Текст книги "Ковер"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Щербинин Дмитрий
Ковер

Щербинин Дмитрий

КОВЕР

Посвящаю Лене Г...

Октябрьский вечер. Небо весь день было завешено пеленой тяжелых, провисающих туч, и, казалось, что начнется снегопад – первый снегопад в этом году. Однако, снегопад все не начинался, и только ветер завывал тяжело и низко, словно бы вещал о надвигающейся долгой-долгой зиме.

Лишь кое-где на ветвях еще сохранились вкрапления желтых и бурых листьев, большая же их часть уже лежала отсыревшим, темным ковром на земле. Впрочем, и те листья, которые еще оставались зацепленными за свои весенние и летние обители в наступивших сумерках настолько выцвели, что тоже казались уже умершими, потемневшими. Между ветвей развесился холодный темно-серый туман, и от него на расстоянии двадцати шагов все предметы казались размытыми, так что и не понять было – дерево это стоит, или же какое-то чудище; на расстоянии же тридцати шагов уже решительно ничего нельзя было разобрать там, в таинственном полумраке все чудилось некое движение.

Да – там было таинственно, там было печально, но, все-таки, вся аура чудесности нарушалась от того, что это не был некий отдаленный от всякого людского жилья лес, но всего лишь городской парк, который обступали со всех сторон, теснили стены домов. И из-за стен тумана доносилось гуденье машин хоть и отдаленное, но ни на мгновенье не умолкающее, все время настойчиво шепчущее: "Осень то осень, палые листья, туман, а тут поблизости я, цивилизация, вот я шумлю своими машинами, спешу, суечусь, говорю, покупаю, продаю, смотрю телевизоры – не забывай про меня..."

И здесь, из этих стен тумана вытягивалась асфальтовая дорожка – асфальт был мокрым, черным, кое-где в выемках темнели небольшие лужицы, дно которых было устало черными, мертвыми листьями; были в асфальте и трещины, из них пробивалась пожухшая, мертвая трава.

Сначала в тумане почудилось некое движение, вот уже и некая размытая фигура проступила, и лишь затем смогли продраться в этом тяжелом воздухе шаги. Человека который шел звали Миша, и было ему чуть больше двадцати – от рождения он был мечтательным и любил уединение. Слышал, что в древней Греции изгнание из общества считалось самым страшным наказанием – никак не мог понять психологию древних, ему казалось, что уединение, отрешенность от всей этой суеты, есть величайшее благо – такое благо, которое ни за какие деньги не купишь. Вот и сейчас, как и каждый вечер, после работы он не спеша прогуливался по парку, и рад был тому, что за все время прогулки (а она продолжалась по меньшей мере уже час), ему так никто и не попался навстречу. Теперь он остановился, медленно оглядывая темные стены тумана – природа была погружена в глубокую скорбь; вот-вот казалось заплачет, и он чувствовал тоже, но и знал, что это хорошее, искреннее, поэтичное чувствие. Если, когда он вынужден был идти по городу или же ехать в общественном транспорте шум машин не раздражал его – по крайней мере, оставался чем-то незаметным, то, как только он входил в лес, то этот уже удаленный рокот раздражал его, хотелось чтобы никаких-никаких звуков цивилизации не доносилось; иногда он уходил в дальние леса, но сейчас отдавал себе отчет, что если уйдет сейчас туда, то вернется лишь поздней ночью, где-то перед самым рассветом, и попросту не сможет подняться потом, пойти на работу – он вообще как человек мечтательный, очень любил поспать. Теперь же он стоял без всякого движенья, задумчивый, печальный, погруженный в себя, и, казалось, что в любое мгновение по щекам его могут покатится слезы. Он уже не замечал шума машин природа навеяло на него темное спокойствие...

И так бы стоял Михаил до тех пор, пока темно-серый туман не сгустился бы в непроницаемо черный – тогда, при наступлении ночи, он развернулся бы и пошел бы назад в город, к себе домой. Так было много раз до этого, но теперь все вышло совсем по иному.

Он увидел как стены тумана распахнулись, и стремительно метнулась на него некая массивная, темная тень. Первой мыслью было, что это мотоциклист довольно странно, если учесть, что не было неизменного в таких случая оглушительного моторного треска – однако, это было первое, что породил его мозг – он бросился в сторону. Стремителен был его бросок, но, все-таки он не избежал столкновения. Удар пришелся в левое плечо и был настолько силен, что Михаил отлетел на несколько шагов, повалился. Он повалился лицом на темный ковер палых листьев и их холодное прикосновение подействовало как ушат родниковой воды – он тут же вскочил на ноги, оглянулся...

И тут, не смотря на то, что был человеком сдержанным, не смог сдержать крика ужаса! Он даже и не помнил, когда в последний раз кричал так, но, должно быть, в самом раннем детстве это было.

Дело в том, что перед ним стояла ведьма. Да – он сразу понял, что это именно ведьма, или Баба-яга, если хотите. Это существо не было человеком нет-нет, никогда не доводилось видеть ему ничего подобного (разве что в детских снах, но он же просыпался тогда с плачем, звал маму или бабушку). А теперь это создание не имеющее ничего общего к привычной ему жизни стояло в двух шагах от него. Ведьма, не смотря на то, что спина ее была изогнута огромным горбом-наростом была высока – даже несколько выше Михаила; на ней было некое темное само движущееся, словно бы живое одеяние, и, хотя Миша смотрел все в основном на лицо, но ему казалась, что вся фигура очень массивная, нависающая над ним как нога над муравьем. Лицо же, точнее жуткая морда и заставила его вскрикнуть. Там был громадный, загибающийся книзу нос, там была необычайно шероховатая, похожая на кору древнего, изгнившего дерева кожа – кожа, словно трещинами в черную бездну рассеченная морщинами; был рот, который, если бы распахнулся, мог бы разом оторвать ему голову – оттуда, из под жирных, темных губ, вырывались здоровенные, темно-желтые, прорезанные еще некими ядовито-голубыми жилами клыки. Но самым жутком в ней были глаза – они были необычайно велики, они выступали из орбит двумя громадными, темными вздутиями, и там не было белком – только чернота, совершенно непроницаемая, можно было бы сказать, что воронья чернота, но там было некое движенье, некие кошмарные образы продвигались в этих черных глазищах.

После крика, Михаил уже не мог пошевелиться – стоял он, дрожал, и не мог даже слова вымолвить – оцепенело ждал, что же дальше будет, когда же этот кошмар невыносимый прекратится. И еще он был уверен, что стоит ему пошевелится, как ведьма тут же бросится на него. Неожиданно он почувствовал, что на плечо ему надавило что-то тяжеленное, леденящее – потоки холода словно иглы пронзили и тело и голову, сердце защемили – было больно, и он не мог справится с дрожью, дрожал все сильнее и сильнее, зубами отбивал чечетку. Это ведьма положила ему свою костяную руку на плечо.

И тут она повела своим громадным носищем, окончания которого Михаил даже и не видел. Носище передернулся, расширился до каких-то невероятных размеров, а звук был такой, будто стремительно сдувается воздушный шар того и гляди лопнет – Михаил же почувствовал, как его в буквальном смысле в этот невероятный носище затягивает. Но хоть этого не произошло. Зато раздался скрежещущий, и басистый и невероятно пронзительный голос – голос некой стихии, но не человека:

– У-у-уф, у-у-уф – русским духом пахнет. Попался ты мне на пути, помешал и за это поплатишься...

Михаил был в таком ужасе, что по прежнему не смел вымолвить хоть одно слово, и все стоял не в силах пошевелиться, сильная дрожь сотрясала его тело – дрожь от холода, но больше от страха. А ведьма продолжала:

– ...Могла бы сердце из тебя вырвать, и еще живое, трепещущие поглотить...

Тут Михаил почувствовал как ледяные, словно сталь крепкие когти раздирают его грудь и вырывают оттуда сердце – он весь стал смертельно бледным, и из глубин его поднялся мучительный стон. Но это было только воображение, на самом то деле ведьма по прежнему только сжимало его плечо. Она продолжала:

– ...Но нет-нет, я уже достаточно сыта, а вот мой пес, мой яростный Брунир, он давно не ел ничего кроме ошметков с моих трапез. Так достанешься же ему ты. Да. Я бы посмотрела, как он разделывается с тобой – это воистину потешное зрелище! Ведь ты еще будешь пытаться убежать от него... Глупец!.. Ни твоими человечьими ножками бегать от Брунира, а тем более – от меня. Я полечу дальше, по своим делам, ну а ты останешься, и вскоре узнаешь его клыки – они разорвут твою плоть; не останется ничего – Брунир действительно голоден. Он всегда следует за мною, и скоро будет здесь...

После этих слов ведьма отпустила Михаила, и повернулась, шагнула к метле. Михаил пребывал в таком состоянии, что не заметил и того как уселась на метлу, и как улетела дальше – тем более, не смог он разглядеть метлы. Все это произошло настолько стремительно – вот стены тумана сомкнулись за нею, и... все – наступила звенящая тишина – Михаил чувствовал, как часто-часто стучат его сердце, как отбивают чечетку зубы. Затем почувствовал сильную слабость, и буквально повалился на темный ковер палых листьев. Хотя он и не закрывал глаз, на некоторое время произошло с ним то, что можно было бы назвать потерей сознания – он потерял чувство времени, он перестал понимать то что видит. Однако, судя по тому, что когда это состояние прошло, туман еще был темно-серым, а не черным – продолжалось оно совсем недолго.

Он очнулся и прежде всего, чтобы успокоить себя проговорил: "Вот, надо же – привиделось такое; да еще так отчетливо, будто наяву – расскажи кому, так ведь не поверят" – но проговорил он это однако не вслух, а про себя, так как очень боялся подавать голос, пусть даже и шепотом. Он еще пытался убедить себя, что ничего этого не было, как услышал некие звуки – едва-едва слышные, очень отдаленные, и скорее даже и не услышал, а почувствовал их. Чуть приподнял голову, и тогда звуки эти пропали, чуть опустил – снова появились. Тогда по наитию припал он ухом к земле, к этому холодному ковру из палых листьев. И тогда услышал отчетливо – сердце едва не разорвалось в груди, он едва смог сдержать вопль ужаса. Это был топот – еще очень-очень отдаленный, настолько отдаленным, что, казалось, с другого края земли он доносится. И все же Михаил сразу понял, почувствовал, что тот некто несется с необычайной скоростью, что даже если он и на другом конце земли, то все равно скоро окажется здесь, перед ним.

И тут словно раскаленными зубьями в голову впились такой не похожий на человеческий голос ведьмы. Одно только слово: "Брунир!" – и представилась некая черная клыкастая стихия – стихия, против которой не защитят никакие запоры, никакие стены – стихия которой дана воля поглотить его, Михаила. И тогда он вскочил на ноги – хотел было бежать, но оказался еще слишком слаб болью резануло отбитое при столкновении с метлой плечо, закружилась голова, подогнулись ноги. И он, пытаясь совладать со слабостью, схватился за голову, простоял так некоторое время, прислушиваясь. Он ведь совсем сбился, потерялся, и не знал в какую сторону бежать. Боялся ошибиться – и сейчас, впервые понимал древних греков – жаждал оказаться в человеческом обществе, а не наедине с враждебной стихией. Но теперь он не мог расслышать гула машин вообще ничего кроме звенящих, стремительных ударов сердца в голове он не мог расслышать...

И тогда что-то страшно, протяжно загудело над его головою, и разом стало гораздо более темно, теперь уже и в нескольких шагах разглядеть что-либо представлялось почти невозможным. Черные силуэты деревьев (или чудищ?) возвышались со всех сторон, покачивались, шевелились, словно бы грозились бросится на него. И не смотря на то, что было весьма холодно, Михаил почувствовал, как капли пота стекают по его лицу – он то подумал, что Брунир уже достиг этого места, что это от его пришествия все так потемнело. И только по скрежету стволов, только по завываниям обнаженных крон, понял он, что это налетел ветер.

Он решился, поднял голову – едва-едва виднелись силуэты опустошенных крон, а выше стремительно проплывала густая непроницаемо темная пелена... Хотя – нет – все-таки были в это пелене некие разрывы – и там прорезались кровавые точки. Звезды не могли иметь такой цвет, и Михаилу подумалось, что это чьи-то глаза наблюдают за ним из той леденящей тучевой толщи. Он вздрогнул, опустил голову, и тут же пал на колени, припал ухом к земле теперь топот доносился гораздо более отчетливо.

Кровь прилила к голове, сердце забилось совсем уж отчаянно, стремительно – того и гляди из груди вырвется – он метнул взгляд в одну сторону в другую, пытался разглядеть хоть какой-то отблеск цивилизации, но ничего не было. Он бы бросился, куда глаза глядят, и бежал бы из всех сил до тех пор, пока бы не настиг его Брунир, однако тут разлилось зеленоватое свечение. Подобное свечение можно увидеть в летнюю пору в лиственном лесу, где кусты и деревья стоят близко-близко друг к другу, вздымаются ввысь живыми ярусами, переплетаются частыми ветвями – сверху на них светит могучее Солнце, и лучи его пройдя через многие слои листьев принимают как раз этот живой, зеленый оттенок. Только теперь, в эту холодную осеннюю пору, в этом темном и все больше чернеющем лесу, эта собранная в одном месте, теплая, живая колонна, манила к себе как величайшее чудо; и, право, хотелось перед этой красой пасть на колени и взмолиться, чтобы защитила она от всяких напастей.

Да – это тоже было необычайно для Михаила. Но также как и ведьма была самым уродливым, жутким что ему когда-либо доводилось видеть, так и это было самым прекрасным. И он устремился к этому свету – нырнул в это сияние, и она действительно оказалось летним, очень теплым, солнечным, благоуханным, свежим. И тогда же он увидел, что в центре этого сияния находится дева – она была такой же прекрасной и даже более прекрасной нежели свет ее окружающей. На ней было длинное платье, но не летних, а осенних, печальных тонов – лик ее и свет волос невозможно описать, так слова о совершенстве, гармонии линий мало скажут сердцу против того, что почувствовало бы оно, увидь эту деву перед собой и на самом деле. Можно лишь сказать, что она вдохновляла на создание чего-то прекрасного, глядя на нее вспоминалось, что есть высшая, творческая жизнь к которой и надо стремиться каждому человеку, что есть вселенская любовь. И Михаил говорил по наитию – говорил то, что чувствовал сердцем:

– Вы ведь лесная фея...

И она отвечала ему голосом в котором слышалось и звонкое журчание ручейка, и нежный шелест листьев над головою, и спокойное вечное сияние звезд:

– Я жила здесь с давних-давних пор, еще задолго до того как появился ваш город. Теперь это парк, но я не хочу уходить в иные леса; здесь ходят, шумят – это плохо, это мешает гармонии, но здесь мне знакомо каждое деревце, каждое озерцо – все мне как братья и сестры, не оставлю я их... Но не о мне сейчас разговор, Миша...

– Ты...Вы знаете мое имя?

– Да, ты ведь часто гуляешь здесь, часто шепчешь деревьям свои признания...

– Вот как...

Михаил хотел смутится, однако – никакого смущения не вышло. Он чувствовал себя перед ней так же легко, так же открыто как и перед ручьем, перед деревом, перед звездами. И хотя он чувствовал, какая мудрая она, возвышенная, непостижимая, хотя и хотел приклонятся ей как богине – в то же время чувствовал что она очень близкая, по человечески любящая его, и уже не мог он ей говорить "Вы", как не стал бы он говорить своему лучшему другу или сестре, он говорил "Ты", и все же в любое мгновенье готов был пасть перед ней на колени, на любую жертву ради нее, такой прекрасной, готов он был пойти. А она говорила:

– Никогда, кроме давних-давних веков не выходила я к вам, людям. Вы отделились от нас. Вы живете своей жизнью, и все больше и больше удаляетесь... Но с тобой столкнулась сила не из вашего – из нашего мира, вот и решила тебе помочь.

– Да, да! Как же хорошо, что ты вышла! Я то совсем перепугался с этим Бруниром, не знал уж и куда бежать. Думал, что – это самый страшный день в моей жизни, а оказалось, что наоборот – самый прекрасный! Тебя встретил!

Так восклицал восторженный Михаил, который был уверен, что с появлением девы никакая темная стихия ему уже не страшна. Однако, при имени пса ведьмы, дева вздрогнула, и даже свет вокруг нее несколько померк. Тихим-тихим голосом она молвила:

– Нет – если здесь окажется Брунир – а он скоро здесь окажется – мне не совладать с ним. Тем более, мне не совладать с его хозяйкой Бабой-Ягой...

– Баба-Яга – это в сказках, это только детей на ночь пугать; а тут – жуть настоящая. Это... ведьма...

– Зови как хочешь – разве это имеет значение?

– А тебя как звать?

– Ты ведь любил...

– Да – любил. Еще когда в школе учился. Только она мою любовь не разделила, но это было самое сильное, светлое, чистое чувство. Ну, ты знаешь, я же шептал.

– Знаю. Так зови меня, как ее звал.

– Таня.

– Да – Таня. А Брунир скоро будет здесь.

– Тогда, тогда Таня – ты же знаешь, где город. Так укажи дорогу, мы вместе побежим. Или, быть может, ты летать умеешь.

– Нет, летать я не умею. Разве что с палыми листьями закручусь, так гораздо быстрее чем бегом города мы достигнем, но только вот не спасут ваши стены от Брунира. Там он также как и здесь в тебя вцепится...

– Да, да – я это сразу почувствовал. Но ты ведь знаешь какой-то выход.

– Действительно знаю. И не выход даже, а возможность ускользнут от него, хоть и не навсегда – даже и не сомневайся, что он теперь будет продолжать преследование до тех пор, пока не доберется до тебя...

Говоря это она склонилась и стала собирать палые листья – она подбирала их своими легкими, воздушными пальцами, и листья скреплялись между собою, образовывали дивное полотно.

– Сейчас я сотку ковер, который унесет тебя от Брунира.

– Куда же унесет? – удивился Михаил.

– Да куда тебе будет угодно... Пока останется в нем сила – будет тебя нести.

– Ну, хорошо-хорошо. И ты стало быть полетишь со мною?

Он спросил это даже с уверенностью – и могло ли, право, быть так, чтобы она, Таня оставила его теперь. Но она ответила:

– Нет. Я не могу оставить родной парк без присмотра. Я просто делаю единственное, что могу сделать, чтобы помочь тебе...

– Да, да – понимаю. – удрученно проговорил Михаил. – Но, я потом вернусь к тебе.

– Ты должен нагнать Бабу-ягу и похитить у нее метлу. Это очень сложно, почти невозможно, но – это единственное, что я могу тебе посоветовать. Единственное, чем могу тебе помочь...

И тут увидел Михаил, что по щекам Тани катятся слезы – казалось, что это крапинки солнечной весны, самого прекрасного весеннего дня. И от осознания, что это прекрасное создание его любит, что это по нему льет она слезы – от этого сразу стало ему легко, и то что страшное, что предстояло ему, что окончательно должно было разрушить привычную ему жизнь – все это представлялось уже совершенно не значимым, что должно было промелькнуть в одно мгновенье – ну а после этого он непременно вернулся бы к Тане, в блаженстве.

А ковер уже был соткан. Она собрала все листья, которые находились в сфере зеленого света, и теперь они стояли на голой с выпирающими голыми корнями земле. Ковер был соткан из нескольких слоев листьев, и сам напоминал по форме огромный лист, с удобной выемкой посредине. Таня прошептала листу несколько слов, после чего отпустила – он не упал, но повис в воздухе перед нею.

– Пора. – прошептала она – словно птица в вечернем лесу последнюю песнь заходящему солнцу пропела. – Теперь он уже совсем близко...

Михаил прислушался, и понял, что земля, окружающие деревья, ветви, сам воздух – все часто-часто вздрагивает от все нарастающего топота. Ветер грохотал в изгибающихся, выпускающие последние листья кронах; черное, изгибающееся небо стремительно проносилось над их головами, и там в разрывах по прежнему зияли внимательные красные глаза. Некие, едва уловимые, но грозные тени метались на некотором отдалении среди ветвей.

Тут налетел какой-то особый, необычайно резкий, похожий на удар порыв леденящего ветра, и весеннее сияние Тани не то чтобы отступило, но как-то отступило, стало незначительным против того ужаса который надвигался.

Завороженный, смотрел он на то, как тьма в одном месте сложилась в некий темный контур, который показался ему исполинским – выше самих деревьев. Контур надвигался столь стремительно, такая в нем мощь чувствовалась, что всякая надежда на спасение тут же оставила Михаила. Вот уже распахнулась пасть – это был некий непроницаемый, в бездну уводящий темный зев. Раздался оглушительный рык, ударил порыв смрадного ветра.

Так бы и стоял Михаил до самого конца, но его взяла за руку Таня, и вдруг, как сестра, нежно поцеловала в щеку, промолвила:

– Лети же, Миша... А я задержу его...

И тогда он обернулся, увидел ее нежный, неземной лик, и поддавшись порыву, поцеловал ее в губы – от этого поцелуя почувствовал небывалый приток сил, и тут же бросился к окруженному зеленоватым сиянием ковру-листу уселся на него.

– Не оборачивайся... – молвила Таня, но он тут же обернулся.

Ковер стремительно нес его вперед по аллее, и в то же время, все выше поднимал в небо. То, что он успел увидеть заняло не больше мгновенья, но и это мгновенье многое в себя вместило.

Брунир вылетел на ту освобожденную от листьев поляну, в центре которой стояла, окутанная нежным зеленоватым сиянием Таня. И, хотя этот пес не был выше деревьев – он все-таки был много выше любых псов – он по крайней мере на две головы возвышался над Таней, которая на фоне его перекатывающихся, из тьмы сотканных боков казалась необычайно хрупкой. У Михаила был даже порыв бросится назад, погибнуть вместе с нею – такой прекрасной. Но он не успел этого сделать, так как в то же мгновенье, окружающее это место многочисленные листья встали стенами, стремительно, со свистом закружились, и вдруг, словно морские валы метнулись на штурм утеса – Брунира. Раздался яростный вой этого чудовищного пса, а дальнейшего Михаил уже не видел.

* * *

Раньше чем Михаил успел опомнится и парк, и город его остался далеко позади. Ковер нес его с невероятное скоростью, при которой встречный ветер сразу бы должен был вырвать его, закружить, метнуть на землю. Однако, Михаил совсем не чувствовал ветра – его лица касалось солнцем согретое, благоуханное дыхание, и все казалось ему, что рядом с ним по прежнему Таня.

Он смотрел назад, и видел как там в отдалении стремительно тает электрическое, отражающееся от низких туч свечение родного города. Низкие то тучи низкие, но, по крайней мере, двести метров их отделяло от земли, и на этой же высоте, едва не касаясь этих стремительных, грозящих посыпать снегом увалов нес его стремительный ковер. Вот сияние города померкло в отдалении, теперь на фоне темно-серой земли отлетали назад непроницаемо черные леса, перелески; словно трещины в великую бездну вытягивались там черные реки. Еще несколько слабых электрических пятен отлетели назад – это были деревеньки; затем долгое время никакого света не было, и только по почти неуловимо отлетающим назад лесным массивам, понял Михаил, что ковер еще ускорил свое движение.

Некоторое время он смотрел на все это, таящее позади, и ни о чем не думал. Потом задумался: "На сколько я уже отлетел?.. Ведь он несется гораздо быстрее любого самолета, даже сверхзвукового, и уже так долго это продолжается. Вон поле промелькнуло в одно мгновенье, а ведь широченное поле – часа два надо, чтобы ногами его пройти... Должно быть, уже за тысячу километров, а то и за две..." – Тут вздыбилась и тут же исчезла позади рокочущая, вздымающаяся пенными брызгами прибрежная полоса, и вот потянулось под ним бурное, темное море. Весь этот простор был покрыт высоченными валами, они рокотали, с грохотом падали. Там, среди них, виделись маленькие, слабенькие крапинки – огни попавших в эту бурю кораблей. И Михаилу стало жалко тех людей, захотелось им помочь, а вместе с тем стало жалко и себя, он почувствовал себя одиноким, оторванным от дома. И ему было бы намного, намного тяжелее, если бы не нежное весеннее дыхании весны-Тани, которое согревало его.

Вот осталось позади море, некоторое время, почти касаясь ковра мелькали изодранные ветром верхушки скал – но вот они откинулись назад, и вновь потянулись поля да перелески – кажется, ковер еще увеличил свою скорость.

– Довольно! Довольно! – взмолился тогда Михаил. – Ты уж так далеко унес меня от дома!.. Так далеко, что и за целый год не возвратится...

Говоря так, он позабыл о том, что в мире существуют такие средства передвижения как самолет, или, на худой конец, поезд. В последнее время его окружало столько необычного, сказочного, что он и мир уже стал воспринимать как сказочный, и вспоминались ему те истории, которые еще мама читала, когда он был совсем маленьким. Там герой и год, и три года, и тридцать лет мог странствовать по белому свету, мог сносить при этом множество пар лаптей, и даже какой-то железной обувки. Вот и представлялось ему, что придется все это огромное расстояние проходить ногами. И он молил ковер:

– Опустись же к земле. Этот Брунир никогда нас теперь не найдет. За тридевять земель теперь Брунир...

Ковер начал опускаться, и тут раздался ужасный рев – ни с чьим нельзя было спутать этот яростный, исступленный рев стихии, которая жаждала только разрушать, разрывать. И страшно было осознавать, что могучая эта стихия несется именно за ним. К этому времени его глаза уже достаточно приспособились ко мраку, и он смог разглядеть, что там внизу, теперь действительно возвышаясь над деревьями, несся Брунир. Была видна ведущая в адскую бездну пасть, видны были красные глаза – те самые глаза которые следили за ним с неба в далеком-далеком парке – тело же все состояло из вихрей, и видно было как гнуться и ломаются при его приближении деревья чудовищный пес совершал исполинские прыжки. в каждом из которых было не менее сотни метров.

– Вверх! Неси скорее! – что было сил прокричал тогда Михаил.

Ковер послушался – тут же набрал прежнюю высоту, и помчался еще быстрее. Теперь мир отлетал назад, как второстепенная декорация – слишком стремительно было движение, чтобы разглядеть хоть что-то, зато Брунир не отставал. Теперь, когда добыча оказалась так близко, и ушла из под самого носа, он пришел в неистовство. Он ревел беспрерывно, он совершал все более длинные прыжки, и самое главное – при этих прыжках он еще и разрастался. Из темного неба вытягивались к нему отростки вихрей, поглощались в его плоть, и он был подобен уже живой горе, из глубин вырывались отсветы молнии – вот он совершил исполинский прыжок – распахнулась многометровая пасть, заполонило все небо.

– Вверх! – за мгновенье до того как этот ужас должен был поглотить его скомандовал Михаил, и ковер, прорезая толщу туч, устремился ввысь.

Прошло несколько мгновений этого стремительно движения вверх. Несколько, показавшихся ему нескончаемых мгновений. Ведь ничего-ничего не было видно, и уж думалось ему, что мрак поглотил его, даже душно словно в клети, в темнице стало. Но в самое страшное мгновение, когда вопль ужаса уже готов был вырваться из него, он вновь почувствовал теплое весеннее дыхание, и, кажется нежные губы коснулись его щеки, что-то шепнули не в ухо – нет – в самое сердце. Только вот ни одного слова не мог он разобрать в этом шепоте – это было как пение древесной кроны. А страшная пелена вдруг разорвалась, и распахнулось бесконечное звездное небо.

Никогда, никогда не думал Михаил, что на небе может быть столько звезд таких ярких, таких прекрасных. А ведь в прошлой своей жизни он очень часто любовался звездным небом. Иногда летом в деревне, оставлял дом, и уходил в дальние поля, где лежал на стоге под этой красотою, и выдавались, между прочим, ночи очень многозвездные – но такого неба он никогда не видел! Казалось, стоит только протянуть руку и можно дотронуться до любой из них. Вот красочным полотном, переливаясь развесилось северное сияние – какие необычно нежные, трепетные краски, какое плавное созвучие – казалось, всю жизнь можно было бы любоваться этой красотою, и во всю жизнь не налюбоваться. Михаилу захотелось складывать стихи, но он не был поэтом только чувствовать мог поэтически, но вот выражать эти чувства в словесной форме – нет – к сожалению у него не было такого дара, и от этого сожаления у него даже защемило в сердце.

Нет – не возможно было удержать в себе это, разрывающее грудь чувство, и он закричал из всех сил:

– Люблю тебя, Таня!!! Люблю!!! Я вернусь к тебе!!! Обязательно вернусь ты только жди!!!

Но тут та окрашенная серебристым светом звезд, и переливчатыми отблесками северного сияния толща облаков, которая подобно волшебной горной стране проплывала под ним – вздулась, разорвалась в одном месте, и из этого разрыва показалась ужасающая, заходящаяся в яростном вопле морда Брунира. Это был уже исполин много больший кого-либо когда-либо жившего на земле – он уже разросся на несколько верст, это была стихия, которой ничего не стоило раздробить целый горный хребет или море своей яростью в пар обратить.

Михаил вновь почувствовал, что он совершенно против этого бессилен, что сейчас это громада допрыгнет до него, но тут Брунир бешено взвыл, вдруг сжался и исчез – словно водоворот над затонувшим судном сомкнулись над местом его падения облака. И тогда Михаил почувствовал облегчение, почувствовал радость, он понял, что это сияние небес лишило сил адского пса. Он должен был бы рассмеяться, но дело в том, что в глубине сердца чувствовал, что – это еще далеко не окончание его злоключений, что самое страшное еще впереди.

И вот ковер стремительно стал снижаться.

– Нет. Неси меня домой. – говорил ему Михаил, но ковер никак не реагировал – продолжал снижаться.

Тогда Михаил обернулся и обнаружил, что из ковра один за другим вылетают листья. Остаются позади, на этой высоте, на которую никакие листья залететь не могут, медленно кружат в серебристом сиянии звезд. И вспомнились ему слова Тани о том, что ковер не вечен, что через какое-то время он потеряет свою волшебную силу.

Только он вспомнил это, как ковер погрузился в облачную пелену, и дальнейший спуск продолжался уже в совершенном мраке. Михаил почувствовал усталость, и заснул.

* * *

Очнулся Миша в престранном месте. Это был широкий, покрытый гладкими каменными плитами двор, с одной стороны открывалось широкое поле, окончания которого не было видно, так как там поднималась холмовая гряда. Над этим полем сияло яркое голубое небо, но все травы были пожухшими, осенними, такими хрупкими, что, казалось подуй посильнее ветер, и они все рассыплются в прах. С другой стороны поднималось несколько гладких желтых стен, с маленькими окошечками; некоторые из которых были темными, а в некоторых мерцали живые, трепетные свечи. Это были не высокие стены, но их прорезали пустынные узкие улицы, которые уводили к высоким домам. Над теми же высокими домами высились уже настоящие исполины, этажей в сто, а то и больше – однако это не были небоскребы в привычном Михаилу дизайне двадцатого века. Это исполинские сооружения напоминали скорее средневековые постройки, и было в них что-то грозное, пугающее – казалось, стоило войти туда и можно было бы блуждать хоть всю жизнь, и если над полем небо было ясное, то над городом этим нависала пелена непроницаемо черных туч – от нее весь город казался размытым, наполненный глубокими, загадочными тенями, которые таили нечто гораздо большее, чем можно было приметить с первого взгляда.