Текст книги "Дурак умер, да здравствует дурак!"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 16

Ответ? Но я даже не знал, на какой вопрос. Проворно увернувшись от объятий, я забежал за диван, очутился на безопасном расстоянии от девицы и спросил:

– Ну, что на сей раз? Что все это значит?

Девица развернулась, будто бык, который норовит боднуть плащ матадора, и приподнялась на цыпочки.

– Дорогой, неужели ты меня не узнаешь? – воскликнула она, не опуская рук. – Неужели я так изменилась?

То ли в ее облике и впрямь было нечто смутно знакомое, то ли опять заработало старое доброе внушение, которому я был столь подвержен. Во всяком случае, чтобы не дать маху, я произнес:

– Мадам, я вижу вас впервые в жизни. Соблаговолите объяснить, что вы здесь делаете.

– Дорогой! Это же я, Шарлин!

– Шарлин? – Я прищурился, силясь прогнать туман. В школьные годы я действительно знавал одну Шарлин, щуплую робкую девочку, с которой мне удалось какое-то время поддерживать тесные отношения, мечтательное бесплотное существо, втемяшившее себе в голову, что хочет стать поэтессой.

Большинство одноклассников звало ее Эмили Дикинсон, и она воспринимала это как похвалу.

– Шарлин Кестер! – вскричало это растительное чудище, сообщив мне таким образом полное имя той давешней хрупкой девочки болезненного вида.

– Вы? – От изумления я даже наставил на нее палец. – Вы – Эмили Дикинсон?

– Ага, вспомнил! – Она так обрадовалась, что снова ринулась на меня, растопырив руки, словно изображала летающую крепость Б-52. Лишь благодаря ловкости ног я сумел переместиться и обежать вокруг дивана, чтобы остаться под его защитой.

– Минутку! Минутку! – закричал я, поднимая руки, будто регулировщик уличного движения.

К моему удивлению, она остановилась. Подавшись вперед и изготовившись к новому наскоку, Эмили Дикинсон спросила:

– В чем дело, дорогой? Я здесь, я твоя, я отвечаю – ДА. Бери же меня, чего ты ждешь?

– Отвечаете? – эхом откликнулся я. – На что отвечаете?

– На твое письмо! – вскричала она. – На то прекрасное, дивно трогательное письмо!

– Какое письмо? Я сроду вам не писал.

– Письмо из лагеря! Я знаю, поверь мне, я знаю, как давно это было, но ты сам просил не спешить и дать ответ, лишь когда я буду полностью уверена.

И вот это время пришло. Мой ответ – ДА!

Моя пустая голова до отказа наполнилась недоумением.

– Из лагеря?

– Бойскаутский лагерь! – воскликнула она, и мгновение спустя безумное выражение на ее лице сменилось какой-то другой, гораздо более суровой миной.

Девица холодно спросила:

– Надеюсь, ты не собираешься открещиваться от этого письма?

И тут я вспомнил. Тем летом мне было пятнадцать, и я провел две недели в бойскаутском лагере – едва ли не самые страшные две недели в моей жизни.

Из всего моего лагерного снаряжения уцелел только мокасин на левую ногу, да и тот остался без тесемок. Как раз на тот год и пришлась моя дружба с Шарлин Кестер. И вот, в припадке отчаяния, я послал ей из лагеря письмо. Да, было дело. Но что именно я ей написал? Этого я вспомнить не мог.

И уж подавно не мог понять, почему шестнадцать лет спустя Шарлин (неужели эта ярко размалеванная бегемотиха – и впрямь Шарлин?) ни с того ни с сего решила ответить на мое древнее письмо.

Разве что прослышала о наследстве? Так-так-тааааааак...

Пока я предавался бесполезным размышлениям, Шарлин не теряла времени даром и продолжала свою речь:

– Вот что я тебе скажу, Фред Фитч. Ты помнишь моего дядюшку Мортимера, бывшего помощника окружного прокурора в нашем родном городе. Так вот, теперь он судья. Я показала ему твое письмецо, и он говорит, что это четкое и ясное предложение руки и сердца, и его примут как улику в любом суде Соединенных Штатов. А еще он сказал, что, если ты будешь водить меня за нос и корчить из себя столичную штучку, он сам возьмется за дело и вчинит тебе иск за нарушение обещания жениться. Ты и опомниться не успеешь. Так что не болтай попусту, а отвечай: ты мне писал или ты мне не писал?

Нет, нет, только не это. Мне совсем недосуг заниматься еще и приготовлениями к свадьбе. Я знать не знал, действительно ли Шарлин (о, боже!) могла вчинить мне иск, и сейчас это совершенно не волновало меня.

Слишком много всего навалилось. Слишком много волков норовили в меня вцепиться. Похоже, пришло время натравить их друг на дружку. Поэтому я сказал:

– Извините.

И подошел к телефону.

– Можешь звонить, кому угодно, – громогласно объявила Шарлин. – Я свои права знаю. Не думай, что тебе позволено играть моими чувствами.

Было уже половина шестого, и рабочий день кончился, но Добрьяк произвел на меня впечатление человека, который любит сидеть в конторе допоздна, запоем читая книги по правоведению или фокусничая с закладными. Если его не окажется на месте, придется рискнуть и позвонить Райли.

К счастью, Добрьяк был верен себе и сидел в присутствии. Когда он снял трубку, и я назвал себя, стряпчий тотчас закричал:

– Фред! Я вас обыскался! Где вы?

– Это неважно, – ответил я. – Я хочу...

– Вы дома?

– Нет. Я хочу...

– Фред, нам надо поговорить.

– Подождите. Я хочу...

– Это важно! Жизненно важно!

– Я хочу...

– Вы можете прийти ко мне в контору?

– Нет. Я хочу...

– Нам необходимо встретиться и поговорить. Надо обсудить...

– Черт возьми, да замолчите хоть на минуту! – гаркнул я.

Мир погрузился в звенящую тишину. Краем глаза я видел, что Шарлин изумленно таращится на меня.

– Вот что, – сказал я вселенскому безмолвию. – Если вы – мой поверенный, то послушайте меня хотя бы минуту. Если вы не хотите меня слушать, значит, вы не мой поверенный.

– Фред, – полным холестерина голосом отозвался Добрьяк. Разумеется, я вас выслушаю. Говорите, что хотите, Фред.

– Хорошо. Когда мне было пятнадцать лет, я провел две недели в лагере бойскаутов.

– Дивные места, – молвил Добрьяк немного рассеянно, но с явным желанием сделать мне приятное.

– И отправил оттуда письмо своей однокласснице. Сейчас она в Нью-Йорке. Ее дядька работает судьей в Монтане. Она утверждает, что мое письмо – это брачное предложение, и грозится засудить меня за нарушение обещания жениться.

Я оторвал трубку от уха, чтобы Шарлин могла вместе со мной послушать ржание Добрьяка, напомнившее мне смех колдуньи из Диснеевской «Белоснежки».

Шарлин захлопала глазами, полускрытыми стеклами очков в шутовской черепаховой оправе с блестками. На лице ее волнение боролось с решимостью.

Когда Добрьяк перешел с гогота на хохот, потом – на смех и, наконец, на хихикания и повизгивания, я снова прижал трубку к уху и спросил:

– Итак, что мне делать? Спровадить ее?

После чего опять поднял трубку на воздуси, чтобы вместе с Шарлин выслушать ответ. Должен признаться, он меня удивил. Добрьяк сказал:

– Нет-нет, ни в коем случае, Фред. Разыграйте волнение и тревогу, мой мальчик. Если сумеете, возмутитесь! Сделайте вид, будто вы не хотите жениться на ней и блефуете, но боитесь, что ваши позиции непрочны. Если нам удастся заманить этих людей в суд... – Он не договорил, потому что снова начал хихикать и повизгивать.

Я поднес трубку ко рту и спросил:

– А какой мне в этом прок?

– У ее родни водятся денежки? – осведомился Добрьяк. – Есть собственный дом? Какое-нибудь дело?

– Извините, я сейчас, – сказал я. – Она забыла закрыть за собой дверь, и тут сквозит.

Я подошел к двери и явственно услышал затихающий перестук каблучков. А потом снизу донесся истошный, но тоже затихающий крик:

– Ты за это заплатишшшшшшшь!

Я тихонько прикрыл дверь, в кои-то веки испытав столь непривычное для меня ощущение торжества.

Глава 17

Снова взяв трубку, я услышал голос Добрьяка, повторявшего:

– Алло! Алло! Алло!

– Алло, – сказал я.

– А, вы здесь. Где вы?

– Пока не могу сказать, – ответил я.

– Фред, нам настоятельно необходимо встретиться...

Тут он ошибался. Настоятельная необходимость заключалась в другом: я должен был как-то овладеть положением. Подпустив в голос стальных ноток, я сказал:

– Повторяю последний раз: прекратите называть меня Фредом.

– Можете звать меня Маркусом, – ответил он.

– Я не хочу звать вас Маркусом, – заявил я ему. Вероятно, это были самые грубые слова, с которыми я когда-либо обращался к человеческому существу. – Я хочу называть вас мистером Добрьяком. А вы зовите меня мистером Фитчем.

– Но... но ведь так не годится. Все называют друг друга просто по имени.

– Все, кроме нас с вами, – уточнил я.

– Ну... – с сомнением протянул он. – Хозяин – барин.

От этих слов я аж просиял, но постарался не дать улыбке прокрасться в мой голос.

– Да, еще одно, – сказал я. – Мне нужно немного денег.

– Э... разумеется, Фр... фррр... Разумеется, они же ваши.

– Вы можете получить какую-то сумму без моего письменного распоряжения?

– Э... ну...

– Я вас ни в чем не обвиняю, – сказал я. – Просто хочу знать, есть ли способ перевести немного денег так, чтобы я ничего не подписывал и никуда не являлся?

– Лучше бы вам, конечно, прийти сюда, – ответил он. – Или, если угодно, мы могли бы встретиться где-ни...

– Есть ли такой способ? – внятно повторил я.

И после новой порции вселенского безмолвия услышал:

– Да, есть.

– Хорошо. Я хочу, чтобы вы взяли четыре тысячи долларов и положили их на мой счет в «Чейз Хэновер», отделение на углу Двадцать пятой улицы и Седьмой авеню. Секундочку, я продиктую вам номер счета.

Я отправился на поиски чековой книжки и в конце концов обнаружил ее в кармане пиджака, где она лежала уже пятые сутки. Вернувшись к телефону, я снова услышал:

– Алло! Алло! Алло!

– Да перестаньте вы, – сказал я.

– Я думал, вы положили трубку, Фр... ффу... Как вы себя чувствуете?

– Превосходно. Итак, номер моего счета – семь, шесть, ноль, пять, девять, два, шесть, два, два, девять, три, восемь. Записали?

Добрьяк прочитал номер вслух.

– Хорошо, – сказал я. – Переведите деньги завтра утром. Причем наличными, чтобы я мог сразу начать снимать.

– Непременно, – пообещал он. – Что-нибудь еще?

– Да. Квартира моего дядьки. Ее уже сдали, или я могу попасть туда?

– Квартира принадлежит вам, – ответил Добрьяк. – Она – часть недвижимости. Это кооператив, и ваш дядька был владельцем.

– Передайте ключи швейцару, – велел я и добавил:

– Нынче же вечером.

У меня не было намерения отправляться туда сегодня, просто я начал постигать науку лукавства.

– Сделаем, – пообещал Добрьяк.

– И не вздумайте отираться поблизости, когда я буду там.

– Я ваш поверенный, Фр... фуф...

– Что?

– Ваш поверенный. Есть вещи первостепенной важности...

– Ключи – швейцару, – распорядился я. – Вот вещь первостепенной важности.

– Сделаю, сделаю, – заверил меня Добрьяк. – А теперь давайте поговорим.

– Потом, – ответил я и положил трубку, поскольку знал, как опасно позволять людям вовлекать меня в разговоры.

Вечерело, и я подумал, что разумнее всего было бы затемнить окна. Так, на всякий случай. Следующие двадцать минут я провел, пытаясь соорудить какие-нибудь светомаскировочные шторы из одеял, полотенец, простынок и занавески душевой кабинки. Когда все было готово, квартира сделалась похожей на подземелье. Вероятно, тут прекрасно смотрелся бы будапештский струнный квартет. Но зато я с полным основанием полагал, что ни один уличный соглядатай не увидит света в моих окнах, а это было главное.

Пока я трудился, несколько раз звонил телефон. Однажды звонивший сдался лишь после восемнадцатого гудка. Я впервые в жизни притворялся, будто меня нет дома, и оказалось, что не снимать трубку – чертовски трудное дело, все равно что бросать курить. Разум продолжал изменять мне, настырно твердя, что не снимать трубку – противоестественно (как и не курить), а сидеть в другой комнате было трудно чисто физически. За вечер телефон звонил еще несколько раз, но я так и не привык не снимать трубку, и это было мучительно.

Тем не менее, покончив с устройством светомаскировки, я принялся перебирать неимоверно громадную груду писем, полностью покрывшую столик в прихожей. Начал я с того, что разделил груду на три стопы: счета, личные письма и «разное». Впервые на моей памяти стопка счетов оказалась самой тонкой. Я тотчас определил ее в соответствующую ячейку письменного стола и принялся изучать послания личного свойства.

Во всех без исключения письмах говорилось о деньгах, хотя мало кто из их авторов употреблял это слово. Семь писем было от родственников: четверых двоюродных братьев и сестер, двух тетушек и супруги племянника (никто из них никогда прежде мне не писал). Послания отличались пространностью и изобиловали всевозможными новостями, изложенными в попрошайническом стиле: кузену Джеймсу Фишеру предоставилась прекрасная возможность приобрести бензоколонку «Шелл» на новом шоссе, а тетушке Арабелле предстояла довольно серьезная операция на крестце. Двоюродной сестрице Вильгельмине Споффорд страшно хотелось поступить в университет Чикаго. И так далее.

Я прочел все письма и почувствовал, что соскальзываю с завоеванной высоты вниз по склону. Несмотря на все доводы всех разумов мира, мне хотелось верить, что эти люди любят меня, стремятся наладить связь со мной.

А коль скоро я хотел проникнуться такой верой, то едва не проникся. Во всяком случае, был опасно близок к этому.

Дабы укрепить свой слабый от природы дух, я прочел последнюю саморекламную листовку своих родственников и громко сказал:

– Ба! Ну и вранье.

После чего взял все семь писем и пустил их на растопку камина, а сам уселся возле него, чтобы погреться и просмотреть третью стопку – «разное».

Вероятно, это был первый случай в истории, когда слово «разное» столь точно и емко выражало суть соответствующего понятия. В этой стопе было зазывальное письмо от фирмы, торгующей брюками; она сулила мне скидку, если я пришлю свой размер и сообщу, какого цвета должны быть штаны. Тут же лежало послание из Калифорнии, от какой-то шайки монахов, которые предупреждали меня о своем намерении в течение ста лет ежедневно служить обедни в мою честь и предлагали оценить их благочестивое рвение, воспользовавшись вложенным в письмо конвертом с обратным адресом и маркой. С вышеупомянутым посланием соседствовало письмо от сиротского приюта Келп-Чатл, что в Огасте, Джорджия. Означенное учреждение было на грани разорения и просило помощи. Из той же стопы я выкопал плохо отпечатанную записку от какого-то парня из Балтимора; он сообщал, что сочиняет музыку, и спрашивал, не желаю ли я с ним объединиться, если, конечно, наделен даром поэта-песенника. Тут же отыскалось послание от общественной организации Граждане против преступности (почетный председатель – сенатор Эрл Данбар). Не у них ли мой дядя Мэтт подрабатывал «советником»? В письме говорилось, что, если я хочу помочь извести всех вымогателей и гангстеров, достаточно отправить в ГПП чек, который очень пригодится для обеспечения дальнейшей самоотверженной работы этой организации. А еще тут было письмо от страхового агента, который утверждал, что, если я сообщу ему свой возраст, он тотчас подскажет, сколько денег я смогу сберечь на взносах по страхованию жизни, и предлагал воспользоваться приложенным конвертом. Было тут с полдюжины разных, хотя по сути одинаковых, просьб о денежной помощи. И уведомление, что я выиграл бесплатный абонемент на занятия бальными танцами. И еще – корзину флоридских апельсинов. Какой-то законник сообщал мне, что его клиентка, мисс Линда Лу Макбеггл, намерена подать на меня в суд за уклонение от исполнения отцовских обязанностей, если я тотчас не начну их исполнять и не возмещу добром причиненное ей зло. Тут же было надушенное письмо от мисс Кристел Сен-Сир, предлагавшей массаж на дому. И предупреждение об огромной опасности, грозящей мне, если я не пожертвую все свои деньги Мировому вселенскому собору торжествующих святых, ибо легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем толстосуму – попасть на небеса. Как бы в подтверждение дурных пророчеств в самом низу стопки я обнаружил открытку из библиотеки, напоминавшую мне о необходимости срочно вернуть книгу.

Знаете, что я вам скажу? Кабы все эти послания поступили ко мне не скопом, а по отдельности, я наверняка купился бы на них (особенно в том случае, если бы мой разум не был занят решением других головоломок). Но вот так, грудой, они лишь раскрыли мне глаза, ибо я впервые в жизни увидел, насколько все это нелепо. Ну, вы меня понимаете: одна обнаженная женщина это прекрасно, а вот сборище нудистов – сущий дурдом.

О! Как же ревел огонь в моем камине!

Глава 18

Я завел будильник на девять часов, но телефон разбудил меня в двадцать минут девятого. Я ничего не соображал и едва не ответил на звонок. На нетвердых ногах я вошел в гостиную и спохватился, лишь когда мои пальцы уже коснулись трубки. Я отдернул руку, словно телефон был раскален докрасна, задрожал и стоял, как вкопанный, пока один из промежутков между звонками не начал делаться все длиннее и длиннее и не превратился в тишину, которую больше не нарушали никакие телефонные звонки.

В этот миг, во вторник 23 мая, меня посетила первая связная мысль:

«Теперь, когда у меня есть триста тысяч долларов, я могу позволить себе параллельный телефон». Мысль показалась мне приятной, и я улыбнулся, а потом, чтобы улыбка не пропала зря, пошел в ванную и почистил зубы перед зеркалом.

Мне с трудом верилось, что время близится к девяти утра: шторы по-прежнему закрывали все окна, так что в квартире было только-только за полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным, все равно как после дневного киносеанса – выходишь, а на улице еще светло.

И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.

Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более противным. Это был зуд между лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в глаза праздных личностей, но тем не менее я испытал неприятное и странное чувство, когда вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца, я размышлял исключительно о мощных винтовках на крышах домов напротив, об автоматах, торчащих из окон машин, о прохожих, которые вдруг резко разворачиваются и выхватывают пистолеты. Поэтому, когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка – она хоть и приятна, но все же это разрядка.

Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил, перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.

Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.

Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.

Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.

В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.

Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.

Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке), затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими момо такси.

Потом вдруг снова грянул голос:

– Соркпфящщясстк!

– Ой! – воскликнул я. – Я хочу сообщить...

– Фаммация или заява? – спросил голос.

– Прошу прощения?

Голос вполголоса вздохнул.

– Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?

– Ах! – врубившись, проговорил я. – Вы имеете в виду информацию?

– Фаммация? Ладно.

Щелк.

– Нет! – вскричал я. – Не фаммация! Заява! Заява!

Но было уже поздно. Опять молчание, потом – новый голос:

– Сержант Сриз, фаммация.

– Мне не нужна фаммация, – сказал я. – Я хочу сделать заявление.

– Вы ошиблись номером, – сообщил он мне. – Не кладите трубку.

И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал отдаленные щелчки, а затем – и далекие голоса: подключился мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:

– Сержант Сриз, дежурный.

– Я хочу сделать заявление, – сказал я.

– Преступление или правонарушение?

– Что?

– Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о правонарушении?

– О похищении, – ответил я. – Полагаю, это преступление.

– Вам надо угол в розах, – сообщил он. – Не вешайте трубку. – И защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я все-таки заговорил.

– Вы там все спятили, – сказал я тишине. – При желании можно похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только через неделю.

– Сриз, угол в розах слева.

– Что это такое?

– Угол в розах слева.

– Повторите еще раз, – попросил я, напрягая слух.

– Языка не знаете? – спросил меня очередной Сриз. – Вам позвать испаноязычного слева?

– Ах, уголовный розыск! – осенило меня. – Следователи?

– Не кладите трубку, – сказал он, и раздался щелчок.

– Подождите! – заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.

– Мендес, уголь в срезах слива.

– Слушайте, – сказал я, но последующие десять секунд был вынужден слушать сам и выслушал общим счетом около миллиона испанских слов. Когда Мендес иссяк, я почувствовал легкое головокружение, но решил предпринять еще одну попытку. – Я не говорю по-испански. Есть там у вас человек, который знает английский?

– Я есть та-кой че-ло-век и знаю па-англейске, – с дивной четкостью произнес Мендес.

– Да благословит вас бог, – сказал я. – Я хочу сообщить о похищении.

– Ког-да сие есть за-имело мес-то?

– Вчера пополудни.

– По-чем?

– Вчера днем некая Гертруда Дивайн была похищена из своей квартиры.

– Ва-ше имья, сеньор?

– Это анонимный звонок.

– Мы есть обязьяны запи-сывать ваше имья, сэр, сеньор.

– Нет-нет. На то он и анонимный. Я не скажу, как меня зовут, обезьяны вы или не обезьяны. Адрес мисс Дивайн – Западная сто двенадцатая, семьсот двадцать семь, квартира...

– Не наш учь-ясток.

– Прошу прощения?

– По-че-му вы зво-ните в наш учьясток, сеньор, сэр? Это событие за-имело мес-то на даль-нем се-ве-ре го-ро-да. Па-га-дите, я сое-диню вас к нуж-но-му учья-стку.

– Нет, не надо, – ответил я. – О похищении я сообщил и теперь кладу трубку.

– Сень...

Я повесил трубку. После этого испытания мне надо было немного отдохнуть и привести в порядок нервы, поэтому я прогулялся, миновал квартал и вошел в другую телефонную будку, откуда позвонил доктору Луцию Осбертсону, врачу дядюшки Мэтта, тому самому, который давал интервью «Дейли-ньюс». Дабы чувствовать себя в большей безопасности, я не хотел загодя оповещать его о своем приходе, поэтому, когда секретарша, или медсестра, или уж не знаю, кто, сняла трубку, я просто спросил, есть ли сегодня прием.

– С двенадцати до двух, – был ответ. – Имя, пожалуйста.

Я впал в панику, потому что не заготовил имя заранее. В отчаянии выглянув из будки, я увидел окружавшие меня со всех сторон магазины, открыл рот и произнес:

– Фред Нидик.

Фред Нидик? Ну и имечко. Я ждал, что моя собеседница вот-вот скажет:

«да бросьте вы» или: «ха-ха, очень смешно», или: «еще один пьянчужка». Но вместо этого она спросила:

– Вы уже были на приеме, мистер Нытик?

А вот к этому вопросу я подготовился и сразу ответил:

– Нет. Меня направил доктор Уилрайт.

Я действительно знал доктора Уилрайта, который каждый год в феврале вкалывал мне пенициллин, независимо от того, какой вирус меня поражал. Я чувствовал, что ни один врач не завернет без осмотра больного, направленного к нему другим врачом, даже если врач А сроду не слыхал о враче Б. (Как, по-вашему, в этом есть смысл?) Во всяком случае, медсестра сказала:

– Минутку, мистер Нытик, – и оставила меня страдать под гнетом присвоенного мною дурацкого имени, которое так легко исказить в пользу истины и в ущерб мне. Я испытывал ощущение неловкости и чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока медсестра не вернулась и не сообщила: Доктор может принять вас последним, в час сорок пять, если вам удобно.

– Час сорок пять. Да, спасибо.

– Час сорок пять наступит без четверти два.

– Да, я знаю, – ответил я.

– Некоторые путаются, – сказала медсестра и положила трубку.