Текст книги "Ковер"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Михаил поднялся и обнаружил, что лежит на остатках Таниного ковра. В нем не было уже никаких сил – почти все листья распались, а когда Михаил поднялся, то налетевших ветер подхватил большую часть их, и, закручивая в темном, тревожно шелестящем вихре понес по улице.

Михаил глядел вслед им и тут почудилось ему на улице некое призрачное движение. Стало не по себе, захотелось поскорее покинуть этот чуждый город, бросится на пожухшее осеннее поле, он уже сделал несколько шагов туда, на простор, как услышал детский плач. Обернулся, увидел, что у желтой стены, под темным окном сидит маленький мальчик, и горько плачет. Михаил подошел к нему, присел на колени, стал вглядываться в лицо. Лицо было ничем не примечательно, разве что через чур бледное – видно было что ребенок очень напугал; судя по покрасневшим глазам, плакал уже давно.

– Пойдем отсюда. Здесь нельзя оставаться ребенку. – прошептал Михаил.

– Куда пойдем? – с надеждой потянулся к нему мальчик.

– В поле пойдем.

Мальчик сразу же поник, и новые слезы по его щекам покатились.

– Я думал, вы знаете выход. Но в поле идти нельзя...

– Почему же нельзя? Там по крайней мере лучше, чем в этом жутком городе. Я знаю, почему ты плачешь...

– Ничего вы не знаете! – с горечью выкрикнул мальчик, и кулачком вытер слезы. – Вы же пришлый! Время от времени здесь появляются такие, и приходится им все разъяснять. В поле нельзя – там ветер суховей, он высушит нас насквозь.

– Но можно же пробежать!

– Никто не знает, как далеко тянется поле – никто не видел его окончания – смерть там страшна и мучительна. Но я плачу потому, что вчера в наш город прилетела ведьма Брохаура. Злая прилетела, потому что кто-то обманул и покалечил ее пса Брунира. Она остановилась в одном из зданий, и теперь требует, чтобы на каждый завтрак, обед и ужин ей готовили по тринадцать мальчиков и тринадцать девочек. Наш правитель, Атук жестокий конечно слушается ее. Говорят, что он и сам не прочь поучаствовать в этих трапезах.

– Так ты боишься, что тебя...

– Я боюсь, и уже точно знаю, что меня. Ведь был брошен жребий, и выпало на меня... Вот теперь вы знаете! И ничем мне все равно помочь не можете.

– Могу!

Мальчик с удивлением уставился на Михаила, и даже слезы прекратились:

– Как же?

Он пожал плечами и тут же торопливо добавил:

– Но ты послушай: я ведь знаю эту ведьму. Как ты сказал – Брохауру?.. Понимаешь ли – мне до нее так или иначе надо добраться. Метлу ее похитить...

– Метлу похитить... – вторя ему, прошептал мальчик.

– Да-да – именно так. Хорошо, что ты мне попался. Я же в этом городе совсем ничего не знаю. Так вот – ты мне должен указать мне дорогу.

– К ведьме провести? – и тут по щекам мальчика вновь покатились слезы. ...Меня ведь и так и так поймают, к ней отведут. Я то думал, вы... Я то думал, хоть немного погуляю напоследок, а вы меня и этого лишаете – сразу к ней ведете!

– Подожди, подожди – не горячись. Ты мне только дорогу укажи, ну а там уж я сам что-нибудь придумаю. Непременно что-нибудь придумаю. Должен что-нибудь придумать.

Мальчик тяжело, совсем не по детски вздохнул и закрыл свое личико ладошками. Некоторое время просидел так, затем же поднялся, и внимательно взглянул на Виталия – молвил раздумчиво:

– Вы великий герой, или полный безумец – никто еще кроме Атука жестокого и его слуг не ходил по доброй воле к Брохауре – не родилось еще такого богатыря или волшебника, который мог бы с нею совладать. Ну, пойдемте-пойдемте...

Мальчик пошел по пустынной улице над которой возвышались мрачные, пугающие громады средневековых небоскребов, шел он так быстро, что Михаилу приходилось прикладывать весьма не малые усилия, чтобы не отставать от него. И он испытывал некоторое облегчение, что вот с ним рядом идет этот мальчик он чувствовал, что если бы шел один, то ему было бы намного более страшно, все было бы таинственное, зловещее – так же он мог спросить обо всем у жителя этого престранного города.

Так и не попалась им навстречу ни одного человека. Ветер налетал порывами, начинал протяжно завывать по сторонам и над головою. В каждом порыве ветра неслись потемневшие, иссохшие листья – иногда они рассыпались в прах, и прах этот продолжал кружить; порою складывался в некие неясные образы. Несколько раз Михаил вздрагивал, один раз едва сдержал крик ужаса он услышал что-то за спиною, обернулся и показалось ему, будто сам пес Брунир несется за ним – вот распахнулась черная пасть, вот раздался яростный вопль, и... на него налетел, на несколько мгновений ослепил особо сильный вихрь; дыхнул иссушенным жарким дыханием, пронесся мириадами мертвых крапинок – жалобно стеная, дальше по улице унесся. И еще некоторое время Михаил не мог унять дрожь. Стоял на месте, глядел вслед унесшемуся. Потом спросил:

– Что же с этим ведьминым псом?.. – сначала он хотел спросить не "псом", а "Бруниром", но так и не решился; показалось ему, что если он так спросит, так непременно жуткое это создание окажется рядом.

Мальчик же отвечал:

– Обжегся он о свет звездный, многие силы потерял...

– Так значит не погиб?

– Да нет – что вы. Если бы все так легко было... – мальчик вздохнул. Повалился он где-то за полями, в лесах темных. Это нам поля никогда не пройти, а ему ничего не стоит. В лесах темных он быстро оклемается – попьет из тех источников, что бьют из под корней кровавых елей, да и заявится к своей хозяйке. Она потому у нас и остановилась, чтобы подождать своего любимчика. Ну, и нами детьми подкрепиться...

– И когда же этот... пес может сюда нагрянуть?

– Да кто его знает. В любую минуту может. Вот бы хорошо было, если бы он сейчас же прибежал – так бы, глядишь, ведьма и улетела бы, никого не съем...

– Н-да, н-да... – пробормотал Михаил, оглядываясь назад на темную улицу.

Там, позади, вновь несся лиственный вихрь – вот уже пролетел, обдав тоскливым шелестом. Тогда Михаилу стало жутко – он осознавал, что очень уж много боится в последнее время, что это очень плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать. Ужас его был так велик, что некоторое время он даже и пошевелиться не мог, но все то смотрел на пустынную эту улицу, на видящийся еще кусочек пожухшего поля, и все-то казалось ему, что сейчас вот покажется там Брунир, в несколько многометровых, стремительных прыжков настигнет его и поглотит. И вот он, жаждя удостовериться не слышно ли топота, припал ухом к мостовой.

И он действительно услышал топот, и застонал, и заскрежетал зубами. И лишь прислушиваясь дальше понял, что это не топот, что это пульс, словно бы под этими камнями билось сердце, словно бы в этой тверди, по которой он ступал ногами вытягивались жилы – он даже почувствовал тепло от них исходящее. Он медленно повернулся к мальчику, лицо которого стало еще более бледным, прямо-таки уже восковым и который снова плакал. Михаил спросил у него:

– Так что же – ваш город живой?

Мальчик настолько удивлен был этому вопросу, что даже и плакать перестал:

– Конечно! А разве же бывают какие-то иные города?

– Ну, бывают заброшенные, мертвые города. Ваш как раз на заброшенный похож, потому что ни одного жителя, кроме тебя я еще не видел. Но я не про то. Я хотел спросить – в этих мостовых, стенах есть сердце, вены, глаза, все органы... чувства наконец.

– Сразу видно, что вы прибыли откуда-то очень-очень из далека. Разве же может быть хоть один город без всего этого! Сказать так – это тоже самое что сказать – вот воздух без воздуха, или вот солнце без солнца. Вы, быть может, в пещере жили?..

– Ну, в какой-то мере – да. В эдакой бетонной пещере. Вокруг меня было множество таких пещер, в них тоже жили люди, но почти никто друг друга не знал. Большая часть этих людей целый день делали что-то неинтересное для них, а потом возвращались в эти пещеры, и смотрели всякие глупые истории придуманные другими людьми.

– Какое это должно быть странное, страшное место!

– Да, теперь мне тоже так кажется... А отсюда можно увидеть, где находится ведьма?..

Он задал этот последний вопрос, потому только, что в ужасном своем положении, почувствовал еще больший приток ужаса; почувствовал, будто ведь сейчас следит за ним – словно что-то черное, изжигающее ворвалось в его плоть – он задал вопрос, потому что должен был узнать ответ в то же мгновение, и, если бы мальчик не ответил ему, так попросту бы и не выдержал – закричал бы, бежать бросился. А мальчик не ответил – он просто подозвал его жестом, и когда Михаил опустился перед ним на колени, то протянул руку, и указал на одно из этих громадных сооружений, что возвышались над ними.

Конечно же! И как только раньше Михаил этого не заметил! Там, среди бессчетного множества выступающих мрачных башен, выпирающих лесенок и переходов, выделялось одно, особо жуткое место – там беспросветное черное пятно, словно исполинский паук или пиявка прицепилась к стене. Михаил сразу почувствовал, что именно там и остановилась ведьма, и еще он почувствовал, что, несмотря на то, что их разделяло довольно большое пространство, она, если бы только захотела, могла бы в одно мгновение перенестись к нему. И он поспешил отойти под защиту ближайшей стены, хотя и понимал, что если ведьма его заметила, то это уже совершенно бесполезно...

И тут издали раздались тяжелые шаги, и тут же стонущий голос стал звать:

– Унти! У-унти! У-у-унти! – казалось, что – это ветер завывал, но было в этом зове и еще что-то такое жуткое, от чего Михаилу тут же захотелось повернуться и бежать.

А мальчик вдруг с силой обхватил его за руку, прижался к ней своим похолодевшим как у мертвого личиком, по которому катились жаркие слезы. И он зашептал Михаилу:

– Это меня зовут Унти. Это, как будто мама меня зовет. Как бы я хотел, чтобы это была мама; только вот не мама это... Вовсе даже и не мама... Не мама... Это – это то что приходит по ночам... Оно забирает детей в страшные сны, и не из них выхода – всю вечность летать там, среди страшных видений...

И такая боль, такой ужас был в словах маленького Унти, что Михаил и позабыл про собственное несчастье – склонился к нему, обнял за плечи, хотел утешить какими-то словами, но не находил как тут можно утешить. И ему было очень жалко мальчика – жалко, что он родился и жил в таком жутком месте. И он не хотел расспрашивать, что это за "Оно" – хотелось бы только поскорее выполнить то, что он должен был, и унести с собою этого несчастного.

Но "Оно" уже было перед ним...

Мальчик уткнулся в его плечо – уже не рыдал, но тоже почувствовал, что там, за его спиною, и намертво вцепился в Михаила. А Михаил поднял голову, и увидел, что всю улицу перед ним занимает темный вихрь, он стремительно вращался на одном месте, в нем чувствовалась мощь; бессчетные же составляющие его частицы складывались в образы слишком жуткие, слишком чуждые человеческому сознанию чтобы их можно было воспринимать. Но среди этих жутких образов проступали и обычные человеческие лица. Кажется, чаще другим проступало одно женское лицо – несмотря на восковую бледность, несмотря на жуткое окружение, это лицо все-таки показалось Михаилу необычайно привлекательным. Это была одна из самых чудесных красавиц, каких ему только доводилось когда-либо видеть, если, конечно, не считать Тани. И эта красавица открывала нежные свои уста и вновь и вновь звала своего сына маленького Унти. Удивительно было очарование этого голоса – даже и Михаилу казалось, что это мать мальчика. Да и не могло быть как-то иначе! Так и хотелось сказать ему: "Что же ты плачешь? Вот твоя мама пришла, и все твои беды кончились!" – он едва так и не сказал, но тут сам маленький Унти застонал ему на ухо.

– Пожалуйста, пожалуйста не дайте мне повернуться, не дайте взглянуть в ее глаза! От этого голоса мне так хочется повернуться – так сложно сопротивляться! Пожалуйста, держите мою голову! Пожалуйста!.. Вы ведь видите прах, который там вращается – это все что осталось от тел детей, которые поддались, которые взглянули. Ну а души их там, в темно бездне!.. Пожалуйста, пожалуйста – держите меня покрепче! Уж лучше попасть в желудок Брохауре-ведьме, чем кружится с ними...

– ..У-у-у-у-нти!.. У– у-у-у-у-унти!!! – все более протяжно, завораживающе завывал вихрь – и какая же в этом вое действительно была нежность, какая материнская ласка, какое обожание.

– Пожалуйста!.. Держите!.. Не могу я больше! – взмолился ребенок.

И Михаилу пришлось перебороть себя (а это было очень нелегко, и даже кровь носом пошла) – перебороть, чтобы не поворачивать мальчика самому, но напротив, удерживать его. Сначала это, по крайней мере не требовало больших физических усилий, но вихрь все завывал и завывал – все звал его по имени, и вот уже Унти кричит безумным голосом, чтобы Михаил отпустил его, чтобы не лишал счастья быть рядом с матерью. Михаил удерживал его, хотя чувствовал, что если так будет продолжаться и дальше, то он попросту не выдержит, с ума сойдет.

– Выпустите же меня! Выпустите, я требую! – кричал все громче Унти. ...Вы мерзавец! Как вы смеете?!.. Мамочка, мамочка – помоги мне!..

– Отпустите, пожалуйста, моего сына. – прошептал, казалось над самым ухом Михаила мелодичный женский голос.

Он даже почувствовал нежное дуновение ее губ; взглянул на этот прекрасный, среди ужасающих образов лик, и зашептал часто-часто: "Нет, нет... я не позволю!" – он заскрежетал зубами, потом прикусил губу до крови.

– У-у-у-у-у-нти!!!.. Что же вы держите моего сыночка? Отпустите его, пожалуйста. Со мной ему будет хорошо, я уберегу его от всех бед...

Вихрь стал разрастаться, был уже совсем близко от Михаила, и тут он закричал от ужаса. Он увидел, что среди мельчайших частичек есть частички и более крупные – и эти частички есть осколки лиц маленьких детей. Словно мраморные чаши были разбиты они, и с другой стороны даже виделась белизна и все-таки он твердо знал, что это были когда-то именно лица живых детей.

А Унти вцепился ему зубами в ладонь, которой он пытался удержать его отчаянно разворачивающуюся голову. Михаил почувствовал, что кончено, почувствовал, что погибнет вместе с этим мальчиком, и тут что-то заскрипело за его спиной, что-то схватило мертвой, каменной хваткой за плечи, легко, как пушинку подняло в воздух, дернуло к себе...

* * *

Декорации сменились столь стремительно, что Михаил и опомниться не успел. Только мгновение назад была заполненная колдовских вихрем улица, только этот голос завывал "У-у-у-унти!!!" – и вот уже наступила звенящая, совершенная тишина. Было темно, но не настолько, чтобы ничего не видеть. Это была маленькая, мрачных тонов комнатка, почти без всякой обстановки, зато с лестницей которая поднималась к узкому люку в потолке – за люком был непроглядный мрак, а сама лестница выглядела настолько ветхой, что, казалось, стоит на нее ступить, и она рассыплется в прах. Так же у противоположной стены виднелась дверь, но она была настолько маленькой, что в нее мог пройти разве что карлик, да еще – протиснуться такой ребенок, как Унти. А перед ними действительно стоял карлик, при этом сумрачном освещении не представлялось возможным подробно разглядеть его фигуру, и хорошо видно было только то, что у него огромный, горбатый нос, и что под небрежной его одежкой наливаются могучие мускулы – именно благодаря этим мускулам он и смог перенести Михаила и Унти к себе через порог. Также у карлика была борода, и такая густая и жесткая, что походила скорее на костяной нарост.

И тут Михаил с Унти вздрогнули – мальчик вновь заплакал, уткнулся в его плечо. Дело было в том, что прямо за ними раздался скрежет – казалось, будто тысячи маленьких пальчиков вцеплялись в дверь, прислонившись спиной к которой сидел все это время Михаил – некая злая сила заставляла пальчики все царапать и царапать – пальчики ломались, но тут же на их место приходили новые. И тогда оттуда, с улицы, слабо-слабо, словно из другого мира раздался завывающий, тоскующий голос: "У-у-у-у-у-у-у-унти!!!!!" – он все тянулся и тянулся, и, хотя был очень слабым, все таки нес в себе такую силу, что Михаилу стало казаться, будто и стены и потолок начинают дрожать, он даже уверился, что сейчас ветхое это здание рухнет...

Но тут его взял за руку карлик, и повел за собою. Михаил думал, что он предложит ему подняться вверх по лестнице, или же протиснуться в дверцу у противоположной стены, однако – он подошел к незримому до этого люку в полу, распахнул его. Открылись ведущие вниз ступеньки – с них прыгнули в стороны черные крысы большие чем карлик. Ступени были освещены тревожным кровавым светом – свет трепетал, и двигался, так что Михаил ожидал увидеть, что стены там окажутся обвитыми потоками живой, пылающей крови. Но нет – крови там не было, просто в стены были вделаны стеклянные шары, в которых бились этакие красные светлячки. Стены были выложены широкими каменными плитами, некоторые из которых потрескались; из некоторых же выбивался мох – чувствовал великая древность этого места.

Они спустились на устланный соломой пол. Прямо перед ними сидела на маленькой лавочке девушка дивной красоты с золотистыми волосами, не менее прекрасными чем спокойные лучи заходящего солнца. Одеяния ее были настолько дорогими, столь много было в них вплетено всяких драгоценностей, что оставалось только изумляться, как эта девушка могла оказаться в этом мрачном месте, тогда как ей полагалось бы прохаживаться в дворцовых покоях и ловить восторженные взоры своих подданных. Но эта прелестная девушка была заплакана, и настолько бледна, что ясным было, что кожа ее уже давным-давно не ведала прикосновения солнечных лучей. Да, впрочем, в этом городе Михаил еще никого не видел хоть кого со здоровым цветом кожи – вспомнились те ядовито-черные, недвижимые, которые бросали тень на все постройки, и подумалось, что уже долгое время город по какой-то напасти был сокрыт от благотворного сияния.

Вокруг девушки на соломе был очерчен золотистый круг, который как раз и можно было сравнить с недостающим солнечным светом. Круг был сложен из ее чудесных волос, и сначала Михаилу подумалось, что эти волосы острижены, однако, приглядевшись он понял, что это все ее коса – коса небывалой длинны – по крайней мере пять метров было в ней. Но Михаил не удивлялся – он уже научился ничему не удивляться. И еще он очень захотел, чтобы поскорее все это заканчивалось, чтобы смог вырваться домой, точнее – в парк, к Тане.

Девушка не обратила ни на Михаила, ни на Унти совершенно никакого внимания – как только появился карлик, она заговорила ему:

– Твои крысы совсем озверели с голода. Подкорми их хоть чем-нибудь... Они бы давно съели меня, если бы не круг из волос, но и так они грызутся – едят друг друга – я стараюсь не обращать внимания, но скрежет их клыков, верещание, визг, потом треск раздираемой плоти... Все это так страшно – я не могу этого терпеть. Накорми их, Сроби, иначе я так и не закончу своей работы...

И тут только Михаил, который поглощен был созерцанием ее дивного лика, увидел, что на коленях у нее лежит пряжа – кажется, огромное полотно, но видна была только малая часть его, так как большая часть, сложенная аккуратной горочкой лежала возле ее ног. И у Михаила, как только он на это полотно взглянул, даже голова закружилась – дело в том, что там была изображена часть звездного неба, и звезды казались настолько живыми, что было это словно оконце – оконце к нему может быть только у потолка, он же смотрел на него сверху вниз – вот и покачнулся, представилось ему, будто вниз головой висит.

Карлик ничего не ответил – он вообще за все время не произнес ни одного слова и даже звука ни одного не издал. В этом кровавом свете, кстати, Михаил смог разглядеть и его лицо. Он был темным – не черным, а именно темным, словно бы изнутри изгнил – ни одна черточка не шевелилась на его лице, это было каменное лицо, и не понятным было, как этот истукан вообще может ходить.

Вот он махнул своей маленькой, кукольной рукой (а плечо Михаила до сих пор стенало от его каменной хватки) – и, послушно этому взмаху, темневшие по углам крысы, встали вдруг на задние лапы, и, чеканя шаг, убрались в свои норы. Однако, прошло не более минуты (все это время, зачарованный Михаил рассматривал кусочек полотна) – как крысы появились вновь. Однако – о чудо! – теперь все они облачены были в белые, поварские халаты, да еще с колпачками на головах. В лапках же они сжимали все те предметы, которые могли бы понадобиться в работе поварам. По прежнему чеканя шаг, они прошли к некому большому черному кубу, который почти полностью загораживал одну из стен – они нажимали на его кажущиеся совершенно гладкими стены и в них раскрывались дверки, из которых выливалось синеватое сияние. Крысы заходили в дверки, и возвращались уже груженные разными продуктами, среди которых были как и знакомые (как например сыр или петрушка), так и совсем невиданные – какие-то сиреневые шары, какие-то ярко-зеленые, словно змеи шипящие напитки. Однако, ничего этого крысы не ели – они аккуратно разложили все это (а там было очень-очень много разных вещей, и из того же черного куба достали большой ржавый котел, в котором уже что-то булькали. Вот разом взмахнули своими длинными хвостами и вспыхнуло ярко-синее пламя, жар от которого почувствовал и Михаил. Жидкость, которая была в котле тут же закипела, взвилась к потолку зеленоватым дымком, а крысы-повара уже суетились вокруг, подбрасывали в котел приправы, заливали жидкости. А две запрыгнули на самый край и усердно перемешивали варево половниками. Михаил глядел на это действо и не в силах был оторваться – что-то зачаровывающее, колдовское было в движении крыс. Очнулся он только когда все уже было приготовлено – пламень больше не горел, а над разгоряченным котлом повисло темно-зеленое, густое и совсем недвижимое облако. В воздухе сильно пахло какой-то острой травяной снедью. Что касается крыс, то они по-прежнему стояли в своих поварских одеяниях на задних лапах, но так истомились, что бока их так и ходили ходуном. А бока то были впалые – да и вообще – видно было, что они с ума от голода сходят. Вдруг все они обернулись к карлику, вытянули к нему свои лапки и жалобно и зло заверещали – очень они в эти мгновения были похожи на маленьких, уродливых человечков.

– Нельзя же быть таким скупым, Сроби. – подала голос ткавшая полотно девушка. – Ты моришь своих рабов голодом и они отомстят тебе – в этом будь уверен, я у меня же есть дар предвидения.

Однако Сроби оказался действительно настолько жадным карликом, что махнул рукою и скованные заклятьем крысы, глотая слюни, направились к своим норам. Было видно, как льются из их глоток слюни, как горят зловещим красным светом их выпученные глазищи. Напомню, что каждая из этих крыс была по крайней мере не меньше самого Сроби.

Карлик не издал ни одного звука, зато повел маленькое своей ручкой, и Михаил почувствовал как ноги сами несут его к котлу. Тоже было и с маленьким Унти – мальчик снова плакал, но уже не говорил ни слова. Златовласая же дева предостерегающе окрикнула:

– Он хочет вас околдовать – не пейте зелья...

Но тут махнул Сроби ручкой – и язык у нее отнялся. Михаил хотел повернуться, бежать из этого страшного места, но тело больше не слушалось его. Вот он, против своей воли, уселся на том свободным от соломы месте возле котла, на котором незадолго до этого суетились крысы – плачущий Унти уселся рядом.

Карлик проковылял на своих кривых ножках к котлу, вот вытянулся и взял явно великоватый для него половник, которая оставила одна из крыс. Откуда то в руках у него появилась тарелка, и он наполнил ее некой густой жидкостью, которая постоянно булькала и сменяла свои, по большей части темные цвета. Он поставил эту тарелку перед Михаилом, и тут же вновь направился к котлу, начинал набирать другую, меньшую тарелку для Унти.

И Михаил понимал, что это вот последние мгновения его свободы. Он ясно представлял, что будет вслед за этим – карлик подаст тарелку мальчику, махнет рукой, или просто посмотрит, и им не останется ничего иного как поглотить то, что там налито. И он знал еще, что надо что-нибудь придумать, пока есть время. Попробовал пошевелить руками – это ему удалось, но при этом он сразу же почувствовал сильную усталость – словно бы поднять руки и поднести их к лицу являлось тяжелой работой. Попытался подняться на ноги бросится на карлика сзади – нет – это было слишком тяжелым для него, сплетенного путами волшебства. И тут к его плечу что-то прикоснулось что-то теплое, родное, словно прикосновение нежного апрельского денька, опустил глаза, увидел сияние золотистых волос, и понял, что это ткавшая полотно дева незаметно к нему подобралась, решила помочь. Она перехватила своими нежными теплыми ладонями его руку, и оставила там этот волшебный кусочек живых прядей. Карлик в это время как раз наполнил тарелку для Унти и дева зажала кулак Михаила, сама же отпрянула на прежнее место.

Карлик Сроби краем глаза увидел какое-то движение, и теперь замер с тарелкой, проницательно вглядывался в каждого – быть может, он бы и разгадал все, однако в это время над их головами раздался и стон и скрежет, и покачнулось и задрожало там все – чей-то унылый, страшный голос нашептывал в том вое свое заклятье. Карлик поднял вверх свои маленькие, но могучие руки, быстро-быстро задвигал пальцами, и вот все наверху смолкло.

Он повернулся к Михаилу и Унти, протянул руку к ним, и вот Михаил почувствовал, как его рука против его воли подносит ложку ко рту.

– Посмотри, посмотри, – позвала тут карлика девушка, – мое полотно – оно почти готово, оно уже начинает двигаться. Кажется, все завершено.

И тут, впервые за все это время, карлик сменил свою окаменелость – он весь передернулся, он совсем позабыл про Михаила и Унти, и бросился к девушке.

– Смотри, смотри – среди звезд пролетела одна...

Дальнейшего Михаил уже не слышал, так как он погрузился в причудливые, колдовские виденья. Рука подносила ко рту ложку с кипящим, меняющим свои цвета варевом, но тут же теплым поцелуем вспыхивали зажатые в ладони волосы, и он вспоминал звездное небо на полотне, а потом и тот бесконечно далекий парк, возле родного дома, наконец и Таню вспоминал – колдовство карлика пропадало, но все-таки не совсем – ему приходилось бороться, чтобы отвести ложку ото рта, чтобы выплеснуть ее в одну из трещин которые покрывали освобожденный от соломы пол – каждый раз, когда он это делал, словно раскаленные тиски сжимали его голову, и в конце концов он застонал и потерял сознание...

* * *

Очнулся в том же подвале, и прежде всего обнаружил, что все кроме одного светильников были куда-то убрано; этого же шара с заключенными в нем красными светляками было явно недостаточно чтобы осветить это помещение. В зловещем кровавом полумраке выступали некие расплывчатые зловещие контуры, и можно было подумать, что жизнь уже закончена, и что ты уже в царствии теней из которого нет исхода, в котором одни лишь стенания да постепенное затухание, если бы не девушка, которая сидела рядом с ним, и окружала кольцом своих золотистых волос не только его, но и маленького Унти. Мальчик был с закрытыми глазами, но не в забытьи, а сладко спал, положив голову на ее колени.

Ну а с внешней стороны круга, беспрерывно шевелилось, визжало что-то черное. Сначала Михаилу подумалось, что там беснуется некая темная многоголовая змея, однако, приглядевшись повнимательней, понял, что никакая и не змея, а сонмы здоровых, обезумевших от голода крыс. Ловили отблески кровавого света их выпученные черные глаза, и ничего кроме ненасытной жажды поглощать все не было в них. Они сцеплялись между собою, и у кого появлялись кровавые раны тут же раздирали в клочья, поглощали – однако этого было не достаточно, это только больше разжигало их жажду поглощения. Из черных дыр в стенах выбегали все новые и новые – забирались на головы, в одном месте таким образом набралась целая живая, яростно воющая, истекающая кровью горка в полметра высотою – горка покачнулась, завалилась и несколько крыс оказались внутри круга золотистых волос. Тут они совершенно обезумели, заверещали, заметались, наконец – стали перескакивать назад ко своим соплеменникам, и сцеплялись с ними. Одна из крыс осталась и бросилась на Михаила – ядовитая, темная слюна капала из ее зева – и неизвестно, как бы подействовал на него этот яд, если бы девушка не успела дотронуться до нее золотой спицей, которой ткала. Крыса повалилась без всякого движенья.

А Унти что-то почувствовал, открыл глаза, увидел крыс и тут же заплакал.

– Тихо, тихо, маленький. – утешала его девушка.

Мальчик и слушать ничего не хотел – очень уж страшна была эта картина с крысами. Он все плакал, озирался по сторонам, и тогда девушка развернула перед ним свою пряжу. И засверкало, переливаясь словно живое, звездное небо. И стоило только Унти взглянуть на эту красоту, как он успокоился, протянул к звездам маленькую свою ручку, стал гладить их – и Михаил тоже смотрел завороженный – такого чудесного волшебства он не ожидал увидеть: казалось, что не существовало больше пространства, и мальчик держал в своих ладошках бесконечно далекие, бесконечно большие нежели он сам небесные светила.

Потом мальчик посмотрел в бледный, светлый лик девушки, и улыбнулся. Он прошептал едва слышно: "Ведь все будет хорошо?.. Ведь я еще увижу эту красоту, правда?..", и уткнулся ей в колени, заплакал – но это уже не были прежние его слезы отчаянья.

Но вот девушка подняла свою легкую, плавную руку, и повинуясь этому жесту все замерли – даже и крысы на несколько мгновений прекратили свою ужасающую возню. А дело было в том, что потолок над их головами заскрипел – явственно различались шаги, по видимому – это крик Унти встревожил карлика.

– ...Понимаешь – прядью своих волос я защитила тебя и мальчика от колдовства. – быстро зашептала Михаилу девушка. – Если бы вы выпили его питье, то сейчас бы уже превратились в двух крыс. Он был уверен, что вы выпил, и пошел немного отдохнуть. Он то ожидает увидеть уже двух новых крыс... Сейчас войдет сюда – скорее надо что-нибудь придумать...

– Надо светильник разбить. – кивнул на единственный кровавый шар Михаил. Правда, он сам же поежился от этого предложения – перспектива остаться в темноте с крысищами ужасала.

Но девушка поддержала его:

– Да – это раньше он в темноте видел так же хорошо, как на свету. Но теперь, на старости лет совсем ослеп. По крайней мере, на время это отвлечет его...

А шаги уже замерли возле того места, где был люк. Тогда девушка неожиданно сильным движеньем оторвала кусок звездного неба, прошептала ему несколько непонятных слов, после чего отпустила – это серебристо темное полотно плавно и стремительно, словно парус наполненный ветром пролетело через комнату, и обвило наполненный кровавыми светляками шар – теперь среди бывших там звезд появилась одна красная крапинка – словно планета Марс остальные же звезды остались прежними – словно бы еще одно окошечко к небесам открылось в том месте – еще одно, более широкое, сияло рядом с девушкой; и теперь уж казалось, что это маленькое, темное помещение плывет где-то среди звезд – что там красота, что там бесконечность, а они вот заперты в ненавистной темницы.