Текст книги "Generation Икс"

Автор книги: Дуглас Коупленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я ВАМ НЕ ОБЪЕКТ РЫНОЧНОЙ ЭКОНОМИКИ

Дег говорит, что он – лесбиянка в мужском теле. Попробуйте-ка это понять. Когда смотришь, как он курит в пустыне сигареты с фильтром, как пот, едва проступая на его лице, сразу же испаряется, а Клэр у зарешеченного заднего вентиля «сааба» дразнит собак кусочками курицы, единственное, что приходит на ум, – выцветшие фотокарточки на фотобумаге фирмы «Кодак», сделанные много лет назад и пылящиеся, как правило в коробках из-под обуви на чердаках. Вам они знакомы: пожелтевшие, мутные, на заднем плане всегда присутствует нерезкое изображение большой машины, а наряды выглядят удивительно стильно. Глядя на эти фото, поражаешься тому, как милы, печальны и наивны мгновения жизни, зафиксированные объективом, – ведь будущее по-прежнему неизвестно и еще только готовится причинить боль. В эти мгновения наши позы кажутся естественными.

Наблюдая, как дурачатся в пустыне Дег и Клэр, я вдруг понимаю, что до сих пор мои попытки нарисовать собственный портрет и портреты моих друзей удачными не назовешь – они слишком расплывчаты. Чуть-чуть поподробней о них и о себе – не помешает. Переходим к наброскам с натуры.

Начну с Дега. Около года назад машина Дега подкатила к тротуару напротив моего дома, ее номера штата Онтарио были покрыты горчичной коркой оклахомской грязи и насекомыми Небраски. Когда он открыл дверцу, на тротуар вывалилась груда барахла, среди прочего – немедленно разбившийся флакон духов «Шанель кристаль». (Знаешь, лесбиянки просто обожают «Кристаль». Такие яркие, такие спортивные.) Я так и не выяснил, как у него оказались духи, но с этого момента наша жизнь стала значительно интересней.

Вскоре после приезда Дега я подыскал ему жилье – пустующее бунгало между моим и Клэр – и работу на пару со мной в баре «У Ларри», где он быстро стал кем-то вроде повелителя умов. К примеру, однажды он поспорил со мной на пятьдесят долларов, что сумеет заставить местную публику – скучных пустозвонов, неудавшихся За-За-Габор, второсортных байкеров, варящих кислоту в горах, и их байкерских телок с бледно-зелеными блатными татуировками на пальцах и лицами того отталкивающего цвета, какой бывает у выброшенных на помойку, намокших восковых манекенов, – он поспорил со мной, что до закрытия сможет заставить их пропеть вместе с ним «It's a Heartache», – отвратительную, давно вышедшую из моды шотландскую любовную песню, которую ни разу не извлекали из музыкального автомата. Идея была абсолютно дурацкой, и, разумеется, я принял пари. Спустя пару минут, когда я, стоя в коридоре под висящей на стене коллекцией наконечников индейских стрел, звонил в другой город, внезапно в баре раздалось немелодичное блеяние и рев толпы, сопровождаемые колыханием причесок «вшивый домик» и вялым рукоплесканием байкеров, не попадающим в такт песне. Не без восхищения я вручил Дегу его полтинник, пока какой-то устрашающего вида байкер обнимался с ним («Люблю я этого чувака!»), а потом увидел, как Дег положил купюру в рот, пожевал ее и проглотил.

– У-у-у, Энди. Человек – это то, что он ест.

* * *

Поначалу люди относятся к Дегу подсознательно с опаской и подобно тому, как жители равнин, впервые попавшие на берег моря, с опаской принюхиваются к запаху морской воды. «У него – брови», – говорит Клэр, описывая его по телефону одной из своих многочисленных сестер.

Раньше Дег работал в рекламе (более того, в маркетинге) и приехал в Калифорнию из канадского Торонто, города, который, когда я его посетил, показался мне ожившей трехмерной телефонной книгой «Желтые страницы» – так все в нем было упорядочено, – приправленной деревьями и прожилками холодной воды.

ЗАГОНЧИК ДЛЯ ОТКОРМА МОЛОДНЯКА:

маленький, очень тесный отсек офиса, образуемый передвижными перегородками; отводится младшему персоналу офиса. Название происходит от небольших загончиков, используемых в животноводстве для откорма, предназначенного на убой молодняка.

– Не думаю, что я был приятным парнем. В сущности я был одним из тех долбоебов, которые каждое утро, надев бейсбольные кепки, едут в спортивных машинах с опущенным верхом в деловую часть города, – самоуверенные и довольные тем, как свежо и впечатляюще они выглядят. Мне льстило, вызывало восторг и трепет то, что производители товаров западного мира видят во мне перспективного покупателя. Однако по малейшему поводу я был готов извиняться за свою деятельность – работу с восьми до пяти перед белесым как сперма компьютерным монитором, где я решал абстрактные задачи, косвенно способствующие порабощению «третьего мира». Но потом, ого! В пять часов я отрывался! Я красил пряди волос в разные цвета и пил пиво, сваренное в Кении. Я нацеплял галстук-бабочку, слушал альтернативный рок и отвязывался в артистической части города.

История о том, как и почему Дег приехал в Палм-Спрингс, сейчас занимает мои мысли. Поэтому я попытаюсь восстановить события, опираясь на рассказы самого Дега, собранные по крупицам за последний год, за долгие ночи совместной работы в баре. Начну с момента, когда, как он однажды рассказывал мне, он на работе испытал приступ «Синдрома больных зданий».

НЕРВНЫЙ ВЫБРОС КЕТЧУПА:

это случается, когда человек долго насилует себя, загоняя вовнутрь свои чувства и отношение к окружающим, и тогда все это выплескивается на друзей и сослуживцев, абсолютно не подозревавших, что вам плохо.

– В то утро в здании, где находился офис, окна не открывались, а я сидел в своем отсеке, любовно окрещенном загончиком для откорма молодняка. У меня все сильнее – до тошноты – болела голова от токсинов и вирусов, которые офисные вентиляторы гоняли туда-сюда.

Разумеется, эти ядовитые ветры, сопровождаемые гудением белых машин и свечением мониторов, сильнее всего вихрялись вокруг меня. Бездельничая, я смотрел на экран в окружении моря бумаг для записей и плакатов рок-групп, содранных мною с дощатых заборов стройплощадок. Была еще маленькая фотография деревянного китобойного судна, раздавленного в антарктических льдах, которую я как-то вырезал из старого «Нэшнл джиогрэфик». Это фото я вставил в маленькую позолоченную рамочку, купленную в Чайна-тауне. Бывало, я подолгу не сводил с картинки глаз, но так и не мог полностью представить себе холодное, одинокое отчаяние, которое должно быть, испытывают люди, попавшие в настоящую западню, – и от этого собственная участь казалась не такой уж и безрадостной.

ЛЫСЫЙ ХИП:

постаревший, «продавшийся» представитель поколения «детей-цветов», тоскующий о чистоте былых хипповских времен.

ЗАВИСТЬ К ЛЫСЫМ ХИППИ:

зависть к материальному благополучию и устроенности в этой жизни постаревших хиппи, которым повезло родиться в нужное время в нужном месте.

Так или иначе, я не сильно себя утруждал и, по правде говоря, в то утро понял, что мне очень сложно представить себя на работе в этом же загончике года через два. Сама мысль об этом была нелепой и одновременно гнетущей. Поэтому я расслабился больше обычного. Приятное состояние. Эйфория перед уходом. С тех пор я испытывал это чувство еще пару раз.

Карен и Жеми, «компьютерные девочки», работавшие в соседних загончиках (мы называли наши отсеки то загончиками для откорма молодняка, то молодежным гетто), также были не в лучшей форме, и они тоже бездельничали. Насколько я помню, из всех нас Карен чаще всего разглагольствовала о «Синдроме больных зданий». У нее была сестра, работавшая рентгенологом в Монреале. Та подарила ей свинцовый фартук, и Карен надевала его, когда включала компьютер, – чтобы предохранить яичники. Она собиралась вскоре уволиться и устроиться на внештатную работу по вызову: «Больше свободы – легче встречаться с велокурьерами».

В общем, помню, я работал над рекламой гамбургеров для кампании, главной задачей которой, по словам моего озлобленного босса Мартина, некогда хиппи, было «заставить этих маленьких дьяволят так тащиться от гамбургеров, чтобы они блевали от восторга». Мартину, произнесшему эту фразу, был сорок один год. Сомнения, одолевавшие меня уже не один месяц относительно никчемности моей работы здесь, обрушились на меня с новой силой.

К счастью, судьба распорядилась так, что в то утро в ответ на мой звонок в начале недели (я поставил под сомнение полезность для здоровья микроклимата нашего офиса) пришел санитарный инспектор.

Мартин был потрясен до глубины души тем, что кто-то из служащих позвонил инспектору; он просто офигел. В Торонто хозяев здания могут заставить что-то переделать внутри офиса, если это что-то вредит здоровью работников, а это удовольствие дико дорогое – новые вентиляционные трубы и т. п. В глазах Мартина защелкали доллары, десятки тысяч долларов, и плевать ему было на здоровье сотрудников! Он вызвал меня в свой кабинет и начал орать, его жиденький с проседью хвостик волос пониже лысины прыгал вверх-вниз: «Я просто не понимаю вас, молодые люди. Ни одно рабочее место вас не устраивает. Вы жалуетесь, что у вас нетворческая работа, скулите, что вы в тупике, но когда вам наконец дают повышение, бросаете все и отправляетесь собирать виноград в Квинсленд или занимаетесь еще какой-нибудь чепухой».

Сейчас Мартин, как и большинство озлобленных бывших хиппи, стал яппи, и я не имею ни малейшего представления, как надо обращаться с такими людьми. Прежде чем зайтись криком и орать, что яппи не было и нет, взглянем правде в глаза: они существуют. Мудозвоны типа Мартина, которые оскаливаются подобно вампирам, когда не могут получить в ресторане столик у окна, в секции для некурящих, с полотняными салфетками.

ЗАГОВОР ВОЛОСАТИКОВ:

потребность стареющего поколения старательно внушать себе, что молодежь никчемна, поддерживая тем самым собственную завышенную самооценку: «Нынешние молодые ничего не делают. Они апатичны. Вот мы выходили на улицу и протестовали. А эти только и могут, что ходить по магазинам и жаловаться».

Хуеплеты, не понимающие шуток, в самом факте существования которых что-то неприличное и отталкивающее, вроде недокормленных чау-чау, обнаживших крошечные клыки в ожидании, когда их пнут ногой в морду. А еще они похожи на молоко, выплеснутое на фиолетовые раскаленные нити гриля, – садистское глумление над природой. Яппи никогда не рискуют – у них все просчитано наперед. Они лишены ауры. Случалось ли вам бывать на вечеринках яппи? Это все равно что находиться в пустой комнате: поглядывая на себя в зеркала, ходят полые люди-голограммы и украдкой пшикают в рот освежителем «Бинака» – на случай, если им придется поцеловаться с таким же привидением. Страшноватая пустота.

– Эй, Мартин, – сказал я, входя в его самый что ни на есть джеймс-бондов-ский кабинет с видом на центр: он сидел в лиловом, компьютерного дизайна, свитере из Кореи, на который ушла уйма пряжи, – Мартин обожает все материальное. – Поставь себя на мое место. Неужели ты и вправду думаешь, что нам нравится работать на этой свалке токсичных отходов?

КОНСЕНСУС-ТЕРРОРИЗМ:

процесс, определяющий отношения между сотрудниками офиса, их поведение.

И тут меня прорвало.

– И при этом слушать, как ты целыми днями треплешься со своими приятелями-яппи об операциях по отсасыванию жира, а сам хочешь завалить всех искусственно подслащенным желе здесь, в Ксанаду?

Кажется, я зашел слишком далеко. Но если уж я все равно собрался уходить, то почему бы заодно не облегчить душу?

– Прошу прощения, – произнес Мартин; пылу в нем поубавилось.

– Или, коли на то пошло, ты действительно уверен, что все обожают слушать о твоем новеньком миллионнодолларовом доме, когда сами мы можем себе позволить лишь убогие сандвичи в маленьких пластиковых коробочках, хотя нам уже под тридцать? И позволь добавить, что дом ты выиграл в генетическую лотерею, исключительно потому, что родился в исторически верный момент. Если бы ты сейчас был моим ровесником, то не протянул бы и десяти дней. Я же до конца своей жизни вынужден буду мириться с тем, что тупоголовые, типа тебя, жируют, наблюдать, как вы вечно хватаете первыми лучшие куски пирога, а затем обносите колючей проволокой все остальное. Меня тошнит от тебя, Мартин.

К несчастью, зазвонил телефон, и я лишился возможности услышать наверняка слабое возражение… Звонил кто-то из вышестоящих, кому Мартин усердно лизал толстую жопу и кого никак нельзя было отшить. Я поплелся в служебный кафетерий. Там специалист из компании по ремонту ксероксов поливал из стаканчика обжигающим кофе фикус в кадке, так до конца и не оправившийся после густых коктейлей и окурков с рождественской вечеринки. Снаружи лил дождь, по стеклам струилась вода, но внутри из-за непрерывной рециркуляции воздух был сух, как в Сахаре. Клерки честили транспорт, острили по поводу СПИДа, перемывали косточки гоняющихся за модой коллег, обсуждали гороскопы, мечтали о времени отпусков в Сан-Диего и поносили богатых и влиятельных. В этот момент я воображал себя циником – и атмосфера этому соответствовала. Я взял стаканчик возле кофейного автомата рядом с мойкой, а Маргарет, работавшая в другом конце офиса и ожидавшая, пока нальется ее травяной чай, рассказала мне, что последовало за моей недавней выходкой.

– Что ты наговорил Мартину, Дег? – спросила она. – Он у себя в кабинете рвет и мечет, поносит тебя на чем свет стоит. Этот инспектор, он что – объявил наш офис Бхопалом? Нас что, травят тут, как мышей?

БРОСАЙ РАБОТУ

Я ушел от вопроса. Мне нравится Маргарет. Она упорная. Она старше меня и привлекательна на эдакий лак-для-волос-накладные-плечи-пережившая-два-развода манер. Настоящий бульдозер. Она напоминает тот тип комнаток, встречающихся в Нью-Йорке или Чикаго, в супердорогих центральных квартирах – комнаток, выкрашенных (с целью скрыть их малогабаритность) в яркие кричащие тона, вроде изумрудного или цвета сырой говядины. Однажды она определила мое время года: я – лето.

– Господи, Маргарет! Приходится удивляться, зачем мы вообще встаем по утрам. На самом деле: зачем работать? Чтобы накупать больше вещей? Но этого мало. Взгляни на нас.

Какой общий предрассудок перебрасывает нас с места на место? Что заставляет нас вкалывать, чтобы купить мороженое, кроссовки и шерстяные итальянские костюмы? Я вижу, как мы разбиваемся в лепешку, чтобы приобретать барахло, но не могу отделаться от чувства, что мы не ценим его, что…

Но Маргарет остудила мой пыл. Отставив стаканчик, она сказала, что, прежде чем войти в образ Обеспокоенного Молодого Человека, я должен понять, что все мы по утрам идем на работу только по одной причине: мы боимся того, что случится, если этого не сделаем. – Мы как биологический вид не созданы для безделья. Нам кажется, что созданы, но это не так.

Потом она начала разговаривать по сути сама с собой. Я завел ее. Она утверждала, что у большинства из нас за всю жизнь случается всего два-три интересных момента, остальное – наполнитель, и что если под конец жизни у кого-то наберется пара таких моментов, то он счастлив тем, что его история представляет интерес хотя бы для одного человека.

БЕГСТВО КОНТОРСКИХ КРЫС:

распространенное в среде молодых служащих нежелание работать во вредных для здоровья офисных помещениях, подверженных «синдрому больных зданий».

Ну вот. Видите, какие нездоровые, саморазрушительные силы овладели мной в то утро, а Маргарет с большой готовностью еще и подливала масла в огонь. Словом, мы сидели и смотрели, как наливается чай (не очень занятная процедура, должен сказать), и слушали дискуссию офисных пролетариев о том, делал ли недавно некий телеведущий косметическую операцию.

– Слушай, Маргарет, – сказал я. – Спорим, ты не назовешь ни одного имени за всю историю человечества, ставшего известным без того, чтобы в этом не были замешаны деньги.

Она не поняла, и я развил свою мысль. Я сказал ей, что никто не становится… не может стать всемирно известным без того, чтобы масса людей не нажила на этом кучу денег. Мой цинизм застал ее врасплох, но она ответила, приняв мой вызов за чистую монету.

– Это чересчур грубо, Дег. А как же Авраам Линкольн?

– Нет, здесь дело было совсем в другом – в рабстве и в земле. Там крутилась бездна денег.

РЕСТАРТ:

переход на работу, хуже оплачиваемую, но дающую возможность научиться чему-то новому.

СИНДРОМ ПАРШИВОЙ РАБОТЫ:

несоответствие занимаемой должности уровню собственных амбиций.

Тогда она говорит: «Леонардо да Винчи»; на что я отвечаю: он был бизнесменом, вроде Шекспира или всех прочих корифеев, всегда работал на комиссионной основе, и, хуже того, его изобретениями воспользовались военные.

– Знаешь, Дег, это самый дурацкий спор из всех, что мне приходилось вести, – заводится она, не зная, что сказать. – Разумеется, люди становятся известными и без того, чтобы на этом делались деньги.

– Назови хоть одного.

Я видел, что мысли Маргарет мечутся, она менялась в лице, сам же я был излишне поглощен собой, хорошо зная, что сидящие за соседними столиками прислушиваются к нашему разговору. Я вновь был парнем в бейсбольной кепке, едущим в машине с откидным верхом, торчащим от собственных дарований и осуждающим человечество за корыстность. Уж я такой.

– Ну хорошо, ты выиграл, – говорит она, уступая мне эту пиррову победу; я был уже на полпути к выходу со своим кофе (снова Клевый-Но-Чересчур-Само-уверенный-Молодой-Человек), когда услышал из глубины кафетерия голосок, произнесший: «Анна Франк».

ПРИЗРАК БОССА:

офисная субординация, дух которой воздействует на психику служащих, вселяя в них неуверенность в себе.

– М-да.

Я развернулся – и кого же увидел? Чарлин, сидящую со слегка вызывающим, но невыносимо кислым и надутым видом возле вазочки, наполненной таблетками от головной боли, которые могли брать все желающие. Чарлин с ее обесцвеченным перманентом, вычитанными из журнала «Круг семьи» рецептами, как экономить мясо, отвергнутая любовником. Когда на рождественском вечере при раздаче подарков вытягиваешь из шляпы бумажку с именем такого человека, у тебя непроизвольно вырывается: «Кто-кто?».

– Анна Франк, – взревел я. – И там были деньги…

Но, разумеется, именно там-то деньгами и не пахло. Я затеял поединок, который она искусно выиграла. Я чувствовал себя ужасно глупым и омерзительным.

ИЗБЫТОК РВЕНИЯ:

пытаясь побороть свой страх перед будущим, человек с головой окунается в работу или выбирает образ жизни, далекий от всего, к чему привык и чего желал раньше: к примеру, увлекается аэробикой, вступает в республиканскую партию, делает карьеру в юриспруденции, уходит в секту или нанимается на малооплачиваемую работу.

Сотрудники, естественно, были на стороне Чарлин – никто не хочет солидаризироваться с кретинами. Они улыбались своими «получил-по-заслугам» улыбками, в кафетерии повисла тишина; аудитория ждала, что я паду еще ниже. Чарлин натянула на себя личину праведницы. Но я лишь молча стоял; им оставалось только наблюдать, как моя белая пушистая карма мгновенно превращается в черное чугунное пушечное ядро, стремительно опускающееся на дно холодного, глубокого швейцарского озера. Мне хотелось превратиться в растение – коматозное, не дышащее, не думающее растение. Но офисные цветы люди, типа мастера по ремонту копировальной техники, поливают обжигающим кофе, так ведь? Что мне оставалось делать? Я приписал психический срыв работе. Пока не случилось что-нибудь похуже, я вышел из кафетерия, потом из конторы и больше туда не вернулся. Я даже не дал себе труда забрать вещи из своего загончика.

Обращая взгляд в прошлое, я думаю, что если бы сотрудники нашей конторы были бы хоть чуть-чуть мудрее (что маловероятно), то заставили бы Чарлин сделать на моем столе уборку. Я представил себе, как она, держа мусорную корзину в пухлых пальцах-сосисочках, просматривает кипу моих бумаг. Она обязательно натолкнулась бы на фотографию в рамочке: китобойное судно, раздавленное и застрявшее, возможно, навеки, в стеклянных антарктических льдах. Я вижу, как в легком замешательстве она смотрит на фото, размышляя, каков же я был на самом деле, и, возможно, находит меня не столь уж несимпатичным.

Ее неизбежно заинтересует, зачем я вставил в рамку столь странную картинку; потом, воображая, она задастся вопросом, не имеет ли фото коммерческой ценности. Затем я вижу, как она благодарит свою счастливую звезду за то, что ей не свойственны такие странности, и… моя картинка летит в мусорную корзину. Но в этот краткий миг ее замешательства, в тот краткий миг перед тем, как она решает выкинуть фото… мне кажется, я почти что люблю Чарлин.

Именно эта мысль о любви и поддерживала меня долгое время после того, как, покинув надоевшую контору, я превратился в «подвального человека» и больше в офисах не работал.

ДЕТИ ПРИРОДЫ:

молодежь, отказавшаяся от употребления мяса и рыбы, предпочитающая хиповый стиль в одежде, легкие наркотики и стереосистемы Hi-Fi. Это серьезные люди, но им часто недостает чувства юмора.

* * *

Став «подвальным человеком», ты выпадаешь из системы. Ты (как в свое время и я) вынужден отказаться от своей наземной квартиры вместе со всеми дурацкими черными матовыми предметами в ней, равно как и от бессмысленной минималистской живописи в прямоугольных рамах над диваном овсяного цвета и почти экологически чистой шведской мебели. Апартаменты «подвальных людей» – в подвалах: воздух на уровне человеческого роста – для среднего класса.

Я перестал стричься. Стал потреблять бездну крошечных чашечек убойного, как героин, кофе в маленьких кафе, где шестнадцатилетние юнцы и девушки с серьгами в носу ежедневно изобретали новые заправки для салатов, выбирая специи с особо экзотическими названиями («О-о-о, кардамон! Попробуем-ка ложечку!»). Я обрел новых друзей, без умолку трещавших о южноамериканских новеллистах, которых вечно недооценивают. Ел чечевицу. Ходил в шерстяных пончо с изображениями лам и курил крепкие маленькие сигаретки («Националь», помню – итальянские). Короче, я был обновленным.

«Подвальная» субкультура живет по строгим канонам: гардероб преимущественно состоял из застиранных выцветших маек с портретами Шопенгауэра, Этель или Юлиуса Розенбергов вкупе с растафарскими фенечками и значками. Девушки, все как одна, казались свирепыми рыжеволосыми лесбиянками, парни же были бледны и кислы. Никто, похоже, ни с кем не спал, и сэкономленная энергия уходила на споры о социально ориентированном труде и выработку наилучшего, наиболее туманного маршрута самой политически корректной поездки (в долину Нама в Намибии – но лишь затем, чтобы взглянуть на маргаритки). Фильмы были черно-белыми и часто – бразильскими.

Пожив в этом «подвальном» стиле, я стал понемногу пропитываться им. Я окунулся в трущобную романтику – брался за работу, настолько не соответствующую моим способностям, что люди, бывало, взглянув на меня, говорили: «Боже мой, конечно же он способен на большее». Попадались и культовые занятия, высшей формой которых была посадка деревьев как-то летом во Внутренней Колумбии, не такой уж неприятной была мешанина кадок, насекомых и автомобильных гонок на пари в старых битых «чевеллях» и «бискайнах», раскрашенных из балончиков с пульверизаторами.

ЭТНОМАГНЕТИЗМ:

стремление части молодежи жить в районах с преимущественно эмигрантским населением, где принят более свободный и раскованный стиль общения. «Тебе этого не понять, мама, там, где я сейчас живу… там люди обнимают друг друга!»

Все это ради того, чтобы попытаться стряхнуть порчу, оставленную на мне занятием маркетингом, который слишком просто позволял ощущать себя человеком, контролирующим свою жизнь, и в некотором смысле привившим мне чувство недовольства собой. В сущности, маркетинг сводится к тому, чтобы доставить в ресторан говно столь молниеносно, чтобы там посчитали, что получили первосортные продукты. Это в общем-то не созидание, а воровство, но кто признается, что ему нравится воровать?

По существу же мое бегство в иной жизненный стиль не удалось. Я лишь использовал подлинных «подвальных людей» для своих нужд – подобно дизайнерам, эксплуатирующим художников для создания своих прибамбасов. Я ощущал себя мошенником и в конце концов почувствовал себя так плохо, что со мной приключился «кризис пост-юности». Вот тогда-то, когда я дошел до точки, дело приняло «фармацевтический» оборот, и любые утешения оказались напрасными.

КРИЗИС ПОСТ-ЮНОСТИ:

духовный и интеллектуальный крах, наступающий после двадцати лет, часто вызванный неспособностью функционировать вне школы, вне четко заданных, упорядоченных отношений, вкупе с осознанием своего одиночества в мире. Характерная особенность – привычка к глотанию таблеток, даже если ничто не болит.