Текст книги "Людишки"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

2

Взрыв был слабый, он затронул только одно помещение в лабораторном крыле, да и то почти не пострадало. Два искореженных железных стола, два разбитых деревянных стула. Несколько пузырьков и склянок вдребезги, три окна, краска на потолке и стенах – вот и весь ущерб. Пустяки, право слово, пустяки.

Но, черт возьми, разве в этом дело? Карсон, черт возьми, знал, в чем дело, потому что, черт возьми, он знал, какие замыслы вынашивает Филпотт. Этот Филпотт вполне мог поднять на воздух весь университет. Вместе с его президентом, Ходдингом Кэйбелом Карсоном IV, которому совсем не хотелось прекращать существование в зените трудовой славы только потому, что какой-то одержимый не желает быть рядовым знаменитым бойцом передовой линии научного познания и никак не может прекратить свои опыты. И сопутствующие им взрывы!

Карсон выпустил пар в своей личной столовой, где он трапезничал вместе с ректором, Уилкоксом Брекенриджем Харрисоном.

– Этот парень мог взорвать всех нас! Пока он уничтожил только какую-то двухвековую листву, но разве это недурное предзнаменование? – Карсон указал на большие окна своей вилкой, при помощи которой поглощал замороженный салат. Окна выходили на самый старый и самый величественный район университетского городка Грейлинг, стены которого были густо увиты плющом.

Грейлинг уютно расположился среди холмов на севере штата Нью-Йорк. Это был почтенный частный университет, возглавляемый почтенным президентом и приютивший самого почтенного знатока современной физики. На факультете трудился доктор Марлон Филпотт, который представлял собой серьезную угрозу всему тому, что так любит и ценит человечество.

– Кстати, что там взорвалось? – спросил Харрисон.

– Бог знает. – Карсон запихнул в рот целый айсберг латука, приправленного диетическим итальянским салатным соусом из бутылочки. – И хуже всего вот что: если вы спросите Филпотта, какого черта он там вытворяет, рано или поздно доктор вам это скажет, да только вы не сможете понять и одного слова из каждых десяти. Все же, я полагаю, на сей раз взорвалась не его пресловутая сверхплотная антиматерия, а нечто более земное.

– Сверхплотная антиматерия? – Харрисон робко улыбнулся. – Вы меня разыгрываете.

– Господи, да нет же! – Карсон вытер губы и опять бросил салфетку на колени. Отпив глоток «сан-джиминьяно», он продолжал: – Все это не было бы лишено определенного смысла, кабы он не рвался так рьяно продолжать свои опыты. По совести говоря, он прав: нам действительно нужны новые источники энергии. Запасы нефти иссякают, их хватит лет на тридцать или сорок. Сегодня люди лучше знают, что такое ядерная энергетика, но это знание скорее отвращает их от нее, чем привлекает. Солнечная энергия – не более чем шутка. Ветер, вода и уголь – тоже. Необходимо нечто совершенно новое. Сейчас наш друг и наше наказание доктор Марлон Филпотт идет по горячему следу и нащупывает один из возможных источников энергии.

– Сверхплотная антиматерия, – повторил Харрисон.

– Не спрашивайте меня, что это за штука. Однажды меня угораздило спросить об этом Филпотта, так он в ответ всего меня обкваркал своими кварками. Вы же знаете эту ученую братию.

– Боюсь, что да.

– Как бы там ни было, но самое печальное заключается вот в чем. Спросив Филпотта, какого черта он там делает, вы ничего от него не добьетесь. Сверхплотная антиматерия! Если он сумеет выделить ее, совершенно очевидно, что мы получим такие запасы энергии, о которых и не мечтали!

– Ну, тогда в этих редких взрывах нет ничего…

– Не говорите так, – предостерегающим тоном произнес Карсон. – Потому что Филпотт проповедует то же самое. Когда я порываюсь указать доктору на разрушительную направленность его действий, он начинает смеяться. Господи, да я просто ненавижу его. Он смеется!

Харрисон тоже отважился хихикнуть.

– Не так уж он плох, шеф. Благодаря ему наш университет на слуху.

– Наш университет, – холодно ответил Карсон, – был на слуху еще до того, как доктор Марлон Филпотт поджег свою парту в приготовительной школе.

– Ну, знаете ли, – молвил Харрисон, – может, впредь он будет осторожнее.

– Дудки. – Карсон допил свое «сан-джиминьяно». – Он провел пальцем по кромке фужера, и официант тотчас подбежал, чтобы налить еще вина. Карсон продолжал: – Нынче пополудни у меня очередная встреча с очередным страховым агентом, и все из-за маленьких шалостей нашего доктора Филпотта. Агента зовут Стайнберг. – Карсон вскинул брови, как бы говоря: «Вас это тоже касается», и поднял бокал. – Можете себе представить, как я жажду увидеть его.

Майкл Стайнберг был именно тем, что ожидал лицезреть Карсон. Истинный семит, что твой торговец коврами. Стой лишь разницей, что он оказался способен на сочувствие и понимание.

– В здешней тихой, приятной атмосфере, проникнутой духом познания, едва ли можно было ожидать несчастных случаев, какие бывают на производстве, – сказал он. Стайнберг сгорбился в удобном кресле напротив голого стола Карсона и суетился над своими бумагами, будто наседка. – Университет Грейдинг, и вдруг – взрывы!

Вот именно. Наконец-то нашелся понимающий человек. Но кто он! Карсон хоть и был тронут его сочувствием, а все же знал, что негоже выносить сор из университетского городка.

– Доктор Филпотт – выдающийся сотрудник факультета. Возможно, его научные исследования… – Тут Карсон решил, что вправе издать суховатый смешок, – …иногда и кажутся малость жутковатыми. Это надо признать. Но правда и то, что они совершенно необходимы.

– Но нужны ли они именно здесь? – спросил страховой агент, постукивая авторучкой по стопке бланков. Это раздражало.

Зародившееся было в груди Карсона чувство товарищества слабо задергалось и испустило дух.

– Что вы хотите этим сказать? Разумеется, они нужны здесь. Доктор Филпотт – профессор нашего университета.

– Извините, доктор Карсон, – сказал агент, втягивая голову в плечи и хлопая глазами за стеклами очков в черной оправе. – Разумеется, я говорю не от имени компании, а лишь делюсь с вами мыслью, которая пришла мне на ум только что и, возможно, покажется вам дельной.

– Боюсь, что не понимаю вас.

– Доктор Филпотт – профессор университета Грейлинг, – сказал Стайнберг, пожимая плечами. – Но разве его лаборатория должна непременно располагаться здесь? Разве для нее не найдется гораздо лучшего места?

Карсон никак не мог уразуметь, о чем ведет речь его собеседник.

– Например?

– Ну, не знаю… Военный лагерь или что-нибудь в этом роде. – Он указал своей авторучкой на окно. – Кажется, неподалеку отсюда есть какое-то правительственное учреждение. А у вас, должно быть, найдутся связи в Вашингтоне.

– Есть несколько человек, – неохотно согласился Карсон. Негоже распространяться о своем влиянии, тем более в беседах с незнакомыми евреями из страховых компаний.

– Когда доктор Филпотт пребывает в своей профессорской ипостаси, пусть себе живет здесь, в университетском городке. В прекрасном, надо сказать, университетском городке, – продолжал Стайнберг. – На когда доктор Филпотт становится исследователем, ему лучше уезжать в какое-нибудь другое место. Миль за двадцать? Может, за тридцать отсюда? На какой-нибудь правительственный объект, где знают, что делать, если рванет.

Карсону вдруг показалось, что в словах этого человека есть смысл. Президент даже улыбнулся гостю.

– Мистер Стайнберг, возможно, вы правы, – сказал он.

Стайнберг передернул плечами и втянул в них голову. Потом усмехнулся своей кривой вороватой усмешкой и ответил:

– Ну а заодно и моя компания сбережет несколько долларов.

Аннаниил

Основой антисемитизма, несомненно, служит страх перед необузданным еврейским коварством. Иными словами, коль скоро они сторонятся «нас», «мы» считаем их чужаками, вот и получается, что они и впрямь чужаки. Стало быть, им нет нужды терзаться угрызениями совести, ведя дела с «нами». И они могут хитрить сколько душе угодно. Хитрость – залог их общественной полезности; они прекрасные законники, врачи, счетоводы и так далее. Но отсутствие угрызений совести делает их опасными. Посему то, на что они способны, мгновенно превращается в то, что они делают в действительности, да еще так хитро, что у «нас» кишка тонка поймать их на этом. Они и впрямь себе на уме, и у них нет никаких причин быть милосердными по отношению к «нам». До чего же это мерзко.

Ходдингу Кэйбелу Карсону нет ровни. Он выслушивает распоряжения сверху и передает их вниз. Кто же сможет внушить ему то, что я хочу? Никто из его окружения на это не способен.

Надо, чтобы этим занялся какой-нибудь чужак. Кроме того, чужак должен произвести на Карсона впечатление человека хитроумного. Лучше всего сделать Карсону предложение таким образом, чтобы он подумал, будто чужаком движет простое человеколюбие, хотя в глубине души чужак, разумеется, будет печься о собственной выгоде.

Ведь люди, право слово, простаки.

Ну а теперь – в Москву.

3

Григорий проснулся. Теперь будильник был ему, по сути дела, и не нужен, хотя Григорий привычно заводил его каждый вечер, прежде чем проглотить свою полуночную пилюлю. Теперь он просыпался за пять, семь или девять минут до начала трезвона и неподвижно лежал в черной мгле, чувствуя, как кипит его возмущенный разум. Почему-то в эти короткие мгновения, в темноте, в четыре часа утра, перед приемом пилюли и самым началом трезвона, ему зачастую лучше всего думалось, и он записывал в лежащий у кровати блокнот по меньшей мере одну новую шутку.

«Недавно был обнародован новый пятилетний план. Его цель – рассказать правду обо всех предыдущих».

Хорошо? Плохо? Трудно сказать. Нынче смех проистекает не столько из юмора, сколько из стремления найти точки опоры в мире, где эти точки ежедневно смещаются во все стороны. Это само по себе смешно или по крайней мере нелепо. Нынешние шутки смешат людей не остроумием, а дерзостью; сейчас главное – насколько близко подходит шутник к границам дозволенного в эпоху, когда никто не знает, а что, собственно, дозволено. Может, все? Ну это вряд ли.

Послышался зуд будильника – тихий, сдержанный звук, наполнивший комнату, но не способный потревожить других обитателей стационара. Григорий сел, включил ночник и пристроил блокнот на коленях, чтобы записать шутку про пятилетку, над которой он поразмыслит потом, при свете холодного дня. Покончив с писаниной, Григорий выбрался из постели и зашлепал босыми ногами в ванную, чтобы набрать воды и запить пилюлю. Здесь, в Москве, он жил куда вольготнее, чем в Киеве. Собственная комната, да еще неплохо обставленная. Собственная ванная с полным набором принадлежностей, даже с душем, хоть и насквозь ржавым. Вона какая роскошь!

«Наш космонавт на орбите объявил летучую забастовку. Он отказывается идти на посадку, пока ему не дадут квартиру, не уступающую размерами спускаемому аппарату».

Григорий принял пилюлю, уделил необходимое внимание толчку и занес в блокнот шутку про космонавта. Что ж, неплохо, неплохо. Еще два-три года назад говорить о забастовках было куда опаснее, чем сейчас. Злободневность – вот в чем весь секрет. Как только она бледнеет, можно смело прикалываться на любую тему, выжимать ее досуха, а потом, когда злободневной станет какая-нибудь другая тема, надо просто шмыгнуть в кусты и переждать.

«Боже, спаси и сохрани безбожную Россию». Интересно, скоро ли этот прикол тоже станет злободневным? Григорий сочинил его в самом начале, эта корка была едва ли не первой и, помнится, так напугала его (и до сих пор пугала), что он даже не стал поверять ее бумаге. Да и поверит ли когда-нибудь? Выступит ли с ней Петр Пекарь по телевидению?

Ну ладно. Несомненно, будущее таит немало чудес, и некоторые из них он, Григорий Александрович Басманов, пожарный и шуткотворец, еще увидит своими глазами. Обретя утешение в этой мысли, Григорий снова забрался в постель; он знал: за мимолетным погружением во внутренний мир последует погружение в сон. Удивительное дело, насколько же легко он засыпает. Удивительно, что он вообще может спать, подумал Григорий. Транжирить на храп драгоценные часы.

Превращение Григория Басманова, пожарника, холостяка двадцати восьми лет от роду, уроженца Киева, в Григория Басманова, поставщика шуток телезвезде Петру Пекарю и обитателя стационара научной клиники костных болезней при учебной больнице Московского университета, из окон которой открывался вид на парк Горького, началось 26 апреля 1986 года в Чернобыле.

Большинство пожарных, первыми добравшихся в ту ночь до Чернобыльской АЭС (местные ребята), уже были на том свете. Некоторые хоть и выжили, но серьезно болели, а считанные единицы, похоже, перенесли это событие без всякого ущерба для себя, если не считать временного облысения. Члены пожарных команд, прибывшие последними и получившие хоть какое-то уведомление об опасности, умирали реже, но больных среди них было больше. Почему одни гибли, а другие выживали, почему одни страдали от ужасного недуга, а другие – нет? Этот вопрос прежде всего и занимал врачей из научной клиники костных болезней. Григорий выжил, но был в числе обреченных. Молодой и в остальном здоровый холостяк, согласившийся стать подопытным кроликом, был прямо-таки идеальным объектом исследований.

Свою первую шутку Григорий придумал, когда ставил росчерк на справке о выписке из киевской больницы. Тогда он, помнится, сказал: «Что ж, по крайней мере я смогу читать в постели, не зажигая света».

И врач, и помогавшая заполнять бланки медсестра были потрясены. Врач был ровесником Григория, молодым человеком с плоским азиатским лицом (возможно, узбек). Он насупился, взглянул на бумаги и пробормотал:

– Едва ли это подходящая тема для шуток.

– Для вас – конечно, – ответил ему Григорий. – Но не для меня: мне все дозволено. – Вдруг он улыбнулся широкой, радостной, сияющей улыбкой. – Я – единственный, кому дозволено все, – сообщил Григорий медикам и почувствовал, как глубоко внутри расслабляется какая-то напряженная мышца, о которой он прежде и не подозревал, а узнал только теперь, когда она перестала давить на кишки.

Единственный, кому дозволено все. Поначалу Григорий подшучивал исключительно над самим собой: «Вот же здорово, теперь я не могу нащупать свою плешь». Но когда потекли унылые клинические будни и Григорий стал интересоваться телевизионными выпусками новостей (новостей этих теперь было куда больше, чем встарь), поле осмеяния расширилось, а окружающие начали воспринимать его шутки более снисходительно.

Один из врачей клиники дружил со своим старым школьным товарищем, а у того была подружка на «Мосфильме». Этот врач и надоумил Григория записывать все шуточки и забавные замечания, которые со всевозрастающей частотой приходили ему в голову. Подружка с «Мосфильма», как оказалось, ничем пособить не могла, но знала человека, который знал человека, который знал человека, который мог что-то сделать. В конце концов две странички безграмотно отпечатанных произведений Григория Басманова попали к Петру Пекарю, и тот сказал: «Я покупаю вот эту, вот эту, вот эту и вон ту, а остальные и плевка не стоят. Что этот парень о себе возомнил?» Так и началось их сотрудничество.

Первая встреча состоялась, когда Григория перевели из разряда «самотека» в штатные авторы, и они мгновенно подружились, поскольку, как оказалось, Петр Пекарь тоже принадлежал к сонму тех, кому дозволено все.

Григорий вошел в его залитый солнцем кабинет в отутюженном костюме, сияя лысиной. Петр Пекарь взглянул на него и молвил:

– Будь у меня такой хрустальный шар, я мог бы прорицать грядущее.

– Я уже вижу это грядущее, – ответил Григорий, – и мне в нем нет места.

Петр Пекарь рассмеялся, хлопнул в ладоши и предложил выпить, что они и сделали.

Григорий не был «телегеничным» и теперь уже не будет таким никогда. Он довольствовался упоминанием своего имени в титрах передачи. Во-первых, правительство ни за что не допустило бы столь широкого признания того факта, что весь этот юмор висельников порожден его собственным яростным нападением на русский народ. Во-вторых, этого никогда не допустил бы сам Петр Пекарь. «Никто, кроме меня, не имеет права бренчать на струнах души, – заявлял он. – Мне нужно что-нибудь про запас на случай, если твои жалкие шутки не сработают».

Но шутки срабатывали, если не все, то большинство, и на банковском счету Григория копились рублики. Бесполезные рублики, которые он и не успеет, и не захочет потратить, которые ему некому завещать. Григорий чувствовал себя голодным котом, запертым на капустной грядке.

Но сама по себе работа была в радость, и Григорию в его нынешнем положении нравилось в этой работе все, за исключением ее более чем вероятной непродолжительности. Григорий выдумывал собственные шутки, редактировал чужие, иногда пьянствовал с Петром Пекарем и радовался, когда тот использовал его материалы в телепередачах. «У тебя все это звучит гораздо забавнее, чем у меня», – сказал он Петру Пекарю в самом начале их дружбы, и Петр Пекарь ответил: «Просто я умею делать из чего-то нечто. А ты знай себе делай что-то из ничего, не то я спущу тебя с лестницы».

Короче, работа спорилась. В остальном жизнь тоже была довольно легкой и более или менее сытой. Каждые четыре часа Григорий принимал лекарство – не в надежде на исцеление, а потому, что это помогало врачам в их изысканиях. Он был объектом исследований, точно таким же, каким для него самого были выпуски последних известий и крошечные подвижки и усовершенствования в общественном устройстве. Но изучал он не только это.

Другим предметом его любознательности был Чернобыль. Григорий понимал, что с ним сотворили, и теперь хотел уразуметь, как это могло произойти. Шли месяцы, годы, и постепенно о случившемся в Чернобыле становилось известно все больше и больше. Росло и число признаваемых властями фактов. Григорий штудировал журнальные статьи и книги, смотрел телевизор и в итоге так изучил электростанцию, что мог бы работать едва ли не ее директором. Только вот вместо того, чтобы директорствовать на станции, он попросту закрыл бы ее.

В конструкции станции были изъяны, это власти в конце концов признали. Техобслуживание АЭС тоже осуществлялось не лучшим образом – как и руководство, как и еженедельные технические мероприятия. В конце концов Чернобыльской АЭС стали управлять так, словно там никогда не могло возникнуть никаких неполадок, независимо от того, насколько халатны или безграмотны ее работники. Неполадок не могло возникнуть потому, что их не возникало никогда. Еще одна тонкая шутка: атомная электростанция, самое современное предприятие на планете, управлялось при помощи суеверия и ворожбы.

Интересно, можно ли сделать из этого анекдот? Мерлин за пультом ядерной электростанции. Нет. Слишком бородато. Новость не первой свежести, она никого не взволнует, разве что горстку таких же, как сам Григорий, выживших подопытных кроликов и их чутких врачей. Петр Пекарь с ходу отправит такую шутку в корзину и будет прав.

Григорий мало-помалу погружался в сон, утешая себя мыслью о том, что Земля вертится, когда вдруг послышался стук в дверь. Григорий удивился (никто никогда не тревожил сон больных), сел, включил ночник и, взглянув на часы, увидел, что было шесть минут пятого. Должно быть, они нашли волшебное целительное средство! Им неймется сообщить мне эту весть! Усмехнувшись своему безумному благодушию, которое, подобно пипиське тринадцатилетнего мальчишки, пробудилось к жизни в самое неподходящее время, Григорий слез с кровати и зашлепал по комнате босыми ногами. В чем же дело?

Открыв дверь, Григорий увидел своего собрата по несчастью, человека в полосатой пижаме, зеленом больничном халате и толстых коричневых шерстяных носках. В руке человек держал светлый квадратный конверт.

– Григорий, – произнес он вполголоса, чтобы никого не разбудить, – я не буду входить. Мне просто надо вручить вам вот это. – И он протянул Григорию конверт.

Машинально взяв его и пытаясь сообразить, как же зовут этого больного, Григорий спросил:

– Что это вы на ногах в такую поздноту? Э-э-э-э…

«Э-э-э-э…» быстро затихло, поскольку Григорий так и не сумел вспомнить имя пришельца. Ночные лампы в коридоре горели очень тускло, а свет ночника Григорий застил собой. Разумеется, человек был ему знаком, но Григорию никак не удавалось вспомнить, как же зовут эту морскую свинку.

– Поздно ведь, – повторил он в надежде распознать пришельца по голосу.

– Должно быть, нас пичкают одним и тем же снадобьем, – ответил человек совершенно ровным и бесцветным голосом. – Ваш будильник зазвенел тотчас после моего, я слышал. И решил, что именно вам следует принять это приглашение. Сам-то я пойти не могу, как вы понимаете.

– Приглашение? – Григорий чуть повернулся, подставил конверт под луч света и увидел, что тот почти квадратный, бежевый, плотный и не надписанный. Должно быть, внешний конверт, где были марки, имя и адрес, выбросили. Внутри лежала почти такая же большая картонка, которую Григорий извлек не без труда. Он увидел, что это и впрямь приглашение, отпечатанное витиеватым шрифтом и адресованное на деревню дедушке: «Приглашаем Вас…» Засим следовал текст на двух языках; рядом со знакомой кириллицей стояли те же призывно вежливые фразы, набранные по-английски латинскими буквами.

Это было приглашение на попойку (по-английски – «вечеринка с коктейлями»), которая состоится завтра (нет, уже сегодня) вечером в «Савое», одной из двух или трех первоклассных гостиниц этого бесклассового города (там принимали только иностранную твердую валюту, никаких тебе рублей). А в качестве хозяина вечеринки выступало какое-то международное общество охраны культуры.

Григорий в глубокой задумчивости уставился на этот документ.

– Ничего не понимаю.

– Это мне прислали, – пояснил пришелец и грустно улыбнулся. – Прежде я работал и этой области.

Ага. В этой клинике все больные прежде где-то работали, кто где. Тут лежали не одни бывшие пожарные. И далеко не все обрели взамен старого новое поприще навроде шуткописательства Григория. Поскольку многим обитателям стационара было больно вспоминать о том, что когда-то помогало им занять мысли и убить время, вопрос о прежней работе по общему согласию считался тут запретным. Никто никого не спрашивал, чем он (или она) занимался раньше, поэтому Григорий тоже не мог углубляться в эту тему. Ну раз так, он спросил о другом:

– Но почему бы вам самому не пойти туда?

– Последнее время мне что-то неможется, – ответил пришелец.

Еще один запретный предмет. Все, кто лежал в стационаре, были обречены. Все рано или поздно (вернее, рано, а не поздно) должны были умереть, но каждому был отмерен свой срок, каждый умирал по-своему, и смерть каждого ждала тоже своя, особенная. Сетовать на горькую долю, рассказывать другим больным об ужасных симптомах считалось тут верхом бессердечия, поскольку ваш собеседник вполне мог чувствовать себя еще хуже, чем вы. Посему в больнице был создан своего рода иносказательный язык, понятный всем и смягчающий суть любого разговора, даже делающий любой разговор возможным. «Последнее время мне что-то неможется» в общепринятом понимании означало, что болезнь недавно перешла в новую и еще более разрушительную фазу, что больной ступил на очередную ступень лестницы, ведущей вниз, во мрак, и еще не успел свыкнуться со своим теперешним положением.

Итак, Григорий не мог развивать и эту тему. Хмуро глядя на приглашение международного общества охраны культуры, он спросил:

– Кто эти люди?

– Они пытаются раздобыть денег, – ответил пришелец, – на реставрацию и охрану великих произведений искусства. Как вы знаете, нынче во всем мире достижения цивилизации подвергаются разрушению, и львиная доля вины за это лежит на нас, людях. Кислотные дожди, намеренный снос зданий при проведении строительных работ, изменение состава солнечного излучения. Есть много способов обречь на исчезновение творения людей. Каменные изваяния буквально тают в нынешнем воздухе; кинопленка выцветает, холсты живописцев гниют, книги коробятся, в местах археологических раскопок находки растаскиваются на потребу нуворишам…

Григорий не смог удержаться от смеха.

– Ладно, ладно, я уловил суть. Эти люди – доброхоты.

– Делают что могут. – Пришелец пожал плечами.

Григорий снова взглянул на приглашение.

– Раздобыть денег… – повторил он. – Не у меня ли?

– О, нет, нет, нет. Это просто вечеринка в поддержку дела. Они хотят заинтересовать своей работой правительство.

– Они американцы?

– Зачинщиками, кажется, были англичане, но теперь у них всемирное членство, – человек опять передернул плечами. – Не знаю уж, какой в этом прок.

– По-вашему, они не делают ничего полезного? – удивленно спросил Григорий.

– Ну, кое-что делают, – отвечал пришелец. – Иногда одерживают какие-нибудь мелкие победы, но вы же слышали поговорку: гниль отдыха не знает. Да и зачем вообще пытаться что-то спасти? – окрепшим голосом продолжал он. – Один черт, скоро всему конец, верно?

– Правда?

– Разумеется! Мы не жалеем сил, уничтожая свою историю, убивая самих себя, разрушая саму нашу планету. Оглянитесь вокруг, Григорий. Почему все мы очутились здесь?

Пришел черед Григория пожимать плечами. Он уже давно перестал ломать голову и задаваться этим вопросом.

– Из-за чьих-то ошибок, – сказал он.

– Мы все переселяемся в мир, в котором царят ошибки, – заявил пришелец и презрительно взмахнул рукой. – Пусть себе летит в тартарары, все итак загублено.

Ну что ж, эти взгляды были прекрасно знакомы Григорию. Почему весь остальной мир должен продолжать жить как ни в чем не бывало, когда сам я здесь и страдаю таким недугом? Люди вроде Григория, не связанные прочными семейными узами, были особенно подвержены этим умонастроениям, но временами такие чувства овладевали всеми. Разумеется, противопоставить им было нечего: и впрямь, а почему, собственно, жизнь должна продолжаться без Григория или любого другого обитателя стационара? И люди просто ждали, пока эти чувства схлынут. Почти всегда так и происходило. Но о болезнях никто никогда не говорил, и нынешнее высказывание пришельца только подтверждало, как круто его взяло в оборот вышеупомянутое «недомогание».

Впрочем, разговор ведь шел о приглашении. Григорий покачал головой и сказал:

– Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. Почему я должен туда идти?

– Потому что вам там понравится, – ответил пришелец. – И вы сможете почерпнуть новые идеи для своих шуток. Вы же говорите по-английски.

– Ну, не то чтобы говорю. – Григорий небрежно взмахнул рукой с приглашением. – Я учил английский в школе. Читать могу, но говорить…

– Стало быть, у вас есть возможность усовершенствовать ваш английский, – подчеркнул пришелец.

– А зачем? – спросил Григорий и улыбнулся этой мысли. – Чтобы сочинять шутки для американцев.

– Да просто так, – ответил пришелец и указал на приглашение. – Возьмите, Григорий. Идти или не идти – вам решать. Извините, я не могу так долго оставаться на ногах.

– О да, конечно, – смущенно проговорил Григорий. Все тут говорили смущенным тоном, когда были вынуждены замечать слабость ближнего. Григорий пока был значительно крепче этого человека, из чего и проистекало его смущение. Он кивнул, и человек тяжело побрел прочь по коридору. Григорий прикрыл дверь.

Он сел на кровать, положил приглашение на тумбочку и вдруг зевнул во весь рот. Совладать с этим зевком было совершенно невозможно. Часы показывали почти четверть пятого. Внезапно Григорию так захотелось спать, что он не смог с первой попытки попасть пальцем в выключатель и погасить свет. Правда, со второй это удалось. Григорий откинулся в темноте на подушку. В голове так и роились мысли, но сколь-нибудь связных среди них, похоже, не было.

Идти ли на вечеринку доброхотов? Как же звали этого обитателя стационара? И если в здешних комнатах нарочно сделали полную звукоизоляцию, как он мог услышать тихий будильник Григория?

Григорий уснул, а когда вновь проснулся в восемь утра, чтобы принять очередную пилюлю, все эти вопросы ожили в его памяти. Все, кроме последнего.