Текст книги "Суси-нуар. Занимательное муракамиедение"

Автор книги: Дмитрий Коваленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

13
Матрица: русификация⁷³

Эх, сидеть бы с тобой сейчас бок о бок у маленького ночного костра на морском берегу. С бутылкой «Ахашени», пачкой сигарет, и чтобы волны шелестели. И слушать, как ты задумчиво рассказываешь мне, что человек взрослеет, что хочет он того или нет, а набирается опыта, теряет наивность и невинность. А это почище снега и ветра и трогает всех, вне зависимости от времени и места…

О том, что у тебя есть сестра, которой двадцать три года. И кто-то там еще восемнадцати лет. И несколько мелких романов с теми, кто намного младше тебя, с ними ты тоже общаешься. И все они, конечно же, говорят нормальным, правильным, вполне литературным языком. Ты призываешь посмотреть на тиражи книг сегодняшнего дня, на то, что читает молодежь. Дескать, это нам не Доценко какой-нибудь, которого читают лысые дяденьки и варикозные тетеньки. Молодежь читает не кого-нибудь, а Мураками. Нет, конечно, Мураками не есть твой любимый писатель, но он, безусловно, писатель не вульгарный. Он, безусловно, писатель не примитивный. Все их любимые писатели – Перес-Реверте, Мураками, Пелевин, ну да, все, что называется модным романом, все, что хорошо продается, причем не только в Москве и Петербурге, а по всей стране, – довольно-таки культурная литература. Очень хорошо сделанная, с большим объемом цивилизационной информации, заложенной внутри, даже не проявленной, а просто внутри нее существующей, отзвуками, отсветами. Что на сегодняшний день и является молодежной литературой.

А море смеется

У края лагуны…

Ты удивляешься: мол, с одной стороны, они читают Мураками и слушают хорошую западную музыку – вон какие концерты стали привозить сюда и сколько они собирают народу. А с другой стороны, получается, что мы же сами и хотим, чтобы они у нас выглядели дикими, примитивными, тупо разговаривали. Ты знаешь, кто ходит на концерты Маши Распутиной? Нет, ни в коем случае не молодежь. Молодежь составляет в лучшем случае двадцать процентов зала. Молодежь ломится на какого-нибудь там Моби. Или если говорить о русской музыке – молодежь ходит на «Мумий-Тролля». На Земфиру, да. То есть на самом деле они действительно свободны, они действительно другие…

Пенные зубы,

Лазурные губы⁷⁴.

Еще вина? Да ты не бойся, здесь не укачивает.

P. S. Спасибо за «Столицу». Вся старенькая подшивка, что от тебя осталась, давно расползлась по городам и весям Хонсю.

* * *

Бесполезная информация:

В «Песне ветра» герои для сообщения между собой пишут 2 письма, 30 раз говорят по телефону и ни разу не пользуются компьютером.

В «Пинболе» герои писем не пишут, 43 раза говорят по телефону и ни разу не выходят на связь по компьютеру.

В «Хрониках Заводной Птицы» – 98 писем, 285 звонков и 48 случаев общения по компьютеру.

С 1970 по 2000 г. средний возраст читателей Мураками в Японии – около 30 лет – практически не изменился.

14
Исцеление возрастом.
«Норвежский лес»

Имя: Edik S., Город: Los Angeles

Заметил, что «Norwegian Wood» у вас почему-то переводят на русский как «Норвежский лес». Дело в том, что если название этой книги взято Мураками из одноименной песни «The Beatles», переводить надо как «Норвежское дерево» или «Норвежская древесина», а совсем не как «лес». В песне идет речь о парне, приглашенном домой случайно встреченной девушкой. Мебель квартиры вся сделана из норвежского дерева (подразумевается, очень дорогая). Парень, проговорив почти всю ночь с девушкой, отправляется спать в ванную комнату. Когда он просыпается, то находит себя в одиночестве (из контекста следует, что девушка на работе). Недолго думая наш герой поджигает норвежскую мебель, последней фразой в песне является саркастическое «Isn’t it good, Norwegian wood». Так что «лес» тут ни при чем.

Имя: Д. К., Город: Moscow

Эдик, вы просто сыпете соль на наши старые раны. «Norwegian Wood» начали переводить как «Норвежский лес» лет 30 назад, эта «традиция» заложена журналом «Ровесник» и прочими «знатоками» рок-поэзии еще тогда, когда в смысл песни никто не вникал. Видимо, здесь сыграло роль еще и то, что для названия песни «лес» куда поэтичнее, чем «древесина». ТА ЖЕ ЕРУНДА ПРОИЗОШЛА И В ЯПОНИИ. Японское название книги – «Норувэй-но Мори» (лес), а не «Норувэй-но Маки» (дрова), и нам как переводчикам остается только разводить руками. Вот если бы мы переводили «Битлз» с оригинала – дело другое. Увы, увы…

Wednesday, August 09, 2000 at 23:04:01 (MSD)

* * *

В послесловии к «Норвежскому лесу»⁷⁵ Мураками признает, что сначала хотел написать «стопроцентно любовный роман»[19]19
  После написания «Норвежского леса» слово «стопроцентный» у Мураками начинает постоянно всплывать как в статьях, так и в живых беседах.


[Закрыть]. Но – для того ли, чтобы сильнее нас заинтриговать, – явно привнес сюда мистическую атмосферу из «Конца Света». Бродить по «Норвежскому лесу», не побывав в «Стране Чудес», куда менее увлекательно. Ведь именно здесь он исцеляется от болезни, которой заболел там. Что само по себе в очередной раз пахнет смертью.

Но если это любовная история – то чья и с кем?

За какие-то пару лет роман наградили несколькими престижными премиями – и благодаря отчаянным усилиям критиков вставили в рамку под названием «сентиментальный реализм». Термин «любовный роман», пусть даже и «стопроцентный», все-таки не очень соответствовал серьезности членов уважаемой японской литкомиссии.

Ну, это ладно. Но кто надоумил их называть это «самым реалистичным романом Мураками»?

* * *

Сюжет здесь тройной – нечто вроде слоеного пирога. Кому достаточно, снимает лишь первый слой, кто желает «чего-то еще» – копает дальше. И делает открытие за открытием.

Во-первых, это никакой не любовный треугольник. Да, молодой самостоятельный парень Ватанабэ встречается с двумя девушками одновременно: с Наоко, живущей будто во снах наяву, – и с Мидори, горланящей песни под гитару, когда горят чужие дома. С Мидори его сближает смерть ее отца, и какое-то мистическое чувство заставляет парня решить, будто сейчас ему эта связь важнее отношений с Наоко. Поэтому хотя он приезжает к Наоко в лечебницу и проводит с ней долгие вечера, пытаясь вернуть ее к жизни, – жизни в их отношениях нет, и они понимают это сами. Отсутствие этого чувствует и Рэйко, человек-проводник между живым героем и его мертвой любовью. Но она еще выскажется. Всему свое время.

Странная история, ей-богу. Как-то даже неэротично для любовного романа. Вон какая у автора роскошная Мэй получилась в «Дэнсе», да и «ушастая» ничего себе – может ведь, если захочет… А тут еще и сам автор будто намек за намеком подкидывает: да не любовный это треугольник, о чем и речь…

Ловушка этой книги, пожалуй, в том, что, читая ее, мы ожидаем повторения традиции. Классического, пускай и японского, подхода. Слишком уж все кажется обыденным, реалистично-сереньким, «как в жизни». Ни тебе женского вуду. Ни завалящей интриги. Уже к третьей главе мы на это покупаемся, вздыхаем – и по инерции отходим на позиции «от любопытства – к познанию»: ждем от героя романа с кем-то одним. Но зачем-то (?) читаем дальше – и не разочаровываемся.

У лунатической Наоко – три главных «обязанности» в романе. Во-первых, она дает герою понять, что она – не женщина его жизни, и своей смертью прекращает его вредоносные «сессии» с потусторонним миром. Во-вторых, открывает ему путь к той, с кем он может быть счастлив, – Мидори. И в-третьих, знакомит его с Рэйко – и выводит повествование на еще одну сакральную любовную связь.

Иначе говоря, в лице Наоко он встречается со своим Генеральным Медиумом. По своему назначению очень похожим на Человека-Овцу, подключавшего героя к собственной жизни в «Дэнсе».

Вспоминаем.

Ватанабэ начинает забывать о Мидори, своей настоящей любви. Он в депрессии, его душа медленно умирает. И тогда к нему приходит призрак его юности – Наоко, и он спит с ней в ее двадцатый день рождения. Но этому суждено случиться лишь раз, единственный раз в жизни девушки, когда она теряет невинность – и становится падшим ангелом, потому что даже никогда не любила его. Вот почему, когда Ватанабэ хочет вернуть Наоко, удержать – обнаруживает, что его юность пропала, она унесла ее туда. Откуда все реже приходят письма. Куда пока еще можно писать ей. Но увидеться в «этом мире» уже нельзя. Для этого нужно поехать в лечебницу «Амирё» – по ту сторону гор[20]20
  Горы у Мураками, боящегося высоты, устойчиво ассоциируются с потусторонним миром. Лечебница «Амирё» расположена в горах близ Киото. Дважды в романе Ватанабэ уходит скитаться «по ту сторону гор», что в японском сознании выражается термином «изнанка Японии» (ура-нихон). На принципе покорения вершины также построен весь роман «Охота на овец».


[Закрыть]. И эта охота за якобы своей женщиной на том свете продолжается у Ватанабэ с 1969 по 1970 год. Он зависает между мирами. И вот тогда происходит еще один контакт: призрак обнаженной Наоко является ему и садится на край постели в «том мире» – лечебнице «Амирё». Поцелуй Ангела исцеляет. Будь счастлив, малыш, беги и больше не расшибайся… Что-то в этом духе.

Стопроцентно любовный роман.

Но вот какая закавыка.

При чтении книги возникает странное чувство – как будто происходит обман зрения, и мир слегка троится. Реальный объект чуть-чуть не такой, как на снимке, а снимок слегка отличается от негатива. Заметили? На какую-то десятую долю миллиметра скандинавская сага с Наоко, испанская драма с Мидори и сакральная камасутра с Рэйко, наложенные друг на друга, начинают «сбоить», не совпадая друг с другом во времени и пространстве. Но мы не можем понять, отчего это происходит. Мы только крякаем озадаченно: ну, автор, эк завернул! – и попадаемся на его хитроумный крючок. А точнее – в его временну€ю петлю.

Да-да, «норвежский лесник» Мураками снова заигрывает со Временем.

Сравним все три слоя сюжетного «пирога».

Первый слой – внешний, с ходу считываемый сюжет произведения.

В этой истории после самоубийства Наоко герой отправляется в очень странное Путешествие. Куда-то по ту сторо ну гор, за Осаку. На угрюмые пустынные косы Японского моря в префектуре Тоттори, к прибрежным соснам, мокрому песку и голым скалам. Туда, где еще осталась Природа, ты можешь войти в нее и говорить, как говорили твои предки с каждым деревом и каждым камнем, в которых скрывались могущественные боги-«ками» и, когда их просили, давали слабым дремучую силу выживать на Земле.

Там тебя наконец отпускает горечь. Потому что смерть – это смерть, а твоя любовь – это твоя любовь. «Видишь, все хорошо. Я же здесь», – стыдливо улыбается она. Ее улыбка смягчает сердце, снимает боль. И ты думаешь: «Если это и есть смерть, не такая она и плохая штука». «Да, смерть – пустяки, – вторит Наоко. – Смерть – просто смерть. К тому же здесь очень легко», – доносится ее голос из шума мрачных волн.

Там ты встречаешь старого Рыбака, который спрашивает: «Что с тобой?» – и ты говоришь ему первое, что пришло в голову – дескать, у тебя мать умерла, – только чтобы он пожалел тебя от всего сердца. И он верит тебе, ведь ты почти не соврал, наливает тебе рисовой водки и дает денег на билет. Чтобы ты сам вернулся, куда захочешь.

Хочешь – в мир Мидори (Ватанабэ-1): Наоко больше нет, но она спасла тебя своей смертью, а у тебя впереди – жизнь с Мидори. К которой ты подключишься через тантру с Рэйко, выполнив посмертную волю Наоко.

Хочешь – в мир Рэйко (Ватанабэ-2): Наоко умерла, но «подключила» тебя к Рэйко, подарив тебе фантастическую ночь с женщиной на десять лет старше – и ребенка, которого Рэйко увезет под сердцем в далекую заснеженную Асахикаву.

А хочешь – в мир Наоко (Ватанабэ-3): Наоко еще жива, просто на время исчезла из твоей жизни. Ты возвращаешься из путешествия, приходишь на лекции в университет и знакомишься с девушкой по имени Мидори. Целый год твоей жизни наполняется странными историями – «недороманом» с Мидори, смертью ее отца, спорами о любви и порядочности с Крысой-Нагасавой. И параллельно – новой встречей с Наоко, письмами, поездками к ней в лечебницу и ее неизбежным таки самоубийством. Весь этот год ты живешь словно в двух мирах, которые никак не хотят соединяться друг с другом.

Ты зависаешь. Впадаешь в депрессию и уходишь скитаться. Куда-нибудь по ту сторону гор, за Осаку. На угрюмые песчаные косы Тоттори. К соснам, морю и бескрайним горам. И встречаешь там Рыбака, который спрашивает: «Что с тобой?» Ты говоришь ему первое, что приходит в голову, он наливает тебе рисовой водки и дает денег на билет домой. Домой? Или все же обратно?

Куда захочешь, но…

– Но ты сам перестал понимать, чего хочешь, – говорит Человек-Овца. – Поэтому мы и не можем тебя подключить.

– Ку-ку, – отзывается Мэй.

Что за чертовщина?

А дело вот в чем. Когда наш герой, выбирая между Мидори и Наоко, между жизнью и смертью, впадает в окончательный ступор, – Время в романе искривляется. Примерно вот так:

Между Первым и Вторым путешествиями проходит ровно год. Но в первой реальности это – одно-единственное путешествие. Год жизни, которого не было, герой проскитался в «том мире». «Здесь» это лишь короткий спасительный сон, который прислала ему после смерти Наоко, когда он сходил с ума от тоски и одиночества на песчаных косах Тоттори.

Но куда выводит этот временной тоннель?

Оба путешествия начинаются в одном времени и месте и заканчиваются, плюс-минус год, одним и тем же финалом – как Ватанабэ-1, так и Ватанабэ-2 встречаются с Рэйко в Токио. Одним и тем же финалом… который можно трактовать как нам вздумается. Вот лишь несколько версий:

Финал Первый – «мистический». В теле Рэйко – душа Наоко. Одна одолжила своё тело другой[21]21
  Точно так же Человек-Овца одалживал свое тело умершему Крысе в «Охоте».


[Закрыть]. Не случайно завещание Наоко сводится к единственной воле:

– Удивительное дело, – сказала Рэйко, тихонько щелкнув пальцами. – Завещания никому не оставила, но распорядилась, как поступить с одеждой. Размашисто написала одну-единственную строчку на листе бумаги, который я потом нашла на столе. «Отдайте всю одежду Рэйко». Странная, правда? Думать об одежде, собираясь умереть… Разве это важно? Наверняка много чего хотела сказать.

Наоко в теле Рэйко надевает свою одежду, которую ей для этого завещала, и приезжает к Ватанабэ-1 в «поезде-гробу» – передать, что прощает его, провести с ним фантастическую ночь, а потом унести в «тот» мир (Асахикава, куда уезжает Рэйко, – на Хоккайдо, по ту сторону гор) их неслучившегося ребенка. А герой «развязывается» со своими мертвецами, исцеляется окончательно, звонит Мидори и признается ей в любви. Хеппи-энд, который и публика, и критика с удовольствием проглотили.

Финал Второй – «мифологический». Рэйко – это Мидори, постаревшая на десять лет. Вернувшись в Токио через десяток лет, герой звонит ей по телефону. Где ты сейчас, спрашивает она его в трубке. С тех пор как ты ушел скитаться, милый, прошла четверть жизни. Где ты был так долго? Я слишком устала ждать. Как ты осунулся и похудел… Да нет уж, поеду в Асахикаву. Стара я уже для тебя. Да и стыдно в таком возрасте ходить с животом…

Впрочем, как говаривал Крыса, «все это только версии. Нравится в версиях ковыряться – могу наковырять их тебе хоть сто, хоть двести». Вспомним, что обещал нам щедрый автор: сколько читателей – столько и ответов…

И все-таки мне кажется, что на третьем, глубинном слое книгу можно вполне объективно воспринимать вот так:

И тогда становится очевидным: год между «двумя» путешествиями – это и есть перекресток, на котором ирреальное становится реальным, и наоборот. А значит, можно предположить и Финал Третий, «потусторонний» (которого мы не видим, ибо «окошко в тот мир» после смерти Наоко захлопывается): Ватанабэ-3, промаявшись год на том свете, ни с какой Рэйко не встречался и никакой Мидори не звонил. Он просто умер в путешествии.

Ты снова умер в своем путешествии, парень, потому что не смог забыть ее, ведь ты обещал никогда не забывать ее, помнишь? У тебя не вышло не думать о белой обезьяне, особенно в темной комнате. Ты ушел туда, к Наоко, где никакой Мидори и быть не могло, ведь «мидори» – это зелень и жизнь, которая в тебе, Крыса, чуть теплилась всю дорогу и которой ты вечно боялся…

Ну и куда ты пойдешь на сей раз? Обратно – или таки домой?

Давай, старина. Допивай сакэ, решай поскорей – и двигай отсюда на все четыре стороны.

* * *

Студенческое общежитие, в котором с 69-го по 70-й год обитал Мураками, стоит себе в Токио до сих пор. Старая обшарпанная четырехэтажка в районе Тосэй-Намбоку. Говорят, именно в конце 60-х там пышнее всего процветала «дедовщина», и первокурсникам доставались только самые тесные каморки под крышей. Комната Ватанабэ и Штурмовика, в которой, надо полагать, и жил Мураками, – как раз одна из таких. Забавно представить, но там и сегодня кто-то живет.

А среди «общажных легенд», передаваемых студентами из поколения в поколение, есть подсказка, откуда в романе «Норвежский лес» могла возникнуть сцена с Нагасавой, глотающим слизняков. Дескать, когда сам Харуки был первокурсником, при очередном «наезде дедов» ему пришлось «на принцип» глотать дождевых червей. Сколько животных пострадало и в чем заключался «принцип» – уже никто не помнит, но сама байка популярна до сих пор⁷⁶.

15
Человек-Столб. Повесть о настоящем самурае

Литература вытекла в песни и фильмы. Оглянемся: сегодня сотни миллионов нас обсуждают песни, десятки миллионов – фильмы, и лишь какие-то жалкие несколько миллионов еще обсуждают книги.

Вымрет ли книга? Помню, в России еще пару-тройку лет назад на эту тему велись душераздирающие дискуссии. И только потом все заметили: а вымирать-то ничто не собирается. Процветают книжные ярмарки. Появляются «культовые» редакторы, переводчики и художники-оформители, которым вручают призы за «книги года» и о которых поговаривают в свете. На радио с телевидением – передачи из цикла «Что почитать?», в Интернете – «книга-почтой», а все глянцевые журналы обязательно включают в себя разделы о модном чтиве. «Книголюбы» книги сжигают, «книгофилы» делают на них бешеные деньги, «книгоманы» обклеивают страницами из Булгакова прокуренные стены в сортире (сам видел в московской коммуналке). Из-за книг в России даже убивают: любить – так взасос! Но жизнь самой книги продолжается.

В современной Японии можно купить и кассеты, и компакт-диски с приличной литературой, начитанной профессиональными артистами. Но точно так же можно купить и книги для слепых с точечками Брайля. Кому что нужнее. Оптимизация потребления, вот и все. Сама-то книга – как «наиболее универсальная форма сохранения знаний» – даже у японцев, похоже, в почете.

Вопрос другой. Чего бы еще этакого посохранять?

* * *

1998.08.08—02:23

Здравствуйте, пишут вам работники школьной библиотеки из города *** префектуры Исикава. В июне мы проводили беседу с учениками на тему «Тишина в произведениях Харуки Мураками», для чего около месяца готовились, собирая материал о Вас и Ваших книгах. Возникло много вопросов. Будем рады, если ответите хотя бы на какой-то один из них.

1. Что именно Вы хотите сказать, когда пишете о Тишине?

2. Что Вы чувствуете, когда вокруг Вас тишина?

3. Когда Вы были школьником, Вы нормально общались со сверстниками? И здесь же – хотелось бы узнать Вашу успеваемость по языкам.

4. Вы участвовали в студенческом движении 60-х. Почему сейчас жалеете об этом?

5. (От тех, кто хочет попробовать силы в сочинительстве.) В чем, по-Вашему, секрет написания хорошего текста?

6. Вы – человек, которого «уносит течением», или наоборот? Что, по-Вашему, необходимо, чтобы человека не уносило течением?

Харуки Мураками:

Добрый день. Приятно, что вы так подробно изучаете то, что я делаю, большое спасибо. Вопросы у вас непростые, но я попробую. Хотя сразу замечу: работа писателя как раз и заключается в том, чтобы запихнуть в произведение все, что он хочет сказать, без остатка. И что-либо объяснять после того, как оно написано, – все равно что на крышу уже построенного дома еще одну городить. Прелесть хорошей книги и состоит в том, чтобы читатель мог использовать свое воображение, как ему хочется… В общем, попытаюсь ответить как смогу.

1. Был ли я когда-нибудь абсолютно одинок? Конечно. Это очень тяжелый опыт.

2. По-моему, то же, что и все остальные люди.

3. В школе у меня с общением никаких проблем не было. А вот когда я ушел в писатели, стало гораздо хуже. К японскому языку особой любви не испытывал – экзамены сдал, и слава богу. Английский любил, хотя отличных отметок не припомню.

4. Это не сожаление. Это очень сильное разочарование.

5. Никогда не писать так, как пишут другие. По крайней мере, не пользоваться чужими словами и выражениями.

6. Мне кажется, я – из того типа людей, которых «течением не уносит». Что для этого нужно? По-моему, просто хорошо понимать, чего ты хочешь больше всего на свете⁷⁷.

* * *

Вчера Нумано-сэнсэй «вытянул» меня на ужин во французском ресторане с какой-то шишкой из японского МИДа. Нудный протокол, но куда деваться? Платят деньги – терпи, благо не часто дергают. Да и чего кривить душой – «французскую кухню очень трудно назвать неудобством».

Но лишь вечером перед сном, прокручивая в голове тот день, я вдруг понял, кому и зачем был нужен этот обед. Как ни крути, а несворотимым белым перышком в голове застряла картинка: Нумано-сэнсэй, человек-пароход, большой умница, автор кучи научных статей, истинный самурай от японской славистики, переводчик Пелевина, Павича и Кундеры, – сегодня как бы «отчитывался о проделанной работе в области литературы» очередному чиновнику из госмашины, которая и финансирует самочувствие этой самой литературы. И которая в последнее время всерьез задумывается: а не оскудеет ли рука дающего?

* * *

Так вот, о твоих любимых самураях, раз уж без них никак.

Возвращаюсь я недавно с Сибуя после ночной гулянки. Причина солидная: несколько однокашников тыщу лет спустя вдруг в Токио пересеклись. Посидели, повспоминали – в общем, всё как всегда. Из последнего бара расползались часам к трем и кто на чем. А поскольку я жил дальше всех, пришлось ждать пяти – в пять метро открывается.

Сибуя после трех ночи в пятницу – это, я тебе скажу, пейзаж, достойный кисти Босха. Кого здесь только не встретишь, спящего где ни попадя и как попало! В России-матушке небось давно бы уже половину ограбили, половину изнасиловали. А эти – сопят, голубки, как у себя дома… Впрочем, разве они не у себя дома, если так спокойно сопят?

В общем, прикорнул я тоже на скамейке с каким-то студентиком – патлатым юнцом в драной джинсе, не очень пьяным и вроде бы чистым. Проспал часика полтора, благо не холодно было, – и, покачиваясь с недосыпу, добрался до своей Оомори.

Выхожу со станции – и вдруг понимаю: курево кончилось. Заметим, вокруг – пять утра, автоматы же сигаретные только в семь включают, закон такой. А я, если немедленно не покурю, домой не дойду. Такая порода.

Вот же попал, думаю. Может, какие пивнушки у дома еще клубятся до утра? Что там за огонек? Подхожу к распахнутым дверцам прокопченного кабачка. У стойки в пустом заведении сидит полупьяный хозяин и втирает что-то «за жизнь» последнему завсегдатаю – клерку в костюме и соседу из многоэтажки напротив, который сегодня опять до дому не дополз. Великий японский «нейборхуд», куда деваться.

Ну мне-то что. Лишь сигарет купить у него в автомате. Захожу, вежливым жестом показываю: дескать, я только за куревом. Кивнул мне хозяин – и дальше наяривает.

– Вот это мужик! – с азартом расписывает он кого-то, тыча пальцем в потолок. – Вот это я понимаю! Настоящий самурай!

Тут я физически ощущаю, как мои уши встают торчком. Одиннадцатый год в Японии живу, а чтобы самурайская тема в повседневности обсуждалась, почти никогда не слышал. Нет, конечно, на подкорке у них много всего оттуда. Но чтобы в наши дни сравнивать живого человека с самураем, да еще так пылко, надо или очень много выпить, или подразумевать что-то действительно важное.

Что же?

Пожалуй, только остатки хмеля в башке позволяют мне решиться на моветон.

Подхожу к хозяину. Крепкий сухощавый японский мужик лет пятидесяти. Цепкие, усмешливые глаза. Белая майка с кругами трудового пота под мышками, широченные шаровары. Загорелый до бронзы лоб, на голове – жгут красно-белой ткани. Курит пролетарские «Реасе» – что-то вроде нашей махорки с фильтром. Нервная затяжка, узловатые пальцы, уверенный взгляд.

– П-простите, Маста! – молочу я под пьяного янки на грубом японском. – Я тут краем уха подслушал нечаянно…

– Да говори, чего уж, – усмехается тот небрежно, роняя свои пять иен в копилку мирового интернационала.

– Я вот десять лет тут живу, да? Но н-никак понять не могу, кого у вас теперь называют с-самураями? Это ж давно было, так? А сейчас – где они все? Никто вроде по улицам не бегает с мечом наперевес… В-вот вы мне можете объяснить: «настоящий самурай» – это кто?

Если «расплыться в скупой улыбке» вообще возможно, то именно это стряслось с бедным «мастой». Ну, еще бы. На глазах у клиента ответить за всю Ниппонию! За всю, можно сказать, нашу культуру, слышь, сосед?

– Настоящий самурай, парень, – это Человек-Столб, – произнес он увесисто, как Клинт Иствуд, и, стряхнув пепел на пол, точно так же прищурился.

– Столб? – Передо мной в три секунды пронеслись телеграфные столбы от Киева до Петрограда с трупами русских офицеров, соляной столб жены Лота, каменные столбы японских монахов, на которых «семь лет сидеть, чтоб помудреть», а также бетонные быки токийского монорельса. – Какой именно столб?

– А который в каждом японском доме должен стоять, – жестко добавил он.

– Ах да! – осенило меня. И как это я сразу…

Они же веками строили дома с учетом землетрясения. И в центре каждого дома ставили крепкий столб. Когда крыша обваливается, вокруг столба безопаснее всего. Сегодня, правда, архитектура иная, можно и без столба. Сегодня рекомендуют в каждом доме по центру ставить крепкий стол, под который можно забраться, если трясти начнет, тогда тебя из завала будет легче вытаскивать. Но символический, декоративный столб и правда частенько выпирает из какой-нибудь стенки в японском доме. Столько раз видел, да как-то не задумывался до сих пор.

– Настоящий самурай – это человек, который собирает вокруг себя много людей, – пояснил «маста» для тех, кто в танке. И покосился на икнувшего от восхищения клерка. А для вежливости добавил: – Примерно так, парень… Вопросы?

– Вопросов нет! – отчеканил я бронзовому атланту на военном японском и свалил в рассвет. Если улыбки чеширских котов как-нибудь различаются – мою спину наверняка прошила самая язвительная.

* * *

1997.10.12—05:47

Недавно я посмотрел фильм Люка Бессона «Пятый элемент». Мураками-сан, Вы любите Люка Бессона? Мне его фильмы уже много лет греют сердце, они всегда как будто немного из детства… Не в плохом смысле, вовсе нет. То, что он хочет мне передать, я воспринимаю напрямую и переживаю очень искренне и естественно.

Есть ли у Вас какая-нибудь теплая мечта – то, что Вы давно хотели бы осуществить? Или о чем хотели бы написать?

А у меня – с самого детства, наверное, – конкретной мечты и не было никогда. Хотя и хочется иногда сделать так, чтобы люди вокруг рассмеялись или чем-то прониклись…

(Студент, 22 года)

Харуки Мураками:

Да, «Пятый элемент» – красивый фильм. Приятно смотреть, что получается, если французам дать много денег и попросить их поставить качественную «спэйс-оперу». Чистый Голливуд, просто глаз радуется. Хоть я и не считаю этот фильм особенно шедевральным – но помню, до конца смотрел, не отрываясь… Что я всю жизнь хотел сделать? Вступить в группу Майлза Дэвиса и выдавать крутые соло на «фендере» (где-то в стиле периода между «Miles in the Sky» и «Jack Johnson»). Но это как раз – та мечта, что мечтой и останется. Если же говорить о делах, которые действительно согреют меня, если я найду в себе силы их сделать, – я хотел бы заново перевести на японский «Великого Гэтсби». Боюсь, это произойдет не раньше чем лет через десять, но это вполне возможно. А потом, может, взяться и за «Ночь нежна»… Хотя вряд ли, уж больно огромный роман, меня на него не хватит.

А еще я очень хотел бы взять длиннющее интервью у нашего Наследного Принца. Но этому сбыться уж точно не суждено!⁷⁸

* * *

А что, неплохую ведь жизнь себе построил.

Всю дорогу делал, что хотел. Окончил, как бог послал, университет. В фирму идти не пожелал, открыл свой бар. Постепенно начал писать. Убедился, что получается. Бросил на это все силы – и добился полной свободы в жизни.

Да, ему по-прежнему страшно. Но это – в его романах. А внешне – очень спокойный и, я бы сказал, крайне замкнутый в себе человек. Хотя и улыбается постоянно – очень мягко и искренне. Такая вот, знаете, «искренняя закрытость». Не знаю даже, как по-другому сказать… «Камерность», пожалуй, будет точнее.

Кошки. Уютный диван. Тишина даже в офисе. Наверное, часто слушает музыку – просто сидит и слушает музыку, не занимаясь больше ничем.

И еще все эти поездки – к тюленям, к туземцам или эскимосам, куда душа пожелает. Приглашают отовсюду. Но вот интервью любит давать только иностранцам. Им можно, они далеко… А дома и без газетчиков дел невпроворот: издатели теребят, редакторы-корректоры ждут, типографии простаивают, журналы звонят, читатели требуют очередного героя, а тут еще Исландия приглашает с визитом, это полсуток разницы, а режим нарушать нельзя, бежать надо каждое утро, иначе выйдет опять как с этой русской войной[22]22
  В оригинале «Страны Чудес без тормозов» Германия нападает на СССР в 1940 году. В переводе ошибка исправлена без ущерба для смысла произведения.


[Закрыть], все проверять надо за всех, все самому вычитывать…

Столько народу вокруг ждет хороших историй, столько людей хочет согреться, стольким людям работу даешь. Ты уж беги, не падай. Иначе слишком многим вокруг станет не на что опираться. Каждое утро беги и не останавливайся. В среднем по роману в год. Чтобы только на тебя и смотрели. Беги, «прохладный сумасшедший». Да не забывай при этом радоваться жизни. Иначе тебе никто не поверит.

– И всё… И больше ничего не нужно, – выдохнул Сталкер и постучал затылком по дереву.

– «А если я при этом хочу куда-то попасть, я должна бежать еще быстрее», – прилежно повторила Алиса.

* * *

1997.03.19—16:56

Прочитал в Вашем эссе, что Вы любите марафон, и захотелось спросить. Почему Вы так любите бегать? Я, например, со школьных лет марафон ненавижу. Слишком большая нагрузка, наверное… И дышать трудно, и все тело сопротивляется. В любых играх с мячом тоже трудно – но там, по крайней мере, есть элемент игры с противником, всё какой-то интерес. А в марафоне даже этого нет! Никак не могу понять – за что люди любят марафон? Может, я сам чего-то не понимаю? Объясните как-нибудь, пожалуйста. Вокруг меня таких любителей нет, вот я и решил спросить у Вас.

(Анонимный читатель)

Харуки Мураками:

А и действительно. Что заставляет человека наступать себе на глотку и бежать куда-то за тридевять земель?

Со своей стороны, я никак не могу уяснить, а что заставляет людей в гольфе соревноваться друг с другом из-за какого-то пластмассового шарика? Таскать за собой все эти тяжелые тележки с клюшками и в такой тесной стране тратить столько денег ради того, чтобы разок сыграть… Не понимаю.

Лично я бегу, пожалуй, по трем причинам:

1. Я могу это делать один. Всегда могу. Почти никаких дополнительных аксессуаров для этого не требуется. И денег тратить не нужно.

2. Нет нужды ни с кем и ни в чем состязаться. Скорее это состязание со временем, которое сам себе устанавливаешь.

3. Когда бежишь, можно разговаривать с собой о чем угодно. И никто не влезет посреди беседы с вопросом: «Дорогой, что ты сегодня хочешь на ужин?»

Примерно так. Поэтому же я плаваю в бассейне, но в бассейн надо специально ходить, а для этого не всегда можно подобрать время и ситуацию. Я не поклонник игры в мяч и не люблю игры в команде. Я был бы рад называть себя «lonely player», но жена утверждает, что мои проблемы гораздо глубже…

Возможно, для человека, который не любит бегать, мой мир недоступен. Ну а я стараюсь наслаждаться им на полную катушку. Вот и сегодня (19 марта 1997 г.) погода была хорошей, чувствовал себя очень легко. Утром пробежал 17 километров, вечером 13, да еще днем проплыл полтора. Прямо скажем – идеальный получился день⁷⁹.