Текст книги "Жизнь Антона Чехова (с илл.)"

Автор книги: Дональд Рейфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Глава 22
Смерть Анны
январь – май 1888 года

Весь январь Чехов посвятил своему шедевру, повести «Степь». Редактор журнала «Северный вестник» А. Евреинова (напоминавшая Антону жареного скворца) дала ему полную свободу в смысле объема, темы, а также гонорара. За сочинение в 120 страниц Чехов получил 500 рублей аванса и 500 рублей после публикации. Доходы его утроились, и с тех пор Чеховы больше не знали нужды, хотя, бывало, тратили больше, чем зарабатывали. Одновременно отпала необходимость еженедельно поставлять рассказы в петербургские издания: Антон писал в основном для «Нового времени», держа на голодном пайке «Осколки» и «Петербургскую газету».

Повесть «Степь» подрывает все устои жанра; в ее основу положено путешествие мальчика Егорушки в город на учебу в компании дядьки, священника Христофора и возчиков, а также его встречи с представителями всех слоев общества: ожесточенным тяжкой жизнью хозяином еврейского постоялого двора, польской графиней, мятежными и покорными мужиками. Природа, ее речки, холмы, звери, насекомые настолько переполняют мальчика впечатлениями, что он заболевает, не в силах сопротивляться степной стихии. Повесть по структуре симфонична, а в описании степных пейзажей и грозы соотносима по настроению с частями Шестой, «Пасторальной», симфонии Бтховена – «Сценой у ручья» и «Грозой». Захваченный воспоминаниями своего собственного проведенного в степях детства, Чехов в то же время равняется и на такие литературные вехи, как «Сорочинская ярмарка» Гоголя и стихотворения в прозе Тургенева. Чеховская повесть стала первым его сочинением, которое может быть причислено к серьезной классической прозе.

Плещеева повесть привела «в безумный восторг». Опубликована она была в феврале 1888 года и произвела сильнейшее впечатление на поэтов, художников и музыкантов. Всеволод Гаршин, самый оригинальный из тогдашних молодых прозаиков, увидел в Чехове своего ровню. Критики, и прежде всего П. Островский (брат драматурга), расточали непомерные похвалы. Пo словам Александра, «первым прочел Суворин и забыл выпить чашку чаю. При мне Анна Ивановна меняла ее три раза. Увлекся старичина». От брата узнал Антон и мнение Буренина: «Такие описания степи, как твое, он читал только у Гоголя и Толстого. Гроза, собиравшаяся, но не разразившаяся, – верх совершенства. Лица – кроме жидов – как живые. Но ты не умеешь еще писать повестей <…> твоя „Степь“ есть начало или, вернее, пролог большой вещи, которую ты пишешь».

Лейкин по обыкновению норовил испортить обедню: «Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Длинные вещи хороши тогда, когда это роман или повесть, с интригой, с началом и концом. <…> Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы больший мастер».

Работая над «Степью», Антон (после депрессивного «Иванова») пребывал в бодром настроении, и сам удивлялся тому, что в его новой вещи нет любовной интриги: «А я не могу без женщин!!!» – воскликнул он в письме к Щеглову.

Два дня в январе у него ушли на рассказ «Спать хочется», в котором малолетняя прислуга убивает хозяйского ребенка за то, что тот не дает ей спать. Тогда же увидели свет и две одноактные пьесы: драматический этюд «Калхас (Лебединая песня)» и водевиль «Медведь», позже прозванный Чеховым «дойной коровой» за неизменно приносимый доход. Друзья подметили ряд перемен в облике Антона – шапка волнистых волос, загадочная улыбка, возросшая уверенность в себе. В феврале А. Грузинский писал Н. Ежову: «Чехов действительно похож на Антона Рубинштейна <…> У Чехова с Билибиным возникла холодность». В то время как Билибин перестал подписывать свои письма «Ваша Викторина», новый друг Антона, Иван Щеглов, не скрывал своего восхищения: «Ни одна француженка не соблазнит так своими ласками, как Вы меня увлекаете…»

Друзья и близкие по-прежнему нуждались в медицинских познаниях Антона. Обследованный им Григорович решил отсрочить свой конец, уехав в Ниццу, – оттуда он присылал Чехову сюжеты для рассказов. Из Петербурга Александр слал неутешительные отчеты о состоянии жены: мнения врачей относительно ее диагноза разделились. Александра терзали искушения и угрызения совести – у редакционной секретарши «Нового времени» были такие бархатные карие глазки. Он просил у Антона моральной поддержки. Анна же, страшась близкой смерти, писала в отчаянии свекрови:

«Умоляю Вас, пожалейте Ваших внуков, приезжайте к нам в Петербург. Я давно уже больна, а теперь доктора находят, что мне необходимо делать операцию, что у меня нарыв или эхинококки (спросите у Антона Павловича, он Вам объяснит) на печени и мне нужно их вырезать. Чем кончится операция, Богу известно, но я страшно боюсь и во всяком случае, даже благополучном, я должна буду долго пролежать в больнице. Кто же в это время будет с моими детками? <…> Вам будет теперь покойно у нас; средства у Саши теперь не те, что в Таганроге, две прислуги, нянька и кухарка. Если мне суждено умереть, так и я умру спокойно, зная, что дети с Вами. <…> Если бы я заболела в Москве, я бы не боялась так, а здесь я совсем одинока и так мне тяжело. Сделайте мне еще одолжение, поставьте от меня свечку в часовне мученика Пантелеймона и помолитесь Целителю за меня. Кланяйтесь Павлу Георгиевичу и попросите и его помолиться. Марье Павловне передайте мой привет. Антона Павловича я очень благодарю за внимание ко мне и за участие»[138]138
  ОР. 331 82 9. Письмо А. И. Сокольниковой Е. Я. Чеховой от 20.01.1888.


[Закрыть].

Анну обследовал самый известный петербургский хирург С. Боткин. В течении ее болезни была короткая ремиссия, однако к началу марта стало ясно, что она умирает от туберкулеза печени.

Угроза нависла и над Колиной жизнью – не только из-за болезни, но и из-за отношений с властями, поскольку он уклонялся от призыва в армию. Связь с ним поддерживалась только через Анну Ипатьеву-Гольден. Первый муж Анастасии Гольден, П. Путята, практически чеховский родственник, пребывал в крайней нужде и был смертельно болен – Антон чувствовал себя обязанным лечить его и помогать деньгами. Сирые и убогие портили Чехову настроение. Ему так захотелось уехать от всего этого, что, покутив с приехавшим в Москву Лейкиным, он отправился с ним в Петербург в одном купе. Подробности путешествия Антон изложил брату Мише: «Доехал я благополучно, но ехал скверно, благодаря болтливому Лейкину. Он мешал мне читать, есть, спать… Все время, стерва, хвастал и приставал с вопросами. Только что начинаю засыпать, как он трогает меня за ногу и спрашивает: „А вы знаете, что моя „Христова невеста“ переведена на итальянский язык?“»

В столичной гостинице «Москва» Антона ждали Плещеев, Щеглов и его новая издательница А. Евреинова. На следующий день он перебрался к Сувориным, понимая, что это его может стеснить: «Рояль, фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий, кровать, камин, шикарный письменный стол – это мои удобства. Что касается неудобств, то их не перечтешь. Начать хоть с того, что я лишен возможности явиться домой в подпитии и с компанией… До обеда – длинный разговор с m-me Сувориной о том, как она ненавидит род человеческий, и о том, что сегодня она купила какую-то кофточку за 120 рублей. За обедом разговор о мигрени, причем детишки не отрывают от меня глаз и ждут, что я скажу что-нибудь необыкновенно умное. А по их мнению, я гениален, так как написал повесть о Каштанке. У Сувориных одна собака называется Федором Тимофеичем, другая Теткой, третья Иваном Иванычем. От обеда до чая хождение из угла в угол в суворинском кабинете и философия; в разговор вмешивается, невпопад, супруга и говорит басом или изображает лающего пса. Чай. За чаем разговор о медицине. Наконец, я свободен, сижу в своем кабинете и не слышу голосов. Завтра убегаю на целый день: буду у Плещеева <…> Кстати: у меня особый сортир и особый выход – без этого хоть ложись да умирай. Мой Василий одет приличнее меня, имеет благородную физиономию, и мне как-то странно, что он ходит возле меня благоговейно на цыпочках и старается предугадать мои желания. Вообще неудобно быть литератором. Хочется спать, а мои хозяева ложатся в 3 часа».

Антон побывал и у брата Александра, удивившись тому, что тот трезв, а дети умыты и накормлены. Преодолев несколько маршей крутой лестницы, наведался Чехов и к Гаршину – того не оказалось дома[139]139
  Встретившись накануне, писатели обменялись лишь несколькими словами. К Чехову прониклась симпатией мать Гаршина, когда он заглянул в книжный магазин его брата Евгения – литературного критика, позже весьма недоброжелательно отнесшегося к Антону.


[Закрыть].

Проведя в Петербурге неделю, Антон отправился в Москву, еще не зная о том, что 19 марта, под влиянием тяжелой депрессии, Всеволод Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы, по которой незадолго до этого к нему поднимался Антон. Вынеся тяжкие впечатления из турецких войн, на которых он воевал солдатом, Гаршин преломил свои душевные муки в рассказе «Красный цветок». Женитьба на единственной в России женщине с образованием врача-психиатра от смерти его не спасла. Похороны Гаршина были столь же нелепы, как и его смерть: над гробом с развязной речью выступил А. Леман, автор учебника по игре в бильярд; от «Нового времени», с презрением третирующего либеральных писателей, был лишь Александр Чехов. В память Гаршина были задуманы сразу два сборника; между писателями возникли разногласия, в результате чего и Антон был втянут в литературно-политические игры. Однако история эта завершилась тем, что он сблизился с В. Короленко, писателем, уже снискавшим себе славу в Нижнем Новгороде. Гаршинская проза с ее мотивами отчуждения оказала влияние на позднее чеховское творчество.

Весной, как всегда, Антон рвался душой за город, однако Пасха в том году была поздней – 24 апреля, а «отсутствие же кого-нибудь в Светлый праздник, – объяснял он в письме Короленко, – у моих домочадцев считается смертным грехом». Приглашений на лето у него было много – проехаться по Волге с Короленко, отправиться на Север с Лейкиным или же в Константинополь с Сувориным. Бабкино уже не казалось столь заманчивым – было ли дело в его досягаемости для непрошеных гостей или в сластолюбивом Киселеве и его благочестивой супруге? Чтобы утешить Киселевых, Антон согласился взять к себе на квартиру их сына Сережу, поступавшего в московскую гимназию. Сам же он намеревался провести июль в Крыму на новой даче Суворина близ Феодосии, а затем направиться с его сыном Алексеем по Черному морю в Грузию, а далее, по Каспийскому – в Среднюю Азию. Путешествовать Антон собрался без семьи. Для близких своих он приискал дачу на Украине.

В «Восточных меблированных комнатах» Колиными соседями и приятелями были двое бесталанных музыкантов, которые в результате сблизились и с Антоном. Один из них, Александр Иваненко, приехав в Москву обучаться игре на фортепьяно, обнаружил, что инструментов на всех не хватает; тогда он избрал флейту и одновременно сделал первые вылазки в литературу – под псевдонимом Юс Малый. Другой – виолончелист Мариан Семашко – из-за чрезвычайно мрачной манеры игры стал мишенью для чеховских шуток. Иваненко и Семашко были родом с Украины, из города Сумы. Они и рассказали Антону о семье помещиков Линтваревых, которые, как и Киселевы, поправляли семейный бюджет, сдавая на лето дачи. Их поместье Лука в холмистой, поросшей лесом местности было более южным местом, чем Бабкино, и к тому же местная река Псел изобиловала рыбой.

Мише, направлявшемуся на Пасху в Таганрог, поручено было сделать заезд в Сумы и доложить о линтваревском поместье. Впоследствии он вспоминал: «После щегольского Бабкина Лука произвела на меня ужасно унылое впечатление. Усадьба была напущена, посреди двора стояла, как казалось, никогда не просыхавшая лужа, в которой с наслаждением валялись громаднейшие свиньи и плавали утки, парк походил на дикий, нерасчищенный лес, да еще в нем находились могилы; либеральные Линтваревы увидели меня в студенческой форме и с первого же взгляда отнеслись ко мне как к ретрограду».

Антона это не смутило – он уже пригласил на новую дачу половину литературного Петербурга. К нему подумывал приехать Плещеев, а также – перед совместной поездкой в Крым – сам Суворин. Антон знал, чем заманить своего издателя: тот был большой любитель рыбной ловли.

В Петербург, дежурить у постели больной Анны, Антон приехать отказался, несмотря на мольбы Александра. И даже назвал его «гнусным шантажистом»: «Необходима скорейшая медицинская помощь. Если не решаешься повезти Анну Ивановну к Боткину, то по крайности сходи к нему сам и объясни, в чем дело: авось найдет нужным прислать ассистента. Просьбу твою передам матери. Едва ли она приедет, ибо ее здоровье не совсем хорошо. Да и паспорта нет. Она прописана на одном паспорте с батькой, надо поэтому толковать долго с отцом, идти к обер-полицмейстеру и проч.».

Весьма слабым утешением Александру были приписки других московских родичей: «Приветствую!!!!! Н. Чехов. Мать горюет, что не может приехать» и «Кланяюсь и целую тебя, Анну Ивановну и детей. Маша». Александр в письме к Антону живописал картину домашнего ада: «Дети как неприкаянные: ревут, пугаются, лезут к матери, которая то плачет над ними, то гонит их от себя. Прихожу я из редакции – новая беда: подай ей ту подлую женщину, на которой я хочу жениться и которая намерена во имя своих будущих детей отравить Кольку и Антошку. Велит искать эту женщину в дверях, в шкафу, под столами, всюду видит яд и отраву. <…> Ты вообрази себе ночь, бред, одиночество, невозможность утешить, нелепые речи, внезапные переходы от смеха к плачу, сонные крики напуганных за день детей. Суди, эскулап ирода нашего, какое для меня время и какое горе, что мать не поедет».

Вообще родня Александра Чехова больше сочувствия выказывала незнакомцам. Как-то раз Маша привела домой двенадцатилетнего парнишку, просившего на улице милостыню. Они с Антоном одели его (Ваня кое-что выделил из казенного добра), собрали денег, купили билет до Ярославля и снабдили письмом к местной знаменитости, поэту Л. Трефолеву (Антону он напоминал общипанную ворону) с просьбой принять участие в мальчугане. Смягчился душой к Александру один лишь Павел Егорович: «Милый Саша <…> Сочувствую твоему горю, но к несчастию ничего не могу послать тебе, только могу молиться, советую и тебе надеяться на Бога, Он все устроит к лучшему. Анну Ивановну поздравляю с Праздником, желаю ей поскорее выздороветь, от души прошу ее простить меня и забыть прошлое. <…> Любящий тебя твой Отец П. Чехов».

Антон же в это время мечтал о том, как на Псле он будет ловить судаков. «Поймать судака, – писал он Плещееву, – это выше и слаже любви!» Миша, добравшись до Таганрога, ликовал: «Мамочка! Я в Таганроге! Счастлив, весел, безмятежен, доволен и от счастья, кажется, потерял голову». Тем временем положение Александра становилось все более отчаянным: он писал, что дни Анны Ивановны «сочтены и катастрофа неизбежна»; он умолял: «Спроси, пожалуйста, мать и сестру, не возьмут ли они ребят к себе хоть на время». Антон ответил решительным отказом: «Плачу я за квартиру 750 руб…. Если прибавить еще 2 комнаты для детей, няньки и детского хлама, то квартира будет стоить 900… Впрочем, в любой просторной квартире нам было бы тесно. Ты знаешь, у меня скопление взрослых людей, живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то непонятных обстоятельств нельзя разойтись… У меня живут мать, сестра, студент Мишка (который не уйдет и по окончании курса), Николай, ничего не делающий и брошенный своею обже[140]140
  От фр. «object de désir» – предмет страсти.


[Закрыть], пьющий и раздетый, тетка и Алеша (последние два пользуются только помещением). К этому прибавь, что от 3 часов до ночи и во все праздники у меня толчется Иван, по вечерам приходит батька… Все это народ милый, веселый, но самолюбивый, с претензиями, необычайно разговорчивый, стучащий ногами, безденежный. <…> В теперешнюю семью <…> я не решусь взять нового человека, да еще такого, которого надо воспитать и поставить на ноги. <…> Это письмо порви. Вообще имей привычку рвать письма, а то они у тебя разбросаны по всей квартире. Летом приезжай к нам на юг. Стоит дешево».

Единственное, что предложил брату Антон, – это поселить детей с тетей Феничкой, пока все семья будет на даче в Сумах. Александру пришлось принять эти жесткие условия. В письме же к «дорогому Капитану» Щеглову от 18 апреля Антон более мягко отзывался о своем семействе: «У меня тоже есть „родственный клобок“. Чтобы он не мешал мне, я всегда езжу с ним, как с багажом, и привык к нему, как к шишке на лбу. <…> Впрочем, мой клобок, если сравнивать его с наростом, представляет из себя нарост доброкачественный, но не злокачественный… <…> Во всяком случае мне чаще бывает весело, чем грустно, хотя, если вдуматься, я связан по рукам и ногам…»

Евгению Яковлевну беспокоило лишь то, хорошо ли ей будет на даче. Об этом она писала Мише: «Жаль, что наша дача неудачна, теперь помочь нельзя, багаж на Страстной неделе отослан, только бы не страшно так было жить <…> Ты мало написал насчет прислуг, какая цена в Сумах, почем они получают в месяц».

Седьмого мая 1888 года, в тот день, когда в Петербурге на смертном одре жена Александра Анна причастилась Святых Тайн, семейство Чеховых прибыло на поезде в Сумы и, проехав еще три версты на извозчике, добралось до Луки. Все оказалось как нельзя лучше: местность поэтична, флигель просторный, комнаты светлы и красивы, хозяева любезны. «Мишка наврал», – писал Антон Ивану, приглашая его с Павлом Егоровичем побыстрее приехать и захватить с собой водки. Потом он расписал прелести дачной жизни Щеглову, а Ване последовали указания насчет рыболовных крючков. В письме Лейкину Антон расхваливал «сытых, веселых, разговорчивых и остроумных» украинских мужиков. Здесь, после болезных и убогих крестьян из окрестностей Бабкина, он мог и не вспоминать о своих докторских обязанностях. Вскоре стали прибывать гости. Знаменитый Плещеев вызвал у хозяев «священную дрожь», и все три недели, что он провел на Луке, они обращались с ним, как с «полубогом». Антон вспомнил о брате Александре с некоторым опозданием: 27 мая он еще раз предложил отдать его детей под опеку тети Фенички, а также советовал больше не платить врачам Анны: «Если они ждут вскрытия, чтобы поставить диагноз, то визиты их к тебе нелепы, и деньги, которые они решаются брать с тебя, вопиют к небу. <…> Детворе и Анне поклон». На следующий день, еще не получив это черствое братово послание, Александр отправил Антону короткую записку: «Сегодня в 4 ч. 15 м. дня Анна скончалась. Ночью Кнох произведет вскрытие. После похорон я немедленно отвезу к тетке в Москву детей, а сам приеду к тебе в Сумы. Тогда переговорим обо всем. А теперь пока – будь здоров! Поклоны. Твой А. Чехов».

Глава 23
В трудах и праздности
май – сентябрь 1888 года

Линтваревы были непохожи на Киселевых. В то время как Киселевы с их вольными нравами и высокомерием жили аристократами, Линтваревы, дворяне с твердыми устоями, были трудолюбивыми землевладельцами и готовыми жертвовать собой либералами. Единственным, что сближало эти две семьи, было отсутствие денег.

Главой семьи Линтваревых была мать, Александра Васильевна. У нее было три дочери и два сына. Наибольшее впечатление на Чехова произвела старшая дочь, Зинаида. О ней он писал Суворину: «Старшая дочь, женщина-врач – гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая – изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка <…> Здесь, когда я вижу на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают мои „Сумерки“, мне уже начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем собственной смерти…»

Вторая дочь, Елена, некрасивая старая дева, тоже была врачом. Младшая, Наталья, веселая певунья, обучала крестьянских детей в построенной на свой счет школе на украинском языке (тогда запрещенном). Старший брат, Павел, исключенный из университета за политическую деятельность, был женат и ожидал появления первенца. Младший сын, Георгий, пианист, «помешанный на том, что Чайковский гений» и мечтавший жить по заповедям Толстого, тоже погубил карьеру излишним либерализмом. Письма, доставляемые на Луку, включая и чеховские, перехватывались тайной полицией. Линтваревы были убеждены, что интеллигенция должна посвятить себя народу. Оживленные дискуссии, то и дело вспыхивавшие между обитателями Луки, были лишены бабкинской фривольности. Не было здесь ни пьяных пирушек, ни заигрываний с молодыми крестьянками. Дух целомудрия и поэтичность пейзажа отразятся позже в нескольких рассказах, и прежде всего в пьесе «Леший», придав им несколько утопический оттенок.

Флигель, снятый Чеховыми, оказался куда более удобным, чем его описал Миша, даже несмотря на то, что четыре линтваревских пса, гонявшие по двору свиней, то и дело забегали в столовую. Обеды для семьи готовила молодая полька; Евгения Яковлевна, узнав, что кухню надо делить с другим дачником, перестала там появляться. На рыбалке Антон подружился с рабочим местного завода, заядлым рыболовом, и вдвоем они подолгу просиживали с удочкой у мельничной запруды. Молоденькая дочь мельника, писал Антон Киселеву, «полненькая, похожа на кулич с изюмом, <…> просто хоть караул кричи от вожделения». Однако совращать крестьянок среди местных господ было не принято, и, к великому огорчению Антона, в Сумах не оказалось борделя. Не было на Луке и нужников: «Вся моя задница искусана комарами», – жаловался Антон Щеглову.

И все же никто из посетителей Луки, отмахав 600 верст и протрясясь в поезде больше суток, не пожалел о поездке. Украина манила российскую интеллигенцию, символизируя собой райские кущи на грешной земле. Антона навестили его новые поклонники – Иван Щеглов, Казимир Баранцевич и флейтист Александр Иваненко, а из почитаемых им патриархов – поэт Алексей Плещеев. Иваненко играл дуэты с Георгием Линтваревым. Местные барышни катали Плещеева на лодках и пели ему романсы, а Антон вел наблюдение за его пульсом и дыханием.

В начале июня на Луку пожаловали Ваня и Коля. Художник вел себя смирно – он снова накуролесил в Москве, сбежав от Шехтеля с деньгами и материалами. Невыполнение заказа на реставрацию церкви грозило Шехтелю штрафом в 150 рублей на день просрочки. «Право, я себя чрезвычайно жалею, – жаловался он Антону, – Николая же и жалеть-то не стоит и не к чему». Тем временем Александр, приехав в Москву, оставил малолетних сыновей на тетю Феничку. Грузинский, заглянув в московский дом Чеховых, в письме от 21 июня описывал несколько странный порядок вещей: «На крыльце Вашей квартиры увидел прелестную молодую девицу с прелестным молодым человеком на коленях (обыкновенно это бывает наоборот)»[141]141
  ОР. 331 49 42а. Письма А. Лазарева-Грузинского А. П. Чехову. 1887–1888.


[Закрыть]. Александр наконец появился на Луке и принялся пить и буянить. В летнем саду в Сумах он влез на сцену и вмешался в выступления фокусника и гипнотизера – публика смеялась, но Антону с дамами пришлось от стыда покинуть театр. Затем Александр попросил в письме руки Елены Линтваревой, полагая, что, отчаявшись выйти замуж, она согласится на вдовца-алкоголика с двумя отстающими в развитии детьми. Антон это письмо разорвал. Александр рассердился и в два часа ночи ушел из Луки на станцию. В Москве он набросился на тетю Феничку, обвиняя ее в том, что она отравила детей, а потом уехал с ними в Петербург. Пока его не было, квартиру обобрала до нитки уволенная прислуга. Александр впал в запой. Пройдет какое-то время, и мальчиков вызволят из Петербурга и снова отправят в Москву к тете Феничке.

Коля с Плещеевым покинули Луку через два дня после внезапного отъезда Александра. Коля, настрадавшись в вагоне третьего класса среди возвращающихся домой дачников с пожитками, вернулся к Анне Ипатьевой-Гольден и слег. Оттуда он пытался вытрясти из Суворина деньги за будущие иллюстрации к Антоновой «Степи». Плещеев, позабыв на Луке сорочку, с комфортом добрился до Петербурга в вагоне первого класса. Освободившееся место занял приехавший из Таганрога Миша – семья дяди Митро-фана стала ему ближе, чем собственная; особенно тесно сошлись они с кузеном Георгием.

Антон стал подумывать о приобретении хутора, где он мог бы писать, лечить крестьян, а для петербургских писателей устроил бы «климатическую станцию». Зарабатывая от 500 до 1000 рублей за повесть или пьесу, Чехов уже мог рассчитывать на покупку недвижимости. Другу Линтваревых, помещику Александру Смагину, приглянулась Маша, и он предложил Антону присмотреть для него поместье по соседству со своим в Полтавской губернии. Линтваревы запрягли в старинную коляску четверку лошадей, и молодежь отправилась в гости в имение Смагина. Антон десять дней путешествовал по городкам и ярмаркам Полтавской губернии – тем самым, которые полвека назад обессмертил Николай Гоголь, – и в течение трех последующих лет продолжал подыскивать там имение, но каждый раз что-то мешало ему заключить сделку. Украина с ее «общим довольством» и «народным здоровьем» глубоко запала в душу Антона – на Луку он вернулся бодрым и жизнерадостным.

В усадьбе, не смолкая, день и ночь пели соловьи. Гости всё прибывали. Антон попросил Гаврилова отпустить Павла Егоровича на пару недель из его амбара. Гаврилов теперь гордился тем, что у него работает отец знаменитости, и многого от Павла Егоровича не требовал. Впрочем, тот не отказывал себе в удовольствии принять участие в подсчете миллионных гавриловских прибылей. На Луку Павел Егорович прибыл 26 июня и вместе с Павлом Линтваревым отпраздновал день своего ангела – это событие позже отразится в чеховском рассказе «Именины». Из почитателей Антона приехал лишь Баранцевич – «страстный раколов». Уезжая, он оставил на Луке калоши и штаны, а вернувшись домой, откровенно признался Антону в письме: «Не проходит дня, в котором бы я не думал о самоубийстве (за исключением кратковременного пребывания моего у Вас)».

Антон скучал по Суворину, и подобные чувства с ним разделял Щеглов. Посылая Антону на прочтение свою комедию «Театральный воробей», он писал: «У меня изредка бывает Суворин-шмерцен[142]142
  От нем. Schmerzen – боль.


[Закрыть]: с ним так славно иногда беседовать – это сама чуткость». Наконец, 13 июля, потратив три дня на дорогу по воде и по суше, Чехов дорогим гостем появился на пороге суворинской дачи в Феодосии. Девять долгих дней они занимались лишь тем, что плавали в море, загорали, гуляли и разговаривали. Антон не писал ни писем, ни прозы – настолько поглотило его общение с Сувориным. Тогда же они набросали план пьесы, которая позже станет «Лешим». Анна Ивановна Суворина не сводила с Чехова глаз: «Мы, бывало, по целым дням лежали на раскаленном солнцем песке или лунными вечерами смотрели па бесконечную морскую даль… Муж и Антон Павлович, будучи вместе, всегда говорили или рассказывали друг другу, никогда не молчали и не скучали вместе <…> Познакомили с Айвазовским <…> за большим белым столом была одна хозяйка – красавица, вторая жена Айвазовского, родом армянка. Она была в белом пеньюаре с распущенными длинными черными, не совсем просохнувшими после купанья волосами; залитая лунным светом, она разбирала и отбирала в корзины только что срезанные на столе розы <…> Антон Павлович уверял: „волшебная сказка“…»

В то лето Чехов ничего не написал, хотя подумывал о романе. Суворин выказывал царскую щедрость, предлагая Антону рыбацкие лодки, деньги для покупки имения, дочь-невесту, партнерство в издательском деле, соавторство в новой пьесе; он делился с ним житейской мудростью и государственными секретами. От предложения жениться на одиннадцатилетней Насте Чехову удалось отделаться шуткой, а вот деньги он принял – сумма была достаточно велика, чтобы не обидеть Суворина, и вместе с тем достаточно мала, чтобы самому не попасть в неловкое положение.

До всего остального Антону не было дела. В Москве Ваня подыскал квартиру для себя и Павла Егоровича. В чеховском доме был разгром, о чем Ваня сообщал матери: «На вашей квартире очень много пыли и хламу господ знакомых, а чего действительно очень много, это кошек, с которыми тетенька от нечего делать разговаривает и кормит их булочкой с молочком бедненьких, все кошечки имеют имена, так, самую маленькую зовут Картузиком. Куда их тетка денет до Вашего приезда!»

Двадцать третьего июля в четыре часа утра Антон вместе с Алексеем Сувориным-младшим отправились пароходом на Кавказ. Находясь на палубе во время качки, Антон потерял равновесие и, чтобы не упасть, ухватился за телеграф-машину, а потом не смог вернуть ее в прежнее положение. В результате пароход «Дир» сошел с курса и только чудом не столкнулся с другим судном[143]143
  Той же осенью «Дир» погиб у берегов Алупки.


[Закрыть]. Антон с Дофином намеревались через Грузию добраться до Каспийского моря, а затем через Бухару попасть в Персию. Однако семью Сувориных постигло новое несчастье. Алексей получил телеграмму о том, что заболел его брат Валериан. Он появился в Звенигороде уже больным (если бы Антон принял приглашение Киселева провести лето в Бабкине, он в это время мог бы работать в тамошней лечебнице). Коллега Антона, доктор Архангельский, нашел у Валериана дифтерит и назначил трахеотомию. Телеграмма, отправленная московскому хирургу, до адресата не дошла. Валериан умер 2 августа 1888 года.

Дофин с Антоном немедленно отправились назад, в Крым. Алексей поспешил к отцу, а Чехов, избегая встречи с безутешным Сувориным, вернулся в имение Линтваревых. Двенадцатого августа Дофин писал Антону: «Отца я нашел совершенно разбитым и усталым точно после припадка нервной болезни. <…> Теперь отцу все кажется невозможным, ненужным и бесцельным хоть сколько-нибудь развлечь внимание <…> Отец старается следовать предписаниям благоразумия, старается жить „по-обыкновенному“, занимается отчетами магазинов, ходит на постройку <…> Вас сюда ожидали, я оправдал Вас как мог».

Просьбы проявить сочувствие раздавались не только из Крыма, но и из Москвы. Тетя Феничка 11 августа писала сестре: «Так горюю за детьми, что Анны Ивановны нет, и ночью проснусь, все об них думаю <…> я не могу выносить этого, Коля <…> так за матерью тоскует, говорить-то не умеет, а рассказывал мне все ручками, показывал, как маму одели хорошо и положили и потом в ямку зарыли, так все ручками указывает и просто что не было у меня такого горя, никогда так, так что и никак не могу успокоить себя. Анна-то Ивановна голубушка, но я в полной уверенности была, все говорила, чтоб родные возьмут домой, не дадут им так жить. Молюсь, чтоб Отец Небесный умилостивил Антошу <…> Шура[144]144
  Сын Анны от первого брака.


[Закрыть], бедный, очень плакал за матерью, упал без чувств, и дочь очень плакала».

Но Антона уже не хватало на всех, кто претендовал на его сочувствие, на его гостеприимство и на его доходы. Своих племянников, к которым он относился так же прохладно, как и Павел Егорович, он оставил на пьяницу отца, а Суворина – на жену и оставшихся в живых сыновей.