Текст книги "Высокая вода"

Автор книги: Донна Леон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Глава 26

Выйдя из галереи, молодой человек проявил осторожность и запер за собой дверь, оставив ключ в замке. Его забавляла мысль, что отец будет там в безопасности – не с кем-нибудь, а с полицейским. Это было настолько нелепо, что он уже открыто смеялся, шагая по коридору. Смех его затих, когда он открыл дверь в конце коридора и увидел, что снаружи все еще льет. Как могут эти люди жить при такой погоде, посреди моря грязной черной воды, прущей прямо из тротуаров? Он не хотел себе в этом признаваться, но он боялся этой воды, боялся того, что может задеть его по ноге или, того хуже, затечь в сапог.

Но он полагал, что ему придется идти по воде в последний раз. И как только он это сделает, как только с этим будет покончено, он сможет укрыться дома и сидеть там, пока отвратительная жижа не вернется в свои каналы, в лагуну, в море, где ей и пристало находиться. Его совершенно не тянуло к ледяным адриатическим водам, таким непохожим на чистейшие бирюзовые просторы, безмятежную поверхность Средиземного моря прямо перед их домом в Палермо. Он понятия не имел, что заставило отца купить дом в этом грязном городе. Отец утверждал, что здесь его коллекция будет сохраннее, поскольку здесь их вряд ли ограбят. Но никто в Сицилии не посмел бы обворовать дом Кармелло Ла Капры.

Он был уверен, что отец сделал это затем же, зачем собирал идиотскую коллекцию горшков: чтобы стать заметной фигурой и чтоб его считали джентльменом. Сальваторе считал это абсурдом. Они с отцом были джентльменами по рождению, и ему было наплевать, что об этом думают дурацкие polentoni.[43]43
  Здесь: увальни, северяне (uт.).


[Закрыть]

Он снова оглядел затопленный дворик, зная, что придется надеть сапоги и продираться через воду, чтобы его пересечь. Но мысли о том, что ждало его на той стороне, было достаточно, чтоб поднять его настроение; ему нравилось играть с Vamericana, но пора уже было заканчивать игру.

Он наклонился и натянул пару резиновых сапог, дернув как следует, чтоб просунуть в них туфли. Они доходили до колен и были очень широкими, их края безвольно висели, как лепестки вокруг сердцевинки анемона. Он закрыл за собой дверь и тяжело потопал по крыльцу, проклиная непогоду. Продираясь сквозь воду, он прокладывал путь через дворик к деревянной двери на другом его конце. Даже за то короткое время, что прошло с тех пор, как он запер l'americana, уровень воды поднялся, она залила уже нижнюю доску. Возможно, она пробыла там достаточно долго, чтобы утонуть. Даже если ей удалось забраться в одну из больших ниш в стене, он все равно сможет быстро ее утопить. Ему только было жаль, что он не успеет ее изнасиловать. Он никогда раньше не насиловал гомосексуалистов, во всяком случае лесбиянок, и думал, что это могло бы ему понравиться. Впрочем, один звонок, и ее подруга-певица будет тут, и тогда у него будет шанс. Отец был бы против, но ему ведь незачем об этом знать, правда? Отцовская осторожность лишила его удовольствия нанести визит l'americana. Вместо него послали Габриэля и Сандро, и они все испортили. Эта мешанина агрессивности, обиды и похоти бурлила в нем, пока он шел через двор.

Он вынул из кармана куртки фонарик и высветил засов, закрывавший низкую дверь. Отодвинул засов и дернул ее на себя, волоча сквозь тяжелую воду.

Перед ним раскинулось большое помещение с высокими сводами. Стулья и столы колыхались на маслянистой водной поверхности; их сложили сюда во время ремонта и оставили в бывшем внутреннем лодочном доке, уровень пола в котором был на полметра ниже, чем во дворе. Между ним и каналом на страже стояла еще одна тяжелая деревянная дверь, удерживаемая цепью. Когда он закончит с l'americana, открыть дверь и выпихнуть тело наружу, в глубокие воды канала, будет делом одной минуты.

Он услышал слева всплеск и посветил в ту сторону фонарем. Глаза, блеснувшие из темноты, были слишком маленькими и близко посаженными, чтоб принадлежать человеку. Махнув своим длинным хвостом, крыса отвернулась от света и спряталась за плывущую коробку.

Похоть ушла. Он медленно повел фонариком вправо, поочередно вглядываясь в углубления ниш, уже на ладонь затопленных водой. Наконец он ее увидел, скрючившуюся в одной из ниш: голова бессильно лежала на коленях, прижатых к подбородку. Свет задержался на ней, но она не двинулась. Значит, ничего больше не надо делать, только преодолеть разделяющее их пространство и покончить с этим. Преисполненный решимости, он сунул ногу в воду и стал медленно опускать ее, пока не нащупал первую скользкую ступеньку, потом вторую. Он яростно выругался, когда вода через край устремилась внутрь сапога. Ему захотелось сорвать никчемный сапог, чтобы было легче двигаться, но он вспомнил красные глазки в углу комнаты, и желание пропало. Готовый к тому, что произойдет, он подтянул другую ногу и почувствовал, как вода хлынула в ботинок. Потом, не полагаясь на память, осторожно нащупал носком пол и встал на него. Проделав все это, он направил свет на сгорбленную фигуру в нише и двинулся к ней, рассекая воду, которая доходила ему до середины бедра.

Он продумывал на ходу, как получить от всего этого наибольшее удовольствие. Фонарь придется сунуть лучом вверх в карман, и тогда, надо надеяться, будет достаточно света, чтобы видеть ее лицо в момент убийства. Было непохоже, чтобы в ней остались силы сопротивляться, но в прошлый раз она его удивила, и сейчас он надеялся, что это повторится. Он не хотел особой борьбы в этой мокротище, но чувствовал, что заслужил хотя бы символического сопротивления, особенно если учесть, что ему не перепадут другие удовольствия, которые можно было бы от нее получить.

Когда он приблизился к ней, она подняла голову и, ослепленная светом, уставилась на него широко раскрытыми глазами.

– Ciao,bellezza,[44]44
  Привет, красотка (ит.).


[Закрыть] – прошептал он и засмеялся так же, как смеялся его отец.

Она закрыла глаза и снова опустила голову на колени. Правой рукой он сунул фонарь в карман куртки, стараясь наклонить его вперед, чтоб свет падал на женщину. Он видел ее не очень четко, но полагал, что этого будет достаточно.

Прежде чем начать то, за чем он пришел, молодой Ла Капра не смог устоять перед искушением слегка похлопать ее по скуле, прикоснуться к ней с нежностью, с какой щелкают по дорогому хрусталю, чтобы услышать его пение. Он отвлекся на секунду, чтоб поправить фонарь, который перевернулся в его кармане. Поскольку парень смотрел на фонарь, а не на жертву, то не заметил ее сжатого за спиной кулака. Не заметил он и зажатого в нем старинного язычка пряжки. Это дошло до него только тогда, когда острие вонзилось ему в шею, как раз в сонную артерию. Он почувствовал силу удара и отпрянул, ощутив боль. Его качнуло вправо, и он взглянул на свою жертву как раз вовремя, чтобы увидеть мощно брызнувшую струю крови. Поняв, что это его кровь, он завопил, но было слишком поздно. Свет погас, когда вода сомкнулась над его телом.

Глава 27

Звук поворачивающегося ключа заставил Брунетти и Ла Капру обернуться к двери. В ее проеме появился вымокший Вьянелло, с которого текла вода.

– Кто вы? – потребовал ответа Ла Капра. – Что вы здесь делаете?

Вьянелло проигнорировал его и заговорил с Брунетти:

– Мне кажется, вам лучше пойти со мной, синьор.

Брунетти тут же двинулся с места, пройдя перед Вьянелло в дверь, не утруждая себя разговорами. Лишь в конце коридора, прежде чем выйти под дождь, Брунетти все же спросил:

– Это l'americana?

– Да, синьор.

– Как она?

– С ней подруга, но не знаю, как она. Она долго пробыла в воде.

Не дожидаясь продолжения рассказа, Брунетти шагнул наружу и быстро сбежал по ступеням.

Он обнаружил подруг у подножия лестницы, скорчившимися под пальто Вьянелло. В эту самую минуту кто-то в доме включил прожектора, потому что внезапно весь внутренний дворик наполнился слепящим светом, таким ярким, что две женщины стали похожи на темную Пьету, воздвигнутую на низкой приступке, идущей вдоль внутренней стены дворика.

Флавия стояла на коленях в воде, обхватив одной рукой Бретт и придавив ее к стене собственным весом. Брунетти нагнулся над женщинами, не решаясь тронуть их, и окликнул Флавию. Она взглянула на него с явным страхом в глазах, побуждая его посмотреть на другую женщину. Волосы Бретт слиплись от крови; кровь текла по ее лицу и по одежде.

– MadrediDio, – прошептал он.

Тут пришлепал Вьянелло.

– Позвони в полицию, Вьянелло, – приказал он. – Не отсюда. Выйди и позвони. Скажи, пусть пришлют катер и столько людей, сколько смогут найти. И «скорую». Быстро. Выполняй.

Брунетти еще говорил, а Вьянелло уже шлепал к тяжелой деревянной двери. Когда он открыл ее, мелкая волна пробежала через двор и заколыхалась у ног Брунетти.

Сверху раздался голос Ла Капры:

– Что там происходит внизу? Что такое?

Брунетти отвернулся от по-прежнему неподвижных женщин, державшихся друг за друга, и взглянул наверх. Ла Капра стоял в ореоле света, сочившегося из открытой позади него двери, как Антихрист на пороге какого-то зловещего склепа.

– Что вы там делаете внизу? – снова вопросил он более настойчивым и визгливым голосом.

Он вышел под дождь и смотрел на них сверху, на двух обнявшихся женщин и мужчину, который не был его сыном.

– Сальваторе! – крикнул он в дождь. – Сальваторе, ответь мне!

Дождь падал и падал.

Ла Капра развернулся и исчез в палаццо. Брунетти наклонился и тронул Флавию за плечо:

– Вставайте, Флавия. Нам нельзя здесь оставаться.

Было непохоже, что она услышала. Он перевел взгляд на Бретт, но она смотрела на него пустым, ничего не видящим взором. Брунетти подсунул руку под мышку Флавии и приподнял ее, нагнулся к Бретт и сделал то же самое. Он шагнул ко все еще открытой двери, выходящей на калле, одной рукой таща безвольно поникшую Бретт. Она выскальзывала, и он отпустил Флавию, чтобы обхватить Бретт обеими руками. Он почти понес ее, еле переставляя ноги и не обращая внимания на бредущую позади Флавию.

– Сальваторе, figliomio,doveset?[45]45
  Сынок, где ты? (ит.)


[Закрыть] — выкрикнул над ними голос, высокий, резкий и дикий. Брунетти поднял глаза и увидел на верху лестницы Ла Капру с охотничьим ружьем, зажатым в руке. С нарочитой медлительностью он начал спускаться по ступенькам, не обращая внимания на хлещущий дождь.

Двигаясь медленно из-за виснущей на нем Бретт, Брунетти понимал, что не успеет к двери прежде, чем Ла Капра дойдет до нижних ступеней.

– Флавия, – сказал он с нажимом, – уходите отсюда. Я ее вынесу.

Флавия посмотрела на него, на Ла Капру, спускающегося по ступеням как неумолимая фурия, и на Бретт. И на открытую дверь, до которой оставались считанные метры. Тут на верхней площадке лестницы появились трое мужчин, и Флавия узнала двоих из них – тех, кого она выгнала из квартиры Бретт.

– Capo, – позвал один из них Ла Капру.

Тот медленно повернулся к ним:

– Возвращайтесь. Это мое дело.

Когда они не двинулись с места, он навел на них дробовик, но сделал это машинально, не совсем понимая, что у него в руках.

– Идите отсюда. Держитесь от этого подальше.

Перепуганные и привыкшие подчиняться, те ретировались в дом, а Ла Капра повернулся, чтобы продолжить спуск по ступеням.

Теперь он двигался быстро, так быстро, что оказался у подножия лестницы раньше, чем Флавия тронулась с места.

– Он внутри, – тихо сказала Флавия Брунетти, указывая подбородком на приоткрытую в дальнем конце дворика дверь.

Ла Капра ступил в воду, как будто ее там и не было, но отметил присутствие троих людей, стоявших под проливным дождем, тем, что, проходя через дворик, держал ствол своего дробовика нацеленным на них. У двери в кладовую он остановился и крикнул в пространство, темневшее за ней:

– Сальва! Сальва, ответь!

Сделав первый шаг, он погрузился в воду по колено. Внезапно он оглянулся на Брунетти и двух женщин. Но потом, кажется, просто забыл о них, ухнув в темный провал.

– Быстро, Флавия! – крикнул Брунетти.

Он развернулся вокруг Бретт и толкнул ее, как ватную куклу, к Флавии. Не ожидавшая этого Флавия машинально выставила руки и обхватила Бретт, но не удержала, и они обе осели на колени в воду. Оставив их, Брунетти, тяжело плюхая по воде, перебежал через внутренний дворик. За дверью он слышал голос Ла Капры, снова и снова звавший сына. Он схватился за дверь обеими руками и потащил ее свинцовую тяжесть сквозь воду, потом жестокими пинками закрыл ее и вогнал засов в гнездо.

Из-за двери прогрохотал дробовик, заполняя пойманное в ловушку пространство эхом. Дробинки забарабанили по деревянной двери, но основной заряд раскрошил каменную стену над ней. Снова грохнул выстрел, но Ла Капра палил вслепую, и заряд, не причинив никакого вреда, бесполезно ушел в воду.

Брунетти прошлепал по дворику обратно к Флавии и Бретт, которые медленно двигались к главному выходу. Он подошел к Бретт с другой стороны и сгреб ее за талию, подталкивая вперед. Приближаясь к двери, они услышали громкий плеск и последовавшие за ним столь же громкие крики с улицы. Брунетти поднял глаза и увидел Вьянелло, проталкивающегося в дверной проем, а за ним двух полицейских в форме и с пистолетами наготове.

– Трое из них наверху, – сказал им Брунетти. – Поосторожнее. Возможно, они вооружены. Еще один в кладовой. У него ружье.

– Это он стрелял? – спросил Вьянелло.

Брунетти кивнул, потом поглядел за их спины.

– Где остальные?

– Идут, – ответил Вьянелло. – Я позвонил из бара на кашпо. Они дали сигнал по радио. Чинквеграни и Марколини были поблизости, так что они ответили, – объяснил он, кивая в сторону двух полицейских, которые занимали позицию на галерее, чтобы не попасть на линию огня, если вдруг начнут стрелять с верхних этажей палаццо.

– Ну что, мы пойдем их брать? – спросил Вьянелло, глядя на дверь вверху.

– Нет, – сказал Брунетти, не видя в этом смысла. – Пойдем туда, когда дождемся остальных.

Будто разбуженная его словами, в отдалении взвыла двухголосая сирена, становясь громче по мере приближения. За ней он расслышал завывание второй, следующей от больницы вдоль Большого Канала.

– Флавия, – сказал он, повернувшись к ней, – идите с Вьянелло. Он проводит вас к «скорой помощи». – Затем сержанту: – Отведите их туда и возвращайтесь. Пришлите сюда людей.

Вьянелло подшлепал к нему и с легкостью силача нагнулся и поднял Бретт на руки. Он понес ее из дворика и по узкой калле к набережной, где сквозь стену дождя прерывисто сверкали два голубых огня. Флавия последовала за ним.

На некоторое время все стихло. Когда Брунетти позволил себе немного расслабиться, тело тут же отплатило ему, и у него застучали зубы. Он заставил себя пройти по воде и присоединиться к двум полицейским под арками галереи, защищавшей, по крайней мере, от дождя.

Вопль, полный животного ужаса, раздался из-за двери в кладовку, и Ла Капра начал с подвыванием выкрикивать имя сына снова и снова. Потом вой прекратился и сменился пронзительными рыданиями, которые вырывались из-за двери и заполняли скорбью весь двор.

Брунетти вздрагивал от этих звуков, ему хотелось, чтобы Вьянелло вернулся побыстрее. Он вспомнил разбитый череп Семенцато, затрудненную речь Бретт, но все же скорбь этого человека угнетала его.

– Эй вы там, – позвал голос из верхней двери. – Мы спускаемся. Мы не хотим неприятностей.

Обернувшись, Брунетти увидел, что там с поднятыми над головой руками стоят трое.

Тут вошел Вьянелло, а с ним четверо в пуленепробиваемых жилетах и с автоматами. Трое наверху тоже увидели их и остановились, чтобы еще раз крикнуть:

– Мы не хотим неприятностей!

Четверо натренированных вооруженных людей рассыпались по дворику и инстинктивно укрылись за мраморными колоннами.

Брунетти двинулся к двери в кладовку, но замер, когда увидел, что два автомата поворачиваются к нему.

– Вьянелло, – окликнул он, найдя, на ком выместить свой гнев, – скажи им, кто я.

Он понял, что для них он всего лишь промокший человек с пистолетом в руке.

– Это комиссар Брунетти! – крикнул Вьянелло через дворик, и автоматы отвернулись от комиссара и снова направились на людей, застывших на ступенях.

Брунетти опять пошел к двери, из-за которой неслись неослабевающие рыдания. Он отодвинул засов и потянул дверь. Она разбухла, и ему пришлось с силой выдирать ее из рамы. Очерченный яркими огнями, затопившими дворик, он представлял собой отличную мишень для любого, скрывавшегося в темноте кладовки, но он не думал об этом; рыдания исключали такую возможность.

Через несколько секунд его глаза привыкли к темноте, и он увидел, что Ла Капра стоит на коленях по грудь в воде, являя собой гротескную копию той Пьеты, которую Брунетти только что видел во дворике. Но в этой Пьете, в отличие от первой, была завершенность, ибо здесь отец обнимал единственного – мертвого – сына, чье тело он поднял из грязной воды.

Глава 28

Брунетти открыл дверь в свой кабинет и, не услышав шипения батарей и не задохнувшись от жары, вознес тихую благодарственную молитву святому Леандро, хотя с того времени, как тот совершил свое ежегодное чудо, прошло уже несколько недель. Были и другие признаки весны: этим утром дома он заметил, что в вазонах на балконе пробиваются сквозь затвердевшую за зиму землю анютины глазки, и Паола сказала, что придется в выходные пересадить их; деревянный стол с ножками, протравленными ядом, сох на солнце около них; этим утром Брунетти увидел первых черноголовых чаек, которые каждую весну отдыхают на водах каналов, прежде чем отправиться куда-то еще; а воздух задышал вдруг теплом, которое разливалось как благословение по островам и водам.

Он повесил куртку в шкаф и шагнул к своему столу, но свернул и подошел к окну. На лесах, в которых стоял Сан-Лоренцо, этим утром было заметно какое-то движение; люди лазали вверх и вниз по лестницам и карабкались по крыше. В отличие от бурного всплеска природы вся эта людская деятельность, по убеждению Брунетти, была не более чем ложной весной и должна была, несомненно, скоро кончиться с возобновлением контрактов.

Он стоял у окна, пока его не отвлекло жизнерадостное «Виongiorno» синьорины Элеттры. Сегодня она была в желтом мягком шелковом платье до колен и на таких острых каблуках, что Брунетти порадовался, что у него каменный пол, а не паркет. Подобно цветам, чайкам и мягкому ветерку, она внесла в комнату изящество, и он радостно улыбнулся.

– Виопgiorno, синьорина, – сказал он. – Вы сегодня особенно мило выглядите. Прямо как сама весна.

– А, эта тряпка, – сказала она небрежно и похлопала по юбке платья, которое должно было обойтись ей более чем в недельный заработок. Ее улыбка противоречила ее словам, так что он не стал настаивать.

Она вручила ему две папки с приколотым сверху письмом.

– Это надо подписать, Dottore.

– Ла Капра? – спросил он.

– Да. Это ваша объяснительная записка по поводу того, почему вы с сержантом Вьянелло пошли тогда в палаццо.

– Ах да, – пробормотал он, быстро читая двухстраничный документ, написанный в ответ на жалобу адвокатов Ла Капры, что вторжение Брунетти в его дом двумя месяцами ранее было незаконным.

В этом адресованном в прокуратуру письме Брунетти объяснял, что в процессе расследования все более убеждался, что Ла Капра сыграл некую роль в убийстве Семенцато, и как свидетельство приводил тот факт, что отпечатки пальцев Сальваторе Ла Капры были найдены в конторе Семенцато. Исходя из этого и подстегиваемый тем, что исчезла Dottoressa Линч, он и пошел в палаццо Ла Капра с сержантом Вьянелло и синьорой Петрелли. По прибытии они обнаружили дверь во внутренний дворик открытой (о чем упоминается в показаниях как сержанта Вьянелло, так и синьоры Петрелли) и вошли, когда услышали что-то похожее на женские крики.

В отчете было полное описание дальнейших событий (опять же подтвержденное показаниями сержанта Вьянелло и синьоры Петрелли). Он предлагал это объяснение прокурору, чтобы успокоить его – их проникновение в частное владение синьора Ла Капры произошло в рамках закона, ведь не подлежит сомнению, что право и, более того, обязанность даже частного гражданина откликнуться на призыв о помощи, особенно если для этого не нужно ничего нарушать. Далее шли изъявления всяческого почтения. Брунетти взял перо, которое ему протянула синьорина Элеттра, и подписал письмо.

– Спасибо, синьорина. Что-нибудь еще?

– Да, Dottore. Синьора Петрелли позвонила и подтвердила вашу встречу.

Еще одно доказательство весны. Больше учтивости.

– Спасибо, синьорина, – сказал он, забирая папки и возвращая ей письмо.

Она улыбнулась и ушла.

Первая папка была из офиса Каррары в Риме и содержала полный список предметов из коллекции Ла Капры, которые смогли идентифицировать полицейские из отдела хищений художественных ценностей. Перечень мест, откуда они были взяты, читался как туристический или полицейский путеводитель по ограбленным святилищам древнего мира: Геркуланум, Вольтерра, Пестум, Коринф. Восток и Ближний Восток тоже были представлены: Сиань, Ангкор-Ват, Кувейтский музей. Некоторые экспонаты приобретались легально, но таких было меньшинство. Несколько предметов оказались копиями. Прекрасными, но все же копиями. Документы, изъятые у Ла Капры, доказывали, что многие из нелегальных предметов были приобретены у Мурино, в чьих магазинах, в Венеции и в Местре, спецы по хищениям художественных ценностей провели полную инвентаризацию. Мурино божился, что понятия не имел о незаконно приобретенных предметах, и стоял на том, что они, должно быть, проходили через руки его покойного партнера, Dottore Семенцато. И если бы он не был схвачен при получении четырех ящиков алебастровых пепельниц, сделанных в Гонконге, и упакованных вместе с ними четырех статуй, ему можно было бы поверить. Но уж раз так вышло, Мурино арестовали, и на его адвоката легла обязанность предъявлять счета и декларации, которые могли бы перевалить вину на Семенцато.

Отбывший в Палермо для похорон своего сына Ла Капра, казалось, потерял весь интерес к своей коллекции. Он игнорировал все приказы о предоставлении дальнейших документов, которые могли бы доказать приобретение либо право собственности. Посему полиция конфисковала все, что, по ее данным, было похищенно, и продолжала искать корни тех немногих предметов, которые еще не были идентифицированы. Брунетти с удовольствием отметил, что Каррара проследил за тем, чтобы вещи, взятые с китайской выставки во Дворце дожей, не попали в опись предметов, найденных в доме Ла Капры. Только три человека – Брунетти, Флавия и Бретт – знали, где они.

Во второй папке лежала куча бумаг по обвинению Ла Капры, его покойного сына и людей, арестованных вместе с ним. Оба человека, избивших Бретт Линч, были той ночью в палаццо, и их арестовали вместе с Ла Капрой и еще одним типом. Первые двое подтвердили избиение, но заявили, что ходили туда, собираясь ограбить ее квартиру. Они настаивали, что ничего не знают про убийство Dottore Семенцато.

Ла Капра, со своей стороны, утверждал, что понятия не имел о том, что эти двое, которых он опознал как своего шофера и телохранителя, собирались ограбить квартиру Бретт Линч, женщины, к которой он испытывает глубочайшее профессиональное уважение. Сначала он также заявлял, что не имел никаких дел с Dottore Семенцато. Но когда поступила информация из тех мест, где они встречались с Семенцато, когда разные дельцы и антиквары подписали заявления, доказывающие, что эти двое участвовали во множестве совместных предприятий, история Ла Капры ушла в песок, как уходит с отливом или при перемене ветра высокая вода. И под влиянием нового ветра Ла Капра вдруг стал припоминать, что, возможно, в прошлом приобретал несколько предметов с помощью Dottore Семенцато.

Ему было приказано вернуться в Венецию, не то его привезут под конвоем, но он устроился в частную клинику под наблюдение врачей лечиться от «нервного расстройства на почве личного горя». Там он и пребывал, легально неприкосновенный, в стране, где лишь узы между родителем и ребенком святы.

Брунетти отпихнул от себя папки и уставился на пустую поверхность стола, представляя, какие силы уже вступили в эту игру. Ла Капра был человеком не без влияния. И теперь его сын, молодой человек бешеного темперамента, мертв. Разве те два головореза через день после того, как поговорили со своим адвокатом, не припомнили, как однажды Сальваторе сказал, что Dottore Семенцато неуважительно обошелся с его отцом? Вроде статуя, которую он купил для своего папы, оказалась подделкой – что-то в этом роде. И, кстати, кажется, они припоминают, что слышали, как он говорил, что заставит Dottore пожалеть о том, что рекомендовал поддельные произведения искусства его отцу или ему – для отца.

Брунетти не сомневался, что со временем головорезы будут вспоминать все больше и больше, и все будет указывать на беднягу Сальваторе, коим двигало не что иное, как превратно понимаемая защита чести своего отца и собственной чести. И они, возможно, припомнят много случаев, когда синьор Ла Капра пытался внушить сыну, что Dottore Семенцато честный человек, что он всегда действует добросовестно, когда рекомендует произведения, которые потом продает его партнер Мурино. Возможно, судьи, если до этого дойдет, выслушают историю о горячем желании Сальваторе не доставлять отцу ничего, кроме удовольствия, поскольку он был такой преданный сын. И Сальваторе, не слишком искушенный мальчик, но хороший, добросердечный, пытался добыть эти подарки для возлюбленного отца единственным путем, который смог измыслить, попросив совета у Dottore Семенцато. И от понимания этой его преданности отцу, его сильного желания угодить ему, лишь шаг до того, чтобы вообразить его ярость, когда он обнаружил, что Dottore Семенцато попытался извлечь выгоду как из его незнания, так и его щедрости, продав ему копию вместо оригинала. И отсюда уже совсем близко до заключения, что несправедливо умножать скорбь отца, не только потерявшего единственного любимого сына, но еще до глубины души пораженного тем, сколь далеко этот сын мог зайти в своих попытках доставить папе удовольствие и защитить фамильную честь. Да, это пройдет, и связь Ла Капры с Семенцато станет из свидетельства его вины своей противоположностью, обоснованием доброго доверия, лежавшего в основе отношений двух людей, веры, разрушенной нечестностью Семенцато и несдержанностью Сальваторе, увы, теперь неподвластных земному суду. Брунетти не сомневался, что суд возложит всю вину в убийстве Семенцато на Сальваторе. Он в принципе мог его убить; никто этого уже не узнает. Это сделали либо он, либо Ла Капра, и оба заплатили за это по-своему. Будь Брунетти более сентиментальным, он рассудил бы, что Ла Капра поплатился больше, но он таковым не был, а посему решил, что за смерть Семенцато все-таки больше заплатил Сальваторе.

Брунетти встал из-за стола, отодвинув папки, которые привели его к этому заключению. Он видел Ла Капру с мертвым сыном, поднимал его из грязной воды и помогал рыдающему в голос отцу тащить тело его единственного чада к подножию трех низких ступеней. А там потребовались усилия и его, и Вьянелло, и двух других полицейских, чтобы разлучить их, чтобы оторвать пальцы Ла Капры от бескровной дыры на шее парня, которую он зачем-то пытался зажимать.

Брунетти никогда не верил, что можно заплатить жизнью за жизнь, так что он опять отбросил мысль о том, что Ла Капра заплатил за смерть Семенцато. Всякая скорбь интимна, у каждого своя собственная утрата. Но он понял, что трудно питать личную злобу к человеку, которого видел бьющимся в руках полицейского, пытавшегося заслонить от него тело сына, когда того несли на носилках, накрытого с головой промокшим плащом Вьянелло.

Он отбросил эти воспоминания. Все это его больше не касалось, было передано в руки других служителей закона, и он больше никоим образом не мог повлиять на исход дела. Хватит с него смертей и насилия, ворованной красоты и страсти к совершенству. Он жаждал весны и ее многих несовершенств.

Часом позже он покинул квестуру и пошел к площади Сан-Марко. Повсюду он видел знакомые вещи, но сегодня он решил считать их приметами весны. Даже вездесущие одетые в светлое туристы радовали его сердце. Улица 22 марта привела его к Академическому мосту. За ним он увидел первую в сезоне длинную очередь туристов, желающих войти в музей, но с него пока хватит произведений искусства. Теперь его притягивала вода и мысль о том, как он посидит на молодом солнышке с Флавией, попивая кофе, болтая о том о сем и наблюдая, как быстро меняется выражение ее лица – от безмятежного к радостному и обратно. Он должен был встретиться с ней у «Иль Куччиоло» в одиннадцать и заранее предвкушал, как будет журчать вода под деревянной палубой, как будут бестолково двигаться официанты, еще не оттаявшие от зимней спячки, как огромные зонты будут навязывать посетителям тень задолго до того, как в ней появится нужда. Еще большее удовольствие он испытывал, думая о звуке ее голоса.

Он увидел впереди воду канала Джудекка, а за ним радостные фасады домов на другой стороне. Слева в поле зрения показался танкер, он плыл легко и невесомо, и даже его очерченный ватерлинией корпус в этом свете казался ярким и красивым. Проскакал мимо пес, вскидывая задние ноги, закружился, ловя свой хвост.

Около уреза воды Брунетти свернул налево и пошел к открытой палубе бара, ища Флавию. Четыре пары, одинокий мужчина, еще один, женщина с двумя детьми, стол, занятый шестью или семью девицами, хихиканье которых было слышно издалека. И никакой Флавии. Может быть, опаздывает. Может, он ее не узнал. Он снова начал с ближайшего стола и снова изучил всех в том же порядке. И увидел ее, сидящую с двумя детьми, – высоким мальчиком и маленькой девочкой, еще по-детски пухлой.

Его улыбка исчезла и сменилась другой. С этим выражением он приблизился к их столику и взял протянутую руку Флавии.

Она улыбнулась ему.

– Ах, Гвидо, как чудесно тебя видеть. Какой великолепный день. – Она повернулась к мальчику и сказала: – Паолино, это Dottore Брунетти.

Мальчик встал, оказавшись почти одного роста с Брунетти, и пожал ему руку.

– Виоngiorno,Dottore. Я бы хотел поблагодарить вас за то, что вы помогли моей маме.

Это прозвучало так, будто он разучил текст и выложил его, как предполагаемый мужчина – настоящему. У него были темные материнские глаза, но лицо было более узкое и длинное.

– И я тоже, мамочка, – пискнула девочка и, поскольку Флавия замешкалась с ответом, встала и протянула ладошку Брунетти. – Я Виктория, но мои друзья зовут меня Виви.

Взяв ее руку, Брунетти сказал:

– Тогда я бы хотел звать тебя Виви.

Она была достаточно маленькой, чтобы заулыбаться, но достаточно взрослой, чтобы отвернуться и покраснеть.

Он подтянул к себе стул и сел, потом развернул его и подставил лицо солнцу. Они разговаривали несколько минут, дети спрашивали его, каково работать полицейским, есть ли у него оружие, а когда он сказал, что есть, спросили, где оно. Когда он и на это ответил, Виви спросила, застрелил ли он кого-нибудь, и выглядела разочарованной, когда он сказал, что нет. Дети быстро поняли, что быть полицейским в Венеции – совсем не то, что копом на Майами-Бич, и после этого открытия потеряли интерес и к его карьере, и к нему.