Текст книги "Зона сна"

Автор книги: Дмитрий Калюжный

Соавторы: Олег Горяйнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Стас никогда ни о чём подобном не задумывался, а потому, засмеявшись, ответил цитатой:

– «Неверные весы – мерзость перед Господом, правильный вес угоден ему».

– Так то перед… а, это из Притч Соломоновых; надо же, вы знаток, редкость в наше безбожное время. – И, скосив круглый глаз на собеседника, добавил: – Учитывая такую вашу хорошую память, молодой человек, должен предупредить, что я вам ничего не говорил и вы ничего не слышали!

– Во как! – поразился Стас.

Вечером вся группа, определившись с ночёвкой в родной плосковской гостинице, собралась в беседке у колодца. Академик, отговорившись усталостью, не пришёл. На самом деле он просто преизрядно налился красным и засыпал на ходу – Владимир увёл его в монастырские покои. Зато краевед Горохов, поселившийся в той же гостинице, что и практиканты, быстро стал душой общества. Разговор о букве «ё», непонятно как попавшей, в слове «Алёнушка», на титульный лист найденной в монастыре книги, затеял именно он, однако Жилинский перехватил слово, вследствие чего и получился совершенно спонтанно тот самый «публичный диспут», которого он хотел.

– Специальную букву для обозначения звука, промежуточного между «е» и «о», придумала в 1764 году княгиня Дашкова, директор Петербургской академии наук, – говорил профессор. – Но буква не прижилась, и продолжали писать «е», «iо», «ьо» или «йо», и лишь изредка «ё». В 1904 году Академия наук учредила комиссию по реформированию русского правописания. Комиссия эта заседала лет десять и предложила упразднить некоторые буквы вроде «фиты», «ера» и «ятя», а также рекомендовала ввести как обязательную букву «ё».

– Но, други мои, – вмешался Горохов, – даже в мае 1917 года Временное правительство не одобрило рекомендаций Академии наук!

– И только лидер нации, Лавр Георгиевич Корнилов, решительно ввёл новинку в русское правописание! – с воодушевлением сказал профессор. – Буквально за год до своей гибели он потребовал утверждения новых правил. И поступил совершенно верно, ибо отсутствие буквы «ё» постоянно порождало нелепицы! Например написано «все впереди» или «А годы проходят, все лучшие годы». Это как читать – «все» или «всё»? «Ребра» или «рёбра»? «Сел» или «сёл»? «Берег» или «берёг»? Примеров сотни. А фамилии? Оказалось, они звучат не так, как написаны! Не «Ришелье», а «Ришельё», не «Дежнев», а «Дежнёв». Селезнев и Селезнёв – это ведь разные фамилии! Впрочем, это вы знаете.

– Но вот теперь в монастыре найдена книга, в которой буква «ё» употреблена при дате «1668 Р.Х.», то есть почти за сто лет до того, как княгиня Дашкова предложила её. Что, други мои, означает этот факт? Историки-начётчики, конечно, скажут вам…

Стас так и не узнал, что скажут историки-начётчики. В темноте его щеки коснулись шелковистые волосы, ноздри заполнил нежный аромат, и голос Алёны шепнул в ухо еле слышно:

– Стасик, мне надо с тобой поговорить…

Взяв девушку под руку, он отошёл с нею в сторонку, за беседку, в густую тень лип, росших вдоль аллейки.

– Да, Леночка, слушаю тебя, – сказал он.

Тонкие руки обняли его, и губы неумело ткнулись ему в подбородок. Стас удивился, но быстро справился с собой, одной рукой обнял девушку за талию, а другой приподнял её подбородок и продемонстрировал, как правильно целуются.

– Нет… – прошептала она, переводя дух. – Не надо…

– Вот и я так думаю, – ласково ответил он, поцеловал её ещё раз, но теперь по-братски, и ушёл.

Стаса ждала Матрёна, однако сначала он отправился в монастырь. Рассказ краеведа о явлении Прозрачного Отрока окончательно выбил его из колеи. Душа требовала ясности, а может быть, и помощи. Где же её искать, как не в Божьей обители? Он шагал столь уверенно, что двое монахов у ворот, несмотря на поздний час, не стали его останавливать. Даже не спросили, куда и зачем он спешит. Впрочем, в монастыре в последнее время творился такой бардак в связи с находкой еретической книги, что никто не соблюдал никаких правил. Все были уверены, что Паисия снимут и ушлют из тёплого уютного Пошехонья к чёрту на рога.

Даже сам Паисий пребывал в сомнениях. Он ещё не ложился; не было в душе его покоя, достаточного, чтобы перед сном помолиться.

– Что вам угодно? – спросил он, впустив Стаса.

– Отец Паисий! – сказал Стас и замолчал. Не мог он прямо в лоб заявить: я, дескать, путешествую в прошлое подобно герою писателя Уэллса. Тем более что сам-то он как раз не был в этом уверен. Сон, который вобрал в себя жизнь того мастера, вот что казалось ему наиболее вероятным. Но и об этом сказать было трудно! И в итоге лёгкая изящная беседа, которую он придумал по пути, смялась в путаные обрывки фраз, из которых отец Паисий только и сумел понять, что Стас хочет единолично вести реставрационную роспись храма. Этого игумену не было надо; ожидался приезд опытного мастера из Москвы, и видеть практиканта-недоучку в качестве такого мастера он не желал, о чём с извинениями и сообщил юнцу.

– Ах, да не о том я говорю, – с досадою на самого себя сказал Стас. – Дело-то не в росписи, а во мне.

– Но что за дело, сын мой? Понять вас трудно.

– Не могу я объяснить, отче, сам в затруднении… А, есть способ. Где найденная за алтарём книга?

– А она-то тут при чём? – поразился игумен. – Впрочем, могу сказать вам. Она хранится у меня, в надёжном месте.

– Вспомните, отче, кто видел её, кто держал в руках?

– Зачем это? – Игумен искренне не понимал.

– Прошу вас, – с мольбой сказал Стас.

– Кроме меня и рабочего, нашедшего её, книгу смотрели ваш профессор, академик Львов, краевед Горохов, двое сотрудников Львова – они её фотографировали, дама из вашей группы, такая яркая… да, Маргарита. Несколько монахов. И всё.

– А я был среди этих людей?

– Вас я не называл, сын мой, – улыбнулся священнослужитель.

– Хорошо. У вас найдётся листочек бумаги? – И Стас, обмакнув стальное перо в чернильницу, написал на переданном ему листе тем же почерком, что и когда-то давно на титуле книги, в лавке тестя, Миная Силова, – но только пером гусиным: Алёнушка. 1668 Р.Х.

– Вот, – сказал он, отдавая листок настоятелю. – Надеюсь, вы поймёте, в чём суть. Завтра я везу нашу группу обратно в Николино; если сочтёте нужным, пришлите за мной почтальонского сына. Я приеду.

И, попрощавшись, ушёл.

Отец Паисий некоторое время сидел, с сожалением глядя ему вслед. Молодости свойственна глупость! Эко хватил мальчишка – доверить ему роспись храма!.. А что он доказал своей выходкой? Повторил надпись? Но кто угодно мог сообщить ему текст, обнаруженный на титульном листе… И уж каким тоном говорил – сожалеющим, будто он, игумен, не в состоянии понять какой-то его мальчишеской «истины»… Впрочем, не суди сам, и судим не будешь.

Отец Паисий наконец помолился и пошёл почивать.

И только на другой день, к обеду, достав из потаённого места книгу и открыв её, он понял… Но что понял?! Вскоре посланный им монах, подобрав полы рясы, мелкой припрыжкой бежал к почтальону.

Село Плосково-Рождествено, 29 июня – 23 июля 1934 года

Отец Паисий легко согласился на участие Стаса в реставрации храмовых фресок – правда, под руководством специалиста, приехавшего из Москвы. Это был известный мастер А.А. Румынский; в прошедшем году он прочитал в их училище несколько лекций. Теперь, подружившись с ним, Стас звал его Сан Санычем. Хотя началось у них с разногласий.

Стас полагал, что реставрировать все фрески надо в той же технике, в какой он их когда-то делал, то есть чтобы это была настоящая буон-фреска, по сырой штукатурке. Так он и заявил Сан Санычу – не упоминая, конечно, о своём участии в старинной росписи. Но тот его план отверг. Он отлично понимал, что это за адова работа: положить первый слой штукатурки, грубый; второй, рабочий; потом успеть по сырому нанести синопию и положить третий, самый тонкий слой штукатурки. Добавлять, когда просохнет, нельзя. За день можно сделать мало! Поэтому он уже договорился в епархии, что будет работать фреска-асекко, по сухой штукатурке темперой: быстро и красиво.

В чём-то мастер был прав. Стас помнил, что в прошлый раз убил на эту работу три года, а теперь надо было управиться за лето – осень. В конце концов договорились, что Сан Саныч в окончательно пропавших местах, где восстановить старое уже невозможно, работает по сухому, а Стас делает портрет Богоматери с младенцем под куполом в прежней технике, а потом они вместе восстанавливают хорошо сохранившуюся роспись на восточной стене. Румынский на это согласился, потому что Стас был просто дармовой дополнительной рабочей силой и экономил его время.

В общем, поладили, и дальше между ними всё было ясно: они уважали друг друга как мастер мастера.

В отношениях же с игуменом у Стаса полной ясности не было. Настоятель, убедившись, что старинная надпись на титульном листе в «Сказании Афродитиана» сделана почерком Стаса, и выслушав его рассказ о «снах», и верил практиканту, и не верил. Стас ему и «Сказание» читал наизусть, и самолично написанную Мадонну под куполом показывал – отец Паисий продолжал сомневаться. Возможно, виной тому был не вполне канонический образ Богоматери, а может, и признание Стаса, что он писал его с лика своей жены. Никто ж ведь не отменял правила, утверждённого ещё Иоанном Грозным: иконописцам писать иконы Господа Бога, Богоматери и всех святых по образу, и по подобию, и по существу с древних образцов, а не от своего «самосмышления» и не по своим догадкам. К счастью, Стас удержался и не сообщил игумену о Прозрачном Отроке, а то доверие между ними было бы подорвано окончательно.

Они часто говорили о религии и об истории монастыря, о том, как шла здесь никонианская реформа и что было до неё. Отец Паисий, выслушав Стасову, как он это называл, «версию», опечалился. О том, что когда-то был здесь настоятель Афиноген, имелась целая легенда, но пожар в конце восемнадцатого века уничтожил все бумаги; теперь даже годы жизни Афиногена были неизвестны. Паисий понимал, что «версия» Стаса, при всём своём правдоподобии, не может быть зафиксирована и сохранена, и жалел об этом.

«Сон» Стаса он толковал так, что это Божий урок: Господь явил отроку, во сне его, дела давно минувших дней, чтобы он смог участвовать в восстановлении росписи. Зачем-то это было Господу надобно. Правда, так не удавалось объяснить смысла остальных снов – когда Стаса ел медведь, или когда он служил вполне языческому, хоть и носившему христианское имя князю Ондрию, – и зависал вопрос с почерком надписи.

– А как же оно происходит, сын мой? Как просто сон или с пояснениями какими? – спрашивал игумен.

И Стас рассказывал ему, как тянет, насколько ясно происходящее во сне, как хорошо всё запоминается, а главное – о небывалых ощущениях, когда только уходишь, когда ты уже не тут, но ещё и не там, а в некой «зоне сна», которая одновременно и вечность, и миг.

– Это, отче, какая-то слитность, будто ты воедино со всем человечеством сразу и всегда.

Через недельку после своего возвращения в Плосково и начала реставрации Стас решил сбегать в Николино, забрать кое-какие свои вещи, в том числе книгу Иловайского. Их группа была ещё там, хотя и собиралась вскоре разъехаться по двум другим сёлам. Прибежал, зашёл в церковь, немного порисовал с однокурсниками, перекинулся парой слов с Маргаритой Петровной. Откуда-то примчался, услышав о его появлении, проф. Жилинский. Знал, знал Игорь Викентьевич про Стаса то, чего не знали все остальные. Наверняка перед поездкой вызывали его в компетентную управу и накрутили хвоста. Пусть их училище и было элитарным, но в самом деле – не в каждой же группе даже элитарных практикантов найдётся родственник члена правительства Республики!

Профессор пригласил его погулять, поболтать. Ну а почему бы и нет? Стас научился уже ценить возможность хорошего отдыха.

– Давайте, Станислав Фёдорович, я возьму себе пива, а вам какого-нибудь лимонада? – спросил профессор, когда они проходили мимо сельской хозяйственно-продуктовой лавочки с забавным названием «Хозмажек и еда».

– А отчего же мне – лимонада? – удивился Стас. – Я от пива тоже не откажусь, – и полез в карман за деньгами. Игорь Викентьевич крякнул, но возражать не стал. Взяли сумку пива, варёных раков, малосольных огурчиков и пошли на речку.

– Правда, интересная получилась практика? – говорил по пути профессор несколько заискивающим, как показалось Стасу, тоном. – Разные объекты, грамотные объяснения, помощь местных властей и даже участие академической науки в лице Андрея Николаевича Львова…

Стас молча улыбался, радуясь тёплому ветерку и солнышку.

– Вот вы, Станислав Фёдорович, наверно, не знаете, а ведь сначала план практики был куда как скучнее. Мне пришлось поездить, устроить некоторые мероприятия…

– Будет уже вам хлопотать, Игорь Викентьевич. Лето, отдыхайте, – успокоил его Стас. – Не думаете же вы, что я по возвращении стану писать куда-то докладную записку.

– Да я вовсе не в тех видах, что вы, – смутился Жилинский. – А всё же, если спросят… Как, дескать, была построена работа…

– Я найду что ответить, если спросят. Не переживайте. Мне очень понравилась и практика, и всё остальное.

Они расположились на берегу, расстелили «Вестник Министерства народного образования», вывалили на газету закуску.

– Я как раз хотел поговорить с вами, Станислав Фёдорович, про это… про «всё остальное», – сказал профессор, отламывая раку голову. – Только не сочтите за обиду… Вам известно, что наша милая Матрёна, как бы сказать, политически неблагонадёжная?

– Чтобы остаться объективными, давайте вспомним, что судимость с неё снята, – помолчав, осторожно сказал Стас. – Ей даже разрешена работа с учащимися. А во-вторых, как вы, возможно, догадались, мы с ней встречаемся отнюдь не в политических целях.

Профессор побагровел, замахал руками, затряс головой. Наконец, прожевав и проглотив свежее рачье мясо, прохрипел:

– Ради Бога, не подумайте, что я вмешиваюсь. Дело молодое… Кхе-кхе… Но всё же… Мало ли, кто, чего и кому расскажет…

– Надеюсь, вы-то никому рассказывать не будете? – со значением улыбнулся Стас.

– Я не буду.

– Тогда я за неё спокоен.

– Ага… Вот, значит, как… Хорошо…

Они выпили пива. Стас переменил тему:

– Знали бы вы, дорогой профессор, какую бурду пили люди в этих местах всего лишь триста лет назад! – с чувством сказал он.

– Ах, Станислав, вы ещё молодой человек. Знали бы вы, какую бурду пили мы все тридцать лет назад!

– Да, этого я не знаю, – согласился Стас. – Но, думаю, хорошее пиво всегда было. Дело в цене. При царе, при Алексее Михайловиче, бутылочка английского портера на ярмарке в Мологе стоила как два ведра хорошей водки. Пиво кремлёвское, с Сытного двора, конечно, было дешевле, но мужик предпочитал водку, и не хорошую, а самодельную, и самодельное же пиво. Вы варите самодельное пиво?

– Нет, я не умею.

– Вонючий процесс, доложу я вам. А это!.. – И он, продолжая говорить, начал смаковать «Ziemann». – Впрочем… если варить из проса… да с малиной или мёдом, то… скрашивает… зимние длинные вечера…

– Послушайте! – поразился проф. Жилинский. – Вы пьёте и рассуждаете об этом предмете как знаток с богатым опытом. Но ведь вам всего семнадцать!

– Да-а! – радостно протянул Стас. – Мне семнадцать! И вы даже представить себе не можете, как это меня воодушевляет!

– Почему же, могу. Мне тоже было когда-то семнадцать лет. Всё впереди, сил много, можно спланировать свою жизнь…

– Да. Да, профессор. Я ведь шёл сюда не только чтобы забрать книги, бритву и рубашки. Мне, вот именно, надо обсудить с вами некоторые мои дальнейшие планы.

– Обсудим. Хотите клешню?

– Давайте. Я договорился с отцом Паисием и Сан Санычем Румынским, что буду участвовать во всём процессе реставрации росписей. А это, Игорь Викентьевич, работы как минимум до конца октября. Мне бы надо получить освобождение от занятий на этот срок.

– Ну-у, милый мой… Это не ко мне вопрос. Это к директору.

– Оставьте, вы человек в училище не последний. Замолвите словечко… Так, мол, и так, практикант Гроховецкий показал себя хорошо… Ведь это правда? А я, со своей стороны, отмечу, как много вы со мной всё это время занимались… А?

– А-а!.. Тэк-с… Ну а ваш… отчим… что скажет?

– Что надо, то и скажет. За это не волнуйтесь.

– Тогда-а… Тогда я могу замолвить словечко. Давайте, по окончании практики, вернёмся в Москву и всё утрясём.

На том они и поладили. Сложили остатки трапезы в сумку и направились в село. А навстречу им шла компания мальчишек во главе с Дорофеем, а следом – стайка девочек; рабочий день на сегодня закончился, шли купаться.

– Где Маргарита Петровна? – спросил у них Жилинский.

– Она с Анжелкой пошла насчёт ужина узнавать, – бодро ответила Катенька Шереметева.

– Пойду-ка и я узнаю, что там, – сказал профессор. – А вы, Станислав Фёдорович, куда сейчас? Обратно в Плосково?

Стас, приметив, что Алёна, увидев его, отстала от группы и, спрятавшись за невысоким кустом, смотрит на него, ответил:

– Да, в Плосково, но у меня ещё здесь дела. А вы идите, Игорь Викентьевич, идите.

Профессор, от взгляда которого тоже не укрылись манёвры, совершаемые Алёной, только руками развёл:

– Ну, Станислав, у вас и хватка… Смотрите сами; вы знаете что делаете.

И ушёл, забрав у Стаса сумку.

Позже выяснилось, что манёвры Алёны заметил не только он.

…Они довольно долго молча шли опушкой леса, огибая село. Стас обозревал окрестные пейзажи; у него это теперь вошло в привычку: он подмечал изменения. Он знал уже, что река здесь менее полноводна, чем была раньше, что реже стали леса, изменился даже климат. Алёна смотрела в землю, будто боялась встретиться с ним глазами.

– А знаешь, – сказала она наконец, – Витька Тетерин мне цветы подарил… Просто сунул и убежал…

Стас улыбнулся:

– Это хорошо.

– Что? Что убежал, хорошо? – с интонацией игры, как, бывало, они прежде играли, перекидываясь словами, но и с некоторой нервозностью спросила она и быстро, искоса глянула на него.

– Хорошо, что подарил! Взрослеет парень. Ты ведь, скажу прямо, симпатичная девчонка. Чего он раньше-то думал?

– Нет, я ничего не понимаю! Ведь мы же с тобой… дружили? Разве не так?

– Надеюсь, мы и сейчас друзья. Или ты меня ни с того ни с сего во враги записала?

– Теперь всё не так. Ты другой, ты, вот в чём дело! Это из-за неё?

– Из-за… А! Нет.

Как же ей объяснить? – думал Стас. Самому-то не всё понятно. Придётся формулировать на ходу. Задачка…

– Вот, знал я одну девочку… – медленно начал он. – Звали её Даша. И жила она в деревне… – Он чуть было не сказал – в Плоскове, но быстро спохватился: – Которая не важно, как называлась.

– Ты был в неё влюблён?

– Н-ну, как сказать… Я её любил, это правда, но не так, как ты думаешь. По-родственному. Я её, в общем, воспитывал.

– Хе-хе… Стасик-воспитатель…

– А вот зря смеёшься. У меня неплохо получалось. Она была при мне с самого своего рождения, но, с твоего позволения, её детские годы я пропущу. А вот когда она немножечко повзрослела, то затеяла влюбляться в деревенских мальчишек. И сумела поперевлюбляться во всех по очереди!

– Ну да? – скептически бросила Алёна.

– Точно говорю. Во всех. Впрочем, их там было не очень много… Около десятка. Я сначала переживал, как же так? Это же, наверное, ненормально? А потом понял: она изучает мужчин!

Алёна пожала плечами:

– Подумаешь…

– Наверное, и у мальчиков так бывает. Но мальчика у меня не было, а Даша была. Итак, на первом этапе она их изучала. Потом начался второй этап: она стала их воспитывать, подгоняя под свои представления о прекрасном. Неправильно сидишь, не то говоришь. Кто не соглашался, те переставали её интересовать. Я слышал её разговор с этим… как его звали-то… мордастый такой, внук Деляги… А, не важно. Отчего, говорит, у тебя такое глупое лицо? Надо, говорит, рот закрывать.

Алёна опять пожала плечами:

– Конечно, надо. А зачем ты мне это рассказываешь?

– Зачем?.. Как же это называется-то… Психология. Интересно же! Ведь её-то саму закрывать рот учил я сам. Мальчики и девочки сильно отличаются. Мне кажется – или это не так? – что сама для себя любая девочка – вершина творения. Глянешь вокруг, этих «вершин» вокруг бегает без счёта. Но между собою они, соперничая, не выстраивают иерархии! А мужчины выстраивают. Воевода, старшина десятских, десятский, гриден, русин…

– Стас, мне только лекций не хватало! Папа меня ими уже во как умучил, теперь ты будешь, да? Скажи лучше, почему ты меня бросил. Меня все девчонки жалеют, говорят, что ты подлец.

– Я – подлец?!

– Конечно. Сбежал к этой… mistress. Два года овечкой прикидывался! Я там, у беседки, поняла, какая ты овечка. Волчище. Это она тебя научила так целоваться?

– Нет.

– Нет?! Как нет? Ещё и другие были? Когда?

– Что-то нас не в ту сторону понесло…

– Ага! Даша! Вот зачем ты про неё рассказываешь.

– Господи, Даша-то тут при чём?

– А если ни при чём, зачем ты так подробно…

– Да она замуж вышла давным-давно!

– Я ничего не понимаю.

– Леночка, ты бы удивилась, если бы знала, как хорошо я к тебе отношусь. Давай так и оставим. Зачем нам ссориться?

– Вот! Ты даже зовёшь меня теперь иначе. Раньше я для тебя была Алёнушкой, а теперь всё «Леночка, Леночка». Ты – это не ты.

Как быть? Стас не мог пересказать ей свой сон, хотя бы потому, что это был не совсем сон. Она бы не поверила; и потом, какая ей будет радость от того, что жену, с которой прожил семнадцать лет, он назвал её именем? И обижать её прямым заявлением, что никакой «любви» между ними не будет, он тоже не хотел, тем более что относился к ней… ну, как к дочери, что ли, или младшей сестре. Этого она вообще не поймёт, да ещё и оскорбится. Что делать?!

– Алёна, – пересилив себя, назвал он её, как прежде. – Поверь мне, последней любви не бывает. Она всегда, самое меньшее, предпоследняя. И это дарит нам всем надежду.

Солнце висело прямо по курсу; нижний край его пробивал уже вершины деревьев дальнего леса. На разные тона звенели в траве кузнечики. Из кустов, темнеющих за стеной риги, мимо которой они проходили, вышли четыре фигуры, и голос Дорофея издевательски произнёс:

– А вот и наш доморощенный донжуан!

Всего месяц назад! – или, правильнее, двадцать два года назад? – он этого толстяка буквально боялся. С чего бы это? Теперь он не боялся ни его одного, ни в компании с мальчишками. Тем более мальчишки-то культурные, воспитанные. Во всяком случае, Витёк Тетерин и Сашка Ваховский не драчуны. Хотя Сашка парень здоровенный и на занятиях ГОО был из первых.

Наверняка кто-то из девиц видел, что я ушёл с нею, – подумал он. – Тут же устроили «совет в Филях» и решили, так сказать, «Москвы не отдавать». Ох уж эта тяга детей к наивной справедливости! То, что взрослые называют подростковым максимализмом. И что теперь с ними делать? Объяснить ничего невозможно, бить не за что.

– Здорово, Дорофей! – максимально дружелюбно сказал он, одновременно примечая прислонённые к стенке риги грабли с длинной ручкой. – Привет, ребята! Гуляете?

– Гуляем, гуляем! – пропел Вовик Иванов, заходя справа.

– Давайте погуляем вместе, – отозвался Стас и шагнул влево, в сторону грабель. – Только, Витя, у меня к тебе просьба: ты не мог бы проводить Леночку домой? Зябко уже, она мёрзнет.

Виктор Тетерин согласно закивал и вышел вперёд.

– Ещё чего! – гневно сказала Алёна. – Что это вы тут затеяли?

Её выступление остановило атаку; пацаны стали переглядываться.

– Ви-тя, – значительно сказал Стас. – Подошёл, взял даму под руку, повёл. – И, поскольку Витёк продолжал мяться, гаркнул во всю глотку: – Взял, повёл, ведьмицка сила!

Тетерин как во сне подошёл, взял Алёну под руку, развернул и повёл прочь. Сделав пять шагов, она вырвала руку и повернула обратно – но к этому моменту диспозиция кардинально переменилась.

Как только Виктор и Алёна сделали свой первый шаг, Вовик Иванов нырнул Стасу за спину. Одновременно Стас протянул руку и подхватил грабли. С их вторым шагом Вовик встал на четвереньки, а Стас прижал зубья грабель к земле ногой и выдернул палку. Тут уже Дорофей сделал в сторону Стаса шаг левой, и в тот же момент Вовик, подковыренный палкой, кувыркнулся на спину. Когда Дорофей сделал следующий шаг правой, Стас быстро сунул палку ему под ногу и уронил толстяка на землю. С воплем «а как это?» Дорофей вскочил и снова, помахав руками, гулко, всей спиной, бахнулся на дорогу, подняв облако пыли. Невозможно подсчитать, сколько раз приходилось Стасу проделывать этот трюк в паре с закадычным другом Гарбузом!

Алёна ещё только поворачивалась в их сторону, а за кустами раздались девичьи взвизги и кто-то дробно побежал в сторону села. А когда она и Витёк наконец окончательно развернулись и застыли, ничего не понимая, Стас уже дружелюбно объяснял Дорофею, что, пока тот машет руками, палкой можно успеть треснуть ему по лбу, шибануть между ног или перепоясать по спине.

– Смотри, – говорил он, – если я суну бунчук тебе под мышку, а другой конец закину за голову, то у меня выбор: вывихнуть тебе руку или переломить шею. Но я ничего такого делать не хочу, ты понял?

– С палкой-то и дурак может, – возражал Дорофей.

– Так ведь вас же было двое, – возмутился Стас, показывая на Вовика, который, сидя на земле, прикладывал к поцарапанной руке лист подорожника. – Если желаешь один на один, то можно и без палки. Ты, правда, рыхловат, но я пробью. Если же у тебя сейчас нет желания, то пойдём в «Хозмажек» за лимонадом. Я ставлю.

Такого оскорбления и без того уязвлённый всем произошедшим купецкий сын Дорофей уже не перенёс.

– Не хрен мне ставить! – завопил он. – Я сам кому хошь поставлю и вусмерть упою!

– Ладно, платим поровну, – согласился Стас.

Тут проснулся тугодум Ваховский:

– Мы же хотели разобраться с этим грязным ловеласом? – спросил он удивляясь.

– Разобрались уже, – мрачно ответил Вовик.

Прибежали проф. Жилинский и Маргарита Петровна, ведомые Сашей Ермиловой.

– Что у вас тут? – взволнованно крикнул профессор.

– Хотим устроить посиделки с лимонадом, – объяснил Стас.

– Я угощаю, – подтвердил Дорофей.

…Посиделки удались. Кажется, всем стало ясно, что Стас не злоумышлял против Алёны и не зазнался от «близости к преподавателям», что он по-прежнему «отличный парень». Шутили, смеялись – никогда ещё их группа не была столь сплочённой и дружной! Стас усмехался про себя: он и так знал, сколь быстро дети переходят от слёз к смеху. Спел им языческую песню; приковыляла старая бабка, стала подпевать. Потом Дорофей послал Вовика за какой-нибудь палкой, а когда тот принёс, все вместе упрашивали Стаса «что-нибудь показать».

В Плосково он вернулся только к полуночи.

Почти весь июль Стас жил у Матрёны. Поначалу-то поселился в прежнем своём номере в гостинице и ежевечерне прокрадывался к ней; однажды остался до утра, потом ещё раз, и как-то само получилось, что он совсем к ней переехал. В избе жил ещё, правда, её старый дед, который в силу глухоты своей им не мешал.

У неё было среднее образование, но после приговора – три года тюрьмы за антигосударственную деятельность, – заменённого потом на поселение, ей запретили занимать должности, связанные с госуправлением, и определили жительство вне городов. Она работала то там то сям. То в гостинице, то по бухгалтерской части, а теперь на ферме пропадала. Оба они были достаточно заняты, и за три недели совместного житья-бытья не было у них времени, чтобы вести какие-то разговоры, кроме самых обыденных. А разошлись из-за политики.

Стас от политики был далёк, но поскольку его отчим стал членом правительства, постольку и он сам оказался лояльным гражданином. Покойного Л.Г. Корнилова чтил, Верховного – А.И. Деникина – уважал, а уж кто был его кумиром, так это председатель Кабинета министров Борис Викторович Савинков. Какая высокая судьба! – думал он о нём. Жизнь, отданная Отечеству!

С Савинкова всё и началось. «Русские ведомости» опубликовали его речь перед иностранными корреспондентами. Соскучившийся по Москве, по бурной столичной жизни, вообще по «шуму больших городов» Стас газету внимательно проштудировал и вечером завёл с Матрёной разговор – вот-де смотри, какие у нас перспективы. Пока он с восторгом зачитывал ей мнение Предкабмина о борьбе с бедностью, об экономических достижениях, о пенсионной реформе, она всё больше мрачнела, но до поры молчала. Однако высказанная Стасом радость, что Россия вовремя расплачивается по внешним долгам, её доконала.

– «Мы целиком и полностью выполняем свои обязательства перед нашими внешними кредиторами», – прочёл Стас.

– А с какой стати?! – с гневом произнесла Матрёна. – Почему это мы ещё должны им платить?

– Мотенька, – сказал Стас улыбаясь. – Это же понятно. Если берёшь в долг, всегда надо расплачиваться. Дело чести!

– Ты у них брал? Я – брала? Может, Семён брал, Николай, Дормидонт, – перечислила она соседей, – или отец Паисий брал?

– Деньги брала Россия на своё развитие, свои нужды, – терпеливо объяснил Стас, – Россия и расплачивается. Не у тебя же берут и не у Дормидонта.

– Во-первых, и у меня, и у Дормидонта. А во-вторых, ты про какое развитие говоришь, про какие нужды? А?

– Наши, российские нужды. Надо же было поддерживать хозяйство после Сентябрьской революции и войны с националистами, после потери азиатских владений.

– За английское золото кучка негодяев развалила страну, устроила массовую бойню, предала интересы России. Хозяйство! Англичане хозяйничают здесь, как в какой-нибудь Индии, и мы ещё им должны!

– Ну как же так! – Стас искренне недоумевал. – Вот же: «Это связь России с цивилизованным миром, связь России с Европой». Мы теперь в числе цивилизованных стран, приобщились к демократии. Да ты почитай, вдумайся, что говорит Савинков.

– А ты вдумайся, что говоришь ты! Разве Россия была дикой? И разве твоё цивилизованное сообщество не занято в основном ограблением всей Азии и Африки? И разве Россия теперь не ограблена?

– Где, покажи, где и кто её ограбил?

– А бакинская нефть? Она теперь не наша.

– С точки зрения исторической справедливости…

– А пенсионная реформа! Подумать только! Семьдесят процентов жителей – крестьяне, но разве крестьянам платят пенсию? Все соки из крестьян выдавили, чтобы англичане жили хорошо да чтобы себе набить карманы. Все молодые сбежали из деревни – денег-то здесь нет, деньги в городах, да и не во всех, а в столичных! И что там делают наши парни и девчата? Пропадают в холуях у богатеев или горбатятся по двенадцать часов на заводах.

– Видишь, на заводах! При помощи англичан построены заводы, мы уже сами собираем автомобили и тракторы. А дальше будет вот что: «Консолидация всех наших интеллектуальных, властных и нравственных ресурсов позволит России достичь самых больших целей. Великих целей, достойных великого народа».

– Ой, ой! Собирают тракторы из привезённых запчастей, а выращенный с этими тракторами урожай увозят за границу, и продают там, и деньги оставляют там же. Мы живём ради их благополучия, ты понимаешь или нет? Ты хотя бы знаешь, что средняя продолжительность жизни крестьянина в полтора раза ниже, чем богатея?