Текст книги "Населенный пункт"
Автор книги: Дмитрий Зарубин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Зарубин Дмитрий
Населенный пункт
Дмитрий Зарубин
Населенный пункт
"Я – Земля, я своих провожаю питомцев, сыновей, дочерей..."
Глава 1
Юрий Дмитриевич Никодимов Все районные, проверяющие и инспектирующие различные производственно?житейские вопросы комиссии, обычно состоящие из зрелых, как говорят в народе – в соку, женщин, впадали в нецивилизованное изумление, когда выяснялось, что вот этот-то сорокалетний мужик с окладистой бородой, в линялых джинсах и строгом черном пиджаке с двухцветной черно-белой бабочкой под горлышком стоячего накрахмаленного воротничка черной же рубашки, невозмутимо и нейтрально-приветственно поднимающийся навстречу из-за хлипкого барьерчика, отгораживающего читальный зал от стеллажей с книгами, действительно работает обычным, рядовым, что называется, библиотекарем в сельском Доме культуры с окладом в минимальную заработную плату. Подобное положение никоим образом не укладывалось в седеющих и крашенных начерно головках регулярных красавиц, обычно уже схоронивших мужей-начальников из среднего, запасного на высшее, звена руководящих работников управления народным образованием, районной газетой и районной же администрацией. Однажды, обнаружив даже недурной культурный багаж, одна из дам, пышная, в тяжелом двубортном бордово-красном костюме, весьма невыгодно подчеркивающем естественно-женские выпуклости, которые из-за возраста и размеров пора было уже и скрывать, поинтересовалась, с трудом разлепляя массивные, обсохшие от любопытства карминовые губы:
– А вы как сюда? Вы, случайно, вот не из странных людей? Ну, вот как у Шукшина. Знаете?
– Нет, – ответил он непонятно, – у меня обратный процесс. – И, вспомнив чрезвычайно давнишний, за год эдак 1978, массовый журнал "Техника молодежи", регулярно выписываемый родителями, с сенсационной статьей какого-то популяризатора науки о чудесном мире элементарных частиц, где объявились неведомые гости – кварки – с совершенно необыкновенными свойствами:
"странность", "очарованность", "красота" (графически "странность" была обозначена забавным коротконогим и короткоруким гномиком, висящим вниз головой и указующим назидательно, опять же, вниз; "красивого", вероятно от недоумения художника, описали словесно, а вот "очарованный" был представлен в виде волоокой девицы в серебряном, с неприличным для тех пуританских времен вырезом, платье и с полумесяцем в длинной желтой косе), улыбнулся дружески даме, подумав, что скорее всего он – "странный" кварк из технической молодежи.
– Ага, – почему-то успокоилась и согласилась дама, огладив впечатляющую, кстати, без всяких там западных силиконовых штучек, доморощенную грудь. И как бы даже и подмигнула на прощанье. Он оттопырил успокаивающе вверх брови.
Женщины, шурша и поскрипывая дорогой разноцветной амуницией, ушли, заглянув за ради порядка в дальние углы и посетовав, что мало-мало-таки выделяют денег на культуру, а Никодимов тяжело присел на шатающийся ажурный стульчик, сохранившийся от вроде бы еще помещика, жившего тут в незапамятные времена, рассеянно перебрал несколько библиотечных формуляров, воткнутых в коробку из-под "Snickers"...
...Автобиография Ю. Д. Никодимова, подшитая в личное дело, хранящееся у председателя Сельского Совета деревни Подпольное.
"Я, Юрий Дмитриевич Никодимов, родился в 1956 году в городе Воронеже. Там же, с приличным аттестатом, окончил среднюю школу (Юра усмехнулся, вспоминая – только по труду была слабая троечка, и то трудовик поставил по просьбе родителей и не бесплатно, да по немецкому языку, но та троечка выстраданная) и поступил на первый курс юридического факультета Воронежского государственного университета. После окончания второго курса был призван в ряды Вооруженных Сил СССР (председателю очень понравилось, и он выказал это публично, что Никодимов написал с большой буквы – Вооруженные и Силы). После демобилизации восстановился в Воронежском университете и успешно закончил его. По рекомендации партийной организации факультета направлен следователем в городскую прокуратуру. Через шесть лет работы уволился по собственному желанию (председатель не поверил кто ж уходит с хлебного места добровольно – не естественно это!) и принят на работу в областную партийную газету специальным корреспондентом (а может, это просто было повышением, – подумал про себя председатель). В 1985 году уволился по собственному желанию, с тех пор работал в разных отраслях народного хозяйства. Последняя должность: кочегар в котельной коммунального хозяйства. Не женат. Детей не имею. Под судом и следствием не состоял. Родственников за границей не имею".
...Этапы большого пути, – размышлял Никодимов, бессмысленно перебирая, что свидетельствовало о его внутренней растерянности, формуляры.
Из допроса свидетеля П.
– Гражданин, расскажите, как впервые вы познакомились с Никодимовым Ю. Дэ.
– Я его стриг.
– Поясните.
– Ну, процесс стандартный. Их пригнали в батальон по последнему набору. А я был молодым, и меня припахали их всех стричь.
– И что дальше?
– Как обычно – посадил на стул и ради хохмы выстриг сначала посерединке широкую полосу, а дальше стричь не стал, сказал, чтоб подождал. Ну, мне обидно было, что я.., что мне еще долго служить. Да.
– А он?
– А он мне сломал руку. И я сразу подумал – далеко пойдет!
Когда Никодимов заполнял анкету и листок учета кадров, председатель пристально рассматривал и так и сяк паспорт, сличал фотографии, смотрел на свет в окно водяные знаки, зачем-то послюнил подпись начальника отдела милиции и попытался поддеть заскорузлым ногтем с траурной каемкой красную обложку. Юра терпел, в конце концов это был единственный шанс вот так сразу устроиться на более или менее чистую работу, которая позволит хотя бы иметь на хлеб и некоторую, пусть и ливерную, колбасу. Он дописал и отдал все бумажки, присовокупив к ним и сделанные по оказии, пару лет назад, запасные фотографии. "Ну-да, ну-да, так и следует", бормотал председатель, округлив глаза на пачку снимков Юры в основном формата 3 на 4, вытащенных из армейского, бывшего в употреблении, рюкзака. "Давай, ладно, пойдем, я тебе объект покажу, и имей в виду, – непонятно добавил, – участковый к нам ежедневно и еженощно заезжает". – "Так хорошо", – так же неопределенно ответил Никодимов, поднялся вслед председателю и, нагибаясь под низкие притолки, пошагал во двор.
Каменная, дореволюционной постройки усадьба председателя объединяла в себе черты как чиновного учреждения, так и рачительного единоличного хозяина. У металлического палисадничка стоял еще крепенький, поцарапанный по бортам "УАЗик", в добротном сарайчике хрюндел здоровенный, щетинистый порося, с крыши обморочно свисал сшитый из разнотипной ткани государственный стяг, и золотом блестела, на специально врытом в суглинок, по всей видимости метра на три-четыре, внушительном столбе, медная табличка с названием учреждения и принадлежностью к Российской Федерации. А за крепкими стенами, к лесу, раскинулся земельный участок не менее, чем соток в 10 – 12.
Две женщины, помоложе и понаряднее одетая, и постарше, в суконном, наглухо завязанном платке, наводили утренний моцион курам. Молодка распрямилась, держа в руках помятый жестяной кузовок, и, как показалось Никодимову, с любопытством глянула на него. "Это, вот, местные приходят на работу, ну и помогают убираться по хозяйству, – поспешил оправдаться председатель, – не бесплатно, конечно". – "А, вы тоже не местный", – успокоился и поставил себя вровень Юра.
"Бывает, – невнятно пожал плечами в коричневой кожаной куртке председатель, – на укрепление меня бросили". – "Чего?" – не сдержался, хотя и надо было, чтоб не ломать наметившийся положительный прогресс в отношениях, Никодимов.
"Власти", – уж совсем неохотно ответил председатель и пропустил Никодимова за калитку первым, заслоняя телом женщин.
Они вышли на просторную центральную улицу.
Властное учреждение стояло в самом ее начале, соединяя своим существованием мир деревни и мир потусторонний, за-деревенский. Сразу за палисадником сельсовета, только в иную сторону, начиналась широкая асфальтовая, даже и с соответствующими пластиковыми гаишными разметками, дорога в районный центр.
Другая дорога была стратегического назначения, весьма широкая – в четыре полосы, и устремлялась через центр Подпольного в столицу Родины. Перекресток областной и стратегической, с огромным щитом-указателем движения и пустующей, заваренной наглухо железными ставнями будкой гаишников, вольготно раскинулся на окраине деревни, мешая подвозить дрова и уголь населению.
Пошли не торопясь, чуть сбоку, не выбиваясь на середину, чтоб не препятствовать предполагаемому дорожному движению. Такой путь наметил председатель.
– Тут вот наш магазин, – словно случайно сказал провожатый, пройдя несколько добротных рубленых домов, глядящих на улицу покрашенными в ослепительную белую краску двустворчатыми окнами. Магазин отличался от жилых строений лишь некрепко державшейся картонкой с выцветшей надписью "Продукты", – можем зайти,
– добавил невзначай.
Юра намек понял, и они зашли.
Ассортимент состоялся обыкновенный для данного типа торгового объекта. Рыбные консервы килька и скумбрия в томате, зеленый и грузинский чай в невзрачных упаковках, серый и черный хлеб, даже на вид зачерствелый намертво, сушки большие и маленькие, темное вино "Южный букет", греческий коньяк, водка, сигареты "Прима" московской табачной фабрики, и весьма обстоятельно и внушительно были расставлены там и сям колонны спичек Гомельской экспериментальной фабрики. Продавщицей служила, как показалось Никодимову, симпатичная женщина средних лет, обаятельная, с хорошей улыбкой и приветливыми, совершенно не свойственными профессии манерами.
– Что угодно, – мягким голосом поинтересовалась она, вставая с плетеного, так называемого дачного, стула.
– Бутылку водки, пачку зеленого чая, три банки кильки и буханку черного, пожалуйста, – поторопился Никодимов.
– Забавный у вас набор, – общительно засмеялась продавщица, морща весело глазки.
– Ты, Евдокия, не отвлекайся, – попытался сурово потребовать председатель, – исполняй свою необходимость и не встревай вперекос.
– Да я новенький у вас тут, – смутился Юра, чувствуя неловкость за действительно, наверное, нелепый набор продуктов, – устал с дороги, почему-то добавил.
– Вот-вот, – поддержал председатель, – а то сразу смущаешь человека.
Евдокия еще улыбнулась, промолчала и сноровисто собрала и подала требуемое.
Никодимов заплатил из последних, изрядно вымятых и погрязневших рублей, засунул банки-склянки в рюкзак, и они попытались продолжить экскурсию. Но продолжение получилось не совсем.
Председатель заторопился, как-то смял пространные объяснения, повел куда-то в сторону, не по центральной улице, а за-из-за-под домами, и вскорости они вышли к обочине поселения, некоторому пригорку, на склоне которого примостилось неуклюжее сооружение человеческих рук. Длинное, приземистое, лишь с двумя окнами, выходящими на обратную от деревни сторону, и одной дверью, висящей на нижней несмазанной петле. Дверь покачивалась на порывистом свежем ветерке и препротивно скрипела через такт. На крыше кое-как лежал побитый шифер, через который проглядывал черно-серый рубероид. Деревянные стены сооружения были небрежно обложены красным растресканным кирпичом, там и сям уже вывалившимся.
– Это вот наше общежитие, здесь солдаты живут на уборочной, ну и те приблудные, которые изредка вдруг приезжают. Да, – спохватился, – ты не думай, надо же как-то называть непостоянных, приезжих людей. Ты тут, повел рукой, – жить станешь.
– Один, – немного, скорее искусственно, а возможно просто от холодного ветра, поежился Никодимов.
– Пока – да, а после, может, повезет – кто и еще присоединится. К нам часто за правдой от земли приезжают, все интеллигенты, вроде тебя на вид, – успокаивающе обобщил председатель. – Ты, главное, – напористо продолжал он, – подремонтируй здесь, комнату выбери какую хочешь, утепли, в каждой соответственно имеется собственная печь, и живи барином, и платить, в общем, если договоримся, не надо.
– Ладно, договоримся, – согласился Юра, и они взошли на щелеватый приступочек.
Общежитие было сконструировано из длинного сквозного коридора, по одной стороне которого имелись три двери, одна пошире и две стандартные.
– Там кухня, – указал на ту, что пошире, председатель, – а это две жилые комнаты, выбирай любую.
Юра заглянул в каждую.
Первая от входа была совсем огромной, с пружинными железными кроватями, составленными в три стопочки до самого беленого, с рифлеными следами армейских сапог, потолка. На некрашеном полу живописно и романтично валялись пустые бутылки и пачки из-под сигарет, обложки жвачек и календарей с полуголыми иностранными белыми и черными женщинами. Несколько полуоткрытых тумбочек больничного образца являли свету куски заплесневелого хлеба и сухие кости неизвестного происхождения. Юра вздохнул и, закрыв дверь, пошел налево, в соседнюю комнату. Она была такой же обширной, как и первая, с подобным же содержимым, дополненная парой промасленных зеленых бушлатов, постеленных в углу и огороженных койками. Председатель, глянув через Юрино плечо, торопливо прокомментировал, что это, мол, давнишнее поселение, и сейчас тут вообще никто не проживает вследствие установившегося бабьего лета.
Обе комнаты Никодимову не понравились размахом и пустотой. Конечно, можно было возместить необъятные просторы, расставив кровати, но неуютность сохранилась бы, поскольку тогда объявились бы потолки, несуразно и необъективно высокие.
Оставалась, как последняя надежда, кухня. Она, на удивление, оказалась маленькой, причем с окном, как пояснил председатель, в целях противопожарной безопасности, с широкой печкой, занявшей все пространство, и скромным столиком из чужеродного здесь красного дерева.
– Столик откуда-то из города, а может, из поместья, – пояснил председатель, – притащил последний повар.
– А поместье откуда объявилось, – спросил устало Никодимов.
– Да здесь чего только нет, – туманно, не ответил, а почти пообещал председатель.
– Я остаюсь вот в ней, – решительно подтвердил оформившиеся наконец-то намерения Юра и, переступив порог, направился к угловому шкафчику, устроенному от пола до потолка.
– Ну, да, конечно, – согласился председатель, – здесь помягче вроде. – И зашел следом, озираясь, тщательно переставляя ступни, словно боясь провалиться.
Никодимов раскрыл шкафчик, обнаружил, как и рассчитывал, некоторую посуду.
Выбрал два граненых, на вид и не грязных, стакана, смахнул рукавом куртки пыль со столика, установил приятно тяжелые стаканы, бутылку и консервы. Поискав глазами и не найдя стульев, выскочил в другую комнату, притащил типовые спинки и решетку, сцепил их и пододвинул к месту трапезы, мельком подумав, что надо бы пару бутылок, но все ж денег-то нет, пригласил жестом председателя, чужеродно стоявшего в сторонке ото всего, не прикасаясь ни к чему, как-то даже и подозрительно принюхивающемуся.
– Спасибо, – благодарно присел тот на краешек.
Никодимов зубами вскрыл бутылку, булькнул щедро по полной первой, из рюкзака достал открывашку и вспорол сразу пару банок, чтоб потом, под хмельком, не мучаться. Первый поднял стакан, брезгливо отметив, что надо было все-таки хоть края протереть, и сказал:
– За знакомство.
Они чокнулись негромко и выпили: Юра привычно – залпом, председатель степенно, с достоинством. Посидели... Никодимов, с вчерашнего вечера ничего не евший, мысленно плюнул на приличия и принялся за рыбу, ломая хлеб жадно большими кусками от всей буханки. Председатель же достал зубчик чеснока, очистил не спеша, понюхал, пожевал, отломил хлеба, макнул в свою банку и, ковшиком левой ладошки провожая до рта, чтоб не капнуть на брюки, осторожно откусил.
Помолчали... Никодимов расслабился, водка, как всегда первая рюмка, ударила по мозгам.
Председатель оперся на спинку, спросил:
– Как к нам-то?
– По письму, – непонятно и заторможено ответил Юра.
– По жалобе, что ли? – насторожился председатель.
– Не-е-т, – успокаивающе ответил Юра, и его понесло, как всегда несло после первой (он знал за собой эту особенность, но никогда не мог сдержаться, после второй – да, как-то находились силы укрепляться от болтовни, но вот первая – была самой могучей), – письмо я опять нашел, для будущих поколений, – уточнил.
– Это как, – не понял председатель, – в кочегарке и для будущих поколений?
Из допроса коллеги Никодимова по работе в городской прокуратуре.
– Скажите, не было ли у него какой-то странности, необычности.
– Да, в общем-то, обычный парень. Спортивный, на тренировки по самбо ходил с удовольствием. Не любил только неурочные вызовы.
– Может, хобби какое-то?
– Хобби? Да... Много покупал военных журналов.
– Зачем?
– Я его как-то застал за тем, что он вырезал из них солдатиков, танки, пушки.
Смутился, покраснел и все поскорее сгреб в стол.
– Вы не спросили – зачем он это делает?
– Спросил. Он вот так же, как и вы, сказал – хобби у меня такое.
– Да нет, не торопись, – он отмахнулся, уже не обращая внимание на дистанцию между ними, ему почему-то впервые захотелось пооткровенничать с властью, а, возможно, он впервые пил с властью, – я тогда в прокуратуре трудился, следователем, насмотрелся всякого, не под еду будь сказано, трупы, размазанные по асфальту, видел; и самоубийц, висящих в различных местах, вплоть до общественной уборной. А это меня прокурор направил для соблюдения законности,
– передохнул и продолжил: – В Воронеже ремонтировали часы на небольшой башенке в здании, выходящем на центральную площадь, ну там еще обком, Дом правительства и все-все самое главное. Часовщики забрались в башенку из магазина парфюмерного, вскрыли циферблат и хотели приступать, какую-то шестеренку вынуть, и увидели как будто гильзу от снаряда, она аккурат под механизмом, приводящем в движение стрелки, была укреплена. Они испугались, мало ли, а вдруг взорвется, вызвали милицию, саперов, вот и меня направили за соблюдением бдить.
Председатель приглашающе-участливо кивал головой, мол, давай, продолжай.
– Вскарабкались мы оравой в башенку, саперы изъяли латунную гильзу, гебешник взял в руки, столпились, читаем выбитое на боку: "Вам – нашим детям из 1937 года!". Он сразу – стоп, ребята, это по нашей части, беру себе. А самый главный сапер возмутился – а если она у тебя рванет, мало ли что там из 37 года, килограмм пороху, например. Тот покривился, но отдал, и сапер потихонечку стал эдак крышечку вертеть.
– Это вы, что, все на башенке? – подал голос председатель.
– Да. Только спустились от часового механизма. И вот крутит он ее потихонечку, крутит, она поскрипывает, туговата, но, видимо, была промаслена хорошо, открылась. Сапер ее сначала к уху приложил, но ничего не тикало, потом пальчики туда засунул и достал плотную такую бумаженцию, посеревшую, без признаков плесени, мокроты. Гебешник ему – давай, это по моей части, а майор усмехнулся – мы все, говорит, по твоей части, вот все вместе и прочитаем. Тот отвечает – пожалеешь. А майор рукой небрежно махнул и развернул листок.
Большими крупными буквами, точно не на машинке, написано: "Дорогие товарищи!
Шлют Вам большой коммунистический привет Ваши отцы. Мы счастливы, что Вы живете в том белом великолепном счастливом будущем, которое мы для Вас неустанно строим". Более я не смог читать, как-то меня замутило, затошнило, майор заметил и так под локоток меня – иди, прокуратура, вниз полегоньку, а то еще скопытишься.
– И что, – подал голос председатель.
Никодимов разлил остатки по стаканам, они выпили и закусили каждый из своей банки, Юра по-прежнему жадно, председатель небрежно, не торопясь.
– Я сполз в магазин, отдышался. Прошел час, а меня не звали наверх и никто не спустился вниз. Я вновь поднялся. Они были мертвы, лежали в башенке с улыбками и не дышали.
Председатель поперхнулся, закашлял, поискал глазами воды. У Никодимова загорелось лицо, как обычно после второй. Председатель кашлял сильнее и сильнее, вены на горле надулись и почернели, рукой нашарил банку с килькой, слил соус в стакан, набралось немного, и выпил, успокоился. Глухо спросил:
– А дальше?
– Судебно-медицинская экспертиза показала, что у всех случился инсульт, мгновенно отправивший их на тот свет.
– На какой? – не понял председатель.
– В общем, я ни в чем не был виноват, – продолжал не слыша Никодимов, – но с тех пор от меня стали шарахаться коллеги, и, воспользовавшись случаем, я ушел, спокойно, никто не чинил препятствий, даже и написали великолепную характеристику, в областную партийную газету, корреспондентом.
– Да, – сказал председатель, – одной по такому случаю маловато. – Закопошился в необъятном на слух внутреннем кармане куртки и изъял вторую бутылку. Не ставя на стол, распечатал, чуть накренив, спросил: – Не возражаешь?
– Может, не надо, – засомневался Юра, – подумаете еще – пьяница.
– Ладно тебе, – отмел возражения председатель и быстренько наполнил по полной.
Они чокнулись и выпили, председатель сноровисто, а Никодимов с явным сопротивлением организма. Покушали.
– Понимаешь, – сказал Юра, – КГБ провело расследование. Ничего не нашли. Не имелось причин для массового нарушения мозгового кровообращения, и баста!
– Тебе повезло, – глухо ответил председатель, – хоть мертвые имелись. А у нас в деревне, – он испуганно обернулся на дверь и побледнел, кладбища нет.
– И письмо не нашли, – продолжал бормотать захмелевший Юра, – ничего, валялась пустая гильза с отвинченной крышкой в птичьем дерьме, и пустота! – Он отодвинулся к спинке кровати, поджав под себя ноги, зрачки заполнили всю роговицу, ладони засунул под мышки. Председатель, отогнув обшлаг телогрейки, суетливо посмотрел на часы:
– Засиделся я с тобой, пора мне, а ты обустраивайся, а завтра выходи на работу, в Доме культуры библиотека, на втором этаже. К девяти часам подходи, я проверю. – Встал твердо, постоял пару секунд, жалостливо вздохнул. – Давай добьем, – разлил остаток, махнул, не глядя, в рот, отщипнул мякиш, помял в пальцах, понюхал и бросил резко за печку, буркнул:
– Пошел я.
Сапоги председателя прогрохотали по коридору, а Юра никак не мог очнуться.
Ноги онемели и противно кололи, хотелось пойти куда-нибудь в ярко освещенное место с красивыми женщинами, громкой музыкой, бестолковым весельем. Опять хотелось есть. Он осторожно придвинулся ближе к столику, уронил ноги на пол, вычистил из своей банки остатки, подтер соус корочкой, посмотрел скептически на недопитую водку в своем стакане, но по жадности выпил, мерзко морщась, и пододвинул к себе и председательскую банку с недоеденной килькой. Съел, подтер
– отправил в рот, отломил еще хлеба, съел всухомятку, оставив по размыслию третью банку на завтрак, и откинулся на жесткие пружины, пережить момент.
За окном темнело. Из щели под дверью тянуло холодом. Надо было многое успеть до ночи: навесить потверже входную дверь, найти дров или хотя бы поломать на дрова тумбочки, растопить печь, сделать запор на дверь кухни. Но шевелиться не хотелось, хотя опьянение медленно, как лоскутное разномастное старое одеяло, сползало с сознания и вместо него накатывался страх, усугубляемый полумраком захламленной и чужой, пахнущей неживым комнаты. Он не любил ночь с ее непонятными, а потому неприятными звуками и движеньем, измененными формами и объемами бытия. По ночам он всегда только вспоминал свои старые детские страшилки, и они, в его взрослом состоянии, становились еще страшнее и реальнее.
Юра старался не поворачиваться лицом к окну, надеясь на то, что то которое там – будет более благосклонным к его спине. Он начал думать (все-таки это казалось безопасным): а есть ли на кухне электрическая лампочка...
На улице, как показалось, кто-то закашлялся. Он заворочался, поджался, рассчитывая на возможное собственное несогласное движение. По облупленным, с неприличными надписями и картинками, стенам заплясал белый световой круг фонарика. Никодимов раззявил рот, вдыхая глубже и полнее воздух...
– Я так и подумала, что ты здесь, – с усмешкой произнес женский голос, и яркий круг деликатно остановился рядом с лицом Юры, отблескивая на железной спинке кровати. Он икнул, извинился и, прищурившись, обнаружил напротив давешнюю продавщицу.
– Вы? Евдокия?
Женщина засмеялась:
– Нет, Елена Прекрасная.
– Да. Спасибо. Да.
Она засмеялась громче и дернула его за рукав куртки:
– Пред тебя только сюда и мог засунуть. – Сморщилась, брезгливо увидев бутылки, небрежно узнала:
– Сам поил или председатель угощал?
– Впополам.
– Ну да ладно, потом посмотрим, – что-то неопределенно подтвердила Евдокия сама себе и настойчиво сказала, – пошли.
– Куда?
– Ко мне. Неужели ты в этом свинарнике собираешься жить?
– Нет. То есть не знаю. А муж?
Она опять засмеялась:
– Потом увидим. Пошли.
Никодимов себе на удивление твердо встал, нашарил шершавый и холодный рюкзак, и они осторожно тронулись к выходу. Евдокия впереди, Юра сзади, стараясь не дотрагиваться, чтоб не обидеть случайно, до женщины. Вышли на полустоптанное земляное крылечко. Было зябко, заходящее солнце резко вычертило на горизонте кайму леса и небольших гор, по речке стелился рваный, мотающийся под легким ветерком туманчик. Брехали лениво собаки. Евдокия молча и не оглядываясь пошла по тропинке, Юра, спотыкаясь, побрел следом.
Обойдя три дома, нырнув под низкие ветки разросшейся густо акации, они оказались перед низкой калиткой, слаженной из редких, крашенных желтой краской, штакетин.
Евдокия приглашающе широко распахнула, пропустила Юру вперед, закрыла на крючок и сказала:
– Сначала, вон, в баню, видишь? – Махнула рукой в сторону. – Чистое белье имеется?
– Да.
– Хорошо. Помоешься – заходи в дом. – И пошла вперед к темнеющей, пахнущей молоком и хлебом, неопределенной формы глыбе.
Никодимов свернул направо, к бревенчатому, с торчащей из щелей ватой, домику, из трубы которого валил горьковатый, белесый дым. Радостно распахнул дверь, быстро скинул одежду в скромной и весьма холодной прихожей и заскочил, торопясь, в нутряное, жаркое тепло основной комнаты. Одуряюще пахло распаренной березой и горелыми сосновыми и, по всей видимости, он не мог точно определить, дубовыми полешками. Середину помещения занимала широкая, беленая, сооруженная из саманных кирпичей русская печь. Посередине ее широкого тела был встроен чугунный котел, эдак ведер на восемь-девять, внизу была – приемистая топка, к полу прибита жестянка, на которой лежали грудой еще дрова. Напротив печки, к бревенчатой стенке были прибиты две достаточно вместительные полати, причем верхняя оказалась как раз напротив аккуратно сделанной в трубе юшки. На влажном и прохладном полу стоял пустой тазик и тазик с горячей водой, там, придавленный гранитным камушком, распаренно вздыхал зеленый, с длинненькими разомлевшими сережками, березовый веничек. А чуть сбоку умостилась кадушка с холодной, мягкой, на удивление, водичкой. Юра вначале тщательно потерся небольшой мочалкой, обнаруженной вместе с душистым импортным мылом на подоконнике в прихожей, облился, смешав ковшиком горячую и холодную, водой. А потом, наконец, дрожа, потянулся к венику. Вытянул, понюхал, прижимаясь целиком лицом к горячим и благоухающим веткам, стряхнул осторожно остатки влаги в угол и, не торопясь, приступил... Постоял, небрежно поохаживал ступни, колени, прошелся вкруг тела, поохал слегка, перешел на нижнюю лавку.
Передохнул и еще раз прошелся вкруг, приучая и согревая телесную сущность.
Крякнул и полез на вторую лавку. Крепко постукал, погукал, поприкладывался с силой и наслаждением, спрыгнул стремительно и бухнул на голову поток, показавшейся ледяной, воды, заранее приготовленной в тазике. И повторил, а потом и веник окатил холодной водой и вновь вспорхнул на вторую полку. Резко, пока были холодными руки, раскрыл юшку, вдохнул носом раскаленный воздух, ударивший по нервам и телу солнечным жаром, и, размахнувшись исступленно гибким размягченным букетом, ходко пошел, пошел, погнал ударную волну по плечам, спине, ссохшейся волосатой груди, вздрагивая и ругаясь не обидными словами (почему-то чувствовал, что нельзя обидными – нельзя); задрал ноги повыше – с яростью припечатал ступни несносным бьющим и бьющим из юшки яром.
Березовые ветки жгли пальцы, волосы встали дыбом, и было ощущение, что начали медленно тлеть. Тогда он спрыгнул вниз и засунул голову в мгновенно ставшую теплой воду. Еще раз, через силу, залез наверх и, уже сомлевши, с трудом закрыл заслонку, похлопался утомленно и еле-еле сполз вниз. Полежал отрешенно в предбаннике, зашел – окупнулся, вышел окончательно, вытерся, оделся.
Вышел из бани, придержал дверь, чтоб не стукнула громко, и побрел к дому, радуясь ощущению невесомости в чистом теле. А из-за легких на вид облаков выглянул узенький молоденький серпик Луны, освещавший все же дрожащим, трепетным серебристым светом тропинку...
Из приобщенных к делу вещественных доказательств ЖАЛОБНОЕ ПИСЬМО ВЕЛИКОМУ!
Дорогой, уважаемый, любезный и любимый... Вы – извращенец (без восклицательного знака, интонация спокойна, как дело давно обдумываемое и совершенное. – Авт.). Вы – субъект с нетривиальной внутренней любовной ориентацией, которая, безусловно, и вызвала, вытянула, вызволила к свету, опубликовала Ваши внутренние наклонности, чудность которых никоим образом не прокомментирована и не замечена политически ангажированными критиками и публицистами всех мастей, времен и расцветок, привыкших думать только и лишь политическими или там общественно-социальными категориями; не умеющими опускаться до таких высот, как телесно-внутренний мир отдельных людишек, затесавшихся между глобальными построениями вождей и теоретиков общечеловеческих счастий. И я Вам зело собираюсь раскрыть на это глаза, основываясь между прочим на Ваших произведениях. Ведь удивительность состоит не в том, чтобы расписать и разложить по полочкам биографию: и творческую, и личную писателя; а в том, чтобы раскупорить ГОМУНКУЛА, заключенного в самом тексте, выброшенном на прилавки (а тем более ходившем в рукописных свитках – почти по Гоголю – заколдованные свитки – а?). Душа книги – чем не очередной извечный русский вопрос для обмусоливания русской же интеллигенцией? Вот токмо как вынести его на всенародное обсуждение? А подумать – имеет, наверное, данное постановление право на парочку исторических веков.
Признаюсь – мое письмишко несколько эпигонское, ведь Вы сами, помнится, толканули нечто подобное в свое время. К тому же это не первый мой опус. Еще парочка, в стихах (героический эпос на тему "Да здравствует команданте ЧЕ.
