сказав ни слова. Я сидел на постели, и ему не было меня видно. Удивление его меня позабавило. На свое счастье, был он роста в пять футов[204]204
  1 м 62 см.


[Закрыть], а потому стоял прямо и внимательно разглядывал мои кресла, думая, должно быть, что поставлены они для него. Заметив на подоконнике решетки Боэция, утирает он слезы, открывает книгу и с досадой бросает ее, возмущенный, видно, тем, что написана она на латыни. Он идет в левый угол камеры и обнаруживает там, к изумлению своему, всякие пожитки; приближается к алькову, полагая увидеть там постель, протягивает руку, натыкается на меня и просит прощения; я прошу его садиться – и вот мы уже знакомы.

– Кто вы? – спрашиваю его.

– Я родом из Виченцы, зовут меня Маджорин[205]205
  В действительности его звали Лоренцо Мадзетта, он соблазнил племянницу графа Джорджио Маркесини. Он был приговорен к 10 годам тюрьмы и пожизненному изгнанию, но в январе 1762 г. бежал вместе с 16 другими заключенными.


[Закрыть]; отец мой – кучер семейства Поджана; пока мне не исполнилось одиннадцати лет, он посылал меня в школу, там я научился грамоте, потом поступил учеником к парикмахеру и в пять лет научился хорошо делать прически. Я поступил на службу к графу ** камердинером. Через два года вышла из монастыря единственная дочь графа, я стал причесывать ее и влюбился, и она в меня тоже. Поклявшись друг другу, что непременно поженимся, предались мы велению природы, и графиня забеременела. Ей восемнадцать, как и мне. От одной служанки не укрылось наше душевное согласие и беременность графини, и она объявила, что совесть и великое ее благочестие принуждают все рассказать отцу девушки; жена моя сумела заставить ее молчать и обещала, что на этой неделе откроет все отцу через духовника. Но к исповеди она не пошла, а предупредила обо всем меня, и мы решились бежать. Она запаслась изрядной суммой денег, взяла несколько бриллиантов своей покойной матери, и в эту ночь должны мы были ехать в Милан; однако после обеда призвал меня граф и дал какое-то письмо, сказав, что мне должно немедля отправиться сюда, в Венецию, и передать его тому, кому было оно адресовано, в собственные руки. Говорил он с такой добротой и так покойно, что я никак не мог заподозрить того, что случилось дальше. Я пошел за плащом и по дороге попрощался с женою, заверив ее, что дело совсем пустячное и завтра я к ней вернусь. Она потеряла сознание. Сразу по прибытии отнес я письмо по назначению, особа эта велела мне подождать ответа, и, получив его, отправился я в кабачок перекусить и собирался немедля ехать назад в Виченцу. Но когда я вышел из кабачка, меня взяли под стражу и отвели в караульню, и продержали там до тех пор, покуда не привели сюда. Полагаю, сударь, я могу считать юную графиню своей супругой.

– Вы ошибаетесь.

– Но так велела природа!

– Природа, если ее слушаться, велит человеку совершать глупости, за которые потом сажают в Пьомби.

– Так я в Пьомби?

– И вы, и я.

Тут он заплакал горючими слезами. Он был прелестный мальчик, искренний, честный, влюбленный до крайности, и в душе я прощал графине и возлагал вину на неосторожного отца – можно было найти женщину, чтобы причесывала дочь. Жалуясь и обливаясь слезами, говорил он об одной лишь своей бедняжке графине; мне было его бесконечно жаль. Он полагал, что кто-нибудь придет и принесет ему постель и еды, но я его разочаровал и оказался прав. Я дал ему поесть, но он не мог проглотить ни куска. Весь день напролет оплакивал он свою участь потому только, что не мог доставить утешение возлюбленной и не в силах был вообразить, что с нею теперь станется. В моих глазах она была уже невинна, и когда бы Инквизиторы проникли невидимками ко мне в камеру и слышали все, что поведал мне бедный мальчик, они, уверен, не только бы отпустили его, но, вопреки всем законам и обычаям, поженили бы влюбленных, а быть может, и посадили бы в тюрьму графа-отца, положившего солому у огня. Я отдал ему свой тюфяк: хотя он был чистоплотен, мне следовало опасаться сновидений влюбленного юноши. Он не сознавал ни того, сколь великий проступок совершил, ни того, что графу, дабы спасти честь семьи, невозможно было наказать его иначе чем втайне.

Назавтра принесли ему тюфяк и обед за пятнадцать сольдо, каковые из милости назначил ему Трибунал. Я сказал тюремщику, что моего обеда достанет на обоих, а деньги, определенные Трибуналом этому мальчику, он может употребить, заказав по три мессы в неделю за его здравие. Лоренцо охотно взялся исполнить поручение, поздравил юношу с тем, что он оказался в моем обществе, и объявил, что мы можем по получасу в день гулять на чердаке. Я нашел, что прогулка эта весьма благотворна для моего здоровья – и для плана побега, каковой созрел у меня лишь одиннадцать месяцев спустя. В углу этого крысиного притона обнаружил я два сундука, вокруг которых разбросано было множество старой рухляди, а перед ними лежала большая куча тетрадей. Мне захотелось поразвлечься чтением, и я взял из них штук десять-двенадцать. Все это были процессы над преступниками; чтение оказалось весьма занятным, ибо то, что получил я дозволение прочесть, должно быть, держалось в свое время в великой тайне. Мне предстали невероятные ответы на вопросы касательно совращения девственниц, чересчур далеко зашедших любезностей мужчин, служивших в приютах для девиц, деяний исповедников, обративших во зло доверчивость покаянницы, школьных учителей, уличенных в мужеложстве, и опекунов, обманувших своих подопечных; там были дела двух– и трехвековой давности, их стиль и нравы доставили мне несколько часов наслаждения. Среди валявшегося на земле хлама увидел я грелку, котел, кочергу, щипчики, старые подсвечники, глиняный горшок и оловянный клистир. Какой-нибудь знаменитый узник, подумал я, удостоился в свое время разрешения пользоваться всей этой утварью. Еще я увидел что-то вроде засова – совершенно прямой прут толщиной в мой мизинец и длиной в полтора фута. Ни к чему из этого я не притронулся: не настало еще время на чем-то остановить выбор.

Одним прекрасным утром, ближе к концу месяца, товарища моего увели. Как сказал Лоренцо, его приговорили к заключению в тюрьмах, именуемых четверкою. Находятся эти темницы в здании тюрем и принадлежат Государственным инквизиторам. Тамошним узникам милостиво даровано право звать, когда нужно, тюремщика; там темно, но есть масляные лампы – камеры целиком из мрамора, и пожара бояться не приходится. Много поздней я узнал, что продержали там беднягу Маджорина пять лет, а после еще на десять отправили на Цериго. Умер он там или остался жив, не знаю. Он был мне добрым приятелем: это стало заметно, когда я, оставшись один, снова впал в тоску. Однако ж право гулять каждый день полчаса по чердаку у меня не отобрали. Я изучил все, что там валялось. Один из сундуков полон был хорошей бумаги, папок, неочиненных гусиных перьев и клубков ниток; другой оказался заперт. Взор мой упал на кусок мрамора – черного, полированного, толщиною в дюйм, длиной в шесть и шириною в три; я взял его просто так, на всякий случай, и положил в камере под рубашки.

Прошла неделя, как увели Маджорина, и Лоренцо объявил, что у меня, по всему судя, будет новый товарищ. По существу, тюремщик мой был попросту болтун, и оттого, что я никогда не задавал ему вопросов, начал выходить из терпения. Долг не велел ему болтать, а поскольку передо мною ему никак не удавалось выказать свою сдержанность, то он вообразил, будто я не расспрашиваю его потому только, что думаю, что он ничего не знает; уязвленный в своем самолюбии, он решил доказать мне, что я ошибаюсь, и стал молоть языком без всяких вопросов.

Ему кажется, говорил он, что гости у меня будут частенько: в остальных шести темницах везде было по два человека, и не таких, каких можно отправить в четверку. Наступила длинная пауза, и он, не дождавшись, пока я спрошу, что означает сей почет, объяснил, что в четверке держат вперемешку людей самого разного разбора; всем им, хоть они об этом и не знают, уже вынесен приговор; те же, кто, подобно мне, заключены в Пьомби и доверены его заботам, продолжал он, все люди величайших достоинств, и преступления их таковы, что никакому любопытному о них и не догадаться.

– Когда б вы только знали, сударь, каковы у вас товарищи по несчастью! Вот вы бы удивились, ведь о вас правду говорят, что вы человек умный; вы меня простите… Знаете, одного-то ума мало, чтобы сюда посадили. Вы меня понимаете… пятьдесят сольдо в день – это не шутка: простому горожанину дают три лиры, дворянину – четыре, а графу-чужеземцу – восемь: кому, как не мне, это знать, все через мои руки проходит.

Тут он произнес сам себе похвальное слово, все из отрицательных свойств:

– Я не вор, не предатель, не обманщик, не скупец, я не злой, не жестокий, как предшественники мои, а как выпью пинту лишнюю, так становлюсь лучше некуда; если б меня отец отправил в школу, я бы научился грамоте и стал, быть может, мессером гранде; но тут уж не моя вина. Сам г-н Андреа Дьедо меня уважает, а жена моя, ей всего двадцать четыре года, это она вам каждый день поесть готовит, так она разговаривает с ним запросто, и он ее к себе пускает без всяких церемоний, даже когда еще в постели – такой милости он ни одного сенатора не удостаивает. Я вам обещаю: все, кто у нас в первый раз окажутся, все у вас будут, правда, ненадолго, потому что секретарь, как узнает от них самих все, что ему знать нужно, так и отправляет их по назначению либо в четверку, либо в какую крепость, либо в Левант, либо, если это иностранцы, из пределов государства – ведь наше правительство вообще не считает себя вправе распоряжаться подданными других государей, если только они не состоят у него на службе. Милосердие Трибунала беспримерно, сударь; нет другого такого на свете, чтобы столько мягкости проявлял к своим узникам; кто-то считает, что жестоко запрещать людям писать и принимать гостей, так это глупости, потому что писанина да визиты – пустая трата времени; вы скажете, вам делать нечего, но нам-то, остальным, есть чем заняться.

Такой приблизительно речью удостоил меня этот палач; сказать по правде, она меня позабавила. Я понял, что будь он поумней, так был бы и злее, и решил обратить глупость его себе на пользу.

Назавтра привели мне нового товарища, с которым обошлись в первый день так же, как с Маджорином. Я убедился, что мне нужна еще одна костяная ложка – в первый день вновь прибывшего оставляли без еды, и мне приходилось о нем заботиться.

Этому человеку я вышел навстречу сразу, и он отвесил мне глубокий поклон. Еще больше почтения, нежели мой рост, внушила ему борода, каковая выросла у меня уже на четыре дюйма. Лоренцо частенько давал мне ножницы, чтобы постричь ногти на ногах; но за стрижку бороды мне грозили самые страшные кары. Человек ко всему привыкает.

Вновь прибывший был мужчина лет пятидесяти, одного со мною роста, слегка сутулый, худой, с большим ртом и крупными нечистыми зубами; у него были маленькие карие глазки, длинные рыжие брови, на голове круглый черный парик, вонявший маслом; одет он был в костюм грубого серого сукна. Он согласился разделить со мною обед, но держался настороже и во весь день не произнес ни слова. Я последовал его примеру. Но на следующий день он стал себя вести по-другому. На рассвете принесли ему собственную постель и простыни в мешке. Маджорин, когда бы не я, не смог бы даже переменить рубашку. Тюремщик спросил у соседа моего, что он желает на обед, и денег, чтобы его купить.

– У меня нет денег.

– У вас, такого богача, нет денег?

– Ни единого сольдо.

– Отлично. Тогда я вам сейчас принесу полтора фунта солдатских сухарей и горшок отличной воды. Как положено.

Прежде чем удалиться, он принес еду, и я остался наедине с этим привидением.

Он вздыхает, мне становится его жаль, и я нарушаю молчание.

– Не вздыхайте, сударь, пообедаете со мной; но, полагаю, вы совершили большую ошибку, попав сюда без денег.

– Есть у меня деньги; нельзя только, чтобы эти гарпии об этом узнали.

– Хороша прозорливость, из-за которой вы сидите на хлебе и воде! Могу ли спросить вас: известна ли вам причина вашего заточения?

– Да, сударь, известна, а чтобы вам ее понять, расскажу коротко о себе.

Зовут меня Згуальдо Нобили. Я сын крестьянина; отец обучил меня грамоте и после смерти оставил мне домик и немного прилегающей к нему земли. Родина моя – Фриули, в сутках езды от Удине. Десять лет назад решился я продать маленькое свое владение, оттого что ураган, именуемый Соrnо, чересчур часто разорял его, и поселился в Венеции. За дом получил я восемь тысяч лир в славных цехинах. Мне рассказывали, что в столице блаженной нашей Республики все честные люди пользуются истинной свободой и что человек изобретательный, имея мой капитал, может здесь жить в полнейшем достатке, давая деньги в рост. Я был уверен в бережливости своей, рассудительности и знании жизни, а потому решил заняться именно этим ремеслом. Сняв маленький домик в квартале canal regio, Королевского канала, я обставил его, поселился там один и за два весьма покойных года разбогател на десять тысяч лир, из которых тысячу истратил на свое обзаведение, ибо не хотел ни в чем знать нужды. Я не сомневался, что пройдет немного времени, и я стану в десять раз богаче. В это время ссудил я два цехина одному жиду под заклад множества книг в хороших переплетах. Среди них обнаружил я «Мудрость» Шаронову[206]206
  «Трактат о мудрости» (1601, переведен на итальянский в 1698 г.) французского моралиста Пьера Шарона (1541–1603), друга и ученика М. Монтеня.


[Закрыть]. Читать я никогда не любил, и не читал ничего, кроме церковных книг; но эта книга Мудрости показала мне, сколь счастливы умеющие читать! Вы, сударь, быть может, не знаете этой книги, она великолепна; прочитав ее, всякий поймет, что читать другие уже нет необходимости, ибо в ней содержится вся мудрость, какую надобно знать человеку; она очищает от всех с детства усвоеных предрассудков, избавляет от страха перед загробной жизнью, раскрывает глаза, указует путь к счастью и приобщает учености. Непременно обзаведитесь этой книгою, а всякого, кто вам скажет, что она запрещена, можете почитать за дурака.

Из речи этой я понял, что за человек передо мною: я читал Шарона, хоть и не знал, что его перевели. Но каких только книг не переводят в Венеции! Шарон был большой почитатель Монтаня и задумал превзойти свой образец, но это ему не удалось. Он облек в педантическую форму многое из того, что Монтань располагает в беспорядке и что, будучи мимоходом обронено великим человеком, не привлекает взора цензуры; Шарон же был священник и богослов, и осудили его по заслугам. Читают его мало. Дурак итальянец, что перевел его, не знал даже, что слово «мудрость» будет по-итальянски «sapienza»: Шарон имел наглость назвать книгу свою так же, как царь Соломон[207]207
  Царь Соломон – имеется в виду библейская «Книга Премудрости Соломона».


[Закрыть]. Товарищ мой продолжал свой рассказ:

– Избавленный Шароном от угрызений совести и всех прежних заблуждений, повел я дело свое так, что в шесть лет нажил девять тысяч цехинов. Вы не должны удивляться: в богатом этом городе карты, разврат и безделье всех повергают в разорение и денежную нужду, и люди мудрые лишь пользуются мотовством безумцев.

Три года назад свел со мною знакомство некто граф Сериман, каковой, признав во мне человека благоразумного, просил взять у него пятьсот цехинов, пустить их в оборот и отдать ему половину прибыли. Потребовал он от меня всего лишь простую расписку, в которой я обязался вернуть данную мне сумму по первому требованию. В конце года я отдал ему семьдесят пять цехинов, что составило пятнадцать процентов, и он дал мне в них расписку, но остался недоволен. Он был не прав: у меня было довольно денег, и его цехины я в оборот не пускал. На второй год я из чистого великодушия поступил точно так же; но тут разговор наш принял скверный оборот, и он потребовал вернуть всю сумму. Я отвечал, что вычту из нее те сто пятьдесят цехинов, что он от меня уже получил; однако он вошел во гнев и потребовал немедля полюбовной сделки и возвращения всей суммы. Ловкий адвокат взялся защищать меня и выгадал эти два года; три месяца назад мне предлагали уладить дело, но я отказался. Однако, опасаясь, как бы не учинили надо мною насилия, обратился я к аббату Джустиниани, управляющему делами маркиза де Монталлегре, испанского посланника, и он снял мне домик во владениях посольства, где можно было не бояться неожиданностей. Я с радостью отдал бы графу Сериману его деньги, но теперь я желал возместить те сто цехинов, в которые мне обошелся затеянный им против меня процесс. Неделю назад приходил ко мне мой адвокат вместе с адвокатом графа, и я показал им двести пятьдесят цехинов в кошеле: их я готов был отдать, и ни сольдо больше. Удалились они оба недовольные. Три дня назад аббат Джустиниани известил меня, что посланник благоволил дозволить Государственным инквизиторам послать ко мне своих людей и описать мое имущество. Я не знал, что могут твориться подобные вещи. Я поместил все деньги свои в надежное место и храбро ожидал этих людей. Я никак не ожидал, что посланник позволит им схватить меня, но меня схватили. На рассвете явился ко мне мессер гранде и потребовал триста пятьдесят цехинов, а когда я отвечал, что у меня нет ни сольдо, взял меня под стражу; и вот я здесь.

Выслушав его повесть, задумался я над тем, сколь гнусного негодяя поместили вместе со мною и сколь великую честь негодяй этот мне оказал, полагая меня себе подобным и увидев во мне человека, способного восхититься всем тем, что он рассказал. В дурацких его речах, что держал он три дня кряду, беспрестанно цитируя Шарона, нашел я подтверждение пословице: Guardati da colui che non ha letto che un libro solo – Бойся того, кто прочел всего одну книгу. Шарон превратил его в безбожника, и он запросто этим хвастал. На четвертый день, спустя час после Терцы, явился за ним Лоренцо и велел спуститься вниз побеседовать с секретарем. Тот быстро оделся, причем вместо своих туфель надел мои, а я и не заметил. Спустившись вместе с Лоренцо, получасом позже он вернулся в слезах, вытащил из туфель своих два кошеля с тремястами пятьюдесятью цехинами и в сопровождении Лоренцо понес их секретарю; потом снова поднялся, забрал свой плащ и ушел. Поздней Лоренцо сказал, что его отпустили восвояси. На следующий день пришли за его пожитками. Я и теперь думаю, что секретарь заставил его признаться в том, что деньги у него при себе, под угрозой пытки: в качестве угрозы пытка еще на что-то годится.