Текст книги "История Петербурга наизнанку. Заметки на полях городских летописей"
Автор книги: Дмитрий Шерих
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Град Петров.
Когда и в чью честь получил город свое имя?
Начнем с первого вопроса: когда?
Знакомая уже нам энциклопедия «Санкт-Петербург» сообщает обтекаемо:
«К окт. 1703 крепость, названная Санкт-Питер-Бурх (от голл. Sankt-Peters Burch – крепость Св. Петра), была построена под рук. А. Д. Меншикова силами солдат. 29.6.1703 в крепости заложена ц. Св. апостолов Петра и Павла (отсюда – Петропавловская крепость), а назв. СПб. распространилось на город, начавший складываться из слобод, населенных занятыми на стр-ве солдатами и крестьянами».
Мы уже знаем, что верить энциклопедии следует с осторожностью, но все-таки отметим в памяти пассаж насчет крепости и ее перешедшего на город названия. А вот что с датой? Темнит энциклопедия, точных чисел не называет…
А вот еще один знакомый нам источник – «Юрнал о взятии крепости Новых Канец» – как нельзя более конкретен: «Мая в 16 день в неделю пятьдесятницы фортецию заложили, и нарекли имя оной Санкт Питербурх». Если помнить, что печатался «Юрнал» под смотрением самого державного основателя, это свидетельство можно принять всерьез. Правда, другое тогда непонятно: почему же в первые недели строительства новой крепости она никем и никогда не титуловалась по имени? «Новопостроенная» – и все тут. Письма самого Петра, отправленные из этой местности, помечались «из Шлотбурха», то бишь Ниеншанца. Только 1 июля 1703 петровское послание Федору Матвеевичу Апраксину помечено по-новому: «из Санктпитербурха».
А 18 июля уже «Ведомости московские» упоминают о новой крепости, впервые печатно сообщая ее имя: «Из новыя крепости Петербурга, пишут, что нынешнего июля в 7 день, Господин генерал Чамберс с четырми полками конных, да с двомя пеших, ходили на генерала Крониорта…»
Итак, к июлю Санкт-Петербург стал Санкт-Петербургом. Но когда же конкретно состоялось наречение? Перебирая источники, находим вероятный ответ на этот вопрос в письме фельдмаршала Федора Алексеевича Головина Павлу Готовцеву, отправленном 16 июля: «Сей город новостроющийся назван в самый Петров день, – Петрополь, и уже оного едва не с половину состроили».
Петров день! Тот самый упомянутый энциклопедией день 29 июня, когда царь праздновал свои именины, а в 1703 году – известно достоверно – в стенах новопостроенной крепости состоялось празднество с участием духовенства, придворных и военных чинов. Своего рода освящение северной твердыни. Очевидно, именно в ходе этого торжества крепость была официально крещена. И не стоит слишком глубоко задумываться над тем, почему Головин назвал город Петрополем, а не Петербургом. В 1703 году имя крепости вообще не установилось твердо, и оба этих варианта были в ходу – и Санкт-Петербург (также Санктпетерсбург, Санкт-Питер-Бурх, Санктпитербурх, Санкт-Петербурх), и Петрополь (также Питер пол, S. Петрополис). Греческое имя можно встретить в документах за июль, август, октябрь 1703 года.
Вопрос насчет даты решен? Возможно. Авторитетнейший историк петровского царствования Евгений Викторович Анисимов подтверждает: до 29 июня «у крепости на Заячьем острове не было вообще никакого названия». Такой же точки зрения придерживаются другие серьезные историки. Правда, этим они выводят за скобки свидетельство «Книги Марсовой», и это все-таки заставляет задуматься.
А может, все было проще и одновременно сложнее? Трудно ведь предположить, что имя Санкт-Петербург (Петрополь) родилось в сознании Петра и его сподвижников ровно 29 июня. Наверняка крещению предшествовали раздумья монарха – и вполне очевидно, что решение он принял до дня крещения. Может быть, уже в мае. А не в том ли дело, что отец Санкт-Петербурга при закладке его не присутствовал, и оттого детище не стали крестить без его участия?
И только потом, в ходе торжества, новое имя было присвоено официально.
Такой вариант вполне примирил бы показания «Книги Марсовой» и фельдмаршала Головина.
Мне именно такой вариант кажется вполне вероятным. Хотя стопроцентной гарантии, разумеется, не дам.
А вот в чем гарантию дам, и с легкостью – так это в том, что день 29 июня 1703 года нельзя считать достоверной и доказанной датой закладки первой деревянной церкви Петра и Павла, которую затем сменил всем знакомый Петропавловский собор. Что бы ни писала на этот счет энциклопедия «Санкт-Петербург», что бы ни говорили другие серьезные источники. И прав в этом вопросе уважаемый Александр Шарымов: «29 июня 1703 г. как дата закладки Петропавловской церкви есть число сугубо условное, выводимое путем логическим, как наиболее вероятное и в силу того – достоверное, однако строгого исторического документального базиса не имеющее…»
Не существует никаких доказательств тому, что церковь заложили именно 29 июня. Ни писем, ни документов, ни обмолвок в книгах того времени. Это событие вполне могло произойти и в какой-нибудь другой день 1703 года до или после 29 июня. В общем, полная неопределенность. Аза неопределенностью неизбежно следует путаница. Характерный пример: Виктор Антонов и Александр Кобак утверждают на 7-й странице своей капитальной книги о храмах Санкт-Петербурга, что первая деревянная церковь была заложена 29 июня, а на 58-й странице пишут совсем иное: «первая деревянная церковь Петербурга была заложена 16 мая 1703, в Троицын день, тогда же, когда и крепость».
И чему тут верить?
Зато с освящением первой деревянной церкви дело другое: достоверно известно, что это случилось 1 апреля 1704 года и осуществлял обряд митрополит Новгородский Иов. Редкий случай, когда сомнений нет никаких.
Но это мы все о крепости, а пора вспомнить о городе: когда же он сам стал Санкт-Петербургом? Тезис энциклопедии мы помним, и примерно так же описывали события многотомные «Очерки истории Ленинграда»: «Когда в крепости был построен собор в честь Петра и Павла, она стала называться Петропавловской, название же Санкт-Петербург закрепилось за городом, возникшим вокруг крепости». Известно, что Петропавловский собор работы Доменико Трезини был освящен в 1733 году – и значит, примерно тогда крепость стала именоваться Петропавловской, а город Санкт-Петербургом.
Если верить этому утверждению, конечно.
Разделим этот вопрос на две половины: когда название Санкт-Петербург перешло на город и когда крепость стала зваться Петропавловской? И тут вдруг выясняется, что случилось это совсем не так синхронно, как думалось историкам. Уже в 1711 году анонимный иностранец, посетивший невские берега, пишет про «крепость и город Санкт-Петербург». А швед Эренмальм, побывавший здесь в 1710–1713 годах, пишет: «Петербург делится на три части, а именно: сама крепость, которая собственно и называется С.-Петербург, и немецкая и русская слободы».
Так что яснее ясного: город уже тогда получил от крепости свое имя.
А вот с именем крепости все обстоит иначе. Существует масса свидетельств того, что крепость долгие годы пользовалась обоими именам. Официально она звалась Санкт-Петербургской: вот, скажем, Николай I в записке о деле декабристов упоминает свои повеления «Санкт-Петербургской крепости коменданту генерал-адъютанту Сукину», а в 1884-м градоначальник сообщает в департамент полиции о передаче «из Санкт-Петербургской крепости» тела умершего преступника. На планах города 1890, 1904 и 1909 годов крепость и вовсе названа «Санкт-Петербург», ровно как в стародавние времена Петра. А после переименования города в Петроград крепость стала зваться официально Петроградской, и эта перемена также отражена в документах.
Параллельно, однако, крепость именовали и Петропавловской, особенно в городском обиходе. В 1824 году, набрасывая эскиз автопортрета с Онегиным на набережной Невы, Пушкин пометил, что на другом берегу виднеется «Крепость, Петропавловская». Такое именование можно встретить и в одном из вариантов лермонтовского «Маскарада»:
За то, что прежде, как нелепость,
Сходило с рук не в счет бедам,
Теперь Сибирь грозится нам
И Петропавловская крепость.
Петропавловской названа крепость и на планах города 1858, 1861, 1913 годов, да и многих других.
В общем, до 1917 года оба названия крепости были в ходу. И только в послереволюционные времена ее стали окончательно и бесповоротно звать Петропавловской. Ну не Ленинградской же крепостью было именовать!
Теперь второй вопрос, который мы пока что поневоле оставили в тени: а в чью же честь названы были крепость и город в 1703 году?
Здесь, казалось бы, все ясно. Никто сегодня не сомневается в том, что Петр назвал новую крепость в честь апостола Петра, своего небесного покровителя. Тем более, что и случилось это крещение в Петров день. Царь видел в обряде глубокий символический смысл: апостол должен был принять новую твердыню под свое небесное покровительство. Поскольку святой Петр являлся хранителем ключей от рая и основателем христианской церкви, новая крепость должна была обозначить путь к новому величию России, стать ключом к ее процветанию.
Да и само имя Санкт-Петербург переводится именно как город святого Петра. Об этом писал еще в XVIII веке Андрей Иванович Богданов: «Имя „Санктпетербург“ по силе грамматической значит имя пресложное, которое сложено из трех имен, или слов, тако: Санкт-Петер-Бург, то есть Град-Святаго-Петра, или просто значит: сей Град наименован во Имя Святаго Апостола Петра».
Вопросов нет?
Однако петровская газета «Ведомости», почти официальный рупор царя, сообщала соотечественникам 4 октября достопамятного 1703 года:
«Его царское величество, по взятии Шлотбурга, в одной миле оттуда ближе к восточному морю, на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же есть шесть бастионов, где работали двадцать тысяч человек подкопщиков, и тое крепость в свое государское имянование, прозванием питербургом, обновити указал».
«В свое государское имянование». В свою честь.
Так как же быть? Неужели это всего лишь описка или домысел газетчика?
Мне вот кажется, что не совсем домысел. Неведомый нам сочинитель газетной заметки прекрасно понимал: несмотря на то, что крепость посвятили апостолу Петру, в этом была доля монаршего лукавства. Ну вроде как и апостола царь почтил, и себя не обидел. Со всеми вытекающими. Помнится, Горький писал о том, что отношения Льва Николаевича Толстого с богом напоминали ему отношения «двух медведей в одной берлоге»; думаю, что и Петр Великий знал себе цену и ощущал себя с апостолом Петром почти на равных.
Оба ведь, в конце концов, помазанники божьи.
…Недавно наткнулся в Интернете на целую дискуссию вокруг имени нашего города. Она была очень горячей, и ровно половина выразила твердое убеждение: Петербург наименован в честь своего основателя. Мол, «даже первоклашки знают», что город назван именем Петра I. Наверное, свою роль тут сыграла память о былых временах, когда города сплошь и рядом получали новые имена в честь реальных людей. И не только деятелей советского государства. Екатеринослав, Екатеринодар, Екатеринбург: эти города были наименованы в честь императрицы Екатерины Великой и ее деяний (первые два ныне – Днепропетровск и Краснодар).
Только ведь была и другая традиция. Во всяком случае, до революции, когда религиозные традиции пропитывали весь быт российского государства. Елисаветград, например, основанный во времена императрицы Елизаветы Петровны, наименован был во славу святой Елисаветы. А город Николаев получил имя в память о взятии крепости Очаков в день святого Николая.
Именно к этой традиции принадлежит и Санкт-Петербург. С поправкой на царское лукавство, разумеется.
«Льзя ль пышный было град сим домом обещать?»
Это и есть домик Петра I?
Домик Петра I уже в XVIII столетии считался святыней северной столицы. Как сказали бы сейчас, местом культовым. Андрей Иванович Богданов, один из первых историков города, в 1751 году восторженно писал: «Сей малейший Первоначальный Императорский Домик за толикую превосходную свою честь, что толикаго Великаго Императора мог вместить в себе жительством, и притом еще достоин есть чести и славы за малейшее свое созидание… Сей маленкой Петра Великаго Домик возродил на сем новонаселенном месте превеликое и прекрасное гражданство и Царствующий Град стяжал».
Уже тогда домик был окружен каменной галереей, призванной защищать его от ударов стихии – «для охранения в предбудущия роды», по определению того же Богданова. Косноязычно писали в те времена, и будем снисходительны к форме проявления горячих патриотических чувств.
Несколькими годами позже столичную святыню воспел в стихотворении «К домику Петра Великого» Александр Петрович Сумароков, знаменитейший тогда поэт:
В пустынях хижинка состроена сия,
Не для затворника состроили ея:
В порфире, с скипетром, с державой и короной
Великий государь имел жилище в оной.
Льзя ль пышный было град сим домом обещать?
Никто не мог того в то время предвещать;
Но то исполнилось; стал город скоро в цвете…
Каков сей домик мал, так Петр велик на свете.
Чтобы завершить вводную часть этой главы, вспомним еще одного певца домика – Ивана Ильича Пушкарева, автора описания северной столицы, увидевшего свет в 1839-м. Этот сочинитель излагал свои чувства уже более гладко, хотя и с не меньшим пафосом: «Священное чувство благоговения и признательности к памяти Петра Великого мгновенно овладеет душою вашею, когда вы переступите чрез порог сей хижины, в которой бессмертный Венценосец, для славы и благоденствия отечества, трудился как простой работник, отдалив от себя негу, роскошь и пренебрегаю даже отдохновением. Не пройдет ни одного года, чтобы житель Петербурга, Русский, не побывал в этом домике и с пламенным усердием не помолился Образу Спасителя; во всякое время года, особенно весною, стечение народа бывает здесь многочисленное, и смиренная обитель незабвенного Государя превратилась ныне в храм святыни».
Говоря про храм святыни, Пушкарев имеет в виду, что со времен императрицы Елизаветы в домике находилась часовня в честь хранившейся в нем (и принадлежавшей некогда Петру) иконы Спаса Нерукотворного Образа. Лишь в 1930 году часовню закрыли, а образ передали вначале в Троицкую церковь на Стремянной, а после и ее закрытия в Преображенский собор…
Но довольно уже возвышенных цитат. Займемся лучше реальной историей. Каждый современный петербуржец слышал, что домик Петра I сохранился в целости со времен державного основателя. и если даже перемены в его облике были, то не принципиальные.
Однако зададимся вопросом: а возможно ли вообще, чтобы деревянная постройка на топком берегу Невы прожила без потерь три с лишним столетия? С петровских времен здесь случалось множество наводнений, а чем это чревато, хорошо знал и сам Петр. Осенью 1706 года царь писал Меншикову, что воды «у меня в хоромах было сверх полу 21 дюйм». А ведь впереди были катастрофические наводнения 1777, 1824 и 1924 годов, второе из которых описал Пушкин в «Медном всаднике»:
Всё перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты…
Конечно, домик Петра был защищен от непогоды лучше других деревянных построек Петербурга. Каменная галерея еще с 1723 года сдерживала натиск стихии – хотя и ее возможности были ограничены. В 1738 году, например, выяснилось, что в «старом Первоначальном деревянном доме с каменной галереей на Санктпитербурхском острову близ Троицкой пристани от больших прибылых вод подняло по гнилости половые доски».
«По гнилости» – это означает, что губительные причуды петербургской погоды уже оказали на домик свое воздействие.
А про часовню помните, уважаемый читатель? Когда ее устроили в бывшей столовой домика, окно в спальне превратили в дверь. Для регулирования потока посетителей. Может быть, и мелочь, но далеко не последняя.
Наводнение 1777 года нанесло старинному домику существенный урон. Известно, что тогда «от великой бури и наводнения венцы домика, внутри полы и часть балок, также двери и окна с косяками и ставнями сильно повредило». Бригада из 14 плотников устраняла эти повреждения неделю, и можно не сомневаться: при отсутствии современных методов научной реставрации со старинными бревнами плотники особо не церемонились. Где считали необходимым – заменяли на новые.
На этом, однако, перемены не завершились. Во время одного из наводнений 1820-х годов снова «подняло все половые доски со своих мест», после чего были заменены некоторые балки, а стены скреплены болтами и стойками. Известно также, что в пушкинскую пору «лунные» стекла в окнах домика заменили обыкновенными, а стены и потолки трех комнат обили новым фламандским полотном «вместо ветхого».
Новые венцы, балки, сукно, доски пола: солидный получается список для объекта, который сохраняет статус первой постройки нашего города.
Только ведь и это еще не конец истории. В 1844 году был построен защитный «чехол» для домика, дошедший уже до наших дней, и это работы тоже не обошлись без вмешательства в облик памятника. Архитектор Роман Иванович Кузьмин, руководивший работами, отмечал, правда, что «самый Дворец остается в том самом виде, как ныне существует, за исключением перемены нижних венцов» – но он поскромничал. Именно тогда в помещении столовой пробили вентиляционное отверстие и сделали вытяжную трубу, потолочные балки обшили войлоком и обили железом «для предупреждения опасности от пожара», а на крыше частично заменили гонт.
Домик Петра I. Открытка начала XX века
В общем, работать – так работать. Сохранять – так сохранять. Не жалея сил. Ну и объекта самого, собственно, тоже не жалея.
В 1970-е годы ленинградские реставраторы под руководством Александра Эрнестовича Гессена постарались устранить последствия многих перемен и приблизить облик домика к первоначальному. Скажем, стекла в окнах они заменили обратно на «лунные», а стены внутренних помещений обтянули парусиной, как и в петровские времена. Однако вот нюанс: новое стекло было работы известного ленинградского мастера-стеклодува Бориса Алексеевича Еремина, а парусину выткали специально для домика в городе Вязники. Согласитесь, совсем не петровские материалы!
Кроме того, при тех реставрационных работах домик решено было укрепить, установив силовой металлический каркас. В советское время такие решения применялись довольно часто: скажем, менялись конструкции старинных мостов с сохранением одного лишь внешнего их облика. Однако домику такое укрепление обошлось дорого: по мнению реставратора Владимира Степановича Рахманова, знатока деревянной архитектуры, в результате «конструкция сруба перестала функционировать, структура части бревен была нарушена».
Суммируя все перемены, случившиеся в домике за три столетия, можно сказать определенно: масштаб их был весьма велик. По оценке специалистов, обследовавших этот памятник, сруб домика сохранил лишь около 60 процентов первоначальных бревен. Именно поэтому нынешний домик ниже, чем при Петре, на целых 120 сантиметров, из-за чего в его комнатах человек нормального (не петровского даже) роста может ходить только согнувшись.
И ведь это только сруб – а сколько накопилось перемен в отделке домика, начиная от окон со ставнями и завершая крышей? Впечатляющий масштаб перемен, настоящая революция, растянувшаяся во времени. И не то, чтобы ныне стоящий домик совсем уже не имеет никакого отношения к петровской эпохе – но считать его в целости сохранившейся святыней было бы слишком.
«Изволил обложить дворец?»
А кто же построил домик Петра?
А теперь перейдем к другой связанной с домиком Петра I проблеме: а за что, собственно, так бьются все эти десятилетия архитекторы и реставраторы? Вопрос задам неожиданный и шокирующий: а точно ли это первое здание Санкт-Петербурга, построенное в три майских дня 1703 года и давшее некогда приют Петру Великому?
Насчет приюта могу успокоить сразу: Петр и впрямь обитал здесь.
А вот насчет первого здания и особенно насчет трех майских дней…
Казалось бы, и здесь сомнений быть не должно. Неоднократно уже процитированная энциклопедия «Санкт-Петербург» сообщает: «Домик, состоящий из двух светлиц, разделенных сенями и спальней, был срублен 24–26.5.1703 из тесаных сосновых бревен». Историко-церковная энциклопедия «Святыни Петербурга» подбавляет подробностей насчет участия в процессе строительства самого монарха и его подданных: «Петр и солдаты выстроили домик всего за три дня, 24–26 мая 1703». Более красочно изложил канву ленинградский писатель Вольт Николаевич Суслов в журнале «Костер»: «Быстро – с 24 по 26 мая из крепких сосновых бревен срубили солдаты хоромы своему царю. Точно так, как ставили в своих деревнях избы-пятистенки».
Не сомневается, наконец, и популярный литератор Соломон Моисеевич Волков, автор книги «История культуры Санкт-Петербурга»: «Первый домик Петербурга. был срублен из обтесанных сосновых бревен самим Петром с помощью солдат затри майских дня 1703 года».
Однако все это – не более, чем байка. Если заглянуть в источники, нетрудно выяснить: дата и обстоятельства строительства домика известны нам из одного-единственного старинного документа. Там сообщено, что 24 мая «на острову, который ныне именуется Санктпетербургской, царское величество повелел рубить лес и изволил обложить дворец», а 26 мая «дворца строение работою окончилось».
Только вот беда: этот документ – не что иное, как знакомая уже читателю рукопись Петра Никифоровича Крекшина «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга». Текст, на который вряд ли стоит опираться серьезному историку. А других свидетельств, что дом строился в майские дни при участии солдат, не существует в природе.
Повторю еще раз: даты и обстоятельства строительства домика – чистейшая фантазия, не имеющая под собой оснований. А потому соответствующие утверждения энциклопедий, учебников и популярных статей давно пора вывести за скобки. Или сделать хотя бы не столь категоричными.
Попробуем теперь подойти к теме с другой стороны: а нельзя ли другими путям узнать, кто и когда строил домик? Пишет же Вольт Суслов о том, что срубили его «точно так, как ставили в своих деревнях» – и ведь не с потолка же взял он это утверждение! Не с потолка. В советские годы исследователи и краеведы были уверены, что домик построен в традициях русского деревянного зодчества. Многим ленинградцам был знаком путеводитель по домику, написанный Лидией Константиновной Зязевой, и так сказано определенно: домик являет собой традиционный для Руси тип избы, а прообразы его можно найти в старинных постройках Костромской губернии.
Вот вам и конкретика: солдаты-костромичи, построившие «Первоначальный Домик» для своего государя.
Правда, эту конкретику придется опровергнуть. Еще в те советские годы некоторые специалисты удивлялись: отчего же в исконно русском доме такие широкие окна, нашему деревянному зодчеству вовсе не привычные? Выход из тупика нашли тогда изящный: сослались на позднейшие ремонты и реконструкции, изменившие облик дома.
Что ж, облик и впрямь был изменен основательно, это мы знаем. Петр мог бы и не признать свое первоначальное жилище. Только причина странностей оказалась вовсе не в смелых переделках.
На спусковой крючок нажала исследователь Наталия Четверикова: это она в 1990-е годы проанализировала отличительные черты домика и пришла к выводу: он построен в традициях скандинавской архитектуры. Во-первых, срублен домик «в шестиугольник»: выпуск торцов по углам сруба обработан в форме шестигранника, что часто встречалось в Швеции и Норвегии, но менее типично для России. Кроме того, планировка Домика – две разновеликие комнаты, соединенные сенями и разделенные по вертикали стеной – опять же типична для Швеции и Норвегии. Наконец, третье: широкие окна Домика привычны для тех же двух стран.
Такая вот сенсационная версия. И настолько основательная, что за прошедшие годы так и не нашлось веских доводов в ее опровержение. Более того: ведущие специалисты в области деревянной архитектуры признали практически в один голос, что домик не строили ни Петр, ни русские солдаты.
Его строили шведские плотники.
За первой сенсацией следует вторая: а при каких обстоятельствах такое случилось? Версия навскидку – о том, что домик строили для царя пленные шведы – легко дополняется еще парой других. А вдруг домиком Петра стала перенесенная из другого места готовая постройка? Какая-нибудь хижина из Ниеншанца или Ниена? И третий вариант, наконец: а что, если домик еще до основания Петербурга стоял на этом месте, а Петр просто использовал его для своей штаб-квартиры?
Три версии, каждая из которых имеет свои за и против.
Шведские пленные в большом количестве появились на невских берегах после Полтавской баталии 1709 года. А дотоле их пребывание в северной столице документами не зафиксировано. Что же до гарнизона Ниеншанца вместе с членами семей и всякими другими обитателями крепости и города Ниена (казалось бы, можно представить их в качестве строителей домика) – то они были еще 8 мая, до основания крепости на Заячьем острове, отправлены восвояси в Выборг. Какие же тогда пленные шведы могли строить домик?
Готовая постройка? Но мы уже знаем: домик построен по шведским канонам, тогда как типичные для приневских земель дома имели иной облик, для них характерны другая рубка и квадратные окна. К тому же данные обследования сруба домика, найденные Наталией Четвериковой в архивах Русского музея, гласят со всей очевидностью: для строительства был использован свежеповаленный и недостаточно просушенный лес. Это означало грубое нарушение технологии строительства и привело к появлению широких и глубоких разрывов в здоровых бревнах сруба. Такое могло произойти именно в том случае, если домик строили в спешке для нового хозяина приневских земель.
Против версии о переносе готовой постройки выступает и знакомый нам Петр Никифорович Крекшин. В его рукописи сообщается, что «Генерал светлейший князь Александр Данилов сын Меншиков предлагал его царскому величеству в Канецких слободах от пожару многие дома в остатке, строены по архитектуре из леса брусоваго, не соизволит ли перевесть и построить дворец. Царское величество изволил говорить: „Для того и велю на сем месте рубить лес, и из того леса строить дворец впредь для знания, в какой пустоте оный остров был…“»
Невелика цена свидетельству Крекшина, конечно, но сам по себе факт примечателен: а зачем бы Петру Никифоровичу столь однозначно опровергать перенос домика? Не иначе как такой вариант имел хождение в городе, обсуждался, считался вполне вероятным…
Отмечу, что по мнению уже упомянутого в предыдущей главе Владимира Степановича Рахманова бревна сруба Домика были еще в петровские времена пронумерованы, что скорее всего говорит об одном: его перевозили. Более того: анализ этих пометок позволил Рахманову высказать предположение, что домику к 1703 году стукнуло уже минимум двадцать лет.
Озвучим теперь третью версию происхождения домика Петра. Она проста и лаконична: домик стоял на этом месте и до основания Петербурга. Это предположение выдвинули независимо друг от друга два видных знатока петербургской старины: искусствовед Сергей Борисович Горбатенко и археолог Петр Егорович Сорокин. Изучая шведские планы приневских земель 1680 года, они заметили, что именно в этих местах существовало несколько жилых дворов, и в их числе двор шведского крестьянина (или рыбака) Марти Лейя. Сергей Борисович даже совместил старинный план с планами Петербурга, и оказалось, что расхождение на местности между домиком Петра и домом Лейя составляет около 50–70 метров. С учетом несомненной приблизительности шведского плана это позволило исследователю «идентифицировать обе постройки как находящиеся на одном месте».
Горбатенко отметил попутно еще один факт: сохранившиеся в домике цветочные росписи близки шведской народной декоративной живописи. Важно также, что семейство Лейя вело происхождение от «старого кормчего» Олафа Томессонна Лейя, переселившегося сюда из Бьёрке (Приморск) в 1609 году. Так что вполне возможно, что дом Лейя был построен в соответствии с шведскими традициями.
Что же касается спешки в строительстве. А кто сказал, что в спешке и с нарушениями правил рубили дом именно в 1703 году? Может быть, технологию нарушили раньше, при Лейя? Или старый дом шведа подвергли некоторой переделке для того, чтобы туда мог вселиться царь? А может, речь в исследовании вообще идет о новых бревнах, дополнивших собою домик после наводнения 1777 года? Уж там-то спешка наверняка имела место: не могли же оставить одну из святынь Петербурга в полуразваленном виде надолго.
Любопытно, что в старой литературе встречаются свидетельства в пользу версии номер три. Хотя основной была версия о постройке дома в мае 1703 года, некоторые мемуаристы и летописцы писали иначе. Франсиско Миранда, знаменитый борец за независимость Венесуэлы, посетивший Россию и Петербург в 1786–1787 годах, отметил в дневнике: «Посетили домик Петра I, его первое жилище здесь. Дом деревянный, и, как мне сказали, до императора в нем обитали рыбаки. Вокруг стоят столбы с низким перекрытием, так что сам дом оказывается внутри и тем самым защищен от дождя и ветра».
Отмечу: «Как мне сказали». Значит, слухи об этом впрямь ходили по столице.
Примерно то же пишет академик петербургской Академии наук Якоб Штелин в собранных им в екатерининское время «Подлинных анекдотах о Петре Великом»: «Он не нашел на сем месте ничего, кроме одной деревянной рыбачьей хижины на Петербургской стороне, в которой сперва и жил, и которая поныне еще для памяти сохранена и стоит под кровлею утвержденною на каменных столбах». Насколько академик был уверен именно в таком происхождении домика, можно судить по другим его строкам, где он описывает мемориальные вещи Петра в столице и сообщает: «напротив сего места. стояла бедная рыбачья хижина, из которой Петр Великий в 1703 году в несколько дней построил малый деревянный домик о двух покоях с сенями и кухнею».
В общем, Штелин был уверен: именно старая шведская постройка стала обиталищем царя. Даже если он ее немного переделал под свои нужды.
Такой вот поворот.
Так какая же версия верна? Стопроцентно точный ответ на этот вопрос, увы, дать невозможно. Тем более, что один из современников – член польского посольства, побывавший в Петербурге в 1720 году, – еще сильнее запутывает карты: «На этом самом месте, как я узнал, некогда было 15 хижин, населенных шведскими рыбаками. После занятия этой местности русскими деревню сожгли, а его величество царь повелел поставить для себя тут маленький домик из двух комнаток, где и жил. Домик этот еще стоит, крытый черепицей, однако без окон, но для лучшего сохранения обнесен забором».
Если прав поляк – значит, ошибочны предложения Горбатенко и Сорокина. Хотя вполне возможно, что иностранец поразумевает вовсе не конкретную деревушку вокруг двора Лейя, а поселения на более обширном пространстве. На всей нынешней Петроградской стороне. А то ведь в этом конкретном месте пятнадцати дворов никогда и не было.