Текст книги "Игра кавалеров"

Автор книги: Дороти Даннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 2
АНЖЕР: КАБАНЬЯ ГОЛОВА И ЯБЛОКО

Существует три периода, во время которых мир умирает: период чумы, всеобщей войны, нарушения устного запрета. Подобным образом Адам, нарушивший запрет, был осужден за обман – целый мир погиб из-за одного яблока.

Еще один шотландец! Tete Dieu [19]19
  Боже (фр.).


[Закрыть], они плодятся, как тля, – заметил Луи де Бурбон, первый принц Конде, и, обнажив в улыбке белые зубы, насмешливо провозгласил: – Целая крона – чего это стоит? Это стоит пять пенсов в Шотландии в наши дни; а полкроны – два с половиной пенса. Взяточники и воры, парень! Грешные, продажные, наглые воры – вот они, злополучные шотландцы королевы!

Конде и его разодетый брат, с которым они вместе коротали время за игрой в триктрак в Большом зале в Шиноне, вызывающе расхохотались, а высокий черноволосый здоровяк, что слонялся без дела и заглядывал через плечо д'Энгиена, восседавшего на раззолоченном табурете, произнес:

– Увидите, что будет, когда мы постучим в ворота Англии, вы да я, да тридцать тысяч ирландцев у нас за спиной. Истинная церковь воспрянет и даст по морде своим мучителям. Тогда шотландцы, что знай причитают на своих задних дворах, не смея обнажить мечи, увидят, что такое герои, и устыдятся своего позора… Это – человек старой королевы? Я полагал, старуха давно должна была вернуться домой.

Сделав блестящий ход, д'Энгиен рассеянно похлопал огромного ирландца по руке.

– Ты неосмотрителен! Если тебе нужны деньги, не злословь по поводу вдовствующей королевы, mon cher. Она охотно поддержит все твои начинания. А здесь она лишь для того, чтобы увидеть, как повесят в Анжере Стюарта, убийцу, а еще затем, чтобы присмотреть за английским посольством, дабы оно отбыло благополучно, не сговорившись тайно, относительно ее и дочери. Затем, можешь не сомневаться, она поторопится домой. Трон не следует оставлять надолго. Двадцать крон?

– Готов поклясться, – заявил верзила, положив широкую ладонь на обтянутое атласом плечо Бурбона, – нет на ирландской земле или под нею джентльмена изысканнее, чем вы. Если у вас в кошельке найдется тридцать крон, это спасет мою честь от оскорбительного долга. Так вы говорите, он у коннетабля?

– Кто? – спросил Конде, который проигрывал и желал отвлечь внимание брата от игры.

– Тот герольд. Кроуфорд из Лаймонда. Шотландец, о котором вы говорили.

– О… – Д'Энгиен проверил содержимое своего кошелька. – Он привез донесения из Лондона. Значит, полагаю, он там.

Принц Конде, сидевший на единственном стуле со спинкой, откинулся на нее и засмеялся:

– Попроси у него сразу сорок, мой дорогой. А потом спроси его, что нацарапал секретарь де Шемо под отчетом, присланным на прошлой неделе: «C'est une belle, mais frigide». Une belle, vois-tu! [20]20
  Красотка, но холодна как лед. Красотка, понял! (фр.)


[Закрыть]

На секунду презрительно прищуренные глаза их собеседника остановились на холеных накрашенных лицах, затем, сделав над собой усилие, он произнес:

– Смазливый недоносок, вскормленный кислым молоком, воспитанный эдинбургским попом и захмелевший от чашки грушевого сока. На шотландской равнине давно забыли, что такое красная кровь.

– Мой брат, полагаю, достаточно попил из нас красной кровушки, – злорадно заметил принц Конде. – Попроси-ка у него пятьдесят крон, мой дорогой.

Но партию в конце концов выиграл он.

– Никаких раздоров, милорды, умоляю вас, – неожиданно произнес чей-то голос с укором. – Матери-церкви и так тяжко приходится. Faut-il que Pere Eternel gagne Pater Noster, et Haile Carolus Suit Ave Maria quandmeme? [21]21
  Нужно ли, чтобы Отец Небесный платил за каждое «Отче наш», да и «Богородица Дева» стоила бы крону? (ст.-фр.)


[Закрыть]

В дверях, улыбаясь д'Энгиену, стоял весьма изящный джентльмен, и д'Энгиен при виде его очень обрадовался. Прибыл господин Кроуфорд, герольд Вервассал.

Судьба и Фрэнсис Кроуфорд, трудясь вместе и не забывая о предосторожностях, решили, что возвращение Тади Боя Баллаха должно происходить в два этапа.

Сначала он должен доставить депеши де Шемо в Шинон, каменную крепость к югу от Луары, где король Генрих и его избранная свита прочесывали леса и виноградники в поисках дичи. Там, в новом одеянии, с новым цветом волос, новым именем и новым акцентом, он встретит короля и коннетабля, Сент-Андре, Конде, д'Энгиена и остальных; они тоже предстанут в несколько ином обличье.

Затем он поедет вместе с двором вдоль Луары на запад к Анжеру, туда, где с королевой оставался весь шотландский двор и часть французских придворных. Анжер был последним пунктом на пути двора к английскому посольству, встреча с которым должна была произойти в следующем месяце вблизи Нанта. В Анжере находилась и тюрьма, куда уже доставили Робина Стюарта, страдный путь которого из Лондона близился к концу. А это означало, что там же объявится и О'Лайам-Роу.

Прибыв в Шинон, где казенные громады времен Плантагенетов 10) заслоняли небо, Лаймонд не выказал ни малейших опасений, а его свита, ничего не знающая о прошлых перевоплощениях, и не ждала подвоха. Когда он поднялся по крутым улицам на крепостной вал, его впустили в замок и вскоре проводили в Гранд-Ложис, где герольда принял коннетабль. Короля не было – он охотился.

На Пасху открылся сезон охоты на косуль. Одновременно настало время оценить происшедшие перемены власти, духовной и светской, в наиболее богатых странах Европы и посмотреть, есть ли шансы извлечь из этих перемен какую-либо выгоду. В королевстве приближалась пора, когда откормленные, как следует отдохнувшие и накопившие сил подданные, желающие удовлетворить свои амбиции, примутся искать приключений на свою голову, старики извлекали на свет Божий старую вражду, спешно покрывая ее броской позолотой.

Наступил момент, когда матерые боевые псы Англии и Франции осторожно принюхивались, готовясь сблизиться. Чрезвычайное посольство, выехавшее сейчас из Лондона, должно было сделать намного больше, чем просто вручить французскому королю высочайший рыцарский орден Англии. Подобное посольство во главе с маршалом де Сент-Андре, которое вскоре покинет Луару и направится в Лондон, тоже повезет в Англию нечто большее, чем орден святого Михаила. Готовился договор о дружбе, политический и военный союз, подразумевавший обоюдное молчаливое согласие в том, что, если милорд Уорвик, лорд-маршал Великобритании, сочтет необходимым сурово посчитаться с герцогом Сомерсетом, протектором, назначенным английским королем, Генриха Французского это ни в коем случае не смутит.

Анн де Монморанси, коннетабль Франции, должен был всеми силами поддерживать эту связь. Оставшись наедине с Кроуфордом и секретарем, коннетабль взломал печать и прочитал адресованный королю отчет Рауля де Шемо о событиях, происшедших в Лондоне. Затем, окинув гонца проницательным взглядом, он принял из его рук второй отчет де Шемо и прочел его. Этот второй отчет был адресован лично коннетаблю и содержал предназначенный только для него намек на то, что Стюарт сознался, будто бы граф Леннокс и его брат лорд д'Обиньи замешаны в заговоре.

Во втором отчете, как было известно и де Шемо, и Лаймонду, заключалась суть этого непростого, чреватого скандалом дела. Ибо сеньор д'Обиньи, высокородный, утонченный эстет, спокойный и невозмутимый, принадлежал к славному братству старых друзей Генриха II, и никто не мог затронуть его безнаказанно. Коннетабль прочитал донесение до конца, затем положил на лист свою широкую ладонь.

– Да, господин де Шемо поступил правильно. Такого рода обвинение не следует доводить до сведения короля без достаточных доказательств. К сожалению, предосторожность эта оказалась излишней. Участие лорда д'Обиньи уже стало достоянием публики. Лучник Стюарт был допрошен в Кале и составил полное письменное признание, в котором упомянул его милость, и документ этот немедленно послали с курьером. Король уже знает о выдвинутом против милорда обвинении.

Герольд ничуть не удивился.

– Может ли монсеньор сказать, ответил ли лорд д'Обиньи на обвинение?

У коннетабля Франции невольно сорвалось с языка краткое, но сильное выражение.

– Как вы и могли предположить, господин Кроуфорд, лорд д'Обиньи все категорически отрицает, а его величество король всецело доверяет ему. До тех пор пока этот Стюарт не приведет конкретных доказательств вины лорда д'Обиньи, его милости ничто не грозит.

– Если бы у господина Стюарта были такие доказательства, думаю, он давно бы их предъявил, – сказал герольд. – Если моей повелительнице вдовствующей королеве удалось бы найти свидетельства против его милости, независимо от лучника или вместе с ним, могла бы она рассчитывать на помощь и поддержку монсеньора?

На это коннетабль дал самый любезный ответ. Ничто в герольде, обходительном, но точно знающем, чего он хочет, не напоминало оборванца, с которым коннетабль разговаривал когда-то на обочине дороги, ведущей в Руан.

Что касается Лаймонда, то, беседуя с коннетаблем у дверей в Большой зал, он, не прерывая потока своих четких, обдуманных фраз, сумел отметить, что принц Конде, его брат д'Энгиен и кто-то третий увлечены разговором.

Вскоре по ирландскому акценту он определил, что третий собеседник – Кормак О'Коннор. И тогда Лаймонд уговорил коннетабля зайти внутрь.

Пока его представляли, д'Энгиен не сводил с герольда глаз: взгляд принца медленно скользил по блестящим волосам шотландца, его беспечному лицу, длинным стройным ногам. Сам того не сознавая, он долгое время пристально вглядывался в изысканные черты господина Кроуфорда, пока вскользь брошенная герольдом фраза не нарушила ход его мыслей.

– Так вы говорите, господин О'Клурикаун? 11)

– Господин О'Коннор.

Коннетабль, стоявший возле Лаймонда, не мог понять, почему огромный ирландец покраснел.

– Кормак О'Коннор. Сын Оффали.

Герольд принялся извиняться:

– Конечно. Я понял. Клурикаун – сказочный персонаж, не так ли? Тот, кто напивается допьяна в господских погребах? Кажется, грушевым соком?

В блестящих глазах д'Энгиена зажегся знакомый огонек, который принц Конде заметил и понял.

– Une belle! – радостно проговорил Жан де Бурбон, понизив голос. – Une belle, mais pas frigide! Pas frigide du tout! [22]22
  Красотка! Красотка точно, но уж никак не холодна! Не холодна нисколько! (фр.)


[Закрыть]

Этим вечером Лаймонд встретился с королем, и они обсудили донесение де Шемо без каких-либо инцидентов. Имя лорда д'Обиньи не было упомянуто. И на лице короля, обрамленном черной бородой, выражалось лишь упрямое высокомерие. На все вопросы герольд отвечал со знанием дела, красноречиво и точно, и так продолжалось на протяжении всего пребывания его в Шиноне, во дворце Монпансье в Шампиньи, – до того самого дня, когда король со свитой под звуки фанфар прибыл в Анжер.

В средневековой крепости с семнадцатью круглыми сторожевыми башнями и подземными туннелями, выходящими в Трелязе, остановилась королева Екатерина и ее гостьи, обе шотландские королевы, в свите которых была и Маргарет Эрскин. В каменной камере западной башни томился Робин Стюарт. А в многолюдном городе, украшенном резьбою по камню и дереву, с домами, крытыми черепицей, увенчанными гербами, жили знатные шотландцы, среди которых был и сэр Дуглас. Тут же находилось и скромное обиталище принца Барроу и его слуги Доули, а также временное пристанище энергичной, жизнелюбивой госпожи Бойл и ее прекрасной племянницы Уны.

Все это Лаймонд узнал от видама и из бесцеремонной болтовни Бурбонов. И переправляясь верхом через реку Мен под своим шелковым стягом, со своими слугами, сам разодетый в переливающийся красно-синий наряд с золотыми кисточками, оставляя позади неприступные бастионы, черные башни которых вздымались на две сотни футов в высоту, Лаймонд чуть было не дал Кормаку О'Коннору повод для ссоры, ибо главным чувством, которое он испытывал перед встречей с друзьями-шотландцами, при дворе королевы знавшими его как Тади Боя Баллаха, был гнев, неприкрытый яростный гнев: он расфуфырился, точно пекарь на балу, возгордился своим преображением, словно какой-нибудь мальчишка, предал самого себя, ни дать ни взять О'Лайам-Роу, который надел шелковый костюм и сбрил бороду.

Пересекая северный мост, ведущий в замок Анжер, Лаймонд про себя обращался к своим друзьям: «Не больно-то радуйтесь. Не надо улыбочек и поздравлений. Иначе, клянусь Богом, леди и джентльмены, Тади Бой Баллах воскреснет вновь».

Была суббота, шестое июня, а девятнадцатого ожидали англичан. В этот день Робин Стюарт предстал перед Большим королевским советом в Анжере. Лаймонд, у которого состоялся короткий, но важный разговор со вдовствующей королевой, на нем не присутствовал, но О'Лайам-Роу и его милость лорд д'Обиньи находились в зале. Единственное, что выяснилось в процессе разбирательства и что присутствующая здесь толпа законников и писарей смогла из этого процесса извлечь, были неопровержимые, многочисленные доказательства вины Робина Стюарта, которой тот и не отрицал, а также ничем не подкрепленное обвинение против лорда д'Обиньи, которое его светлость, побагровевший от гнева, холодно отверг.

О'Лайам-Роу, чьи показания не сочли нужным заслушать, хранил молчание. Самым сильным и неприятным воспоминанием была пауза, наступившая после того, как Стюарт яростно обрушился на своего бывшего капитана: умолкнув, лучник обратил ввалившиеся, горящие неистовым гневом глаза на злополучного ирландца. В этом взгляде отразились торжество и одновременно угроза. Стюарт выполнил свою часть уговора. Теперь О'Лайам-Роу предстояло выполнить свою и поддержать лучника, если тому заблагорассудится выдать Фрэнсиса Кроуфорда из Лаймонда.

Еще в памяти присутствовавших задержался конец разбирательства, когда выносили приговор. Смерть Стюарту определялась медленная и нелегкая, но он вряд ли чего-то иного ожидал. А чего он явно не ожидал, так это того, что обвинение против д'Обиньи попросту проигнорируют. Тогда он в отчаянии закричал, и его увели. О'Лайам-Роу с побледневшим лицом тоже хотел уйти, но ему пришлось ждать, пока не встанет король. Слушание было недолгим из-за предстоящей травли медведей во рву. Стюарт вроде бы даже не успел упомянуть Лаймонда. О'Лайам-Роу вдруг пришло в голову, что Стюарт непременно сделает это, но, по возможности, в присутствии самого Лаймонда и при как можно большем стечении народа. Именно тогда он и услышал, как лорд д'Обиньи, смеясь, предложил его величеству расквитаться за пережитые лично им неприятные минуты и заодно немного поразвлечься: двор, по его мнению, это заслужил, так же как узник заслужил свою кару. Иными словами, он предложил бросить Робина Стюарта в ров. И предложение с радостью было принято.

Придворные встали. Мрачный О'Лайам-Роу тотчас же ушел: он попытался найти Вервассала, но безуспешно, и едва поспел вовремя, чтобы занять свое место на травле.

По традиции такие представления устраивались в Анжере во рву, окружавшем замок, – ста футов шириной и сорока глубиной. По такому торжественному случаю отсюда изгнали ручных оленей. Ко времени королевского визита Абернаси и его подчиненные населили ров и сады замка той дикой живностью, какой они изобиловали во времена короля Рене, когда на отмели рычали львы, в пруду плавали лебеди, утки и дикие гуси, повсюду разгуливали страусы, ослики, дромадеры 12), альпийские козлы, а во рву обитали кабаны, овцы, олени и дикобразы.

Откуда-то грянул нестройный хор инструментов, и Бруске, шут короля, спустился по лестнице в ров, где исполнил пантомиму: очень застенчивая дама – коза встречается со своим поклонником. Горожане, разместившиеся на дальнем краю рва, смеялись почти до слез. Бруске, начавший свой номер несколько преждевременно, продолжал дурачиться, напряженно улыбаясь: место короля все еще оставалось пустым.

Затем заиграли трубы, заглушая виолы и возвещая выход шотландской вдовствующей королевы с ее дамами и дворянами; пышный кортеж показался из высоких дверей замка и направился к подъемному мосту, прикрытому балдахином с золотой бахромой, колышущейся на ветру. Здесь были аккуратно расставлены позолоченные стулья, подушки которых уже покрылись пылью и пыльцою буйно цветущих трав. Густые облака плыли по небу, отбрасывая тени, словно свет просачивался сквозь грубо сколоченный ящик. Маргарет Эрскин, которая шла между вдовствующей королевой и маленькой Марией, изо всех сил старалась не смотреть на новое лицо в шумной, знакомой толпе.

Сдержанный и корректный Вервассал прибыл этим утром. Все видели, как герольд вошел в кабинет вдовствующей королевы, а потом покинул его. С тех пор он не говорил ни с кем. По тому, как резко остановился Джордж Дуглас, Маргарет поняла, что прибытие Лаймонда было для него полной неожиданностью. Через секунду сэр Джордж, которому не удалось поймать взгляд Вервассала, отвернулся и вопросительно посмотрел в ее сторону; в глазах его отразилось изумление, смешанное со злорадством.

Она отвернулась. Мария, слава Богу, ничего не заметила. Вдовствующая королева, чуть раскрасневшаяся, принадлежала к тем первоклассным политикам, для которых притворство – вторая натура. Ее братья, поздоровавшись с герольдом, тотчас же раскланялись. Сам Лаймонд, совершенно невозмутимый, не сделал ни единого ложного шага, ни разу не посмотрел в ее сторону.

Маргарет поймала себя на том, что снова невольно наблюдает за ним, и поспешно заняла свое место у перил моста. Даже два года назад Лаймонд так не выглядел.

Снова прозвучали фанфары, и длинная галерея замка, обращенная к мосту под прямым углом, заполнилась. Явились Генрих, Екатерина, коннетабль, Диана, придворные, послы, мэр и эшевены 13), комендант крепости, гости. В сторонке, на неприметном месте, сидел О'Лайам-Роу, на другом, гораздо ближе к середине, – О'Коннор, а рядом с О'Коннором – Джон Стюарт, лорд д'Обиньи.

Он все еще был красив: великолепен в своем дублете с прорезями и буфами; банты на плечах искрились, драгоценности на берете, чуть сдвинутом набок, вспыхивали ярким пламенем, когда лучи солнца просвечивали сквозь щели в балдахине. Но он не спешил смотреть на арену. Вместо этого, положив на колени руки, сжатые в кулаки, он устремил свои красивые, обрамленные длинными ресницами глаза на запруженный зрителями подъемный мост.

Маргарет сразу поняла, в какую секунду он нашел того, кого искал. Его милость лорд д'Обиньи затаил дыхание. Брат, конечно, предупредил его, но такого преображения лорд явно не ожидал. Он неотрывно смотрел на Лаймонда; румянец постепенно возвращался на его щеки, и Маргарет вдруг поняла, что на лице лорда написан откровенный вызов. Д'Обиньи пытался поймать взгляд герольда. Наконец ему это удалось. Они безмолвно глядели друг другу в глаза, и взгляд это означал не ультиматум, а окончательный приговор. Затем внизу выпустили первого медведя и собак.

Это был древний вид спорта, популярный со времени трехликой Гекаты 14), когда львов, слонов, быков и жирафов сотнями убивали в смертельных поединках на аренах римских цирков. Теперь он приходил в упадок, в последнее время стало трудно находить новые интересные сочетания. Однажды старый король развеселил двор, по примеру Гелиогабала 15) положив своих подвыпивших гостей спать в зверинце, куда впустили старого льва с выпавшими зубами. Гости проснулись в ужасе. Эту забаву больше не повторяли, так как лев стал совсем плох. Современные сражения были проще – стравливали двух медведей, мастифов с кабаном, иногда быка со львом, редко зверя и человека. Животных подводили прямо к воротам, выходящим на арену. Снаружи стояли Абернаси и его служители с мечами, дротиками и зажженными факелами на случай непредвиденного происшествия.

Их помощь не потребовалась. Первые два боя прошли гладко. Медведь, тяжелый, косолапый, с облезшим от болезни задом, все же сумел придушить одного из натравленных на него мастифов и перебить позвоночник второму. Когда зверя уводили, на его окровавленную морду посыпались цветы.

Кабан – совсем другое дело. Плотный, упругий, точно состоящий из одних мышц, с острыми клыками, он стремительно вылетел из ворот и резко остановился под соломенными куклами, развешанными у него над головой. То был не просто кабан, но только что пойманный трехлетний боров. Торчащие изо рта клыки, с которых стекала слюна, были почти в два пальца толщиной, а на тяжелой голове, утонувшей меж мощных плеч, выделялись глаза – острые, как иголки, и налитые кровью.

Он был озлоблен и напуган: нелепые, раскачивающиеся на ветру соломенные чучела привлекли его внимание, он набросился на них и стал рвать клыками. Раздались ликующие крики зрителей, и клочья соломы полетели в надменные лица. Два самых больших клыка, несмотря на устрашающий вид, безобидны, они растут у кабана для того, чтобы ими точить нижние. Именно нижними клыками он убивает. Злобно всхрапывая, кабан развернулся на своих коротеньких ножках и бросился на следующую куклу.

Проталкиваясь среди радостно ревущей публики, сэр Джордж Дуглас наконец-то пробрался к сверкающему плечу Вервассала. Мгновение он изучал эти опущенные ресницы, это лицо Арлекина, на котором без видимых усилий появилось выражение любезной почтительности. Затем обратил взгляд на кабана и негромко, чтобы мог услышать только Фрэнсис Кроуфорд, сказал:

– Это гордый и опасный зверь; видели, как он убил человека на месте, распоров его от груди до колена? Знаете ли вы, что Робин Стюарт сейчас выйдет на арену?

Этими словами он привлек внимание Лаймонда, хотя глаза герольда, казалось, смотрели сквозь него.

– Боже мой, правда? – медленно спросил Лаймонд. – Хотел бы я знать зачем.

Ответ был прост – ради забавы. Серьезного увечья не допустят, а если лучник проявит достаточно умения, то, возможно, убьет кабана, а сам останется целым и невредимым до тех пор, пока ему не выпустят кишки по приговору. Но сэр Джордж был не настолько глуп, чтобы дать Лаймонду такой простой ответ. Он ждал, мучимый любопытством, и через минуту его собеседник задумчиво произнес:

– Конечно, ненависть толпы в малых дозах может сослужить хорошую службу. – И снова повернулся ко рву, втайне явно чему-то радуясь.

Сэр Джордж смирился и тоже принялся смотреть.

За воротами служители начали agere aprum [23]23
  Травля кабана (лат.).


[Закрыть], криками и звуками рожков намереваясь привести зверя в бешенство. Вот уже третья кукла, подскочив на влажных клыках, упала на траву. Кабан поддал ее головой, и она, шурша, полетела в толпу, оставляя за собой облако соломы. Король, взглянув на д'Обиньи, подался вперед и поднял свой жезл. Когда кабан, истекая слюной, развернулся и застыл на месте, ворота открылись, и на арену втолкнули Робина Стюарта.

Ряды лучников, охранявших проходы, встретили его суровым молчанием. Горожане, наслушавшись басен, приписывавших ему всевозможные преступления, которых он не совершал, разразилась криками, свистом, оскорблениями и угрозами. Стюарт должен был стать четвертой куклой, и им было наплевать на то, виновен он или нет, главное – нашелся повод вволю посплетничать, а после посмотреть захватывающую казнь. Придворные, в зависимости от их звания и национальности, проявляли нетерпение, гнев, отвращение или просто предвкушали забаву. Лицо вдовствующей королевы превратилось в непроницаемую суровую маску, ведь множество людей смотрели на нее. Запела труба.

Кабан обычно полагается на свою силу и клыки, но не на ноги, короткие и неуклюжие. Чтобы убить его, нужно необычайно крепкое копье, острое, как бритва, с очень прочным упором, чтобы наконечник не погрузился слишком глубоко и человек не оказался бы в пределах досягаемости клыков в тот момент, когда кабан решится на последний, страшный бросок.

У Робина Стюарта в одной руке было именно такое копье, а в другой – меч. А еще за его спиной, незаметные для окружающих, стояли годы службы, когда ежегодно от Рождества до Сретения избранный отряд лучников помогал монарху травить, ловить в сеть и пронзать копьем кабанов. Более того: в нем кипел неистовый, вытеснивший даже страх гнев на судьбу, которая одним ударом лишила его достойной смерти и радости публичного обличения.

Он не думал, что его умышленно бросят погибать. Кто-нибудь вмешается, если сможет. Он здесь для того, чтобы сразиться со зверем, лучше всех прочих зверей оснащенным для борьбы, способным скорее, чем какой-либо другой, убить человека. И сейчас жизнь Стюарта зависела от него самого. А Тади Бой-Лаймонд, где бы он ни был, по-прежнему беспрепятственно шел к своей цели, все еще свободный и торжествующий.

Порыв ветра закачал последнюю куклу. Кабан услышал шорох и стал кружить вокруг нее. Затем остановился. Тяжелая голова снова повернулась, и маленькие, с красными прожилками глаза стали напряженно искать человека, присутствие которого уловил чуткий нюх. Молодой кабан, гроза лесов, сильно пахнущий зверь, рожденный, чтобы убивать, присел на задние ноги, яростно встряхнулся, нагнул голову, выставив клыки с повисшей на них соломой, и бросился на лучника.

Маргарет Эрскин так резко оглянулась, словно Вельзевул, владыка Аккарона 16), дернул ее за волосы. Она в замешательстве встретила прямой взгляд Джорджа Дугласа, на этот раз приподнявшего брови с подчеркнутым вопросительным выражением. Рядом с ним оставалось свободное место. Стараясь не привлекать внимания, она осторожно оглядела толпу и обнаружила, что вдовствующая королева, вызвавшая своего герольда для каких-то поручений, удержала его рядом с собой. Лаймонд непринужденно примостился у стула Марии де Гиз, отвлекая на себя внимание сидящих поблизости дам, и беспрепятственно наблюдал за Робином Стюартом, который как раз уклонился от первого броска кабана.

Перед Стюартом тоже открывался хороший обзор. Он поднял глаза, тяжело дыша после первого удара, который вскользь задел животное, но не пронзил его шкуру, и обнаружил, что Гелиогабал, светлый, изысканный, равнодушный, в золотистой одежде, сидит в первом ряду, с интересом наблюдая за ним.

Тогда преображенный гневом Робин Стюарт стал сражаться яростно и умело. Смех и оскорбления стихли – толпа начала проявлять сочувствие. Прямого удара лучнику никак не удавалось нанести, но темные пятна на шкуре зверя показывали, как близок Стюарт к цели; его раненая левая рука, его окровавленный дублет и сломанный меч, лежащий на траве, свидетельствовали о стоическом упорстве, которое всегда в нем таилось, проявляясь разве что в низких поступках и привычке ворчать.

К этому времени и человек, и зверь – оба устали от борьбы и потери крови. Кабан, в большей мере, чем Стюарт, поддерживаемый слепой яростью, поскользнулся и заметался по поросшей травой площадке, затем, развернувшись, пригнул голову и снова бросился в атаку.

Настал момент для Генриха закончить схватку, опустить жезл и предоставить лучнику возможность дожидаться казни с почетными ранами, полученными в честном бою. Теперь или никогда! Но лорд д'Обиньи удержал его, да король и сам страстно любил охоту – он так и не прикоснулся к жезлу. Тем временем Стюарт, по примеру римлян, встал на колени, прислонился спиной к стене замка, крепко зажал обеими руками древко копья и стал дожидаться встречи с кабаном. На долю секунды, пока неуклюжее создание набирало скорость, глаза Стюарта поднялись туда, где у перил скопились зрители. Кое-кто из публики в этот решающий момент вскочил на ноги, вытягивая шею. И среди них внезапно оказался герольд Вервассал.

Лицо Стюарта дрогнуло – прерывистый вздох, гримаса ненависти, может, даже подобие улыбки. Затем он весь напрягся, горя от возбуждения: внимание его сосредоточилось на атаке кабана.

Кабан явно обессилел, и поэтому споткнулся в последнюю головокружительную секунду перед ударом копья. Острие вонзилось не в мягкую податливую плоть, а около рыла, и ближайший клык перехватил его – копье скользнуло вбок, впилось в плечо и выпало из влажных рук Стюарта. Брызжущая слюной туша надвигалась на него, в лицо пахнуло зловонным дыханием. Лучник отскочил и теперь стоял безоружный. А кабан, пошатываясь, пробежал вдоль стены дюжину ярдов, развернулся и бросился к нему: зубы зверя скрежетали, древко копья раскачивалось и трепетало на ветру. И тут шотландская королева-мать уронила свой шарфик. Его отнесло на арену, и он, свернувшись гибким кольцом, колыхался на ветру. Серебряная вышивка на кайме сверкала.

– Вы не принесете мне его, господин Кроуфорд? – осведомилась королева.

Минуту, которая, казалось, длилась вечность, Лаймонд не двигался. Стремянка, по которой Бруске спускался на арену, лежала у его ног. Это была несусветная прихоть – но прихоть королевская. Выполнить такой приказ – первая заповедь рыцаря, не подчиниться ему публично не осмелился бы ни один мужчина. Выждав, по его мнению, достаточно, герольд повернулся и поклонился; встретив холодный взгляд из-под приподнятых бровей, Мария де Гиз улыбнулась. Лаймонд перемахнул через перила, спустился по лестнице и остановился на арене, держась за перекладину. Стюарт стоял спиной и не видел его. Кабан тяжело трусил по дальнему концу площадки.

Зверь, в отличие от Стюарта, оглушенного болью и страхом, заметил пришельца и почувствовал его запах. Он бочком, короткими перебежками, приближался к лучнику, останавливаясь, когда копье начинало дрожать в его теле. Стюарт ждал, раскинув руки, не видя ничего на свете, кроме клыков, злобных кабаньих глаз и дрожащего древка. Казалось, вся сила его литого тела, весь в муках приобретенный опыт сражений – все сосредоточилось в кончиках пальцев. Изменник, заговорщик, сознавшийся убийца, он ждал единственной минуты подвига, совершенного на глазах у публики, жаждал единственного добытого с честью сокровища, обретенного едва ли не у подножия эшафота.

Кабан атаковал с низким утробным ворчаньем. Он тяжело трусил боком, взрывая затоптанную землю, разбрызгивая на бегу кровь и пену, и копье грозно торчало из его шкуры. Миновав Стюарта, миновав его руки, готовые выдернуть копье, миновав расшитую серебром змею из газа, лениво шевелящуюся на земле, он устремился прямо к лестнице. Лаймонд ждал до последней секунды, затем отскочил в сторону – и кабан вмиг разломал клыками нижнюю ступеньку, где только что стоял герольд. Лаймонд пропустил его, сделал шаг и, ухватившись обеими руками за копье, торчавшее из шкуры животного, с силой дернул. Почти ставший на дыбы зверь потерял равновесие. Визжа, он отшатнулся и стал топтаться по обломкам лестницы; Лаймонд тем временем рванул из раны копье.

Герольд с ловкостью кошки восстановил равновесие, табарда его вымокла в крови кабана. Гибкий, напряженно-внимательный, он стоял перед истекающим кровью животным, сжимая окрашенное алым копье. Кабан, собрав последние силы, бросился в атаку, и Лаймонд обеими руками вонзил копье прямо ему в загривок. Зверь пронзительно заревел, его короткие ноги задрожали. Минуту спустя он бесформенной массой, как мешок с влажным торфом, повалился на бок, и клыки воткнулись во взрытую землю.

Над его тушей, когда улеглась пыль, покачивающийся, истекающий кровью Робин Стюарт взглянул в лицо своему демону. Уже посыпались на арену цветы, прилипая к промокшей табарде. Лаймонд поймал один цветок и медленно прошел с ним мимо мертвого зверя. Сломанный меч оказался у ног Фрэнсиса Кроуфорда, и он поднял его, насадил стебель на расщепленное острие и, подойдя к Стюарту, протянул ему лежащий на обеих ладонях клинок.