Текст книги "Станция Университет"

Автор книги: Дмитрий Руденко

Первая любовь

Той весной я влюбился. Случилось это прямо накануне очередной реформы – госцен – их повысили в два-три раза. Второго апреля девяносто первого года все советские люди как один проснулись свободными от «лишних» денег. Но не о деньгах я думал! Теперь песня Розы Рымбаевой была про меня: «Как много лет во мне любовь спала, мне это слово ни о чем не говорило. Любовь таилась в глубине, она ждала. И вот проснулась и глаза мои открыла. И вся планета распахнулась для меня!». Да, именно так.

Однокурсница Краюшкина Ира, девушка незаурядная, громкая, умная, запоминающаяся, кандидат в мастера спорта по шахматам, захватила мое сердце! Ира жила на окраине Москвы, в Выхино. Но разве расстояния – препятствия для любви? Чуть ли не каждый день я провожал Иру до дома. Станции «Кузьминки», «Текстильщики», «Рязанский проспект», «Выхино». А дальше пешком по Вешняковской, направо на улицу Молдагуловой и до пересечения с Косинской. Или на автобусе до остановки «Улица Молдагуловой». Алия Нурмухамбетовна Молдагулова – девятнадцатилетняя девушка-снайпер, Герой Советского Союза. Погибла в 1944 году под Псковом. Ира показала мне окрестности. Мы гуляли по парку Кусково, универмагу «Вешняки», пару раз зачем-то ездили в Новокосино за МКАД. МКАД была узкой неосвещенной трассой, в четыре ряда, без всякой разметки и разделительной между полосами встречного движения перегородки, с выбоинами и колдобинами. На каждый ее километр ежегодно приходилось как минимум трое погибших, поэтому ее называли «дорогой смерти».

Изредка, наскребая копейки, я приглашал Иру в «МакДональдс» или в забегаловку «Баку-Ливан-Наср» на Тверской рядом с гостиницей «Минск», где ливанские арабы делали шаварму, эгзбургеры и фалафель (о, как любил тот фалафель Лёнич!), а потом мы покупали по два шарика заморского, экзотического мороженого в недавно открывшемся «Пингвине» там же на Тверской. Ира любила фисташковое и банановое, а я – малиновое. Или нас угощала домашним чаем Ирина мама Лариса Павловна. Ларису Павловну занимал недавно возникший из ниоткуда начинающий политик Жириновский. «Чудной какой-то», – делилась со мной Лариса Павловна.

Он и впрямь был странный. Как будто его для чего-то придумали. Едва объявившись, он принялся поддерживать Горбачева, а Ельцина требовал посадить под домашний арест: «На месте президента Горбачева я бы сказал: «Борис Николаевич, с 1 апреля выбудете сидеть дома, и никуда больше не появляйтесь». И Ельцин должен сидеть дома. И ничем больше не руководить. Это не уголовное дело, не насилие. Это домашний арест. Здесь не нужен суд. Просто руководитель республики остается дома». Еще он призывал страну успокоиться и требовал ввести режим чрезвычайного положения с 7 вечера до 7 утра, а если это не поможет, то «немедленно арестовать всех смутьянов, бунтовщиков и демонстрантов и заключить их в тюрьмы».

У кафе-мороженого «Пингвин» (шарик стоил 50 копеек)

Московские студенты с мороженым «Пингвин» на Тверской

Вечерами, возвращаясь из Выхино домой на позднем метро, я не терял времени – с удовольствием листал журнал «Юность» или легкие книжечки типа «Циников» Мариенгофа, которыми меня снабжала много читающая Ира. Однажды меня захватил только что напечатанный рассказ Лимонова «Красавица, вдохновляющая поэта», в котором девяностолетняя дама описывала свои ощущения в старости: «Самое неприятное, что чувствую я себя лет на тридцать, не более. Я та же гадкая, светская, самоуверенная женщина, какой была в тридцать. Однако я не могу быстро ходить, согнуться или подняться по лестнице для меня большая проблема, я скоро устаю… Я по-прежнему хочу, но не могу делать все гадкие женские штучки, которые я так любила совершать. Как теперь это называют, «секс», да? Я как бы посажена внутрь тяжелого, заржавевшего водолазного костюма. Костюм прирос ко мне, я в нем живу, двигаюсь, сплю. Тяжелые свинцовые ноги, тяжелая неповоротливая голова. В несоответствии желаний и возможностей заключается трагедия моей старости». В Кузьминках в вагон всегда врывался очень неприятный запах. Говорили, что это из-за местного завода, на котором из костей собак производят мыло. В тот вечер я запаха не почувствовал, слишком поразил меня образ старости в тяжелом водолазном костюме. «До старости еще очень далеко», – успокаивал себя я, выскакивая из вагона на «Баррикадной».

Незаметно подкрался май. Чирикали воробьи. Бульвары были забрызганы зеленью. Вечера были легкими и неторопливыми. Ночи вздыхали, как девушка, которую целуют в губы. Пышно цвела сирень, ярко светили звезды. Москва пребывала в своем лучшем состоянии. Я смотрел на Краюшкину и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Я хотел обнять ее и никогда не разжимать объятий! Увы, Ира мне этого не позволяла.

В метро читал не только я. СССР был самой читающей страной в мире!

В редких перерывах между учебой и Краюшкиной я бегал играть в футбол на маленькую пыльную площадку «восемь восемь», спрятавшуюся во дворах домов на улице Васильевской, возле Тишинки, и получившую такое странное название из-за чрезвычайной близости к ней 88-го отделения милиции.

Играли на «восемь восемь» очень жестко – на деньги либо «на расстрел». Игру «на расстрел» еще называли игрой «на жопы». А «на жопы» – это когда игроки проигравшей команды встают лицом к борту или стенке, плечом к плечу, часто обнявшись, и сгибаются таким образом, чтобы локти рук легли на колени. При этом выпячиваются зады игроков. А дальше с расстояния пяти-семи метров игроки-победители поочередно что есть силы лупят по проигравшим. Задача – пробить так, чтобы жертвы завыли от боли. Моим бессменным напарником в футболе был одноклассник Кеша Шахворостов. Когда мы проигрывали, что случалось редко, и нас ставили у стенки, он всегда орал: «Бейте, бейте, гады, сильнее! Не мажьте! Когда вы здесь будете стоять, я не промажу! Расстреляю!». Я всегда старался, но не мог его заткнуть. После этого на нас обрушивался шквал убийственных ударов, которые, увы, часто попадали в цель. Благодаря этой уличной школе футбола я научился неплохо играть.

Однажды теплым вечером, чумазые, но довольные футбольной победой, мы шли с Кешей за квасом. Квас наливали за углом. Маленькая кружка стоила три копейки, большая – шесть. С квасом всегда были большие проблемы: его бодяжили и не доливали, а кружки плохо мыли. Шахворостов всегда бился за права потребителя: «Помойте кружку как следует!» и «Почему не долили?» – вопил он, когда ему протягивали кружку, наполовину заполненную пеной. «Доливай!» – требовал он. И ему обычно доливали, правда с недовольством. Выпив кружку залпом, Кеша, переведя дыхание, запустил довольно скучный разговор:

– Колыванов чуть ли не в каждом матче забивает! В этот раз ереванскому «Арарату» забил[44]44
  Игорь Колыванов – футболист московского «Динамо».


[Закрыть].

Я оставил реплику без внимания. Кеша продолжил:

– Знаешь, почему улица называется Васильевская? – Иннокентий жил на Васильевской.

– В честь Васильева, конечно.

– Какого Васильева, Димусь?

– Такого Васильева! Валерия Васильева, динамовца, капитана сборной СССР по хоккею, – придумал я.

– Эх, дурилка картонная, – Шахворостов тогда активно использовал сленг «митьков», популярных в те годы питерских художников-неформалов. – Ничего ты не знаешь, хоть и всю жизнь здесь живешь.

– Ну и в честь кого же?

– В честь братьев Васильевых. Знаешь таких?

– М-м-м…

– Это, Димусь, режиссеры. Они фильм «Чапаев» сняли[45]45
  Фильм «Чапаев» чуть ли не все советские люди знали наизусть.


[Закрыть]. Смотрел?

– Дурак ты, Кеш, – с досадой сказал я.

– Это не я дурак, – парировал Шахворостов. – Ты думаешь, это случайность, что Дом кино находится на улице Васильевской? А?

Я промолчал. Что тут было говорить?

– Проверочный вопрос: кто играл Чапаева? – Кеша не унимался.

– Актер Бабочкин, успокойся.

– А в каком году сняли фильм?

– Не знаю.

– В 1934. Кстати, у меня есть пригласительные в Дом кино на церемонию открытия нового телеканала. Он будет называться… Точно не помню, по-моему, «Россия». Хочешь пойти?

– Откуда пригласительные?

– Мама достала.

– А что там будет?

– Не знаю. Думаю, интересно будет. В Дом кино разве легко попасть? Там знаменитости будут, политики. Тебе точно понравится.

– А если я не один буду?

– С кем?

– С девушкой Ирой.

– Решим.

И решил. И вот мы с Краюшкиной и с Шахворостовым уже в красных креслах уютного зала Дома кино. А на сцене – Олег Попцов, глава нового телеканала «Россия» и по совпадению отец нашей одноклассницы Юли. Рядом с Попцовым какая-то новая телеведущая из Ленинграда Светлана Сорокина, много известных людей. По-настоящему интересно. В какой-то момент Кеша шепнул мне на ухо:

– Заметил?

– Что?

– Твоя Ира все время на меня смотрит.

– Что?

– Да! Странно, что ты не видишь. Слепой, что ли? Понравился я ей, это понятно.

Я чуть не взорвался! Но, может, он прав? Стал аккуратно присматривать за обоими, но ничего не заметил. Однако в голову лезли черные мысли: «Черт! Черт! Вот ведь гад, змея какая, а? Шахворостов!».

Тот май вообще выдался напряженным. Это был первый год, когда надо было писать курсовую работу. Тема: «Американские корпорации – основа экономики США». Научным руководителем я выбрал профессора Андрея Владимировича Аникина. Выбрал не случайно. По факультету ходили слухи, что учиться у Аникина – особая честь, которой удостаиваются лишь избранные. Этого мне было достаточно, чтобы определиться. Я старался, добросовестно собирал материал для курсовика, а для этого каждый день ходил в Публичную библиотеку имени Некрасова на Пушкинской, набирал журналы – в основном «Мировую экономику и международные отношения» в зеленой обложке – и конспектировал.

Когда я возвращался из библиотеки домой пешком через Патриаршие пруды, изо всех окон звучал хит Loosing My Religion в исполнении группы R.E.M. Дома я садился на кухне у открытого окна, с видом на кирпичную грузинскую церковь и зоопарк, и под неистовые вопли гамадрилов, обуреваемых весенними страстями, перепечатывал свои конспекты на немецкой механической печатной машинке Robotron. Так слагалась моя курсовая. Надо заметить, что в тот год Андрей Владимирович не стал тратить свое драгоценное время ни на меня, ни на таких, как я. Он встретился с нами пару раз, после чего поставил пятерки. Не уверен, что он читал наши творения, но я все равно был на седьмом небе от счастья.

Во время летней сессии отбирали студентов на самое элитное отделение факультета под названием «Зарубежная экономика». После «зарубежки» появлялась перспектива работы за границей, а это дорогого стоило. Я опоздал на собеседование, где и происходил отбор счастливцев. Ученый секретарь безразлично смотрела сквозь меня:

– Повторяю, вы опо-зда-ли. А что? Тоже хотели на «зарубежку»?

– Очень, – выпалил я.

– Поздно, молодой человек. Увы. Все группы – Америка, Англия, Япония, Китай – уже укомплектованы.

– Не может быть!

– Может! В какую страну метили?

– В США.

– Нереально! – по ее смешку стало ясно, насколько я наивен. Может, эта моя наивность меня и спасла.

– Я вас очень прошу. Я случайно задержался. Пожалуйста!

– Ладно. Уговорили. Пойду спрошу.

Она вошла в аудиторию. Через минуту дверь приоткрылась:

– Проходите. У вас есть несколько минут.

Передо мной сидели седовласые профессора, среди которых выделялась пожилая интеллигентная дама. Именно она и обратилась ко мне:

– Итак, молодой человек. Присаживайтесь. Что привело вас сюда?

– Хочу учиться на кафедре зарубежной экономики.

– На каком отделении?

– США.

– Почему?

– Мне интересны две мощные экономики – Японии и США. Я увлекался Японией. Теперь хочу сфокусироваться на США, – честно признался я.

– Допустим. Расскажите нам про экономику Японии после Второй мировой войны.

Я рассказал.

– Хорошо. Скажите, у кого вы писали курсовую работу в этом году?

– У профессора Аникина.

– У Аникина? – восторгу интеллигентной женщины не было предела. Она буквально подпрыгнула на стуле.

– Да.

– Андрея Владимировича?

– Ну да.

– Какая тема?

– Американские корпорации как основа экономики США.

– Какую отметку вам поставил Андрей Владимирович?

– Пять.

– Ну что же вы сразу нам об этом не сказали? Я думаю, что у нас есть еще одно место в группе «Экономика США». И оно – для вас, Дмитрий. Меня зовут Валерия Фоминична Железова, я буду вашим руководителем. А Андрею Владимировичу, если увидите, передавайте, пожалуйста, привет!

Из аудитории я вышел окрыленным. Я еще не знал, какое жестокое завтра подстерегало меня. Ждало вот что. Краюшкина, и так в последнее время по неизвестной причине избегавшая меня, неожиданно объявила, что между нами все кончено! Это было как гром среди ясного неба! Землетрясение! Мир рухнул! Как? Как такое могло случиться? На ровном месте? Почему? Нет! Не может быть! Появился какой-то Вася! Не то она его любила, не то он ее любил. Все смешалось… Какой Вася? Откуда? Да и вообще, был ли Вася? Сначала я не верил ни одному Ириному слову, но скоро она перестала отвечать на мои звонки. Да я и сам начал понимать, что больше беспокоить ее ни к чему. Хотя это понимание далось с трудом.

– Кеша, как? Что думаешь? Не могла же она разлюбить меня? Так внезапно! Это же невозможно, – вцепился я в Шахворостова.

– Возможно. Разлюбила тебя. Да и вообще, с чего ты взял, что она тебя любила? Может, она меня любила? Димусь, любовь проходит! В первый раз, что ли? А потом, как писал классик, у каждого в душе есть украденная Джиоконда[46]46
  Кеша имел в виду стих Маяковского: «Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», – а я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть! И украли».


[Закрыть]. Ничего в этом страшного нет, никакое ты не исключение. Подумаешь, шрам первой любви! К тому же любовь – это невроз. И давай, хватит об этом! Пойдешь в футбол играть?

Время остановилось. Стрелки всех часов замерли. Несчастная любовь нещадно пригибала к земле. Чтобы хоть как-то отвлечься, я через знакомых устроился на работу. На самом деле работой это было назвать трудно, потому что за нее не платили. А делать надо было вот что. Утром я должен был прийти к стенам древнего Новодевичьего монастыря. Там какие-то великовозрастные дяди поднимали в воздух монгольфьер. Моей задачей было «страховать» шар, когда его с помощью горелки удавалось оторвать от земли. Если точнее, мне нужно было держать в руках веревку, скинутую из корзины. Таким образом, я как-то должен был влиять на то, чтобы шар не улетел в небо. Целый день мужики с улюлюканьем поднимали и опускали шар. А я держал веревку. Все это время я пытался разобраться, в чем смысл нашего коллективного занятия? Так и не разобравшись, к вечеру я принял решение уволиться.

Пешком шел я от Новодевичьего до дома. Меня провожали пронзительно желтые купола церквей. Эх, Краюшкина! Как же ты так? Было трудно дышать, голова кружилась. Все вертелось перед глазами, словно я был в корзине терпящего катастрофу монгольфьера. За спасением я поехал к Майсурадзе в Ясенево, надеясь, что Маша знает сокровенные детали и сможет хоть что-то мне рассказать, раскрыть тайну, объяснить, от чего на меня свалилась такая напасть. Ничего не вышло. Кроме бутылки виски, щедро выставленной передо мной, от Маши я ничего не получил. К тому же оказалось, что Маша сама только что рассталась со своим молодым человеком, и непрочь это обсудить… Пришлось напиться и забыться.

Утром позвонил Сева, живший по соседству с Машей. Он знал, что я ночевал у Маши в неважном состоянии, и вызвался меня поддержать. Сева пришел к Машиному дому. Мы посидели на лавочке у подъезда, побеседовали, сходили в гастроном напротив, купили маленькие творожные «Детские» сырки по пятнадцать копеек, с удовольствием их съели. А потом помолчали, глядя вдаль.

– Даааа, – наконец прервал молчание Сева.

– Да, Сев. Вот как бывает! – протянул я.

– Надо бы как-то развеяться, отвлечься. Что ты черный, как ночь, сидишь?

– Я б и рад развлечься, но как?

– Поехать куда-нибудь.

– Да… Куда глаза глядят! Но куда?

– Например, к морю.

И Сева рассказал мне, что на Черном море есть два лагеря МГУ – «Солнечный» в Пицунде и «Буревестник» под Туапсе, куда он, оказывается, и сам не прочь съездить.

– Правда? – такого развития я никак не ждал: передо мной открылась неожиданная перспектива.

– Да! – поставил точку в разговоре Сева.

На следующий день мы держали в руках путевки в «Буревестник».

Сева

С Севой мы познакомились на футбольной площадке в самые первые дни учебы благодаря Лёничу. Оказалось, Сева и Лёнич учились в одной школе в Венгрии, правда в разных классах – Сева был старше на год. Как и Лёнич, Сева был депешистом, впрочем более радикальным: три последних года в школе он ходил только в черном, переписывал тексты песен любимой группы в тетрадки, переводил их со словарем, вырезал фотографии из журналов. С первой попытки взять экономфак Севе не удалось. Готовясь к новому штурму он, чтобы не сидеть на шее у родителей, пошел работать. Сначала оператором гладильной машины, почти как Мартин Иден, потом дворником в универмаг «Ясенево» и, наконец, нештатным почтальоном в «Межрайонный почтамт «Москва-7»», где стирал руки в кровь, разнося перевязанные бечевкой пудовые стопки журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь» по бессчетным подъездам. На следующий год он поступил, и мы стали однокурсниками. Сначала я за Севой наблюдал. Он неизменно носил полосатый сине-серо-красный свитер, джинсы и темно-синие замшевые кроссовки Adidas. В руках у него всегда была свернутая трубочкой газета, которую он время от времени нюхал, пытаясь, видимо, определить свежесть новостей. Он гонялся за какими-то дюбелями, чтобы завершить ремонт в родительской квартире, зачем-то знал на память расписание всех без исключения поездов и самолетов, мог поведать, как казалось, о любой стране мира и не пропускал ни одного университетского спортивного турнира, охотно выходя на замены и поддерживая факультет скорее морально, нежели физически. Мы встречались в гостях у Лёнича, стали приятелями. В дружбу отношения переросли в «Буревестнике».

Сгоняв на Курский вокзал, Сева чудом взял два последних билета в переполненный поезд «Москва-Сухуми». «До Сухуми не поедем, – сообщил мне Сева план нашего маршрута, – выйдем в Туапсе, пересядем на электричку и домчим до «Буревестника»». В плацкартный вагон я вошел с таким чувством, будто отправлялся в путь, конца которому не предвиделось. В вагоне стояла несусветная духота. Все из-за того, что окна были наглухо задраены назло всем ветрам – и маленьким, и большим. Едва поезд тронулся, отъезжающие начали трапезничать. В ход пошли яйца вкрутую, извлекаемые из разноцветных пластмассовых контейнеров, вареная курица из шуршащей фольги, хлеб и сыр, завернутый в газету «Труд». Проводники забегали с чаем в подстаканниках, зазвучал перезвон нетерпеливых стопок. Одни стали разгадывать кроссворд, другие перекидываться в «дурака», третьи – достали шахматы, а где-то в конце вагона послышался перебор гитарных струн. Мы с Севой глядели на все не без любопытства, но мысль о тяготах 36-часового переезда тревожила и не оставляла нас. Особенно пугала неотвратимость двух ночевок на узкой верхней боковой полке – всегда боялся упасть. Ночью, под стук колес и многоголосый храп в духоте вагона, щедро приправленной ароматом чеснока, я размышлял о своей несчастной любви.

Утром я проснулся раньше Севы и сел на одну из нижних соседских полок, ожидая его пробуждения. Снова все вокруг ели яйца и разворачивали плавленый сыр «Дружба». «Поскорее бы пролетел этот день», – думал я.

Наконец простыня на верхней боковой полке зашевелилась. Через мгновение из-под нее появилась Севкина голова, а еще через минуту Сева уже свешивал с полки ноги, готовясь спрыгнуть вниз. Прямо под Севой, на нижней полке, сидел и с удовольствием ел бутерброд с сырокопченой колбасой пожилой мужчина с вытянутой, яйцевидной головой, абсолютно лысый. Он был совершенно умиротворен, улыбался и излучал радость солнечного утра. Как вдруг… Я даже не поверил… На моих глазах обе Севины ступни изящно опустились на лысину мужчины. Все замерли и, раскрыв рты, ждали, что же теперь будет. Неловкость могла бы разрешиться мгновенно, однако Сева не ведал, что творит, и убирать ноги с головы соседа отнюдь не спешил. «С добрым утром», – доброжелательно обратился к зрителям Сева и улыбнулся, пальцами ног нежно массируя черные густые брови лысого попутчика, который сначала перестал жевать, а потом и дышать. Он очень хотел, чтобы эпизод остался незамеченным. Не получилось. Теплое Севино приветствие осталось без ответа. Я еле сдерживался, чтоб не расхохотаться, а купе уже гоготало вовсю. Невозмутимым оставался лишь лысый мужчина. Наконец он поборол природную деликатность. По-прежнему не шевелясь, он вежливо обратился к Севе: «Простите, молодой человек, не могли бы вы убрать ноги с моей головы?». Теперь оцепенел Сева, правда на мгновение. С трудом перебарывая смущение, скрыть которое было невозможно, он извинился с достоинством, чем исчерпал эпизод. Два джентльмена нашли выход из положения. Потом Сева спрыгнул с полки и, хмурый, пошел умываться.

В середине дня, спасаясь от духоты, мы вышли в тамбур. Проводник, понимая, что вверенный ему вагон уже давно стал душегубкой, пошел на должностное преступление и растворил вагонную дверь настежь фирменной эмпээсовской отмычкой[47]47
  МПС – Министерство путей сообщения.


[Закрыть]. Свежий, обжигающий, звенящий ветер ворвался в тамбур, отбросив меня назад. Я жадно вдохнул полной грудью. «А что, все ведь не так уж и плохо?». Жизнь – впереди! А на языке все равно подло вертелась песня про Краюшкину:

 
Опять мне снится сон, один и тот же сон.
Он вертится в моем сознанье словно колесо:
Ты в платьице стоишь, зажав в руке цветок,
Спадают волосы с плена, как золотистый шелк.
Моя и не моя, теперь уж не моя.
Ну кто он, кто тебя увел? Скажи мне хоть теперь!
Мне снятся вишни губ и стебли белых рук —
Прошло все, прошло, остался только этот сон.
Остался у меня, на память от тебя,
Портрет твой, портрет работы Пабло Пикассо.
 

Поезд нес нас по малороссийским степям. Я все так же стоял в тамбуре у раскрытой двери и любовался пейзажами, насыщенными красками и жизнью. Какими-то особенными были свет и воздух. Здесь, в Малороссии, воздух почему-то казался более мягким, а света было больше, чем в Москве. Эх, Николай Васильевич Гоголь! Весь окрестный раздольный край был его: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!.. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами…». Кто сказал, что Гоголь украинский писатель? Он – русский писатель малороссийского происхождения, писавший, кстати, на русском языке! И тут из дымки прошлого всплыли заученные в школьные годы последние слова Тараса Бульбы, подлыми ляхами прибитого гвоздями к запаленному дереву: «Прощайте, товарищи! Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!»…[48]48
  Орфография Гоголя.


[Закрыть] На всех парах мы неслись к Черному морю. Наконец поезд вскрикнул, а потом, недовольно шипя и фыркая, с чудовищным лязгом затормозил в Туапсе. Короткий бросок до электрички, в которой половина окон была беспричинно разбита горячими абхазами. По одноколейке, вдоль моря, еле плетемся до платформы «Спутник». Выходим. Приехали! «Буревестник»! Пальмы, солнце, запах моря, шум волны, воздух, переливающийся струями! Не зря мы томились в плацкарте!