Текст книги "Погружение"

Автор книги: Дж. М. Ледгард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Как у коровы?

– Как ломающийся кусок пластика. Или щелчки в телефонной трубке. Наконец я поняла. Клюворылы показали мне дорогу, и все. Больше ничего подобного никогда не случалось. Вместо того чтобы изучать животных, я смотрела на само море. Как оно наполняет ямы, что происходит на дне.

Наверное, первый раз я подумала об этом, когда мои коллеги стали изучать декомпрессионную болезнь, от которой страдали клюворылы при всплытии. Со стороны казалось, будто они покидали этот мир на время и при возвращении понимали, насколько он жесток. Они неподвижно болтались на поверхности, невозможно было понять, боль ли это от декомпрессии, ломит ли у них кости или их просто ослепил дневной свет.

* * *

Стратегия джихадистов, действующих в союзе с Аль-Каидой в Сомали, – создать хаос и тем возродить исламскую нацию, чистую в своей вере. Халифат великого Сомали как предводитель всемирного джихада.

Здешние боевики и солдаты из других стран нападут на христианскую Эфиопию и Кению, чтобы освободить тамошних мусульман и втянуть в войну Америку, Европу и прочих крестоносцев. Цель всемирного джихада – утвердить себя силой оружия и создать мусульманскую сверхдержаву: занимающую несколько континентов, лишенную границ, управляемую одними законами и объединенную молитвой.

* * *

Юсуф распростерся на полу мечети у моря. Он был зилотом, солдатом, фанатом «Арсенала», и только Аллаху было ведомо, что он молится о чистоте помыслов. Он молился за верующих. Молился о подчинении Сомалиленда и возвращении Огадена Сомали. Молился за город Могадишо. Он молился, чтобы пиратов, грабящих и ходящих к шлюхам, за волосы втащили бы к Богу или же наказали иным способом.

Он был аль-Афгани, афганцем. В лагерях Аль-Каиды в Афганистане его выучили сначала на снайпера, а потом стали учить тактике. Он был охранником Абдуллы Аззама в Пешаваре, пока того не убили. Потом его поставили на защиту Хамзы бен Ладена, одного из младших сыновей Усамы. Аззам показал Юсуфу путь: джихад и пуля, никаких переговоров, никаких диалогов и никакой капитуляции.

В две тысячи первом он несколько дней провел с Усамой бен Ладеном в Тора Боре. В две тысячи втором вернулся домой в Сомали – через несколько недель после того, как успел сбежать из укрытия в горах Ашер, что на юго-западе Саудовской Аравии. Когда контртеррористические войска ворвались внутрь, они обнаружили миску дымящейся овсянки и пачку паспортов африканских стран. Все с фотографией Юсуфа и все на разные имена. О побеге написали на джихадистских сайтах и упоминали в новостях наряду со взрывами и казнями неверных. Была там одна хитрость: свой человек в саудовской полиции направил отряд не в ту сторону, пока Юсуф полз по скале.

Он воевал с генералами и другими неверными, которые уничтожили Сомали после крушения режима Сиада Барре в тысяча девятьсот девяносто первом. Безграмотные сифилитики, нелепые убийцы. Впрочем, его люди были не лучше. Джихад привлекает психопатов. Ему были нужны мальчики, имеющие цель, готовые вступить в битву или рвануть шнур и подорвать сами себя. В детстве он был пастухом и знал, какими жесткими, находчивыми и мужественными могут быть дети. Он всегда предпочитал их взрослым мужчинам, ненадежным, зачастую вступающим в джихад за деньги или из соображений верности клану. Он лично учил мальчиков в лагерях: убивай во имя Аллаха. Убивай до конца света. Если ты остался единственным верным, убивай. Если убьют тебя, Аллах отомстит. Если тебя убьют, тебя ждет рай.

Он читал Коран. Рассказывал мальчикам, что в двадцатом веке, с его империями коммунистов и христиан, с государством Израиль и сионистским заговором, ему не было места. Зато оно нашлось в двадцать первом веке, где возможен джихад. Мальчики затихали и твердели лицами. Били кулаками воздух. Прятали лица под платками и бесстрашно кувыркались вниз по склонам вместе с пулеметами. Стрелять их учил бывший американский десантник, который принял ислам, послужив рядом с моджахедами во время Боснийской войны. Юсуф заканчивал обучение беседой о халифате. Халиф придет, – говорил он, – святые времена вернутся. Халифат – государство невинных, защищенных строгими законами. Музыкантов и тех, кто ведет себя странно, ожидает порка, ворам рубят руки, лжецов клеймят, а суфиям, христианам и марксистам рубят голову. Там мало вечеринок, нет сигарет и нет ката.

Чтобы добыть денег на расходы, подавать милостыню и поддерживать своих жен и детей, Юсуф торговал ладаном. Деньги для боевиков он получал благодаря налогам и вымогательству в подвластных ему городах, а также из частных пожертвований. Оружие привозили одномачтовые лодки дау из Йемена и Эмиратов и самолеты – из Эритреи. Он сражался плечом к плечу с боевиками шейха Абу Мансура и Хасана аль-Турки, которые называли себя шабаб, юными, и держался подальше от мятежной группировки Хизбул Ислам и ее лидера Хасана Дахира Авейса.

Иногда он разочаровывался. Вместо пушек использовали слова, а там, где можно было бы обойтись словами, пушки. Он был тактиком, но главной его тактикой была абсолютная вера в Аллаха, всемилостивого, милосердного. Ему приходилось прятать членов Аль-Каиды, которые планировали напасть на американские посольства в Найроби и Дар-эс-Саламе в тысяча девятьсот девяносто восьмом или на израильских туристов в Момбасе в две тысячи втором.

Некоторые из них погибли во время американских налетов или были захвачены войсками Могадишо и проданы. Сам он никогда не оставался на месте. Большую часть времени он проводил в болотах или в пустыне. В городах он спал в мечети или поближе к рынку. Он прятал лицо или полностью менял внешность. Он резал языки среди бела дня и выигрывал битвы. Джихадисты контролировали южное Сомали и большую часть Могадишо. Он создал террористические ячейки из трех человек в Найроби и Дубаи, и у него были агенты во Мванзе, Йоханнесбурге, Кардиффе и Лондоне.

Его собственная вера не очень отличалась от наставлений, которые он давал мальчикам в лагере. Он останется верен до смерти. Разве что он был чуть опытнее их. К нему вера пришла раньше. А для них сначала будет мученичество, а уже потом – понимание.

Не совсем ясно, что значит религия для джихадиста. Самоанализ и рефлексия были им не свойственны – за исключением способности заглянуть в себя и найти там причину умереть за веру. К науке они испытывали отвращение, а к философии ненависть. Их жены, сестры и дочери были далеко. Им не отводилось места в халифате. Или хотя бы места, где они могли бы получить медицинскую помощь.

Юсуф молился. Он смотрел налево и направо. Касался лбом земли. Он уходил из Кисмайо рано утром, чтобы руководить боевыми действиями в Могадишо, в районе Медины. Он молился о том, чтобы не стать животными, как командир джихадистов, который для удовольствия стрелял по надгробиям на суфийском кладбище и убил старую итальянскую монахиню в госпитале в Могадишо, выпуская в нее пулю за пулей, пока тело не разлетелось на части. Невозможна справедливость без милосердия – например, к тому англичанину, которого они держали в заложниках.

– Избавь меня от адского пламени, – попросил он наконец.

* * *

– Клюворылы, – продолжила она, – научились жить на глубине за миллион лет эволюции. Они шли от одной мутации к другой. Представить глубину, на которую они ныряют, – отличный способ представить размеры океана вообще. – Она выбрала мягкий карандаш и жирными штрихами набросала на бумаге для вычислений планету в разрезе, от стратосферы до расплавленного ядра.

– Океан покрывает семьдесят процентов поверхности земли. Ну ты сам знаешь. Он состоит из пяти слоев. Первый – эпипелагический. На такую глубину даже нырнуть можно. Именно тут находятся все растения, коралловые рифы и затонувшие корабли, доступные дайверам с аквалангами и всяким Жакам Кусто. Все, что мы помним о крещении и всех остальных погружениях в воду, касается только этой зоны. Следующий слой – мезопелагический. Там царят сумерки. Синий, все остальные цвета и свет меркнут, – она нарисовала еще несколько линий. – Ниже мезопелагического слоя начинается ночь. Сначала идет батипелагическая зона, потом абиссально-пелагическая и наконец хадальная, или абиссальная.

Она посмотрела наверх. Он тоже.

– Меня интересует хадальная зона. Название происходит от греческого «хадес» – невидимое. Это, – она заштриховала часть рисунка, – другой мир. Единственный свет там – биолюминесценция рыб, плавающих под тяжестью тысячи атмосфер.

Она нарисовала круги, изображающие внутренние слои планеты.

– 3481 километр расплавленного камня и 2690 километров мантии. О мантии никто ничего не знает. Там нет жизни, и поэтому она не интересует ученых. Я не согласна. Я изучаю то, что считаю живой частью мантии, первые несколько километров под хадальной зоной. Я уверена, что разломы в морском дне, идущие прямо в мантию Земли, населены микроорганизмами.

Карандаш остановился на ядре и мантии.

– Биосфера – это дерма планеты. Там протекает вся жизнь и обновление. Нам, с нашей историей эволюции и упадка, исследований и колонизации, она кажется такой огромной… а ведь мантия в сотни раз толще, – она нарисовала картинку, демонстрирующую, как ничтожна биосфера по сравнению с океаном.

– Мы просто пленка на воде, – продолжила она. – Да, это противоречит и религии с ее Эдемским садом, и политике, заканчивающейся на международных морских законах и утверждающей, что человек на планете первичен. Просто посмотри сюда, – она обвела карандашом свой рисунок, – мы мелкий эксперимент природы, осознавший себя. Изучение океана и того, что под ним, показывает, как легко планета сможет стряхнуть нас, если захочет.

– Вау, – только и сказал он.

– Мы употребляем слова «море» и «океан» в качестве синонимов, и в этом нет ничего плохого, я сама так делаю. «Море» – очень сильное слово. Яхты принадлежат морю – и стремятся к следующему порту. Серферы тоже принадлежат морю, а не океану. Ты сам видел, какими крошечными они кажутся. Когда они падают с досок, то болтаются, будто в стиральной машине. Иногда они встают на дно. Когда они оседлывают волны, те несут их домой, на землю. Море обладает могуществом и собственной историей. Я говорила, что моя мать родом с Мартиники. Для тамошних жителей история моря – это рабство. Море уходит вдаль, понимаешь? Это пауза между одним земным приключением и другим. Оно соединяет земли. А океан уходит вниз и соединяет миры.

Она даже не начинала говорить о хемосинтетической жизни и прочем – вроде не поддающихся распаду молекул аноксигенных фототрофных бактерий, – но она и представить себе не могла, что когда-нибудь будет так откровенно разговаривать с любовником. Может быть, дело было в близости Атлантики. Или в том, что он живет в Африке, и она его больше никогда не увидит. Или наоборот, будет видеть его всегда.

Они проговорили до ночи и все никак не могли заснуть. Прямые спинки кресел мешали интимности. Консумация уже свершилась, и ухаживание следовало за ней. И это были разговоры, а не молчаливые прикосновения.

Он чувствовал свою уязвимость. Он не мог рассказать ей о своей работе, и в их разговоре возникал перекос. Возможно, из-за этого он стал говорить об океанском змее Йормунганде, который был настолько велик, что норвежцы верили, будто он окружает весь мир.

– Знаешь эту историю?

– Вряд ли. Не помню.

– Узы, наложенные на змея Мидгарда, – это вес самого моря, которое слишком тяжело, чтобы его сбросить. У змея были сестра и брат. Сестра, Хель, стала Смертью. Тор дал ей силы, чтобы отправлять мертвых в девять миров. Голод – блюдо на ее столе, боль – стены ее покоев, а жестокие страдания – ее праздник. Братом змея был волк Фенрир. Его сковали цепью, сделанной из шума кошачьих шагов, женской бороды, корней гор, медвежьих жил, рыбьего дыхания и птичьей слюны. Из всех троих именно змей Мидгарда прожил дольше всех. В море, – он улыбнулся. – Ну то есть в океане.

– А кто был их отцом?

– Локи, бог обмана. Он тоже плохо кончил. Один приковал его к скале, и с тех пор яд капает ему на лицо. Когда он бьется в мучениях, происходят землетрясения.

Она встала и потянулась.

– Греки, – она коснулась руками пола, – верили в титана Океана, который держит весь мир. Он был нарисован на щите Ахилла.

Они говорили об Атлантике. Она ничего не сказала о шумерах и Энки. Обитель Апсу и цифры она оставила себе. Вместо этого она стала рассуждать о том, что ось времени в океане закручивается в спираль, и привела в пример австралийского слизнеголова.

– Эта рыба достигает половой зрелости за четыре десятилетия. А живет она до сотни лет – но при этом одно поколение людей почти уничтожило ее. Предположим, что Атлантике сто шестьдесят миллионов лет. На самом деле больше. Мы появились менее одного миллиона лет назад. То есть только вчера – вообще не о чем разговаривать. И при этом прямо сейчас где-нибудь в Атлантике и в других океанах какой-нибудь мужик – прости, но это всегда мужчины, сам знаешь, – уничтожает какую-нибудь отмель, которая древнее любого леса на Земле, которую он не видит и не может оценить, – собственная горячность ее испугала. Она остановилась, а потом начала снова: – За время нашей жизни были уничтожены десятки тысяч подводных гор. Да их уничтожают сразу же, как о них узнают! Донные тральщики стирают в порошок холодноводные кораллы и губки, которые существовали задолго до появления английского языка и которые содержат мощнейшие антибиотики и вещества, которые можно использовать для лечения рака. Если бы это происходило в фантастическом романе, мы сразу бы поняли, зачем, а мы не понимаем, потому что это происходит здесь и сейчас! Все скрывают деньги, которые можно на этом сделать! Кое в чем виноваты и ученые. Мы всегда поднимаем руки уже после разрушения. Некоторые ученые уходят в индустрию и предлагают наши исследования то одной компании, то другой. Мне хорошо, я работаю на глубинах, которые индустрии неинтересны. Им нужны марганцевые конкреции, золото и нефть, которые лежат на дне, но добывать их слишком дорого… сейчас. Еще осталось немного спокойного времени – говоря это, она представила себе дно, его размеры, срок его существования, его тайны… виды миксин, которые старше самой Атлантики и живут на огромной глубине, завязывая себя в узлы, поедая своих разложившихся мертвецов.

Было уже темно. Они сидели в полной тишине. Опять начался снег. Снова зимняя ночь, снова заметает освещенную вывеску над дверью отеля.

Несколько фактов и мыслей, не имевших никакого отношения к биоматематике, наводили их на один общий вопрос. Однако они слишком устали, чтобы обратить на него внимание. А если человек и есть бог-трикстер Локи, которого надо заковать в цепи?

Они по-разному понимали время и пространство. Он работал на поверхности, на внешней стороне мира. Для него все существовало в движении. Он дал задание агентам пробираться в мечети в Сомали и на побережье Суахили. Он имел дело с узкими переулками, убеждением, запальными устройствами; с месяцами, днями, часами. Для нее век был мгновением. Ее интересовало дно океана, огромной массы едкой соленой воды. Отграниченный при помощи математики мир, существовавший в темноте сотни миллионов лет.

* * *

– Открой глаза.

Он повиновался. Уже наступило утро. Закопченная комната была пуста за исключением одного моджахеда – кажется, чеченца. Он сидел на корточках у двери, разбирая на части пулемет «Застава» и складывая детали в мешок. Из окон и двери лился голубой свет. Юсуф был одет как торговец с рынка Бакаара – джинсы, сандалии, рубашка с коротким рукавом, на кармане висят солнечные очки. Только свежие шрамы на шее выдавали в нем бойца.

– Ты жив. Хорошо. Выпей, – Юсуф протянул ему чашку воды.

Он отпил.

Чеченец принес мешок с разобранным пулеметом и, повинуясь жесту Юсуфа, поднес масляную лампу к лицу Джеймса, так что тот почувствовал тепло стекла. Юсуф подошел ближе. Ночью он сбрил бороду, и лицо без нее оказалось широким и покрытым шрамами.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Юсуф по-арабски, а потом на ломаном английском, который он изучал в Пешаваре.

– Я говорил твоим людям, – ответил он по-арабски. – Я инженер-гидротехник.

Собственный голос показался ему слабым и далеким.

– Я хотел… хочу спроектировать водопровод в Кисмайо. Меня пригласили.

– Только для этого?

– Да.

– Здесь война.

– Я понимаю. Но твоим людям нужна вода.

Твоим людям. Был ли у Юсуфа родной народ?

Снаружи донесся взрыв смеха. И ничего не изменил. Они были не равны. Юсуф был сомалийцем, не беспокоящимся о черных и белых, всегда побеждающим.

Зубы у него были желтые, как у грызуна. Белки глаз тоже желтели – из-за проблем с печенью. Большие глаза: он не моргнул, наставив на несчастного пистолет.

Джеймс узнал чешский Ceska, красивую, простую в стрельбе машинку. Скорее всего, это было личное оружие армейского офицера в те времена, когда Сомали было зависимым от СССР государством. Рукоять была украшена эмалевыми цветами. Скорее всего, афганской работы.

– Твоя работа важна для тебя?

– Очень, – про себя он твердил как молитву: «Вода, укрой меня».

Кончиком ствола Юсуф прикоснулся к татуировке у него на руке. Парашют. Символ полка.

– А это что?

– Ошибка. Набил в молодости.

– Приехать сюда – вот это ошибка.

Он сунул пистолет в лицо. Металлическое кольцо дула вжало щеку в зубы.

– Не надо… пожалуйста. Я нужен. Пожалуйста… – Он плакал. Бесстыдно и горько. Там, у моря, когда он поверил, что пришла смерть, он не сказал ни слова. Но здесь он чувствовал, что должен сказать что-то и выжить, или просто не верил, что Юсуф спустит курок.

– У тебя есть дети?

– Нет.

– Жена?

– Я не женат. Мои работники полагаются на меня, и…

– Мы будем звать тебя мистер Уотер, – решительно сказал Юсуф.

– Меня зовут Джеймс. Мне нужно позвонить семье. Сказать, что я жив. Давай заключим сделку. Живой я стою намного дороже мертвого. Я дорого стою.

Юсуф перехватил пистолет так, как будто хотел ударить его цветочной рукоятью.

– Когда мы захотим узнать о воде, мы тебя спросим. Мои люди хотели замучить тебя до смерти. Я запретил. Аллах любит милосердных, а твоя работа милосердна. Из какой ты страны?

– Англия.

– Верно. Ты англичанин, и ты ни хрена не стоишь. Там нет денег. Испанцы платят. Немцы платят, а англичане не платят никогда.

Юсуф пустился в длинные рассуждения на сомалийском, а потом сделал отступление на арабском:

– Как прекрасно будет на празднике Айт забить в честь Аллаха не животное, а неверного.

Джеймс невольно вздрогнул. Он попал в какую-то дикую страшную сказку. Фи-фай-фо-фам Дух британца чую там. Мёртвый он или живой, Попадёт на завтрак мой. Сказки редко бывают веселыми. Юсуф верит, что Аллах разгородил весь мир, от неба до самого низа, невидимым занавесом, разделяющим верных и неверных. Какой-то карантин вместо Левиафана.

– Ты пьешь спиртное, мистер Уотер?

– Пью.

– Оно отделяет тебя от Творца.

– Несомненно. – Он гнил изнутри, это всякому было видно; почки пропитались заразой, а моча позеленела. Солнце только всходило, заглядывая в дверь святилища, но он очень хотел стакан виски. Macallan, Bells, Paddy – да любой сгодится. Немного льда и оставить рядом открытую бутылку.

– Мой долг – хорошо с тобой обращаться. Так хочет Аллах.

– Спасибо, – он опустил глаза.

Юсуф потребовал подчинения – и Джеймс подчинился. Но настоящий смысл их сделки был в том, что сомалиец приказал ему остаться в заложниках, валяться в собственных нечистотах и терпеть побои. Он потерял зуб, еще два шатались, нос был сломан, а ребра треснули в паре мест. Руку и плечо рассекли ножом, а в какой-то драке моджахед дотянулся и дернул его за член, надорвав мышцу.

Все верно. Он ничего не стоит. Юсуфу уже достались его паспорт, телефон, планшет и прочее барахло. Правительство ее величества никогда не заплатит за его освобождение. Они даже не признают факт похищения, если только не убедить их идеально точным сообщением.

Сомали высыхает. Дождей становится все меньше. Люди умирают от жажды, и он знал лучше любого инженера, что жив только благодаря обещанию воды. Он был счастлив остаться мистером Уотером.

– Ты покажешься врачу, – тихо сказал Юсуф. – Он о тебе позаботится. Получишь еду и воду. Ясно?

– Да, – он смотрел в сторону.

– Протяни руки.

Он повиновался.

– Возьми, – Юсуф вручил ему маленький флакон духов с наклейкой в виде розы, – открой.

Запах оказался приторным, а сами благовония густыми, как шариковый дезодорант.

– Спасибо.

И больше ни слова. Только тиканье пластиковых часов над дверью, шум прибоя и ветра, доносящийся через трещины в толстых стенах, бормотание моджахеда – он все-таки оказался чеченцем. Юсуф встал и закинул на плечо мешок с пулеметом. Джеймс сел и стал смотреть, как чисто выбритый предводитель боевиков спускается по беленным известью ступеням на пляж и, кажется, даже в море.

Чеченец вздернул его на ноги.

В водовороте света он разглядел крошки ладана на пальцах чеченца – такой ладан не стыдно было бы подарить младенцу Христу при рождении.

* * *

В Книге псалмов говорится, что Отец Небесный собрал, будто груды, морские воды, положил бездны в хранилищах. Что за ад кроется внизу? Девяносто один процент жизненного пространства Земли, девяносто процентов живых существ. На каждую блоху приходится девять морских блох. Ни кошек, ни собак, но множество других созданий с глазами и собственными мыслями, движущихся сразу в трех измерениях. Это все необходимо исследовать. Но как? На земле всего пять подводных аппаратов, которые могут погрузиться более чем на 3000 метров. Эти крошечные подлодки могут развернуться на месте, но все равно с трудом тормозят в воде. Два глубоководных аппарата «Мир», принадлежащих Академии наук в Санкт-Петербурге, японский «Шинкай», стоящий в Йокосуке, американский «Алвин», созданный для Океанографического института в Вудс-Холе, Массачусетс, и французский «Нотиль», названный в честь «Наутилуса» Жюля Верна и используемый французским флотом и Французским научно-исследовательским институтом по эксплуатации морских ресурсов. Они погружаются на глубину 6500 метров, где давление достигает шестисот восьмидесяти атмосфер, позволяя человеку исследовать девяносто шесть процентов океана, включая большую часть абиссальной зоны. Но ни один из этих аппаратов не может потягаться с батискафом «Триест», который в 1960 году коснулся дна бездны Челленджера, глубочайшей точки Марианской впадины, самого нижнего края нашего мира, расположенного на глубине 11 034 метра.

Акванавт – это человек, который исследует океан так же, как астронавт исследует космос. Первых акванавтов спускали на тросах в стальном шаре на глубины, где уже побывали похороненные в море. В шаре стояли подносы с гашеной известью, которая поглощала выдыхаемый акванавтом углекислый газ. «Я чувствовал себя атомом, плавающим в открытом космосе», – вспоминал один из них.

В 1954 году два офицера французского флота совершили первое погружение в абиссальную зону, на глубину 4023 метра. Погружение совершалось у берегов Сенегала в батискафе FNRS-3. Это оставшееся незамеченным погружение стало началом полетов в океан, менее прославленных, чем полеты в космос, но не менее героических.

Во многом океан даже более враждебен, чем космос. Космический полет – это путешествие наружу, за пределы. Там видно, куда летишь, и космонавты обычно сидят во вращающихся креслах перед огромным экраном или иллюминатором. Космос – это невесомость и непредставимые прежде скорости, которые почти не ощущаются. Выброса газа достаточно, чтобы корабль двигался вперед, движение карандаша устанавливает курс, а воздух внутри находится под гораздо большим давлением, чем вакуум снаружи. Полет в океан – это, наоборот, путешествие внутрь, к слепоте. Это огромный вес, остановки судна в термоклинах, сжимающее давление воды и неприятное осознание того, что большая часть планеты, которую ты зовешь своим домом, тебе враждебна.

В океане никогда не будет своего Нила Армстронга. Там ничто не освещает путь, нет горизонта и нет дороги вперед. Человеческое тело даже в скафандре слишком хрупкое и разжижаемое, чтобы ступить на морское дно.

* * *

Его оставили одного во дворе и дали возможность помыться. Он чувствовал себя как животное, которое зажали в угол, а потом неожиданно отпустили. По щекам стекали слезы.

Появились другие боевики. Ему принесли чистую рубашку, чистый кикои и пару сандалий. Заставили завязать лицо платком, опустили рукава рубашки и повели куда-то по пустым занесенным песком улицам и безлюдной площади Кисмайо. Он оглянулся через плечо и увидел Индийский океан. От созерцания этого простора что-то в нем сдвинулось. Он выпрямился. Он снова стал частью этого мира, а не выдернутым из него разумом без тела. А Кисмайо из воплощенного безумия, вращающегося слишком близко к солнцу, сделался нищим городком. Он шел по улице, под солнцем, и ликовал. На ногах у него были сандалии. Он больше не прокручивал старые воспоминания – он создавал новые. По обеим сторонам от него шли боевики с автоматами за спиной. Они хотели создать впечатление, будто он белый моджахед, который может ходить куда захочет. Так они пришли к другой мечети, обвешанной красно-белыми неоновыми лампочками, как ларек с мороженым. Рядом стояла клиника иракского врача, который принимал пациентов по утрам и планировал джихад после обеда. Несколько моджахедов торчали на балконе на втором этаже и жевали фрукты. На двери операционной краснела наклейка с перечеркнутым автоматом. Осталась от старых времен, когда в Кисмайо работали благотворительные организации. Сейчас она ничего не значила. На балконе стояло множество автоматов и даже обложенный мешками с песком станковый пулемет ДШК.

Его втолкнули внутрь. Для Сомали клиника была почти стерильна. Пол и все поверхности были выскоблены, стояли ведра с водой, окна и стеклянные двери были закрашены белой краской.

В кабинете врача из-за ширмы вышла женщина в белом хиджабе. Медсестра. Она положила его на кушетку, расстегнула рубашку и коснулась груди. В голове все плыло. Она вколола ему в руку средство от малярии и противовоспалительное. Прикосновение ее пальцев казалось преступным.

Медсестра встала у двери. Через несколько минут вошел врач и отодвинул ее.

– Это моя работа, – резко сказал он по-английски. А потом обратился к Джеймсу: – Нам придется взять анализы крови и мочи.

Доктор Абдул Азиз. Не Абдул Азиз ал-Масри, эксперт по химическому оружию, который был консультантом Аль-Каиды. А в отчетах арабской разведки его называли иракцем с металлом в руках. В 1996 году он летел на самолете Туполева, на котором суданцы отправили из Хартума в Кабул Усаму бен Ладена, у которого тогда не было денег. Это его арестовала пакистанская разведка в 1999-м, ему привязали руки к рулю грузовика, и он выбил дверцу локтем. Он, сбежав от пакистанцев, перенес несколько операций по восстановлению чувствительности в руках, был педиатром и терапевтом в Эр-Рияде, снова научился держать в руках младенцев и выписывать рецепты. Наконец, он устал от жизни в Саудовской Аравии и переехал в Сомали, чтобы оказывать медицинскую помощь бедным. Он пришел, и джихад последовал за ним.

Во всяком случае, когда Азиз прохладными мягкими руками ощупал его ребра, чтобы определить повреждения, он увидел шрамы на предплечьях, куда вставляли металлические штырьки. Как дырки в папке на кольцах.

* * *

На следующее утро, увидев, что она работает, он нежно поцеловал ее в щеку и ушел к себе.

Он валялся на кровати и читал газеты, а потом скачал на планшет одно из шоу Жака Кусто. Хотя она ничего не рассказала о вычислениях, необходимых для ее работы, он чувствовал, что Кусто что-то упустил.

Если бы она попыталась объяснить ему свою последнюю статью, ей пришлось бы говорить о сложности вычислений, необходимых для работы с микромиллиметром поверхности воды, двигающимся между морем и небом и являющимся одновременно ими обоими и чем-то совсем другим.

* * *

Некоторые круглые шрамы на предплечьях Азиза поросли черными волосами, некоторые розовели в свете, падавшем из крашенного белым окна. Но человека нельзя свести к одной детали – шраму, хромоте, косоглазию, если это не полицейский отчет, конечно. Его брюки и крокодиловый ремень производили гораздо более сильное впечатление. Они заставляли думать, что он способен на неожиданные поступки.

Руки у него были идеальные. Джеймс с удовольствием скосил на них глаза, когда Азиз ощупывал его сломанный нос. Пальцы пианиста: длинные, тонкие, нездешние. С маникюром. Удивительно, насколько мусульмане выделяются длиной пальцев. Так же как усы отличали маньяков нацистской Германии и Кремля, а толстые шеи – мелких аппаратчиков.

Неприятный звук – и нос встал на место по щелчку двух пальцев, большого и указательного. Азиз отступил на шаг.

– Ничего, прямо.

– Для неверного, – заметил Джеймс.

Азиз погрозил пальцем, но лицо у него было дружелюбное, не хитрое и не желчное.

Врач отмечал его травмы на висевшем на стене изображении человеческого тела. Названия костей были подписаны по-английски и по-сомалийски. Рентгеновского аппарата здесь не было.

– У меня кровь в моче.

– Ничего страшного. Пейте больше, мистер Уотер.

– Меня зовут Джеймс Мор.

– Мор? – усмехнулся Азиз. – Ну и имя.

– У него длинная история. А что будет с моим… пахом?

– Пройдет. Я буду звать вас мистер Уотер.

– Мне нужно выбраться отсюда. Вы мне поможете?

– Нет, – улыбнулся врач.

В кабинет снова вплыла медсестра и под руководством Азиза принялась зашивать порезы. Вуаль касалась его лица. Ее дыхание пахло благовониями. От нее вообще пахло благовониями. На ней были латексные перчатки. Азиз проверил швы, одобрительно кивнул, и она вышла через ту дверь, на которой не было наклейки с автоматом.

– Моя сомалийская жена, – сообщил Азиз, – нехорошо, что она касается вас, но это медицина. Мы делаем то, что должны. Пойдемте, посидите со мной.

Азиз помог ему выйти на балкон. Там было пусто. Из мечети с лампочками доносились молитвы и стук маленького дизельного генератора.

– Мне отдали коробку с вашими вещами. Нам придется продать их, чтобы заплатить за ваше лечение. Вы согласны?

– Я хочу вернуться в Найроби.

– Если будет угодно Аллаху. Откройте рот. Совсем забыл посмотреть зубы.

Азиз вручил ему какой-то стоматологический крючок, и Джеймс, следуя его указаниям, отковыривал от десен обломки зубов и песок, сплевывая кровь в металлическую чашку.

Следующие несколько дней он провел на койке в госпитале. Однажды он заметил силуэт жены Азиза, стоявшей за дверью. Он процарапал белую краску на окне и увидел припаркованные вооруженные машины и охранника, сидевшего в тени мангового дерева. Автомат Калашникова, инкрустированный бериллами, сверкал в его руках.