Текст книги "Трава поёт"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

4

Проснувшись, Мэри обнаружила, что лежит в постели одна, а откуда-то из-за дома раздается звон гонга. За окном она увидела деревья, залитые мягким золотистым сиянием, бледно-розовые пятна солнечного света на белых стенах, подчеркивавшие шероховатость побелки. По мере того как она смотрела, пятна приобрели ярко-желтый оттенок, залив комнату золотом, отчего она стала выглядеть более тесной и пустой, нежели показалась Мэри прошлой ночью, в мерцании лампы. Несколько мгновений спустя в спальню вошел одетый в пижаму Дик. Он коснулся ее щеки рукой, и Мэри ощутила на коже мужа утреннюю прохладу.

– Как спалось? Хорошо?

– Да, спасибо.

– Сейчас будет чай.

В общении друг с другом они были вежливы и неуклюжи, словно бы отвергая то, что произошло между ними прошлой ночью. Он сел на край кровати и стал уминать печенье. Некоторое время спустя пожилой туземец принес поднос и поставил его на стол.

– Это новая хозяйка, – сказал Дик. – Мэри, это Самсон.

– Доброе утро, хозяйка, – произнес пожилой слуга, не отрывая взгляда от пола. – Очень славная, очень славная, хозяин, – обратился затем он к Дику, так словно от него именно этого и ожидали.

– Он будет о тебе заботиться, – рассмеялся Дик, – этот старый боров не так уж и плох.

Столь небрежное отношение сперва оскорбило Мэри, но потом она поняла, что муж всего-навсего лишь грубовато выразился и попыталась себя успокоить, но негодование никуда не делось. «Да кем он себя возомнил?» – думала Мэри. Однако Дик не знал о том, что она испытывала, и по глупости радовался.

Он в спешке выпил две чашки чая, а потом отправился переодеваться, вернувшись в шортах и рубашке цвета хаки, чтобы попрощаться с женой, прежде чем отправиться на работу в поля. Когда он ушел, Мэри тоже встала и огляделась. Сдвинув всю мебель на середину, Самсон мыл комнату, в которой накануне они сидели с Диком. Женщина прошла мимо него, выйдя на веранду, которая, по сути, была всего лишь продолжением железной крыши, поддерживаемой тремя соединенными невысокой стеной кирпичными колоннами. На веранде стояли несколько жестяных банок из-под бензина, выкрашенных в зеленый цвет. Краска местами вздулась и слезла. В банках были высажены цветущие кусты и герань. За стеной веранды имелся участок, покрытый песком светлого цвета, а за ним – чахлые низкорослые кустики, уходившие вниз под уклон, у подножия которого раскинулась низина, поросшая высокой сверкающей травой. За ней снова тянулись кусты, волнами изгибались гряды, перемежаясь с низинами, упираясь на горизонте в холмы. Осмотревшись по сторонам, Мэри увидела, что дом был построен на пологом склоне огромной, несколько миль в поперечнике лощины, окаймленной холмами, которые, если глянуть вперед, казались далекими, прекрасными и подернутыми синей дымкой, но при этом, если оглянуться назад, возвышались совсем недалеко от задней части дома. Мэри подумалось, что здесь, должно быть, очень жарко. Заслонив ладонью глаза от света, она посмотрела из-под руки на низины, показавшиеся ей причудливыми и красивыми: перед ней раскинулись бескрайние просторы, поросшие темно-желтой травой, сиявшей на солнце золотом, а над ними – купол ярко-голубого неба. И среди всего этого великолепия звучал многоголосый хор птиц: низвергающийся водопад звуков, которых она никогда прежде не слышала.

Мэри обошла дом, остановившись позади него. Она обнаружила, что задник дома – прямоугольный. Две комнаты спереди она уже видела, позади них располагались кухня, кладовая и ванная. В конце короткой тропинки, укрытое разросшейся травой, находилось узенькое строение, напоминавшее караульную будку и являвшееся туалетом. С одной стороны дома имелся птичник с огороженным проволокой загоном, в котором было полно тощих белых кур, а чуть дальше, на проплешине, кулдыкая, царапала твердую голую землю россыпь индюшек. Мэри вошла в дом сзади, пройдя через кухню с печью и громоздким начищенным столом, занимавшим половину всего свободного места. Самсон в спальне застилал кровать.

Прежде она никогда не общалась с туземцами, выступая в роли хозяйки. Со слугами матери Мэри разговаривать запрещалось, в клубе она всегда была вежлива с официантами. «Проблемы с туземцами» для нее ограничивались лишь жалобами подруг на прислугу, которые они высказывали за чашкой чая. Естественно, Мэри боялась чернокожих. Подобный страх прививают каждой белой женщине в Южной Африке. В детстве ей запрещалось гулять одной, и, когда она спросила о причине, ей вполголоса, будто доверяя тайну, но вместе с тем довольно прозаично, в той манере, которую Мэри ассоциировала с матерью, сообщили, что туземцы гадкие и могут сотворить с ней ужасные вещи.

И вот теперь ей придется столкнуться с неминуемым, ей придется бороться с туземцами (она считала само собой разумеющимся, что борьбы не избежать). Мэри ожидала этой схватки с большой неохотой, но вместе с тем преисполненная решимости не дать слабину. И все же она была склонна отнестись с симпатией к Самсону, почтительному пожилому туземцу с добрым лицом, который тут же спросил ее, стоило ей зайти в спальню:

– Хозяйка желает осмотреть кухню?

Мэри надеялась, что ей все покажет сам Дик, но, видя, что туземец готов ей помочь, не стала возражать. Мягко ступая босыми ногами, Самсон встал впереди хозяйки и повел Мэри в заднюю часть дома. Там он открыл для нее кладовую: темное помещение с высокими окнами, наполненное всевозможной провизией. На полу стояли огромные металлические лари, в которых хранились сахар, мука и крупа.

– Ключи у хозяина, – пояснил он, и Мэри была удивлена, что он вот так спокойно сообщает о мере предосторожности, вызванной опасением Дика, что слуга окажется вором.

Между Самсоном и Диком царило полное взаимопонимание. Дик все держал под замком, но выдавал продуктов на треть больше, чем того требовалось. Эту треть Самсон прибирал к рукам, не считая это воровством. Впрочем, в этом холостяцком жилище воровать особо было нечего, и теперь, с появлением Мэри, Самсон надеялся на перемены к лучшему. Со всяческим уважением и почтением он показал новой хозяйке скромные запасы тканей, утварь, поленницу, объяснил, как работает плита, – все это было проделано с видом преданного смотрителя, передающего ключи законному владельцу. Когда Мэри попросила, он также показал ей диск от плуга, свисавший с сука над поленницей, и ржавый железный болт от телеги, которым в него били. Именно эти удары разбудили ее сегодня утром. Болтом колотили в диск несколько раз в день, сначала в полшестого, чтобы разбудить работников, живших в поселении неподалеку, а потом в двенадцать тридцать и в два, чтобы дать сигнал к обеду. При ударе раздавался громкий, лязгающий, пронзительный звук, разносившийся на многие мили.

Пока работник готовил завтрак, она пошла в дом. К этому моменту пение птиц умолкло, прерванное усиливающейся жарой. В семь утра Мэри обнаружила, что лоб у нее сделался влажным, а руки и ноги липкими от пота.

Дик вернулся через полчаса. Он был рад ее видеть, но выглядел озабоченным. Муж прошел через весь дом в заднюю его часть, и оттуда Мэри услышала, как он кричит на Самсона на фанагало [4]4
  Фанагало(так называемый «кухонный кафрский, или шахтерский кафрский») – пиджин на основе зулу с влиянием африкаанс и английского, распространенный в Южной Африке.


[Закрыть]. Мэри не поняла ни слова. Потом он вернулся и сказал:

– Этот старый дурак снова выпустил собак. А я ему велел этого не делать.

– Каких собак? И почему их нельзя выпускать?

– Если меня нет дома, псы начинают нервничать и сами убегают поохотиться. Порой исчезают на несколько дней. Всякий раз, когда меня нет, он их выпускает. А потом собаки попадают в беду в буше. А все потому, что Самсон, черт подери, ленится их кормить.

Всю трапезу Дик просидел молча, с мрачным видом, а в глазах читалось нервное напряжение. Сеялка сломалась, у поливальной машины отлетело колесо, а фургон нерадивые беспечные работники затащили на холм, позабыв выключить тормоза. Он вернулся на ферму, и теперь его вновь переполняло знакомое, привычное чувство раздражения и беспомощности. Мэри ничего не сказала: для нее это все было слишком странным.

Сразу же после завтрака Дик взял со стула шляпу и снова ушел. Мэри отыскала поваренную книгу и отнесла ее на кухню. Прежде чем утро успело смениться днем, вернулись собаки: две огромные веселые дворняги с виноватым видом подошли к Самсону. Они понимали, что поступили дурно, сбежав. Мэри была для них чужой, и они не обратили на нее внимания. Собаки вволю напились, разбрызгав воду по полу кухни, после чего улеглись спать на шкурах в передней комнате, источая густой аромат убийств, которые они чинили в буше.

Когда кулинарные эксперименты на кухне, за которыми с вежливой снисходительностью наблюдал Самсон, подошли к концу, Мэри присела на кровать с пособием по фанагало. Ей представлялось совершенно ясным, что первым делом надо выучить язык: покуда она никак не могла объясниться с Самсоном.

5

На собственные отложенные деньги Мэри накупила ткани, украшенной цветочным узором, наволочек, немного льняного полотна, посуды, отрезов на одежду, сделала занавески. Дом постепенно утратил царившую в нем атмосферу непроглядной бедности и приобрел, благодаря ярким занавескам и кое-каким картинам, определенную миловидность, не потребовавшую больших затрат. Мэри трудилась не покладая рук и всякий раз, когда муж возвращался домой с работы и замечал новые изменения, искала в его взгляде удивление и одобрение. Через месяц Мэри прошлась по дому и убедилась – все, что было можно, она уже сделала. Кроме того, денег больше не осталось.

Она быстро привыкла к новому ритму жизни. Перемены были столь всеобъемлющими, что Мэри показалось, что она стала совершенно другим человеком. Каждое утро она просыпалась под звон гонга и, не вставая с постели, пила с Диком чай. После того как муж уходил в поля, она выкладывала продукты на день. Мэри подходила к делу столь добросовестно, что Самсон пришел к выводу – надеяться на перемены к лучшему не приходится: наоборот, он лишился того, что ему обычно доставалось, а ключи Мэри носила на поясе. К завтраку, если не считать приготовление пищи, она успевала расправиться со всей работой по дому; впрочем, Самсон был более искушенным поваром, нежели молодая хозяйка, и некоторое время спустя Мэри переложила работу на кухне на его плечи. Все утро вплоть до обеда она шила, после обеда снова шила, а после ужина сразу же отправлялась в постель, где засыпала сном младенца.

Поначалу, пока еще не угас запал, придававший ей энергию и решимость, Мэри была по вкусу новая жизнь. Ей нравилось наводить порядок и экономить. Особенно она обожала раннее утро, когда жара еще не столь изнурительна, любила новый досуг, ей нравилось одобрение Дика. Его гордость, любовь и благодарность за то, что она делала (он никогда бы не поверил, что его жалкий домишко может так выглядеть), затмевали неизменное разочарование. Когда Мэри видела на лице мужа то самое озадаченное обиженное выражение, она гнала от себя мысль, что Дик, быть может, страдает, поскольку это могло снова оттолкнуть их друг от друга.

Затем, сделав в доме все, что только могла, она взялась за ткани, разобрав небогатое приданое. Через несколько месяцев после замужества она обнаружила, что больше ей нечем заняться. Неожиданно день ото дня Мэри стала замечать, что сидит без работы. Инстинктивно страшась безделья и видя в нем опасность, она взялась за свое нижнее белье, украсив вышивкой все, что только можно было расшить. Так она сидела и вышивала: день за днем, час за часом, стежок за стежком, словно бы от вышивки зависела ее жизнь. Она была славной мастерицей, а результаты ее трудов – достойными всяческого восхищения. Дик нахваливал жену и дивился, поскольку рассчитывал, что поначалу, пока Мэри не привыкнет к жизни на ферме, она будет страдать от одиночества. Однако Мэри никоим образом не показывала, что одиночество ее тяготит; казалось, ее вполне устраивает весь день сидеть и вышивать. Все это время Дик относился к ней как к сестре, поскольку, будучи человеком чутким, рассчитывал, что она первой сделает шаг к нему навстречу. Облегчение от того, что в выражении своей нежности муж не заходит слишком далеко, чувство, которое Мэри была не в состоянии скрыть, сильно его обижало, но Дик продолжал думать: «В конце концов все образуется».

Затем вышивать стало нечего, и Мэри снова осталась с пустыми руками. Вновь она начала искать, чем же ей заняться. Она пришла к выводу, что стены выглядят отвратительно. Чтобы сэкономить деньги, она побелит их сама. На протяжении двух недель по возвращении домой Дик обнаруживал, что вся мебель громоздится на середине комнаты, а пол уставлен бадьями с густым белым веществом. Мэри была очень методичной. Она бралась за следующую комнату только после того, как полностью заканчивала работу в предыдущей. Дик нахваливал жену за таланты и уверенность в себе – ведь она взялась за дело, в котором не разбиралась, за работу, в которой не имела никакого опыта. Вместе с тем он не мог избавиться от беспокойства. Что она станет делать с такой энергией и расторопностью? Успехи Мэри еще больше усугубили его неуверенность в самом себе. Дик в глубине души знал, что ему никогда таким не стать. Вскоре стены в доме стали ослепительно белого цвета. Каждый дюйм побелки был наложен руками Мэри, которая днями напролет не слезала с грубо сколоченной стремянки.

А затем она вдруг почувствовала усталость. Мэри решила, что будет неплохо немного отдохнуть и посидеть сложа руки на большом диване. Впрочем, это длилось недолго. Она не знала покоя, не ведала, чем себя занять. Мэри достала романы, которые привезла с собой, и принялась их перечитывать. Эти романы она отбирала на протяжении долгих лет из целых мириад книг, которые ей довелось прочитать. Каждый из этих романов она успела прочесть дюжину раз, знала их наизусть, следовала знакомому сюжету, уподобляясь ребенку, слушающему мать, которая рассказывает всем известную сказку. В прошлом эти книги были для нее настоящим наркотиком, но теперь Мэри равнодушно перелистывала страницу за страницей, удивляясь, отчего романы утратили былое очарование. Глаза скользили по строчкам, но мысли витали где-то далеко, и Мэри, проведя час за чтением, ловила себя на том, что не запомнила ни слова. Она отбрасывала книгу в сторону и брала в руки другую, но результат оказывался таким же. На протяжении нескольких дней дом был завален книгами с выцветшими, покрытыми пылью обложками. Дик был доволен: ему льстило, что он женился на женщине читающей. Как-то вечером он взял роман, называвшийся «Прекрасная леди», и открыл прямо на середине.

«…Переселенцы двигались на север, к земле обетованной, туда, где бы их никогда не смогла настичь ледяная длань ненавистной Британии. Колонна поселенцев вилась по раскаленной равнине подобно холодной змее. Прунелла Ван Кёци скакала на лошади рядом с колонной. Тень кепи падала на ее утонченное, покрытое жемчужинками пота лицо, обрамленное локонами волос. Пиет Ван Фрисланд не сводил с нее глаз, а его сердце билось в унисон с огромным, обагренным кровью сердцем Южной Африки. Сможет ли он завоевать ее, прекрасную Прунеллу, которая держалась совсем как королева среди этих бюргеров-голландцев, пышногрудых фрау в платках и башмаках из сыромятной кожи? Получится ли у него это? Он не сводил с нее глаз. Бокатетушки Анны в красном платке, готовившей пирожки и вяленое мясо к полуденной трапезе, затряслись от смеха, и она сказала самой себе: „Да уж, вот это будет пара“.»

Дик отложил роман в сторону и посмотрел на Мэри, которая сидела, опустив книгу на колени и устремив взгляд в сторону крыши.

– Дик, давай поставим потолки? – раздраженным тоном произнесла она.

– Это дорого обойдется, – с сомнением в голосе ответил он. – Может, на следующий год, если дела пойдут хорошо.

Через несколько дней Мэри сложила и убрала все книги. Они ей были не нужны, ей хотелось чего-то иного. Она снова взялась за пособие по фанагало и проводила за изучением языка все свое время. Практиковалась она на Самсоне, приводя туземца в замешательство резкостью замечаний, которые при этом были холодно беспристрастными и справедливыми.

Самсон делался все более и более несчастным. Он привык к Дику, и они великолепно понимали друг друга. Дик часто набрасывался на него с ругательствами, но потом хозяин и слуга вместе смеялись. Эта женщина никогда не смеялась. Она аккуратно доставала из кладовки продукты и сахар и после тщательно следила за остатками трапезы, демонстрируя удивительно цепкую память, непременно пускаясь в унижающие Самсона расспросы, если обнаруживала пропажу хотя бы одной-единственной картофелины или куска хлеба.

Относительно уютная, спокойная жизнь Самсона осталась в прошлом, и теперь день ото дня он становился все мрачнее. Несколько раз на кухне случались ссоры, и однажды Дик увидел Мэри в слезах. Она знала, что принесла из кладовки достаточно изюма на пудинг, однако, когда они стали ужинать, изюма в пудинге практически не оказалось. Самсон отрицал все обвинения в краже…

– Господи боже, – изумленно проговорил Дик. – Я-то думал, и вправду стряслось что-то серьезное.

– Но я же знаю, что это он украл изюм, – всхлипывала Мэри.

– Может, и украл, но ведь в целом этот боров не так уж и плох. Я вычту у него из жалованья, – пообещал Дик, озадаченный бурной реакцией жены, – если ты, конечно, считаешь, что это необходимо. – Про себя он отметил, что впервые видит Мэри в слезах.

Итак, из жалованья Самсона, зарабатывавшего один фунт в месяц, вычли два шиллинга. Известие об этом он воспринял с мрачным, угрюмым выражением лица. Хозяйке он не сказал ничего, а вот Дику стал жаловаться, но Дик ответил, что он обязан слушаться Мэри. В тот же вечер Самсон объявил о своем уходе, пояснив, что его присутствие необходимо в деревне. Мэри стала подробно расспрашивать, зачем именно он там понадобился, но Дик предостерегающе коснулся ее руки и покачал головой.

– Почему мне нельзя его спрашивать? – потребовала она ответа. – Он же нам врет. Так?

– Конечно врет, – с раздражением ответил Дик, – конечно. Дело не в этом. Мы не можем держать Самсона вопреки его воле.

– Хорошо, но зачем слушать враки? – спросила Мэри. – Зачем? Почему он прямо не может сказать, что ему не нравится меня слушаться, а вместо этого врет про свою деревню?

Дик пожал плечами и с недовольным видом посмотрел на Мэри, не в состоянии понять причины ее неразумной настойчивости; он знал, как вести дела с туземцами, общение с ними было порой захватывающей, порой вызывающей досаду игрой, в которой обе стороны следовали определенным неписаным правилам.

– Если бы Самсон сделал, как ты говоришь, ты бы рассердилась, – произнес он с грустью и любовью; когда Мэри вела себя подобным образом, она напоминала Дику маленькую девочку, и он не воспринимал ее всерьез. Кроме того, Тёрнер искренне сожалел об уходе этого пожилого туземца, проработавшего у него столько лет.

«Что ж, – наконец сказал он себе философски, – мне следовало этого ожидать. Надо было с самого начала нанять нового слугу. Когда меняется хозяин, всегда жди беды».

За сценой прощания, разыгравшейся на заднем дворе, Мэри наблюдала от дверей. Она была преисполнена удивления и даже отвращения. Расставание с этим ниггером искренне опечалило Дика! Она никак не могла понять, как человек может испытывать некие личные чувства к туземцу, и от этого Дик показался ей донельзя омерзительным. Она услышала, как муж спросил:

– Ты вернешься ко мне на работу, когда закончишь дела в деревне?

– Да, хозяин, – ответил туземец, но он уже повернулся, собираясь уйти.

Храня молчание, мрачнее тучи, Дик вернулся в дом.

– Самсон не вернется, – сказал он.

– Ну и что, здесь полно других черномазых. Верно я говорю? – резко бросила Мэри, ощутив приступ неприязни к Дику.

– Да, – согласился он, – да, конечно.

Поскольку новый повар, предложивший свои услуги, появился лишь через несколько дней, Мэри некоторое время пришлось самой выполнять все обязанности по дому. Вопреки ее ожиданиям, это оказалось не так-то просто, несмотря на то что дел было не много. И все же ей нравились чувство ответственности и одиночество, в котором она пребывала весь день. Мэри терла, мела, наводила глянец; работа по дому была для нее делом в известной степени новым: всю ее жизнь эти обязанности выполняли туземцы – все делалось молча и незаметно, словно по волшебству. Поскольку эта работа была для нее в новинку, Мэри она нравилась. Но когда все уже сверкало чистотой, а кладовая была полна еды, она опускалась на замусоленный старый диван в передней комнате, плюхаясь на него так, словно ее ноги разом лишились силы. Бедняжка и представить себе не могла, что бывает так жарко. Целыми днями с нее ручьями лил пот. Мэри чувствовала, как под платьем, по груди и бедрам сбегают капельки пота – словно ползают муравьи. Она сидела тихо, неподвижно, закрыв глаза, ощущая исходившие от железной крыши у нее над головой волны тепла. Жара была настолько невыносимой, что даже в доме ей приходилось ходить в шляпе. «Если бы Дик действительно жил здесь, а не торчал целыми днями в полях, – думала бедная женщина, – он бы наверняка поставил потолки. Неужели это и правда так дорого стоит?» Однажды Мэри поймала себя на том, что с раздражением размышляет о том, что ее скудные сбережения следовало потратить не на занавески, а на потолки. Если она снова попросит Дика и объяснит, что для нее значат потолки, быть может, он смягчится и наскребет денег? Но она знала, что ей будет нелегко подойти к нему с такой просьбой, от которой у Дика на лице появится страдальческое выражение. К этому времени Мэри уже успела привыкнуть к этому выражению. Впрочем, по правде говоря, оно ей нравилось, в глубине души она его обожала. Когда муж, ластясь, брал ее за руку, смиренно ее целовал и умоляющим тоном произносил: «Дорогая, ты, наверное, ненавидишь меня за то, что я тебя сюда привез?» – она отвечала: «Ну что ты, дорогой, нет, конечно, ты ведь и сам это знаешь». Только в такие моменты, когда Мэри чувствовала себя дарующей милость победительницей, она могла заставить себя быть ласковой с Диком. Она никогда не знала удовольствия слаще того, что получала от его мольбы о прощении, пусть даже и презирая мужа за такое поведение.

Она привыкла сидеть на диване, закрыв глаза, страдая от жары и чувствуя вместе с этим нежность, печаль и собственное величие… из-за своей готовности терпеть страдания.

А потом неожиданно жара стала непереносимой. Снаружи в буше без умолку стрекотали цикады, голова раскалывалась, а из налившихся тяжестью рук и ног никак не уходило напряжение. Мэри вставала, направлялась в спальню, где перебирала вещи, в надежде отыскать себе занятие, однако все, что можно было вышить и заштопать, она уже сделала. Она осматривала вещи Дика – вдруг надо что-нибудь залатать или починить, но Дик носил только рубахи и шорты, так что, если Мэри обнаруживала оторванную пуговицу, это было для нее везением. Изнывая от безделья, она отправлялась на веранду. Там она садилась и смотрела, как вдали меняются оттенки голубых холмов. Иногда Мэри удалялась на задний двор, где грудой гигантских валунов возвышался невысокий холм. Там она наблюдала, как по раскаленным камням, источавшим волны жара, подобно язычкам пламени юркали ящерицы ярких расцветок – красные, синие, изумрудные. Женщина оставалась там, покуда у нее не начинала кружиться голова, и тогда она шла в дом, чтобы выпить стакан воды.

Потом на задний двор в поисках работы явился туземец. Он хотел получать семнадцать шиллингов в месяц. Мэри выторговала два шиллинга, довольная собой и одержанной победой. Этот туземец явился прямиком из деревни. Он был молод, возможно не старше двадцати лет, и худ после долгого, очень долгого пути, который он проделал через буш, явившись из родного Ньясаленда, располагавшегося в сотнях миль от фермы. Он не понимал Мэри и очень нервничал. Туземец держался скованно, плечи его были напряжены, а сам он стоял ссутулившись, просто воплощенное внимание. Чернокожий не сводил с Мэри взгляда, боясь пропустить малейшие изменения в выражении ее глаз. Подобное раболепие вывело женщину из себя, и она говорила резко. Она показала туземцу весь дом, угол за углом, шкаф за шкафом, объясняя порядки на беглом фанагало, которым к тому моменту уже успела овладеть. Туземец шел за ней, как напуганная собака. Он никогда прежде не видел вилок и ножей, хотя и слышал легенды об этих удивительных предметах из уст друзей, вернувшихся из услужения в домах белых. Он понятия не имел, что делают с этими диковинками, а Мэри требовала от него знания различий между мелкими тарелками и тарелками для пудинга. Она наблюдала за слугой, пока он накрывал на стол. Этому занятию она посвятила весь день, объясняя, наставляя, подгоняя.

Вечером парень плохо накрыл на стол, и Мэри в неистовстве и досаде отчитала его, в то время как Дик сидел и с опаской поглядывал на жену. Когда туземец вышел, он сказал:

– Знаешь, не надо принимать все настолько близко к сердцу!

– Но я же ему все объяснила! Ладно бы один раз, так я же по пятьдесят раз все повторила!

– Послушай, может, парень вообще в первый раз в жизни оказался в доме у белых.

– А мне плевать. Я сказала ему, что надо делать. Почему он этого не делает?

Наморщив лоб, сжав губы, Дик внимательно посмотрел на жену. Казалось, Мэри полностью отдалась ярости и была не в себе.

– Мэри, удели мне секундочку внимания. Если ты станешь срываться на работников, до добра это не доведет. Ты должна научиться делать им скидку. Сдерживай себя.

– Не стану я делать им никаких скидок. Не стану и все! Да и с чего мне с этими туземцами нянчиться? Довольно и того, что я и так… – Мэри замолчала. Она собиралась сказать: «Довольно и того, что я и так живу в этом свинарнике».

Дик понял, что именно жена собиралась произнести. Понурив голову, он уставился в свою тарелку. На этот раз он не обратился к ней с обычными мольбами. Он был зол, он не ощущал всегдашнего чувства смирения, не осознавал собственной неправоты, и, когда Мэри, не желавшая ничего знать, все тем же раздраженным, уставшим голосом продолжила: «Я объяснила ему, как накрывать на стол», – Дик встал из-за стола и вышел. Она увидела пламя вспыхнувшей спички и алый огонек сигареты. Ну, дела! Муж раздражен? Раздражен настолько, что нарушил собственное правило никогда не курить до окончания ужина? Ну и ладно, пусть злится, сколько влезет.

На следующий день за обедом слуга от волнения уронил тарелку, и Мэри тут же его прогнала. И снова всю работу пришлось делать ей самой, но на этот раз она была ей в тягость, она ее просто ненавидела. Теперь Мэри сваливала всю вину на проклятого туземца, которого уволила, даже не заплатив. Она мыла и вытирала столы, стулья и тарелки так, словно в воображении сдирала кожу с лица чернокожего слуги. Она была охвачена ненавистью. В то же время Мэри втайне решила не быть столь щепетильной и придирчивой, когда найдет нового работника.

Следующий слуга сильно отличался от предыдущих. У него имелся многолетний опыт работы у белых женщин, которые относились к нему так, словно он был вещью. Он научился напускать на лицо маску безразличия и разговаривать ровным бесстрастным голосом. Что бы Мэри ему ни говорила, он, не поднимая на нее глаз, кротко отвечал: «Да, хозяйка», «да, хозяйка». Она никак не могла поймать взгляда туземца, и это ее очень раздражало. Мэри не знала, что запрет глядеть в лицо вышестоящему входил в свод правил вежливости, которому следовали африканцы, и считала, что нежелание смотреть ей в глаза является очередным свидетельством подлой и бесчестной природы туземцев. Казалось, что душа слуги была где-то далеко, а рядом с ней пребывало лишь его чернокожее тело, готовое выполнить приказания хозяйки. И это тоже выводило ее из себя. Мэри почувствовала, как в ней поднимается желание взять в руки тарелку и швырнуть ее прямо в лицо слуге, чтобы оно приобрело хоть какое-нибудь выражение, став напоминать человеческое, пусть даже это выражение и будет мукой боли. Однако на этот раз она вела себя холодно и корректно. Несмотря на то, что она ни на секунду не отвела от слуги глаз и после окончания работы все тщательно проверила, всякий раз подзывая его обратно при обнаружении малейшего пятнышка грязи и пылинки, Мэри держала себя в руках и не перегибала палку. «Этого я оставлю», – сказала она себе, твердо решив, что никогда не уступит и заставит слугу всегда вплоть до мелочей делать то, что она велит, и то, что она хочет.

Дик все это видел, и в нем крепло предчувствие чего-то дурного. Что с ней такое? С ним Мэри вела себя спокойно, непринужденно, чуть ли не по-матерински. С туземцами она становилась настоящей мегерой. Чтобы хоть как-то вытащить жену из дома, он попросил ее отправиться с ним в поля посмотреть, как он работает. Дику показалось, что, если Мэри будет рядом с ним в его бедах и заботах, это поможет им сблизиться. Кроме того, он чувствовал себя одиноко, долгими часами обходя поля и наблюдая, как трудятся работники.

Мэри согласилась не без колебаний, поскольку на самом деле никуда не хотела идти. Когда она думала о Дике, который там, в полях, в дикой жаре, ступает по курящейся красной земле среди вонючих тел работающих туземцев, он представлялся ей кем-то вроде капитана подводной лодки, который добровольно спустился в странный, совершенно чуждый ему мир. Однако она нацепила шляпу и, преисполненная чувства долга, села в машину.

На протяжении всего утра Мэри не отступала от мужа ни на шаг, перемещаясь от поля к полю, от одной группы работников к другой. Все это время ее подсознательно мучила мысль, что новый слуга остался в доме совсем один и сейчас, возможно, вовсю бедокурит. Оказавшись без присмотра, он наверняка опустится до воровства. Не исключено, что парень сейчас лапает ее одежду, копается в ее личных вещах! Покуда Дик терпеливо объяснял про почву, водоотводы, жалованье туземцев, часть ее мыслей была устремлена к слуге, оказавшемуся наедине с ее вещами. Когда они вернулись пообедать, Мэри первым делом обошла весь дом, желая узнать, какую работу слуга не успел доделать, и проверила ящики, к которым вроде бы никто не прикасался. Впрочем, как тут разобраться – туземцы были такими хитрыми скотами! На следующий день, когда Дик спросил, не составит ли она ему компанию снова, Мэри ответила:

– Нет уж, Дик, если ты, конечно, не будешь возражать. В полях слишком жарко. Ты к этой жаре привык, а я нет.

Ей и вправду показалось, что она не переживет еще одного утра с обжигающим шею палящим солнцем и одуряющей жарой, и это при том, что ей становилось дурно от царящего дома пекла. Но дома у нее была работа – надзор за туземцем.