Текст книги "Шаги к горизонту или несколько ударов ниже пояса"

Автор книги: Дмитрий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Владимиров Дмитрий
Шаги к горизонту или несколько ударов ниже пояса

Дмитрий ВЛАДИМИРОВ

ШАГИ К ГОРИЗОНТУ

или

НЕСКОЛЬКО УДАРОВ НИЖЕ ПОЯСА

Сигарета очень плохо тянулась. Советская. Не люблю советские. А тут еще "Столица" в мягкой упаковке. Отсыревшая. Гадость.

Глаза слезятся от дыма. От дыма? Зачем врать самому себе, это просто слезы, обыкновенные слезы отчаяния.

Господи, как больно!

Больно? А что такое боль? И можно ли эту боль убить болью физической?

Беру сигарету и резко прижимаю к левой руке. А, черт! Нервы срабатывают моментально и рука отдергивается. Так, повторим. Еще раз. Еще.

На тебе, на, сволочь. За все. Получи, собака!

Смятая сигарета летит в проем между этажами.

А боли почти нет.

Ничего, она еще придет. Потом, когда боль внутри отступит, начнет болеть рука и еще долго будет напоминать мне о том вечере, когда я сидел на лестничной клетке в два часа ночи и размышлял о жизни. О войне и врагах. О Шаге к Горизонту.

Я открываю блокнот и, щурясь (мало света, глаза болят и слезятся) вывожу неровным почерком:

Медленно бьют часы

Нехотя ухает гром,

Кто-то должен уйти.

Кто-то, не я – так кто?

Я не хочу уходить,

Я не могу – боюсь...

Медленно бьют часы,

В дом мой заходит грусть.

Что ж, заходи, садись.

Выпей со мной чайку,

Поговорим "за жизнь",

Вместе прогоним тоску.

Впрочем, зачем ее гнать?

Нам хорошо втроем.

Медленно бьют часы,

А мы сидим и пьем.

А мы сжигаем мосты,

Чтобы другим дать свет.

Медленно бьют часы.

Били... Теперь уже нет.

Где-то вдали глухо ударяют и замолкают часы. Или это только кажется?

А может, в этом мире все только кажется? И вы, и я, и этот холод, пронизывающий землю своими щупальцами?

Вы чувствуете холод?

Падает снег.

Его не может в мае, но он падает. Хорошо.

Кто сказал, что снег холодный и мокрый? Нет, он теплый и пушистый. Как шуба матери.

Я подхожу к окну, распахиваю его и делаю шаг вперед. К Горизонту.

Башлачев тоже однажды шагнул в окно. Шагнул, чтобы уйти. А мне уходить некуда, и я это прекрасно знаю. Я уже и так ушел. Я хочу вернуться.

Светляки звезд мигают над головой. Кажется, зовут меня к себе.

Да? Вы ждете меня?

Я иду.

– Ди-ма-а-а!

Голос настигает меня и, подобно лассо, захватывает ноги, тянет к земле.

Я хватаюсь за лучи звезд, обдирая руки, пытаюсь карабкаться вверх, но руки скользят по хрустальным лучам, и, оставляя на них кровавые следы, я съезжаю вниз. Под ноги людям.

Кто-то наступает мне на лицо, кто-то бьет поддых, но я все-таки встаю.

Люди спешат куда-то, выкатив свои стеклянные глаза, не замечая ничего и никого вокруг.

Вон два человека на полном ходу столкнулись, но даже не заметили этого, прошли друг сквозь друга и, как ни в чем не бывало, побежали дальше.

Оказывается, сквозь людей можно проходить, как сквозь туман. Главное – не замечать их при этом, и весь секрет.

Вон куда-то спешит – аж пыль столбом – солдат. На его лице отчетливый отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист, видно. На лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе у него на лице кто-то посидел.

– Посмотри, какие красивые звезды! – слышу я детский голос.

– Да, такие яркие, – отвечает второй, – и так близко!

Что это? Еще живые?

Я оборачиваюсь.

Мальчик лет одиннадцати, светловолосый, растрепанный слегка, в светло-синей пионерской рубашке и шортах стоит рядом с девчушкой лет восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу.

– Давай дотронемся до них, а? – девчушка протягивает руку и тут же отдергивает. – Фу, они вовсе не теплые, а мокрые и противные... Идем отсюда. И зачем они нужны, эти звезды?

– Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают, – авторитетно говорит мальчик.

Где-то высоко в небе гаснут звезды, лишь их отражения продолжают тускло светить из луж.

Дети исчезают в толпе, а у меня перед глазами еще долго стоят глазенки мальчишки. Тусклые, ничего не выражающие, словно донышки от бутылок. Мертвые.

– Ди-ма-а-а!

Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины, загасив собой фонари.

Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого себя, я ведь и был один. Всегда.

А где-то, на другом конце города, есть человек, которому я, может быть, нужен, и который точно нужен мне.

И, кашляя от противного сигаретного дыма, я иду туда. Иду по опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так: Мой город мертв уже давно.

Остались храмы и витрины,

Полуистлевшие картины,

Полуиспитое вино.

Мой город мертв уже давно.

Мои пророки все распяты,

Мои стихи огнем объяты,

И мне, поверьте, все равно.

Мой город мертв уже давно,

А я истлеть успел едва ли

В полузаброшенном подвале,

Где в детстве я смотрел кино.

Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО...

В ночи кто-то тихо плачет. Кто это?

– Эй, кто там? Кто плачет?

Тишина.

Это, наверное, ветер. Или эхо.

Много лет тому назад, в другом городе (но тоже ночью) мой друг, отвернувшись, говорил зло. Не мне – себе:

– Эта проклятая планета – настоящая тюрьма народов!

– Ты не забывай, – ответил ему кто-то (может, даже я), – мы все здесь добровольцы...

Боже мой! Где же ты? За что ты обрек меня на эти страдания, на одиночество?

"Ты доброволец..." – шепчет листва.

И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять.

Вон кто-то, спотыкаясь и падая, и снова поднимаясь, карабкается по почти отвесной скале к заснеженной вершине.

Боже, как я ему завидую. Да, ему тяжело, да, он может погибнуть, обморозиться, но он видит свою цель, свою вершину и приближается к ней.

А я? Приближаюсь или наоборот, отдаляюсь?

Судя по холоду приближаюсь, наверное.

Вот еще шаг к горизонту. Я делаю шаг вперед – горизонт два шага назад.

Так и движемся. Сухим языком – по растрескавшимся губам, Пустые глазницы Отвыкли от горечи слез. Я взял в руки Солнце – Обжегся, почувствовал власть. Я верил в свободу – Но кровь обагрила мой сон. Я шел к горизонту, По людям, как по цветам, Давая в награду Пощечины вместо грез. И мысли чужие Я даже не пробовал красть, Я просто их брал у друзей, Давя стон. И вот я один, Зато я как небо – велик. Я свой горизонт поломал, Наступив на друзей. Из легких я с кровью Последний свой выдавил крик: "Воды! Хоть немного!" Но нету в округе людей...

Шаги.

Кто-то, не могу различить его лица, подходит ко мне.

– Здравствуй, мальчик.

Мальчик? Это я-то мальчик? Да он что, совсем свихнулся?

– Здравствуй, мальчик.

Мальчик? И тут я вспоминаю. Мальчик...

"...На улице безутешно, словно в истерике, заливается плачем ветер, роняя на землю слезы, хлопает резными ставнями, расшатывает калитку. Где-то вдалеке воет собака. Похоже, бездомная.

Светловолосый мальчик сидит в неудобной позе, прислушиваясь к печальному вою..."

Я вспоминаю. Комната. Комната, которую нельзя покидать. Комната, в которой сосредоточена вся вселенная. И мальчик. Это ведь я. Как давно это было... Комната? Так значит?

Я с ужасом смотрю на незнакомца, а он с ужасом смотрит на меня. Лица его не рассмотреть, только звезды – там, где положено быть глазам.

– Кто ты? – с ужасом спрашиваю я, чувствуя, что такой знакомый и привычный мир рушится, сминается, теряет свои очертания.

Вон исчез дом, фонарь. Куда-то пропал кусок неба, а вместо него перегородка, деревянная балка, осыпающаяся штукатурка. Слева появилась книжная полка. Впереди – дверь балкона. Развалюха-диван. Комната.

Не такая, как я ее помню, без камина, больше похожая на каморку. Но она. Несомненно.

У моего собеседника вдруг начинает проявляться лицо, как на фотобумаге. И вот он сидит передо мной, смотрит на меня с укором карими глазами. Светловолосый мальчишка, лет десяти. Я.

Это сейчас у меня темные волосы, в детстве они были ближе к соломенному цвету, а с возрастом вот, потемнели.

– Зачем ты это сделал? – спрашивает он.

– Что?

– Зачем ты вернулся в комнату?

Зачем?

Дзинь-Дзинь, что-то звенит на улице, ударяясь о брусчатку тротуара, и, не переставая звенеть, катится вниз по улице.

Это с неба падают звезды.

Мое призрачное королевство, королевство, где я был королем в изгнании, мессией, Командором, тает. Я снова один.

Хуже. Я наедине с самим собой. Не придуманным, настоящим.

– Ты любишь боль, – тихо продолжает мальчик, – ты пронизал болью весь свой мир. Почему?

– Не знаю, – устало говорю я, пытаясь отвести глаза. Не могу.

А ведь знаю, наверное, как приятно чувствовать боль, чувствовать, что тебе хуже, чем другим. Мне всегда нравились мученики.

– Чего ты хочешь? Красиво сесть в тюрьму, с чувством выполненного долга? Или тебя больше привлекает расстрел, пуля точно в сердце или под сердце, алое пятно на белоснежной рубахе, голова на коленях друга и последние слова типа: "Я сделал все, что мог. Извините, не успел..." Как там у тебя:

Он вонзился смертельно и цепко,

Кровь ручьями и слезы из глаз,

И дрожат посинелые губы,

Отдавая последний приказ...

Я молчу. Что я могу сказать? Врать самому себе? Глупо и смешно. Смешно, как жизнь.

За окном кто-то воет. Протяжно и жалобно, словно жалуясь Богу Всеединому на свою судьбу.

– Что это? – спрашиваю я.

Мальчик печально улыбается.

– Ты забыл? Это ведь собака, та самая, бездомная.

И снова тишина. Только часы печально отмеряют время. Тик-так, тик-так, тик-так... И когда тиканье и тишина, давящая, разрывающая на части, становятся невыносимыми, я снова начинаю говорить.

– Значит, я по-прежнему в комнате? И люди, окружающие меня – только плод моего воображения?

– Ты опять ничего не понял, – грустно отвечает мальчик, – они не менее и не более реальны, чем ты. Просто они тоже сидят в своих Комнатах, в своих мирах, творят свою судьбу, придумывают свой фатум. Каждый для себя, и вместе для всего мира.

Помнишь, один твой друг доказывал, что живет в несовершенном мире? Это правда. Но тот, кто говорил, что случайностей и несовершенства нет, тоже прав. И тот, кто утверждает, что все это нам только снится, прав не меньше того, кто говорит, что Бога нет.

– А Бог есть?

– Ты веришь в него?

– Да.

– Значит, есть. В твоей Комнате.

– А вообще?

– Из чего складывается это "вообще"? Из чего складывается весь этот мир? Из людей и Комнат, из Комнат и людей.

– Почему я не помню своего детства? – внезапно спрашиваю я.

– Потому что у тебя никогда не было детства, – грустно улыбнулся мальчик, – ты родился уже взрослым в тот момент, когда закрыл дверь в Комнату и оставил меня в холодном лесу. Одного. В этот момент на свет появился ты.

Шаги на лестнице.

С потолка мерно капает по капле вода.

Отвалился кусок штукатурки.

Где-то вдали жалобно воет собака.

– Хочешь увидеть своих богов? – вдруг спрашивает мальчик.

Я не отвечаю. Я просто смотрю за окно.

Там абсолютно незнакомый пейзаж... Поле все усыпанное звездами, большими и маленькими, тусклыми и яркими. И на небе тоже звезды всех цветов и оттенков. Вот одна, опоясавшись огненным хвостом, рванула в объятия Земли, но не погасла и не разбилась, нет, просто упала и осталась сиять среди янтарной россыпи звезд-росинок.

Где-то заржала лошадь, еще одна, по фиолетовому небу, волоча за собой ярко-золотую колесницу Гелиоса, промчались кони, выбивая из звезд фонтаны разноцветных искр.

Вся эта картина завораживает и притягивает своей необычностью, волшебностью. Заиграла тихая музыка, словно кто-то невидимый, постукивает серебряным смычком по струнам и они отвечают ему ласковым сияющим смехом.

Они появились откуда-то сбоку; росинки-звездочки отлетели в сторону, словно уступая им дорогу. Их было двое. Высокие, красивые, с длинными волосами, лицами, наполненными грустью и страданием. Молодые и старые одновременно, как Боги. Впрочем, это и были Боги. Мои Боги. И они пели. Их голоса, звонкие и яркие, как первые лучи рассвета, разносились над всем полем, уносились куда-то вдаль, и таяли в бесконечных глубинах космоса.

Эй, скачите, кони,

Разрывая путы

Времени и космоса,

Связывая звезды.

Мы поем в два голоса,

Песни – наши слезы.

Вечность нам могилою, заживо закопаны

Жизнью награжденные, жизнию мы прокляты.

Боги обреченные, мы в грехе, как в копоти,

Мы мертвы пожизненно,

Мы слепы всезнанием,

Наша ограниченность

Нашим оправданием.

В сером ряду личность

Это лишь страдание...

Эй, скачите, кони, годы разрывая.

Мы уходим в вечность, мы идем, страдая.

Песня – бесконечность, слезы – наше знамя...

"Слезы – наше знамя..." – повторила сестренка-Ночь, пряча эту картину.

– Неужели это – Боги?

– Это твои Боги. Разве ты не знаешь, что Бог-Создатель многолик, и к каждому поворачивается другим лицом? Многоликий Брама.

В окно влетел петух. Ярко-рыжий, даже близко к золотистому. Он покосился на мальчика красным глазом и неожиданно спросил:

– Можно кричать?

– Подожди, еще рано.

Петух кивнул и удобно примостился на полке, рядом с распятьем.

Мальчик вдруг протянул ко мне свою ладошку. Я не успел даже отреагировать: раз, и ладонь вошла мне в грудь. Раз – и обратно.

В руках мальчишки что-то негромко тикало: тик-так, тик-так.

– Что это? – спросил я.

Сердце. Твое. Хочешь – на, посмотри.

Я взял его в руки. Тяжелое, величиной с кулак. Отливает разными цветами и тикает. Как часы. Как что??? Часы???

Мальчик кивнул:

– Ты ведь Командор, зачем тебе сердце?

– Но как же, – я не знал, что сказать, – но ведь без него нельзя...

Как видишь, это просто глупые предрассудки. Иметь сердце так же не обязательно, как, допустим, честь, совесть. Зачем оно тебе?

А действительно, зачем?

– Я человек, и у меня должно быть сердце. Должно.

– Ты хочешь сказать, что эта тикалка тебя больше не устраивает?

– Нет. Где мое настоящее сердце? Я хочу его обратно! Верни его мне!

– Хорошо.

Я опять не успел ничего сделать. Да что там сделать, даже понять ничего не успел. Мальчик быстро сунул руку под футболку. Что-то захрустело.

В его раскрытых ладонях билось сердце. Настоящее, истекающее кровью.

К горлу подступил горький комок.

– Что это?

– Ты ведь хотел свое сердце? Вот оно, возьми.

Я автоматически протянул руки, и мальчик вложил в них сердце.

Оно билось не механически, как часы, нет. В его биении чувствовалась жизнь и большая сила.

– Пора, – сказал петух.

– Да, сейчас. – отмахнулся мальчик. – Ну что, возьмешь его?

– А ты?

– Не беспокойся, все будет хорошо. У нас есть возможность отдавать свое сердце, не теряя его.

– У кого "у нас"?

– У ТЕХ, КТО СВЕТ. У НЕСУЩИХ СВЕТ. У Рыцарей Ночи. У Богов.

– Что, опять Боги?

– "Ищи Богов в себе..." – с улыбкой процитировал мальчик, – так что, берешь?

– Беру.

– Но будет очень не сладко.

– Беру.

– И ты не сможешь больше запираться в Комнате.

– Беру.

И ты не сможешь стоять, придется все время идти, падать, вставать и снова идти, и так всегда, без права на вечный покой, на нирвану, на долгий сон и смерть.

– Беру.

Мальчик кивнул.

Сердце вспыхнуло у меня в руках и исчезло, не оставив пепла, и тут же что-то ухнуло у меня в груди, словно Царь-колокол. И еще раз. Бум, бум, бум.

– Пора, – печально сказал мальчик.

– Ку-ка-ре-ку! – заорал петух, – Ку-ка-ре-ку! В третий раз повторяю: ку-ка-ре-ку!!!

Фигура мальчика начала медленно таять.

– Стой! – бросился я к нему, – ты куда? Вернись! Я не хочу тебя терять!

– Ты меня не потеряешь, мы еще встретимся. Обязательно! Только, главное, не давай темным силам снова заменить на часы твое сердце, иначе не узнаешь меня, – прошептал мальчик. И все. Исчез.

Исчезли и петух, и комната. Я сидел на скамейке, в городе Свердловске. Перед глазами стоял мальчик. Вот он улыбнулся, подмигнул и, посадив петуха себе на плечо, зашагал по росе к звездам, не касаясь трав. И я верил, что он обязательно дойдет.

...Ласково светило солнце. Немного болела левая рука. Что там? А, ожог. Я поправил напульсник, чтоб не было следов. Незачем расстраивать друзей.

"Черт", – подумал я, – "весна, солнце. Хорошо!"

Неожиданно, впервые за много лет, пришло воспоминание, как давно в детстве, вот точно так же, в конце мая, я сидел на скамейке во дворе дома, любовался проплывающими облаками и мечтал о будущем, обязательно счастливом и интересном. Что ж, будущее в наших руках!

Послышались торопливые шаги и из дома выбежал мальчишка лет двенадцати. Я встал и протянул руку.

– Привет.

– Привет, – ничуть не удивившись столь раннему визиту, улыбнулся он, – у нас есть полчаса до школы. Идем.

И мы пошли. Полчаса – это ведь так много!

"Ку-ка-ре-ку!" – заорал где-то петух, но этот мальчишка исчезать не собирался...