Текст книги "Эпоха мелких чудес"
Автор книги: Дмитрий Волк
Соавторы: Константин Шелуханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Д.Волк К.Шелуханов
ЭПОХА МЕЛКИХ ЧУДЕС
Возвращаемся мы…
Резинкой врезались трусы.
Разит аптекой.
Спи, шансоньё всея Руси
Отпетый…
А. Вознесенский, «Реквием оптимистический».
«Смешно, не правда ли? Ну вот, – хрипел из-под стола древний дешёвый магнитофон, – и вам смешно, и даже мне…»
– Выключите это!!!
Голос ввалившегося в кухню Владимира ненадолго заглушил песню, но упрямая китайская техника продолжила: «По чьей вине? По чьей вине?» Мелодию оборвал сухой щелчок, и магнитофон, недовольно погудев, затих. Плёнка кончилась. Семён со вздохом полез под стол.
– А всё-таки, дядя Сосо, в иные времена его бы за такие песни просто расстреляли, – донеслось оттуда сквозь звуки непонятной возни.
– Возможно, – откликнулся дядя Сосо, невысокий пышноусый осетин лет сорока, откладывая прочитанную газету. Улыбнулся, взглянув на покачивающегося Владимира. В свете тусклой общественной лампочки блеснули жёлтые глаза. – А может быть, и не расстреляли бы. Может быть, он просто пел бы другие песни. Правильные песни.
– И это возможно, – пропыхтел Семён, выбираясь из-под стола. Отряхнул испачканные штаны и уселся обратно за стол. На кухню возвратилась тишина, нарушаемая лишь шелестом очередной газеты дяди Сосо, да дребезжанием кассеты, которую Семён перематывал, нацепив по старой привычке на карандаш.
Владимир, прислонившийся к покрытой облупившейся масляной краской стене, медленно багровел. Наконец его прорвало.
– Везде! Везде одно и то же!
Владимир театрально воздел левую руку, потом неожиданно махнул и с горечью констатировал:
– Нигде за человека не считают…
Дядя Сосо, не отрываясь от чтения, сочувственно покивал. Семён же неторопливо повернулся и смерил Владимира саркастическим взглядом.
– Смешной ты, Володя.
– Чем это я, по-твоему, смешной? – вновь повысил голос Владимир.
– Пришёл пьяный. Шумишь вот по пустякам. – Семён аккуратно убрал перемотанную кассету в истёртую коробочку. – Сказал бы толком, что у тебя стряслось, что ли? Глядишь, и поможем чем.
– Рассказать? А что? – Возмущение в голосе Владимира сменилось воодушевлением. – Это можно!
– Если дядя Сосо, конечно, не возражает, – уточнил Семён.
– Дядя Сосо… – осетин выдержал небольшую паузу и улыбнулся. – Дядя Сосо не возражает. Рассказывайте, Владимир Семёнович. Мы слушаем.
Владимир вышел на середину помещения, встал в позу, откашлялся и приступил:
– Безнадёжная, безумная, бумажная муть измарала грязью чернил чело века… Проведите! Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека.
Его голос, чуть хрипловатый хорошо поставленный голос актера, постепенно креп. Сквозь обычное декламаторское завывание прорывались неподдельные чувства.
– Я три дня и три ночи стоял, как влитой, – тучи сыпали морось, грозя простудой, – с номерком на руке, мёртво стиснут толпой, – Владимир покачнулся и нетвёрдой рукой обвел кухню, – в ожидании встречи, как чуда. Я три дня и три ночи, – он ещё раз покачнулся и, отступив на шаг, опёрся о выключенную плиту, – бессонных и злых, продержался без веры в удачу. В давке рёбра ломали и били под дых, но вернул я с процентами сдачу.
Семён непроизвольно поёжился, ощутив ноту мрачного удовлетворения, прорезавшуюся в голосе Владимира.
– Наконец, на четвёртый, продрался сквозь тьму. Свет из двери – ожоги оставил на веках! Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека! – Владимир внезапно выбросил руку, будто указывая на кого-то, невидимого слушателям, шатнулся вперед, чуть не упав, опёрся на стол и, резко сбавив тон, продолжил:
– А в ответ: «Кто ты? Кто? Мы не знаем тебя! Где его дело? И где – бумаги? Ждут давно его охрана и кобеля в исправительно-трудовом лагере…» Где он? Где?! Неужель его нет? Нет за пазухой камня! Я по важному делу! Вот же! – слышите? – грохнула дверь в кабинет!
Дверь кухни и в самом деле со скрипом отворилась, и в кухню бочком втиснулся Нитро. Судя по туго набитому допотопному портфелю в руке, он опять собрался на несколько дней спастись от каких-то семейных неурядиц на служебной жилплощади своего друга Ручника. Нитро был, как обычно, очень коротко подстрижен и минимум неделю не брился, что вкупе с мешками под глазами придавало его круглому лицу совершенно неповторимый колорит.
– Ажно эхо пошло по отделу… Двадцать лет… Понимаешь ли ты?! – продолжил Семёнов, оборачиваясь.
– Приветствую! Братишу моего дорогого сегодня не видели? – жизнерадостно поинтересовался Нитро.
– Нет, – неожиданно спокойным и практически трезвым голосом ответил Владимир. – А что такое?
– В конторе был? – вмешался Семён.
– Не, не был, – сказал Нитро, ставя портфель в угол. В портфеле звякнуло и булькнуло.
– А число сегодня какое, помнишь?
– Не, не помню. Какой-такой павлин-мавлин?
– Так иди скорее! Сегодня же зарплату дают! Думаю, и Ручник там.
Нитро снова поднял портфель и развернулся к двери.
– Э, стоп! С портфелем не потащусь. Дядя Сосо, не присмотрите?
– Присмотрю, отчего же не присмотреть? Прокладки принес?
– Угу. Завтра поменяю. На свежую голову. – Нитро опустил портфель на прежнее место и покинул кухню – настолько быстро, насколько это позволяли его объемистая комплекция и узкая кухонная дверь.
– Двадцать лет… Понимаешь ли ты?! – двадцать лет! – с начала фразы продолжил Владимир. – Словно камень в торбе я таскал свою душу. Был я киноактёр и – посмертно – поэт, а в театре сыграл Галилея, Хлопушу… – Голос Семёнова резко затих. – Я устал от борьбы против ватной стены, в сорок два мир покинув подлунный… Надо мною, лежащим в тисках тишины, жизнь текла в свистопляске безумной! Вечность, миг ли прошли – отворили тюрьму! Что же дальше? Как жить?! – От напряжения на шее Владимира выступили жилы, голос гремел так, что в чашке дяди Сосо задрожала ложка. – И спросить-то – некого. Проведите! Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека…
Семёнов тяжело опустился на ближайший свободный табурет. Некоторое время на кухне царила тишина. Затем дядя Сосо, улыбаясь, покачал головой:
– Странный гость…
– Подозрительный гость! – кивнул Семён, глядя на Владимира.
– И кому же он может довериться? – поинтересовался дядя Сосо. Фыркнув, Семён махнул рукой:
– Мало, что ли, таких, что за евро горсть подарят ему своё сердце? – и тут же, без перехода, ломая навязанный ритм, заявил: – Однако всё это лирика, и не более того.
– В каком смысле? – поднял на него взгляд Семёнов.
– В том, что подобным образом, Володя, ты будешь добиваться своего до второго пришествия, – ухмыльнулся Семён. – Проще надо быть.
– То есть? – Семёнов потряс головой. – Не понимаю…
– Поставим вопрос так: ты – кто?
– Я? Человек!
– А точнее?
– Владимир Семёнов, кто ж ещё!
– Не-а… – Семён зевнул. – Никакой ты не Владимир Семёнов.
– Чего? – У Семёнова отвисла челюсть.
– Точнее, Семёнов, да не тот. Тот – умер. И похоронен давно. И справка об этом – с печатью – у наследников лежит. И скелет в могилке. Или у тебя прах в урне? А, неважно.
– А как же я?
– А ты – некто Семёнов, однофамилец покойного, вынужденный мигрант невесть откуда. Не родня. – отчеканил Семён чуть ли не по слогам. – А стало быть – свободен. Гуляйте, гражданин Семёнов.
– Но я же… это же я и есть! Я же вернулся…
– Ага, – равнодушно согласился Семён, – вернулся. Живой такой, весёлый, всем интересуешься. – Он прищурился, глядя Владимиру в глаза. – Небось, ещё и денюшков хотишь, да? А может, ты и вовсе не Семёнов. Так, мошенник какой-то, прикрывающийся честным именем покойного. А?
– Э, Семён, ты это… того… не гони. – Владимир помотал головой, как бы отгоняя наваждение.
– Я не гоню, я тебе ситуацию обрисовываю. Думаешь, тут все только и ждут, чтоб тебя любимого опознать? Ты в зеркало давно смотрелся?
– Ну... С утра, когда брился…
– И что там увидел, помнишь?
– Себя, а что?
– А лет там тебе сколько, молодой человек?
– Ну...
– Вот-вот! А сколько должно быть? А те двадцать с хвостиком, которые ты там провёл?
– Так ведь говорят, что это у всех так? – Владимир беспомощно развёл руками.
– И что с того, если теперь твои дети вдвое старше тебя? Думаешь, оно им надо, папашу дорогого опознавать? Вернулся, понимаешь...
– Семён! – Дядя Сосо отложил газету и строго посмотрел на собеседника. Очень строго.
– Извините меня, пожалуйста, – огрызнулся Семён, – но я юрист. И должен думать о людях профессионально. Заранее. Чтобы потом чего не вышло. – Он встал и подошёл к плите. – Чаю кто-нибудь хочет?
– Не откажусь, – отозвался дядя Сосо. – Но вот о людях думать надо лучше. Люди у нас хорошие. Просто им время неудачное попалось.
– Ну ладно, давайте считать, что я не прав! – Семён открыл кран и сунул старенький металлический чайник под струю. – Люди у нас хорошие, дети спят и видят, как бы им родного папу признать, а все продюсеры только и мечтают доходами от записей поделиться... А толку-то? Откуда им знать, что он и в самом деле он?! – Он ткнул наполненным чайником в сторону Владимира. Плеснуло. Схватившись за голову, Семёнов раскачивался на табуретке, бормоча себе под нос:
– Что же ты говоришь такое, Васёчек, что же ты говоришь-то...
– Меня Семёном зовут, Володя, – сбавив немного тон, поправил Семён. Поставил чайник на плиту, включил. – А что делать? Вон, слыхали про мужика, который себя вернувшимся этим объявил, как его... Ну, который в девяностом на машине разбился. И ведь похож, зараза, и поёт так же! Ничего тут не поделаешь, жуликов развелось, как грязи. Думаешь, к твоим такие же умники не подкатывались?
– А что делать-то, мне-то что делать? Я же настоящий...
– И чем ты это докажешь? А главное – как?
– Не знаю… А как?
– А... – Семён выключил воду. Бухнул чайник на задребезжавшую плиту. Потом хлопнул ладонью по раковине и неожиданно широко улыбнулся. – А ведь есть способ! Берёшь бумагу, ручку и пишешь исковое заявление. В суд. О признании себя любимого собой любимым. Живым. И всё!
– А… Как же тогда… – Семёнов, не договорив, взглянул на собеседника.
– А вот это уже будет проблема суда. Пусть приглашают экспертов, справки оформляют, свидетелей опрашивают... Заодно и деток твоих вызовут. Хрен знает, должна же быть на свете хоть какая-то справедливость! Может, они и так тебя узнают?
– Ну... – Владимир помялся. – Должны. Они у меня хорошие. Это я вот... возвращенец.
– Вы, Владимир, тоже хороший человек, – веско сказал дядя Сосо, ткнув пальцем в район потолка. – Я в вас верю.
– А что мне тогда с комиссией делать?
– Что? А, комиссия… Да плюнь ты на неё, – отмахнулся Семён. – Статус возвращенца у тебя уже есть, жильё и пособие дали, а остальное всё равно только по суду…
Дверь снова отворилась. Вошёл слегка заснеженный, явно с полдороги вернулся, Нитро.
– Я портфель, того, заберу, – пробормотал он. – Так как-то спокойнее всё же. Спасибо, что присмотрели.
Из-за его спины выскользнула крупная, ухоженная волчица с белым конвертом в зубах и подошла к Семёну. На лице Владимира появилась гримаса напряжения. Как и любой новичок в квартире, он побаивался соседки, но старался это скрывать. Дядя Сосо, напротив, на правах старожила улыбнулся вошедшей:
– Здравствуйте, Галина Николаевна…
Помянутая благожелательно повела хвостом. Семён, приняв письмо, вздохнул:
– Что, прочитать? – И, не дожидаясь ответа, принялся вскрывать конверт.
– Ну, я пошёл. Если что, считайте меня кем-нибудь. – буркнул Нитро и вновь покинул помещение. Теперь уже окончательно.
– Так, – сказал Семён, разворачивая сложенный вчетверо тетрадный листок. – Пишет тебе, тётя, наш малыш Фенечка… Что там у нас? А, вот: «Здравствуй, дорогая тёть Галю! Надеюсь, у вас тамо усё хорошо. У меня здесь тоже усё хорошо. И кормят хорошо. И командиры хорошие все. И неуставных отношениев тоже никаких нету. Так что ты не беспокойся напрасно. А недавно я получил благодарность в приказе – за поимку двух нарушителей границы. Жалко, отпуск не дают. А домой мне уже скоро, так что ждите. А напоследок ещё прошу: пришлите мне, пожалуйста, новый ошейник против блохов…»
На плите тихонько завёл свою песню закипающий чайник.
На Болоте
Ночь на воскресенье выдалась ясной, и даже здесь, фактически в центре Москвы, звёзды были видны на удивление хорошо. Разогнавший тучи арктический антициклон принёс с собой заморозки, от холода не спасал даже надетый под форменную оранжевую куртку тёплый свитер. А ещё Семёну очень хотелось спать – как и всегда, – и от этого было ещё холоднее.
– Погода, однако, мерзкая, – отметил он, ни к кому особо не обращаясь. Подумал немного и уточнил: – На прошлой неделе куда лучше было.
– Да уж не май-месяц, – послышалось сверху. Там, зацепившись задними лапами за крепкую ветку метрах в четырёх над землёй, висел Гарик, сосед по подъезду.
– Ещё и зажигалка сдохла. – Семён ещё раз крутанул колёсико пальцем. Кремень с треском выскочил и канул куда-то в заиндевевшую апрельскую травку. – От тебя прикурить можно?
– Не-а, не выйдет. У меня слишком сильная манифестация стихии земли, – важно, баском, пояснил Гарик и, разочарованно вздохнув, добавил: – Никакого огня – напалм один. – В подтверждение своих слов он смачно харкнул на дорожку. – В отца пошёл. Вот матушка – та да, может.
– Не плюй, не верблюд! Чему тебя отец с матушкой учили? Дорожку после субботника только отчистили! – проворчал Семён, машинально вертя в пальцах сломанную зажигалку. – Сходить, что ли, новую купить, пока ларёк не закрылся? Хотя он вроде круглосуточный… Да и лениво что-то.
– Да тебе всё – лениво… – хмыкнул сосед.
Из-под соседней скамейки донёсся громкий всхрап. Под ней ещё с вечера завалялся медведь-душили, явно приблудный – с Новинского бульвара, от посольства. Лежал он в абсолютно человеческой позе, на спине, раскинув в стороны лапы. Рядом валялись пустая бутыль из-под водки и изорванный в пьяном угаре баян, традиционная же шапка-ушанка удерживалась на лохматой голове каким-то мистическим образом.
– Храпит, придурок, – проворчал Гарик. – Занёс же чёрт сюда.
– Угу. – Семён бросил взгляд на высунувшуюся из-под скамьи лапу в прохудившемся кирзовом сапоге. Лапа подёргивалась – очевидно, душили что-то снилось. – Странно, что он не в лагере ночует.
– Может, питерский? Приехал и заблудился…
– Питерские вроде белые все?
– Да нет, разные. Как у нас. Кстати, ты не знаешь, что это они все с балалайками ходят?
– Тенденция, однако! – Семён со вкусом зевнул. – Как видишь, не все. С гармошками тоже многие, а я как-то одного даже с аккордеоном видел. А в Воронеже – на днях по радио слышал – двое с гитарами завелись. Ходят вместе, на ходу играют и песни поют. Или не в Воронеже? Не помню точно.
– Тоже придурки, – резюмировал Гарик. Словно отвечая ему, душили выдал ещё одну руладу и умиротворённо зачмокал. – Может, пугнуть его? – Кажущийся в подобном положении сигарообразным Гарик слегка пошевелился. – Я как раз новый прикол слышал: подходишь к спящему душили и орёшь ему на ухо: «Стройбат!»…
– Уймись! – одёрнул Семён. – Во-первых, зачем? Он тебе ничего плохого не сделал. А во-вторых, кто потом за ним кучу убирать будет? Ты, что ли? Или деда Нафаню попросишь?
Просить деда Нафаню Гарику явно не хотелось, и разговор опять увял.
От ларька по дорожке мимо собеседников прошлёпала живописная компания: двое побитых жизнью и молью мужиков, явно только с зоны, и прилично – по моде середины девятнадцатого века – одетый призрак. Из карманов двух драных ватников выглядывали горлышки бутылок.
– Не кажется ли вам, господа, что место сие будет достаточно уединённым? – Вычурная манера выражаться никак не вязалась с внешним видом остроносого смуглого брюнета с курчавыми бакенбардами и коротко остриженной головой. Он осторожно, чтобы бутылка не выскользнула из кармана, ткнул пальцем – скудное освещение не помешало Семёну разглядеть наколотый «перстень» – в сторону поразительно уродливой конструкции в ближайшем углу скверика.
Конструкция представляла собой здоровенную бетонную плиту, из центра которой торчали пять толстых арматурин, завязанных сложным, вызывающим сомнительные ассоциации узлом. Композиция работы модного скульптора Эрнста Шемякители «Памяти жертв репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию». Выкрашенные в зелёный цвет арматурины символизировали ростки свободы, безжалостно скрученные тиранией. Бронзовую табличку какие-то умные люди уже успели уволочь и сдать в металлолом. Семён и сам на неё рассчитывал, но всё руки не доходили, а теперь оставалось лишь надеяться, что быстро поставят новую.
– Мне лично без разницы, как вы понимаете, – ответил призрак, – так что, ежели Михаил Юрьевич не возражает…
– А хрен ли нам разницы, милостивые государи мои? – откликнулся Михаил Юрьевич, не менее коротко стриженый круглолицый коротыш с тонкими усиками. – Александр Сергеевич, душа моя, прошу, располагайтесь!
Он распластал на бетоне толстую газету – рекламную, судя по яркости картинок. Помянутый уселся, аккуратно выставив бутылки на плиту. Примостив рядом свою часть емкостей, усач пристроился на другой угол.
– М-мать! – проворчал Александр Сергеевич. – Стаканы забыли! Козьма, сходи, что ли?
Призрак, кивнув, развернулся и уплыл обратно к ларьку.
– Во! – отметил Гарик, невежливо тыча когтистым пальцем в сторону мужиков. – Живут же люди! А у нас – сплошная работа, чтоб её…
– Кому-то работать, кому-то и отдыхать. Эти, кстати, уже… наотдыхались, – меланхолично отметил Семён, переводя взгляд с мужиков на порхающего в тусклом свете фонаря снежного мотылька. Беззаботное насекомое могло ничего не опасаться – последние лапландские кочующие пауки ушли на Север ещё пару недель назад. Или, если быть точным, почти ничего. – Зато ты летать можешь.
– Это да. – Сосед опять пошевелил чем-то невидимым. – Летать – это, конечно, неплохо. Даже очень. А работать… Разве это – работа для меня? Ты ж понимаешь, Семён! – Он энергично потряс стиснутой в кулак передней лапой. – Дай сигарету.
– На, – сказал Семён бесцветным голосом, подбросив вверх ту, что держал в руках. Гарик поймал сигарету на лету, повертел перед глазами и сунул в пасть, моментально окутавшись облаком дыма.
– Я ещё и не такое могу! – горделиво заявил Гарик и неожиданно сменил тему. – Не, ну ты посмотри вокруг! Романтика, блин, какая! Красота вокруг! Ночь, улица, фонарь… – Он очертил мироздание широким жестом когтя.
– Аптека, – съязвил Семён.
– Какая, нафиг, аптека? Где ты тут аптеку увидел? В «Доме на набережной» ближайшая, кажется. Или за каналом, если напрямик лететь? Не помню…
– Это не я. Это Блок. Поэт такой. Известный.
– Не знаю такого.
– А что ты вообще знаешь? Ни в школе толком не учился, ни рекламы по ящику не смотрел… – пробормотал Семён, по-прежнему не отрывая взгляда от мотылька, порхающего уже над самым горлышком бутылки, валяющейся возле храпящего душили.
– Да ну её, эту школу! Уроки учи, за партой сиди, курить не смей… Что мне там вообще делать? – искренне возмутился Гарик. – У меня ж память эйдетическая, один раз гляну в книгу…
– И увидишь фигу. Луиша Фигу, – прервал Семён. – Всё это я уже не раз слышал: «Я то, я сё…» Грамотей ты у нас тот ещё. Как нынешний президент… одной американской страны. А скажи-ка мне, кстати, образованный друг мой Игорь Святославич… Ты хоть в курсе, как этого президента звать вообще, а?
– США, что ли? – переспросил Гарик.
Семён, злорадно ухмыляясь, кивнул.
– Как же это называется… Степь? Не, вроде не то… Пампасы? Прерия? – забормотал себе под нос экзаменуемый. – Саванна?
– На волю, на волю! В пампасы! – Семён расхохотался. – Эх ты, тушкан мексиканский… «У меня память абсолютная, эйдетическая!» Тьфу! – В запале позабыв о замечании, недавно сделанном Гарику, сам смачно сплюнул. В урну.
– Ну, это… Так то только на нужные вещи, – сконфуженно пробормотал Гарик, – а ненужными я голову не гружу. Как, кстати, его зовут?
– Буш. – Уже успокоившийся Семён покачал головой. – Да-а, Гарик, тебе в Америку самая прямая дорога. С такими-то знаниями… Тебя там через год сенатором сделают.
Мимо них опять бесшумно проплыл призрак Козьма. На этот раз со стаканами в руках. Семён вытащил ещё одну сигарету и принялся рыться по карманам в тщетной надежде найти запасную зажигалку.
– Сенатором? – задумчиво произнёс Гарик. – Не. К чему мне? Не в том дело-то…
– А в чём же?
– Вот ты, к примеру, о чём думаешь? О чём мечтаешь?
– О чём тут мечтать?! Мечты ему подавай! – неожиданно резко огрызнулся Семён. – Некогда мне голову всякой фигнёй забивать.
– А у меня, знаешь, есть мечта… – Гарик глубоко затянулся и пояснил: – Заветная.
– Ну? – Семён даже не попытался изобразить интерес. – Излагай, Чернышевский ты наш. Не томи…
– Ты только представь: лежу я у себя в покоях, кругом золото – ну там яйца, оклады разные, – а передо мной принцесса бродит, настоящая. Пыль с брюликов тряпочкой сметает. А ещё две в это время цацки примеряют… – Гарик с тоской вздохнул. – К показу готовятся.
– Да-а… – покачал головой Семён, – не дура у тебя губа, ой не дура… Это куда ж тебе надо влезть, чтоб всё было? Разве только в Алмазный фонд или Форт-Нокс какой…
– Какой-какой фонд? – с неожиданным интересом переспросил Гарик.
– Алмазный, – ответил Семён, пытаясь отыскать взглядом мотылька. Тот обнаружился быстро: какой-то домовой – кажется, из бригады деда Нафани – согнал насекомое с горлышка бутылки, валявшейся возле медведя, а саму бутылку аккуратно подобрал и унёс. Мотылёк взмыл повыше и зигзагами направился в сторону расположившейся на памятнике троицы. Постепенно приближаясь к Семёну и Гарику.
– А что в этом твоём Форт-Ноксе? – прикинув что-то на пальцах, уточнил Гарик.
– Золотой запас. США и чей-то ещё. Кажется, наш тоже…
– США, говоришь? О как!..
Семён, уже не раз наблюдавший подобную картину, разглядел, как шея соседа вытянулась во всю свою немалую длину. Сухо клацнули челюсти, и в воздухе закружилась пара белых чешуек. Семён грустно улыбнулся.
– М-м! – Гарик облизнулся. – Вкуснятина…
Семёна опять накрыла волна дыма. Не выдержав, он встал и, не слушая продолжавшего что-то увлечённо болтать Гарика, двинулся к памятнику. Мужики насторожённо наблюдали за его приближением.
– Огоньку не найдётся, уважаемые?
Огонек нашёлся сразу. Прикурив, Семён поблагодарил и заметил:
– Вы бы не сидели здесь на памятнике-то. На лавочке и удобнее, и урна, опять же…
– Вы хотите сказать, что это, – тот, кого называли Александром Сергеевичем, брезгливо потыкал в клубок арматуры, – памятник? И кому же ставят… э-э… такие памятники?!
– Жертвам репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию, – изо всех сил стремясь сохранить каменное лицо, ответил Семён. И, увидев на лицах абсолютное непонимание, вежливо пояснил: – Петухам. Очковым.
Оба мужика разом вскочили и принялись старательно стряхивать со штанов воображаемую грязь. Призрак тоже брезгливо отодвинулся. Не отказав себе в удовольствии понаблюдать за перемещением компании на лавочку, Семён побрёл обратно. Гарик, очевидно, так и не заметивший его кратковременного отсутствия, продолжал что-то вещать, размахивая догоревшим почти до фильтра окурком:
– …Вот я и думаю, а что, если…
Но узнать, что именно пришло в голову соседу, Семёну так и не довелось. Сверху раздался резкий, неприятный звук пейджера. Гарик, швырнув окурок на газон, завозился на своей ветке. На голову Семёну посыпалась труха.
– Вызывают? – спросил он, отряхиваясь. После чего поднял окурок и аккуратно переправил в урну.
– Ага, работа, блин… Ладно, после поговорим.
– Начальник! – Требовательный рывок за штанину заставил Семёна обратить внимание на подошедшего Кузьму Терентьевича, второго бригадира своей смены. – Иди работу принимай, мы участок закончили.
Словно подтверждая его слова, неподалёку загалдели. Послышался звук смачной плюхи.
– Что там опять у вас стряслось, Кузьма Терентьевич? – спросил Семён.
– Кажись, Онуфрия уму-разуму поучают. – Домовой прислушался. – Да, точно.
– Опять, наверное, бутылку заныкать хотел?
– А то что ж ещё… – пробурчал Кузьма Терентьич, досадливо махнув рукой. – Ладно, пойду – разберусь. И ты подходи тоже.
– Давай, Гарик, – сказал Семён, вставая, – до встречи…
Хлопанье крыльев над головой возвестило, что Гарик, как обычно забыв попрощаться, пошёл на взлёт. Семён проводил летящего дракона взглядом и отправился вслед за бригадиром к месту разборок. Проходя мимо соседней лавочки, он равнодушно скользнул взглядом по окончательно упившейся компании: призрак растёкся по газону бесформенным облачком тумана, остальные двое невнятно мычали в унисон нечто блатное. Из-под скамейки в лад похрапывал душили. Издалека и, кажется, откуда-то сверху до Семёна донёсся обрывок некогда популярной на просторах Европы песенки, безбожно перевираемой чьим-то смутно знакомым голосом:
– Если я в болоте от поноса не помру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
То будем вновь крутить любовь
Под фонарём с тобой вдвоём…
Семён энергично плюнул в урну, зачем-то махнул рукой и побрёл дальше, шаркая подошвами по асфальту.
Ночной полёт
Ночная Москва с высоты – по-над крышами, выше проводов, фонарей и ярко подсвеченных уличных растяжек – зрелище, доступное немногим. Город то темнеет провалами дворов и расщелинами переулков старого центра, то сияет вздымающимися высотками, то расстилается неровными полями крыш пятиэтажек… Некоторые, возможно, скажут: подсвеченные разными оттенками красного, от ярко-алого до мутно-багряного, облака, неоднократно наблюдаемые пилотами и – изредка – пассажирами воздушных кораблей, не менее красивы, чем зрелище внизу. И ошибутся. Нельзя сравнить несравнимое.
Ведь там, под твоим крылом, мелькают разноцветной россыпью ярких огней фонарей и реклам пустынные в этот час улицы. Лишь изредка по ним проносятся автомобили, визжа покрышками по мокрому асфальту, да спешат, нервно оглядываясь, по тротуарам одинокие запоздавшие прохожие. А здесь, над городом, встречные потоки заботливо поддерживают под крылья, и свинцово-серые тучи, грозящие привычным уже для мёрзлого апреля снегопадом, ещё не закрыли небо сплошным пологом…
Да, немало могли бы поведать птицы. Остальных – по крайней мере, людей – ограничивают земные запреты. Гарик, пожалуй, мог рассказать побольше, чем любая птица – исключая разве что попугая – но… Умело удерживая высоту, позволяющую не попасть в поле зрения радаров ПВО, лавируя между высотками и антеннами, дракон не замечал всех этих красот и чудес. Он мечтал. Просто мечтал.
Нет, что вы! – его мечты имели мало общего с той, что так привлекала Стёпку, артельщика славного парохода «Даёшь!». Какие, к чертям, «тысяча рубинов, тысяча алмазов, тысяча топазов»! До подобного Гарик ещё не опустился. Не влекла его и сгубившая Смога Ужасного бескорыстная любовь к сокровищам, на грудах которых столь приятно понежиться в сладкой дремоте. Отнюдь нет! Дитя своего времени, он и мечтал… м-м-м… современно.
К примеру, сейчас, в третий раз за ночь пролетая над мутной стылой рекой, он и не думал любоваться россыпью самоцветов внизу. Нет – перед его мысленным взором вновь и вновь прокручивалась всё та же милая сердцу картинка. Короткая и яркая, как рекламный ролик, возможно – аляповатая, но от того ничуть не менее привлекательная. А как сладко звучало давно смакуемое название! Форт Нокс. Место. Где. Деньги. Лежат.
Узнай о мечтах обожаемого сыночка измотанные вечными командировками отец с матерью – хмыкнули бы, да и отмахнулись: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось. Но они-то, в конце концов, драконы другой эпохи – где им понять молодёжь, её надежды и чаянья? Им, привыкшим жить на одну зарплату?
Гарик летел, близился конец пути. Вот уже показался нужный дом, престижный, но весьма непрезентабельный на вид. Дракон сделал круг, брезгливо разглядывая облупившиеся стены и искорёженную водосточную трубу… И район ведь какой – считай, напротив самого Кремля! Сверив адрес с сообщением на пейджере, тщательно отсчитал этажи. Теперь заход на посадку… Глазомер не подвёл, но лишь со второго захода Гарик вцепился в затрещавший жестяной карниз кинжально острыми когтями задних лап, повис и осторожно постучался кончиком когтя в форточку.
Увлечённо щебетавшая в телефонную трубку девица в коротеньком, весёленькой расцветки халатике вздрогнула от резкого стука, вскинулась, но, разглядев ночного гостя, сразу настежь распахнула окно.
– Заказывали? – тщательно следуя затверженной, но непривычной пока процедуре, осведомился Гарик.
– Да-да, конечно! – откликнулась девушка, беззаботно улыбаясь.
– Получите. И не забудьте расписаться! – строго сказал дракон. И просунул в окно коробку с пиццей, ручку и накладную.
Конец света
С некоторых пор Семён не любил утро.
Нельзя сказать, чтобы в этом он был оригинален – нет, утро в наши дни не любят многие. Причины называются самые разные – от романтической светобоязни графа Дракулы до брутальных мук похмелья, но Семён сбанальничал и здесь: ему просто хотелось спать. Очень. Собственно, спать хотелось всегда, но по утрам – особенно. И потому так ненавидел безжалостные бьющие в глаза лучи. Опять! Опять. Опять… Разбудили. В такую рань…
Каждый раз, закрывая глаза, он надеялся: может, хоть следующим утром солнце не взойдёт? Вот тогда-то, пока перед лицом смертельной угрозы другие будут паниковать, молиться или проявлять чудеса героизма, удастся, наконец, выспаться. Однако жизненный опыт ехидно подсказывал – нет, и тогда поспать не дадут. Поднимут! И, не будя окончательно – во избежание попыток дезертирства – отправят на ликвидацию последствий. Спасать мир, то бишь. И никаких тебе, ясен пень, буказоидов…
Слабо утешало лишь то, что легендарный Роджер Вилко был уборщиком.
Расхожая цитата неверна: человек привыкает не ко всему. Рано или поздно перед каждым предстаёт то, сжиться с чем он не в силах. Форс-мажор, в некотором роде. Для Семёна таким форс-мажором оказалось утро. Поскольку изменить что-либо было нереально, оставалось лишь следовать совету Нансена. Терпеть, в смысле. Вот и терпел.
Сегодня, в это, по-майски тёплое и ясное, пятничное утро, семёнова обширная коллекция пакостей мироздания пополнилась ещё парой мелких экспонатов. Во-первых, Ручник, обычно маявшийся бессонницей и оттого охотно составлявший тётке компанию в ежеутреннем обходе окрестных пивных ларьков, не иначе как для разнообразия, дрых, бессовестно не реагируя на призывный вой под дверью. Во-вторых, невесть как уцелевший ещё с позапрошлой эпохи киоск «Союзпечать» ещё не успел открыться, и потому вместо свеженьких хрустких страниц еженедельника «Футбол» мутный взор сидящего в полудрёме на лавочке Семёна блуждал по надоевшей до боли окрестной архитектуре. Если, конечно, этот почтенный термин можно сюда применить.
