Текст книги "Особые отношения"

Автор книги: Дуглас Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Сестра вернула мне Джека. Его реакция была четкой, классический условный рефлекс: плакать, как только мама возьмет на руки. Так он и сделал. Заплакал что было сил. Но как только его губы коснулись моего соска, плач сменился жадным сопением и чмоканьем очень голодного маленького существа.

– Вот и порядок, – сказала сестра, а Джек прижал деснами сосок и начал с силой сосать. Вдруг я почувствовала боль, такую острую, как будто в грудь изо всех сил воткнули булавку. Несмотря на отсутствие зубов, десны у Джека были твердыми, как сталь. И он сжал ими сосок с такой силой, что я невольно вскрикнула от боли и неожиданности.

– Что случилось? – спросила сестра, все еще пытаясь оставаться приветливой. Улыбка все еще не сходила с ее лица, однако с каждой минутой я все яснее понимала, что она вот-вот окончательно решит, что я неадекватная, неуравновешенная особа, неприспособленная, к материнству.

– Просто десны у него такие…

Я не закончила предложение, поскольку Джек укусил меня с такой силой, что я просто взвизгнула. Хуже того – боль была такой внезапной, такой резкой, что я рефлекторно отдернула его от груди. Из-за этого он снова горько расплакался.

– О боже, прости меня, прости, прости, – бормотала я.

Сестра оставалась совершенно спокойной. Она мгновенно забрала у меня Джека – у нее на руках он сразу же успокоился. Я сидела в полной растерянности, чувствуя себя бесполезной, тупой и безнадежно виноватой. Грудь разрывалась от боли.

– С ним все в порядке? – От шока я сразу охрипла.

– Ничего страшного, просто немного испугался, – ответила сестра. – Как и вы.

– Я правда не хотела…

– Да ничего страшного, все нормально, правда. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если молоко плохо идет. Подождите-ка секундочку – по-моему, я знаю, как помочь делу.

Свободной рукой она сняла телефонную трубку. Еще через минуту подошла другая сестра с грозным орудием – молокоотсосом.

– Приходилось иметь дело с такой штукой? – спросила сестра Макгуайр.

– Да, это мне знакомо.

– Ну, тогда принимайтесь за дело. – Она протянула мне аппарат.

Снова безумная боль – хотя в этот раз, по крайней мере ненадолго. Спустя минуту усердной работы насоса шу прорвало – и хотя по моему лицу текли слезы в ручья, я испытала неимоверное облегчение.

– Вам лучше? – наклонилась ко мне сестра, сама заботливость и участие.

Я кивнула. Она снова передала мне Джека. Господи, до чего же он ненавидел мое прикосновение. Я поскорее приложила его к соску, из которого теперь текло молоко. Джек поначалу сопротивлялся, не желая начинать все сначала, но стоило ему почувствовать вкус молока, тут же присосался намертво и начал усердно чмокать. Я вздрогнула от вернувшейся боли, но заставила себя молчать. Не хотелось устраивать новое представление на глазах у этой терпеливой сестры. Однако она и без слов почувствовала, что мне не по себе.

– Больно, да?

– Ох, боюсь, что так.

– Вы не первая мамочка, которая на это жалуется. Но со временем все войдет в колею.

Боже, ну почему она так невозможно добра ко мне? Ведь я этого не заслуживаю. Ведь я же читала все эти чертовы книжки, эти проклятые журнальные статьи, где расписывается неземное наслаждение от грудного вскармливания и все его преимущества. Там же говорится, что оно укрепляет отношения между матерью и ребенком, пробуждает древнейший материнский инстинкт. «Только грудью»! Сколько же речей под этим девизом мне пришлось выслушать, и все они резко обличали скептиков. Матерей, решивших отказаться от грудного вскармливания, клеймили как законченных эгоисток. Именно такой эгоисткой я себя сейчас и ощущала Потому что никто не предупредил меня о самом главном в кормлении грудью: что это так дьявольски больно!

– Ну да, это больно, – сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.

– В самом деле? – Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.

– Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.

Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом – она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.

– Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, – сказала Сэнди. – Когда собираешься опять в больницу?

– Вечером. – Я с трудом подавила ужас в голосе.

– Уверена, он симпатичный, – предположила Сэнди. – У тебя есть цифровой фотоаппарат?

– Ой, нет.

– Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.

– Хорошо, – сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. – Салли… ну-как рассказывай.

– Что рассказывать?

– Скажи – что происходит? Ничего не происходит.

– У тебя нехороший голос.

– Просто день трудный, вот и все.

– Ты уверена, что только это?

– Конечно, – бодро соврала я. Но на самом деле…

Что?

Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной – он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.

– И какая мне выставлена оценка – двойка или, может, троечка? – спросила я, стоя в дверях.

– Это тайна, – ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. – Как и все остальное в этом блокноте.

Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни – и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, – в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине – предположила я – Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.

А может быть, он оставил его случайно? Тогда все мои подозрения насчет его коварных провокаций – просто бред и лишний раз говорят о моей растущей неуверенности?

Я и впрямь чувствовала себя неуверенно. Настолько, что, почти уже решившись открыть дневник и узнать, что за страшные откровения таятся внутри («Мы абсолютно не подходим друг другу», «Почему эта идиотка все так буквально понимает?», «Я оказался в тюрьме, которую выстроил собственными руками»), я поняла, что лучше этого не делать, потому что я не вынесу правды. С другой стороны, ну кто, даже находясь в здравом уме, отважится узнать сокровенные мысли своего супруга?

Вот я и отдернула руку от тетради, а также не поддалась искушению полистать рукопись романа, чтобы понять, чьей манере решил подражать Тони – Грэма Грина или Джеффри Арчера. Вместо этого я просто разобрала диван, вынула из ящика плед и подушку, постелила, потом опустила жалюзи на слуховом окне, переключила телефон в режим автоответчика, сняла джинсы и прилегла. Несмотря на шум дрели и шлифовальной машины, я заснула почти мгновенно – что называется, провалилась.

Потом я услышала знакомый голос:

– Что ты здесь делаешь?

Я не сразу смогла сообразить, где нахожусь и что происходит. Точнее, осмыслить тот факт, что, по всей вероятности, уже наступила ночь, в комнате горел большой торшер, а в дверях стоял мой муж и озабоченно смотрел на меня.

– Тони? – спросила я хриплым спросонья голосом.

– В больнице тебя разыскивают…

Тут я пробудилась окончательно.

– Разыскивают?

– Джеку стало немного хуже. Снова желтуха.

Я вскочила на ноги и судорожно начала одеваться.

– Едем, – бросила я, натягивая джинсы.

Тони решительно остановил меня:

– Я там уже был. Сейчас все в порядке. Они сначала испугались, что это рецидив. Но анализ крови показал, билирубин чуть выше нормы, беспокоиться не о чем. Однако Джека решили опять перевести в интенсивную…

Я прервала Тони на полуслове:

– Расскажешь в машине.

– Мы никуда не едем.

– Даже не говори мне, что мы не едем. Это же мой ребенок.

– Мы не едем, – повторил Тони, с силой сжав мою руку.

– Ты можешь оставаться, а я…

– Ты слышишь меня? – Он повысил голос. – Сейчас уже почти полночь.

– Что? – Это меня поразило.

– Семь минут двенадцатого.

– Что за чушь!

– Ты проспала целый день.

– Быть этого не может.

– По крайней мере, из больницы тебе пытались дозвониться начиная с трех часов.

– О, нет!

– А я тебе оставил не меньше десяти сообщений на мобильнике.

– Почему ты не позвонил рабочим?

– Потому что у меня на работе не было номера их долбаного мобильника, вот почему!

– Я прилегла вздремнуть после того, как навестила Джека утром.

– Вздремнуть на двенадцать часов?

– Я виновата.

Я мягко высвободила руку и оделась до конца.

– Я все-таки съезжу, туда.

Он встал в дверях, преграждая мне путь:

– Не слишком хорошая идея. Особенно после того, как…

– После чего? – спросила я. Но я уже подозревала, что услышу в ответ.

– Особенно после тех сложностей, которые у тебя были сегодня утром.

Эта сучка, сестра Макгуайр. Продала меня.

– Просто небольшая проблема с кормлением, вот и все.

– Да, я так и понял. Но одна из сестер сказала, что ты чуть не отбросила Джека, когда кормила.

– Да это была непроизвольная реакция. Он сделал мне больно.

– Надеюсь, ты понимаешь, что он не нарочно.

– Конечно нет. Но речь ведь не о том, что я швырнула его через всю комнату. Просто дернулась от боли.

– Наверное, сильно дернулась, раз сестра доложила об по начальству.

Я села на диван. Уронила голову на руки. Больше всего хотелось схватить паспорт, доехать до аэропорта и сесть на первый самолет, летящий в родные Штаты.

Ты не способна. Ты не справишься. Ты не мать, а ходячая проблема.

Но тут в голове у меня зазвучал другой голос, спокойный и здравый. Он повторял, как заклинание, одну и туже спасительную фразу: «Наплевать. Наплевать. Наплевать».

С чего бы такой пародии на мать, как я, беспокоиться о том, что с ее ребенком? А даже если бы и я и беспокоилась, они (врачи, сестры, мой муж) все равно знают про меня всю правду. У них есть доказательства. Они же сами видели, как…

Как – что?

Как… я ничего не понимала.

Как… меня терзало чувство тоски и раскаяния из-за всего, что пришлось вытерпеть Джеку… а в следующий момент все становилось до лампочки.

Потому что я плохая мать. Вот это верно, ПЛО-ХА-Я. Как в той песенке в стиле кантри про РАЗ-ВО…

– Салли?

Подняв голову, я увидела, что Тони смотрит на меня своим фирменным удивленно-раздраженным взглядом.

– Тебе нужно пойти и лечь в постель, – сказал он.

– Я только что проспала двенадцать часов.

– Что ж, значит, ты этого хотела.

– Нет, этого хотел мой организм. Потому что мой организм заметил что-то, чего упорно не хочешь заметить ты… что это небольшое физическое усилие, которое называется «родить ребенка», вымотало меня совершенно, до предела. Но ты-то, я понимаю, считаешь, что это ерунда, все равно что два пальца об…

Тони одарил меня ироничной улыбкой и начал складывать диван.

– Я поработаю, – сказал он, – не нужно меня ждать.

– А я не собираюсь сейчас спать.

– Дело твое. А теперь извини…

– Тебе наплевать на все, что происходит?

– Прости, но кто бегал сегодня в больницу, пока мать нашего сына отключила все телефоны и сама отключилась?.

Выговор прозвучал обидно, словно пощечина, тем более что Тони произнес эти слова подчеркнуто спокойным, невозмутимым тоном.

– Как же ты несправедлив. – Мне сдавило горло, и я говорила почти шепотом. Тони лишь улыбнулся в ответ.

– Разумеется, ты так считаешь, – сказал он. – Потому что правда бывает ужасно несправедливой.

Он уселся в кресло у компьютера и, отворачиваясь от меня, бросил:

– А теперь извини…

– Дерьмо ты собачье.

Но он оставил мою реплику без внимания, только заметил:

– Если надумаешь приготовить мне чаю, буду очень рад.

Вместо ответа я пулей вылетела из кабинета, что есть сил хлопнув дверью.

Я сбежала по лестнице вниз. Первой мыслью было выскочить на улицу, поймать такси до Мэттингли, явиться в отделение детской интенсивной терапии, потребовать, чтобы меня немедленно пустили к Джеку. А еще потребовать очной ставки с сестрой Макгуайр, припереть к стенке эту ирландскую сучку, эту ханжу и лицемерку – пусть она ответит, почему распускает обо мне лживые слухи. А потом…

Меня бы связали, надели смирительную рубашку и поместили в ближайшую психушку.

Я зашагала по комнате из угла в угол. Именно так: я мерила комнату шагами, словно маньяк: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Остановиться я себя буквально заставила только после того, как в голову пришла поразившая меня мысль: «Посмотри на себя, носишься по клетке, как лабораторная крыса под воздействием амфетамина». Тут же я почувствовала, как холодно в доме. Ледяной ветер гулял по Сефтон-стрит, почему-то продувая мой дом насквозь. Холод наводил на мысли о прогнивших, видимо, полах, о все растущей промозглой сырости и о том, как мало этот дешевый карточный домик похож на викторианский дом-крепость. Скоро его просто сдует, снесет с фундамента, а мы останемся ни с чем посреди улицы.

Но тут климат поменялся. Ртутный столбик подскочил до восьмидесяти градусов^[24]. Я покинула январь в канадских Скалистых горах и оказалась где-то в тропиках. Это Аруба^[25], детка. Забудь про мороз. У нас тут жара, тропическая жара. Градусов сто десять в тени, при влажности девяносто процентов. Меня вдруг прошиб пот. Я так вспотела, что одежда промокла насквозь, нужно было ее срочно снять.

Я и начала раздеваться – не сразу заметив, что шторы на окнах не задернуты и что какие-то люди выходят из такси, затормозившего как раз напротив, а водитель уставился на меня с открытым ртом. У меня возникло желание встать перед ним во весь рост и продемонстрировать свой операционный шов. Однако природное целомудрие победило, и я удрала наверх, укрывшись в ванной. Отвернув холодный кран до упора, я вскочила под душ. Слава богу, я настояла, чтобы нам поставили американский душ, где струи бьют под давлением! А потом…

Что ж ты вытворяешь?

Я выключила воду. Я прислонилась лбом к кафельной стенке. Меня снова охватил страх – потому что я совсем не владела собой. Особенно пугало то, что, как я сейчас поняла, во всех моих диких, безумных действиях не наблюдалось никакой логики. Эти эмоциональные взбрыки напоминали мячик для пинг-понга, лихо отскакивающий от любого предмета на пути. В разгар этих беснований случались, правда, моменты полной и пугающей ясности – как, например, сейчас, когда мне хотелось биться головой об стенку, бесконечно повторяя: Что ты творишь?

Ответ на этот вопрос был только один: я и сама не понимаю, честно. Потому что я уже вообще не понимала, что творится у меня внутри.

Ты только послушай себя. Смотри, не загнись от жалости к себе. Подумаешь, небольшой сбой душевного равновесия после родов. Любой разумный, уравновешенный человек может с этим справиться – а ты уже развалилась на куски. Прав Тони, что считает тебя упрямой дурой. Потому что ты и правда ведешь себя как идиотка. Хуже, ты позволишь себе уходить все дальше по этой безумной дорожке, так что невольно возникает вопрос, а в здравом ли ты уме. Так что хватит придуриваться. Возьми-ка себя в руки, соберись. И чем беситься, пойди лучше, приготовь мужу чай.

Я последовала совету строгого внутреннего цензора, вылезла из душа, твердо вознамерившись исправиться. Одевшись и высушив волосы, я сказала себе, что отныне буду вести себя разумно и спокойно. Завтра утром съезжу в больницу и извинюсь за пропущенный вечерний визит. Поговорю с сестрой Макгуайр и скажу, что ее вчерашние опасения по поводу моего душевного состояния мне вполне понятны. А потом продемонстрирую им, что могу быть собранной и разумной, и покормлю Джека без стенаний и жалоб. И на домашнем фронте развею все тревоги Тони и покажу себя идеальной супругой, умницей-разумницей.

Итак, я не только приготовила благоверному чай, но еще поставила на поднос целую тарелку его любимого печенья и бутылку «Лафройг» – его любимый сорт солодового виски. Затем я взобралась по ступеням, при этом раза два чуть не потеряла равновесие – очень уж много всего было на подносе. Когда я добралась до двери кабинета, она оказалась запертой. Пришлось постучать ногой.

– Тони, – позвала я.

Он не ответил – хотя я ясно слышала, как внутри тихо играет музыка.

– Тони, открой, пожалуйста. Я принесла тебе чай.

Дверь отворилась. Он посмотрел на поднос.

– Что это?

– Это для поддержания творческих сил. И еще – прими это как извинение.

– Хорошо, – кивнул Тони. Забирая у меня из рук поднос, он добавил: – Ладно, я, пожалуй, еще поработаю.

– Хорошо идет?

– Вроде бы. Ты меня не жди. – И он закрыл дверь.

Не жди меня!

Как похоже. Как это до отвращения похоже на него! Унизить меня, как обычно, проигнорировать мою попытку примирения – и как раз в тот момент, когда я стараюсь быть хорошей.

Прекрати. Прекрати это. В конце концов, он ведь работает. И ведь буквально только что ты устроила эту небольшую «свару» (говоря на чертовом британском английском). Нельзя же требовать, чтобы он пришел в себя за какие-то десять минут. Даже несмотря на его слова насчет этого чертова чая…

Хватит. Тони прав. Тебе действительно пора в кровать. Вот только есть одна проблема: ты проспала двенадцать часов и только недавно проснулась.

Нормально, нормально. Займись чем-нибудь. Нужно что-то делать, тогда время пройдет быстрее.

Вот так и получилось, что я занялась разборкой вещей и распаковала практически все коробки и тюки, которые еще оставались. Этот процесс занял почти шесть часов, а потом я рискнула замахнуться на завалы мусора, оставленные рабочими. К тому времени, когда я закончила, как раз забрезжил серенький рассвет. Я чувствовала сильную, но приятную усталость, удовлетворение от того, что выполнила большую работу, которая могла висеть надо мной месяцами. Пройдя по комнатам, я ощутила удивительный прилив сил. За одну ночь дом приобрел более или менее жилой вид, наконец-то появилось ощущение пространства, соразмерности и (главное) порядка.

Порядок – именно то, в чем я сейчас отчаянно нуждалась.

Я приняла ванну. Почти час отмокала в теплой, пенистой воде. Я говорила себе: вот видишь… немного отвлеклась, занялась делом – и сразу обрела равновесие и уверенность. Теперь все обязательно наладится, все будет хорошо.

Хорошо настолько, что, одевшись, я чувствовала себя бодро и свежо, хотя и не спала всю ночь. Я поднялась и заглянула в щелку к Тони. Он крепко спал на своем диване. Я заметила стопку новых листов… рукопись становилась все увесистей. На цыпочках я подошла к письменному столу, проверила, включён ли будильник на девять, и оставила короткую записку:

Поехала в больницу к нашему мальчику. Надеюсь, тебе понравится, как я прибрала в доме. А вечером приглашаю тебя на ужин – выберешь ресторан на свой вкус? Жду ответа.

Люблю тебя….

И мое имя. Я надеялась, что Тони благосклонно отнесется к идее поужинать в ресторане, что это напомнит ему один из наших чудесных вечеров в Каире. Через несколько дней Джек будет дома, так что это, пожалуй, наш последний шанс совершить такую вылазку.

Спустившись вниз, я посмотрела на часы. Начало восьмого. Выйдя из дому, я заметила в дальнем конце улочки пустой бункер для строительного мусора – видимо, у кого-то тоже шел ремонт. Оглянувшись на картонные коробки и разломанные мной упаковочные ящики, я подумала: вот удача, не придется тащиться в такую даль, на свалку. Я хорошо помнила, как в начале ремонта мы заказали такой же бункер и все жильцы домов с нашей улицы тут же потащили в него хлам со своих чердаков. Долг платежом красен, решила я, тем более что мой расплющенные коробки много места не займут.

Я уже второй раз подходила к громадному бункеру с охапкой картонок, когда открылась входная дверь и из дома вышел мужчина лет сорока пяти в темно-сером костюме.

– Это, знаете ли, наш бункер, – произнес он голосом, полным сдерживаемого негодования.

Я рассыпалась в извинениях:

– Извините меня! Я просто подумала, он ведь совсем пустой…

– Вообще-то, принято спрашивать разрешения, прежде чем кидать свой мусор в чужие бункеры.

– Но я думала…

– А теперь я бы хотел, чтобы вы убрали отсюда весь свой хлам.

Однако договорить ему не дали, у меня за спиной раздался голос:

– Ради бога, что вы такое говорите.

Мужчина вздрогнул от неожиданности. Он смутился, обнаружив, что на него пристально смотрит женщина лет сорока восьми. Блондинка, ширококостная и с морщинками на лице (после сорока у натуральных блондинок часто резко стареет кожа), она все еще была поразительно хороша собой. Не менее ослепителен был и огромный лабрадор, стоявший с ней рядом. Она подошла к нам, услышав разговор. Я сразу же узнала ее: та женщина, что заговорила со мной в лавочке мистера Нура и одобрила мои действия, когда я попыталась научить его вежливости. По реакции Серого костюма было видно, что ему очень не по себе. Стараясь не встречаться с ее осуждающим взглядом, он пробормотал:

– Я только высказал свою точку зрения.

– И в чем же она состоит?

– Я думаю, что это касается только меня и…

– Когда в прошлом году мне меняли кухню и перед моим домом стоял бункер, кто за одну ночь наполовину заполнил его своим барахлом?

Костюм был сражен наповал – ведь его публично поставили в неловкое положение. За короткое время, проведенное в Англии, я успела понять, что уязвленное достоинство считается здесь самым страшным бедствием для любого – поэтому таких ситуаций стараются избегать любой ценой. Но если от американца, попавшего в подобное положение, можно было ждать какой-нибудь любезности вроде «Не суйте нос не в свое дело», этот тип жутко побледнел, скукожился и лишь сумел выдавить:

– Говорю же, я просто излагал свою точку зрения.

На это моя добрая самаритянка с лабрадором улыбнулась ледяной улыбкой и с неподражаемой интонацией ответила:

– Я так и поняла. – Потом повернулась ко мне: – Нужен помощник, чтобы перетаскать остальные коробки?

– Да нет, я справлюсь. Но…

– Приятно снова вас повстречать, Салли… – Она протянула мне руку. – Салли, ведь верно?

Я кивнула.

– Джулия?

– Именно так.

Тип в костюме прокашлялся, словно объявляя о своем отбытии. После чего развернулся и поскорее укрылся в доме.

– Хорек, – шепнула Джулия ему вслед. – Неудивительно, что месяц назад жена от него ушла.

– Я не знала…

Она пожала плечами:

– Обычная семейная драма – с каждым может случиться. О, кстати, я слышала, вы стали мамой. Чудесная новость. Следовало бы заглянуть и поздравить вас, но я уезжала на целых два месяца, мы были в Италии с Чарли, сыном.

– Сколько ему лет?

– Четырнадцать. А у вас кто получился – мальчик или девочка?

– Мальчик, – улыбнулась я. – Джек.

– Поздравляю. Ну, бессонные ночи уже начались?

– Да нет… он пока еще не дома.

Я кратко рассказала ей все, что с нами произошло.

– Господи боже, – тихо сказала она. – Бедняжка, досталось же вам.

– Ему больше, чем мне.

– Но с вами-то сейчас все нормально?

– И да, и нет. Иногда я и сама не пойму.

– Может, пойдем ко мне, выпьем чайку?

– Я бы с радостью, но мне правда нужно Сейчас ехать в больницу. Все поняла, – ответила Джулия. – Но как-нибудь все же загляните. И постарайтесь набросать этому дурню как можно больше мусора в его бункер.

И она улыбнулась мне на прощание.

Последовав ее совету, я перекидала в бункер оставшиеся пустые коробки и вынесла четыре мешка строительного мусора. По пути к метро я улыбалась при мысли о том, что у меня появилась приветливая соседка.

В больнице я вела себя образцово-показательно. К великому моему облегчению, выяснилось, что Джека лишь ненадолго переводили наверх и он уже снова в обычном отделении для новорожденных. Палатная сестра посмотрела на меня внимательно – так приглядываются к людям с репутацией непредсказуемых.

Но я радостно ей улыбнулась и спросила;

– Сестра Макгуайр сегодня работает? Я бы хотела извиниться за то, что вчера так ужасно себя вела.

Палатная немедленно расслабилась. Жесты раскаяния, как правило, приводят к такому результату.

– Кажется, она взяла неделю отпуска, но когда вернется – я непременно передам ей ваши слова.

– Я еще хотела извиниться за то, что не появилась вчера вечером. Я… э… да что там, скажу честно, как есть. Я так устала, что просто уснула.

– Не беспокойтесь об этом. После родов нужно много времени, чтобы прийти в себя окончательно. А у меня для вас хорошие новости: вчерашнее маленькое осложнение оказалось сущей ерундой. Скорее всего, вы сможете забрать малыша домой уже завтра.

– Спасибо за прекрасную новость, – улыбнулась я.

– Ну а готовы вы сейчас его покормить? Он явно нагулял аппетит.

Изо всех сил скрывая неуверенность и беспокойство, я старалась улыбаться. Сестра пригласила меня проследовать за ней. Мы подошли к кроватке Джека. Он лежал на боку и громко плакал. Я напряглась в полной уверенности, что это реакция на мое приближение. Но постаралась не выдать себя и весело произнесла:

– Да, судя по плачу, он и впрямь проголодался.

Палатная сестра улыбнулась в ответ. Неловкая пауза – я замерла у кроватки, не очень понимая, самой мне доставать Джека или подождать, пока это сделает сестра Снова подозрительно глянув на меня, сестра жестом показала, чтобы я брала ребенка сама Влажными от напряжения руками я потянулась к Джеку. Кто бы сомневался, крики усилились, как только я его подняла.

Держи себя в руках, держи себя в руках, – твердила я себе. – И ради бога, постарайся не выглядеть испуганной.

Я прижала к себе Джека, немного покачала Крики стали еще громче. Я поскорее уселась на жесткий стул с прямой спинкой, расстегнула рубашку, высвободила левую грудь и сжала область вокруг соска в надежде выдавить хоть каплю молока, но ощутила лишь железобетонное затвердение.

Не думай об этом, просто дай ему грудь и постирайся не закричать. Сестра следит за каждым твоим движением.

Я бережно развернула голову Джека к соску. Едва обнаружив его, он начал усердно сосать. Но на этот раз его алчность принесла плод: словно маленький вакуумный насос, Джек сразу выбил пробку, и молоко полилось. И неважно, что его десны впивались в сосок, неважно, что мне с каждой секундой становилось все больнее. Главное, он ел.

– Вам немного больно, кажется? – спросила сестра.

– Ничего, терпеть можно, – ответила я.

Ответ был правильный, потому что сестра удовлетворенно кивнула и сказала:

– Ну тогда я вас оставлю.

Как только она скрылась из виду, я нагнулась к ушку Джека и шепнула:

– Спасибо.

– Через десять минут я приложила Джека к другому соску, и снова этот пылесосик вмиг прочистил все протоки, пробил все заслонки, и молоко потекло свободно.

Конечно, мне приходилось читать в популярных книгах по психологии о том, что физические зажимы могут приводить к зажимам психологическим. Вообще-то я скептически отношусь к подобным рассуждениям о связи тела и психики. Но вынуждена признать, что в то утро в больнице у меня было чувство, что пришло наконец освобождение и я выбралась из мрачного тупика, в котором находилась с самого рождения Джека.

– Ну что ж, слава моему племянничку за усердие, – обрадовалась Сэнди, когда я рассказала ей вечером, что смогла наконец покормить сына, не прибегая к орудию пытки. Но когда я заявила, что пребываю наверху блаженства, сестра предостерегла:

– Рада это слышать, но главное, не пугайся, если вдруг снова навалится хандра. Едва Джек окажется дома, тебе придется пережить не одну бессонную ночку – когда три часа сна кажутся крупным выигрышем в лотерею.

– Но вот сегодня я всю ночь не спала, а чувствую себя просто замечательно.

– Почему это ты не спала всю ночь?

– Да просто вчера я проспала целый день.

– Что-то мне все это не нравится.

– На самом деле, это лучшее, что со мной могло случиться. Мне просто необходимо было отключиться на время. Зато теперь чувствую: все встало на свои места, я спокойна, воспринимаю все нормально и явно нахожусь в согласии с миром.

Долгая пауза. Я спросила:

– Сэнди? Ты еще здесь?

– А… Да, я-то здесь. Но задаю себе вопрос, не записалась ли ты случайно в секту Муна?

– Большое тебе спасибо.

– Черт, а что я должна думать, когда нормальная вроде женщина вдруг начинает нести околесицу насчет «согласия с миром»?

– Но я так чувствую.

– Вот это-то меня и беспокоит.

Такова Сэнди: она еще прямолинейнее и настойчивее, чем я, когда пытается разобраться в чувствах и переживаниях других людей. Но я-то знала, что у меня все в порядке – даже несмотря на то, что дома, когда я вернулась из больницы, меня ждала записка от Тони:

К сожалению, вынужден отклонить приглашение.

Сегодня вечером в городе заместитель госсекретаря США, Только что получил приглашение на ужин в посольство. Прошу меня простить.

Здорово, просто здорово. Но после вчерашней идиотской сцены я не стану названивать мужу и упрекать за то, что он отказался поужинать со мной. Нет, решила я, лучше воспользуюсь обстоятельствами. Я собиралась немного вздремнуть перед походом в ресторан, но передумала: постараюсь днем не спать, схожу в больницу до семи часов, чтобы лечь в десять. К этому времени я уже устану настолько, что смогу проспать без просыпу всю ночь, и как следует отдохну. К следующему утру я войду в обычную колею и буду готова забрать сына домой.

Вечером, добравшись до Мэттингли после двадцати часов бодрствования, я от усталости уже начинала впадать в состояние, близкое к оцепенению. Вечернее кормление отняло больше времени, чем обычно, из-за того, что в отделение неожиданно явился мистер Хьюз. Он знакомил с больницей группу своих студентов. Увидев, как я кормлю Джека, он со всей кавалькадой двинулся к нам. Я держала сына у груди и, пока они шли, быстренько сменила болезненную гримасу на выражение спокойного довольства.

– Ну что, привыкаем друг к другу? – спросил Хьюз.

– Все в порядке. – Я расплылась в милой улыбке.

– И судя по тому, как ваш мальчуган поглощен своим делом, все идет хорошо?

– Все просто прекрасно.

– Превосходно, превосходно. Не возражаете, если я возьму у вас малыша и быстренько осмотрю?