Текст книги "Знак Ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Дмитрий ВЕРЕСОВ
ЗНАК ВОРОНА
Часть первая
Эмоциональное освобождение
“Яко по суху пешешествовав Израиль, по бездне стопами, гонителя фараона видя потопляема, Богу победную песнь поим, вопияще”.
Глас шестый. Песнь первая…
Отель “Тампа-Бэй”
Палм-Бич. Майами. Штат Флорида
1997
Ричард Чивер терпеть не мог жары.
Сказывались уже и годы, и избыточный вес, и гипертония.
А эти шишки из клуба иллюминатов, как назло, все время устраивали явки в самых жарких местах Америки-то в Далласе, штат Техас, то в Лос-Анджелесе, а теперь – во Флориде…
Вот выйдет он – Ричард Чивер – на пенсию, обязательно уедет на самый край Западного побережья, еще севернее Сиэтла, купит ранчо, что-нибудь около миллиона долларов… Сосны, уходящая в озеро песчаная коса, свой катер возле пирса. Обильная рыбалка, оленья охота.
И прохлада…
А пока… а пока приходится подстраиваться под этих нефтяных шишек, под Петти, под Хаммонда, под Макмиллана… А у них так уж исстари повелось, что их все время так и тянет поближе к югу. Хорошо хоть не в Саудовской Аравии явку устроили!
Ладно!
Не долго осталось мучиться.
Годик с половинкой, а там и пенсия.
А пока каждое перебегание из одного оборудованного кондиционерами пространства в другое с постоянным риском подхватить простуду или того хлеще – двухстороннюю пневмонию на старости лет, страшно донимало Ричарда Чивера, портя ему хорошее настроение.
Хорошее настроение вообще-то было с утра.
Биржевые индексы демонстрировали подъем, и брокер, которому Ричард доверял поиграть с некоторым жирком его, Ричарда, сбережений, позвонил сегодня утром и сказал, что купленные на позавчерашнем падении акции российского “ЛУКойла” сегодня поднялись на десять пунктов. И это значило, что всего за два дня Ричард заработал около тридцати тысяч долларов.
Приняли не сразу. Шишки, проявляя свое обычное высокомерие, заставили его ждать.
Правда, недолго, но заставили все же. Показали ему еще раз, напомнили, что он всего лишь слуга. Высокопоставленный, высокооплачиваемый, но слуга, а не равный им член клуба.
Петти, Хаммонд и Макмиллан поприветствовали его, не поднимаясь с мест. Легкими кивками.
Дождавшись, когда адвокаты Хаммонда – Сэмюэль Льюис и Ребекка Майер – выйдут из помещения, Петти выдержал минутную паузу и, кивнув Ричарду, позволил ему говорить.
– Господа, – слегка откашлявшись, начал Чивер, – я привез материалы по интересующему вас предмету. Нам не представилось возможным установить видеоконтроль, но и аудиозапись, которую сделали ведущие наблюдение агенты, представляет несомненный интерес и говорит о больших изменениях в образе жизни нашего объекта.
– Позвольте нам самим делать выводы о том, насколько сильные изменения произошли в жизни объекта, ваше дело изложить факты, и не более того, – сухо заметил Макмиллан.
– Да, сэр, – по-военному ответил Ричард Чивер.
– Тогда не будем тянуть время и давайте послушаем запись, – предложил Петти.
– О-кей, – кивнул Макмиллан, – включайте, Чивер, мы ждем.
Ричард достал из внутреннего кармана летнего холщового пиджака маленький цифровой диктофончик и, поставив его на середину стола, нажал кнопку воспроизведения…
Три минуты все сидели словно зачарованные.
И выражение на лицах у взрослых дяденек, самому молодому из которых было уже за пятьдесят, было словно у тех мальчишек, когда на переменке в туалете они, вырывая друг у дружки из рук мятый глянец журнала, пытались получше разглядеть манящие и распаляющие воображение непристойности…
– Да он же ее трахает, как слон слониху, – первым не выдержал и нарушил молчание Джейкоб Цорес.
– Да не как слон слониху, а, пожалуй, как конь кобылицу, – со своей обычной усмешкой уточнил Макмиллан.
– И вы послушайте, господа, вы обратите внимание – наша вдова-то как хороша, вся в трауре и орет: “За…би меня, за…би меня в доску, в доску за…би меня”, – хохотнул Петти-младший.
– Вот, перекрутите назад, мне особенно здесь понравилось, как наша пафосная Бетриббс Тиранозаврша этому кобельку здесь советы дает, куда и как в нее засовывать, – перебивал товарищей Джейкоб Цорес…
– Хорошенькую запись вы нам привезли, – констатировал Макмиллан, усмехаясь, – молодчина, Чивер, не зря свой хлеб едите, и много у вас еще такой порнухи?
– Трое суток непрерывных охов и вздохов, хлюпаний и прочих неприличных звуков, господа, – ответил Чивер, явно удовлетворенный тем фурором, какой произвели на общество его записи.
– Трое?! Трое суток они трахались?! – ахнул Петти. – Это уже чересчур, господа!
– В том-то и дело, в том-то и опасность, – добавил Чивер, – по данным нашего наружного наблюдения, госпожа Морвен каждую неделю вылетает своим самолетом из Лондона в Кливленд, где потом двое суток практически не вылезает из постели с этим человеком…
– Вы его пробили по своим линиям? – поинтересовался Макмиллан.
– Первым делом пробили, – ответил Чивер, – обычный холостяк – любитель дамочек зрелого возраста – этакий непрофессиональный жиголо, обычный любитель поразвлечься, без какой-либо завязки на разведку-контрразведку, здесь мы все проверили – он чистый!
– Но она на него явно запала! – воскликнул Петти.
– А вы что, милый мой, думали, что баба в самом соку, да при деньгах, будет долго скорбеть по нашему бедному лорду Морвену? – ехидно спросил Макмиллан.
– Я ничего такого не думал, – резко ответил Петти, – я просто полагаю, что такая любовь-морковь в ее возрасте – небезопасна для ее психики, а следственно…
– А следственно – небезопасна для нашего бизнеса, – добавил Цорес.
– Я еще хотел добавить на словах, господа, – вставил осмелевший от успеха Ричард Чивер, – объект, в смысле леди Морвен, каждую поездку в Кливленд сопровождает крупными тратами на подарки этому человеку. У меня есть список перечислений по ее магнитным картам, вот посмотрите…
Оживившиеся от клубнички старики с интересом принялись смотреть выписки из счетов.
– Ага, “Феррари” за триста тысяч, часы “Роллекс” с бриллиантами, домашний кинотеатр за пятьдесят тысяч… – изумился Макмиллан.
– Хорошо же он ее трахает, если на столько натрахал!
– Как просила – “в доску, в доску”! – подхихикнул Петти.
Все это было б хорошо, когда бы не было так грустно, господа, – прервал всех Джейкоб Цорес – словно председатель на сенатском слушании, постучав по столу. – Все достаточно грустно, господа, потому как система становится нестабильной.
– Баба, потерявшая голову, потеряет и ключ от сейфа, как мой покойный папаша говорил, – подтвердил Петти.
– Нам надо принимать меры, – подытожил Цорес. И, посмотрев на Чивера, сказал: – Вы хорошо поработали, Ричард, поезжайте домой, мы переведем на ваш счет ваши премиальные… А теперь идите, мы тут еще поразмышляем над вашими записями…
И Чивер вновь принялся проклинать эту флоридскую жару.
“Точно, простужусь, как пить дать простужусь, вся спина липкая от пота, а кондиционеры наяривают и наяривают…” – думал он, перебегая из продуваемого всеми ветрами паркинга в зал ожидания аэропорта Майами.
Однако мысли о премиальных приятно согревали душу. Он точно знал…
Завтра первым делом он позвонит в банк и ему скажут, что на счету у него прибавилось ровнехонько сто пятьдесят тысяч долларов. Неплохой бонус к зарплате! А? За такие мани-мани можно и пострадать!
Татьяна Ларина-Розен
Лос-Анджелес. Калифорния
1997
Как Татьяна ждала того момента: последний дубль. Самый последний – окончательная точка. “Всем спасибо, съемка закончена!”. Назавтра – прощальная вечеринка, а послезавтра первым рейсом – в Сан-Франциско, к своим милым мальчикам. Как она по ним соскучилась! Как они скучают по ней!
– Мама, а ты скоро приедешь?
– Скоро, мой птенчик. Что тебе привезти?
– Не знаю, мама. Ничего, ты, главное, сама приезжай.
После этих телефонных разговоров в горле застревал какой-то ком. И она, положив трубку, шла к бару. А теми вечерами, когда, несмотря на усталость, на нее вдруг накатывала бессонница, лежа в постели, она вспоминала, как они скакали по ее лос-анджелесской квартире в новеньких ковбойских шляпах, как светились радостью их глаза.
Лизка с мальчиками провели в Лос-Анджелесе несколько дней. А пробыть вместе им удалось в общей сложности меньше суток. Татьяна даже не проводила их в аэропорт, так была загружена работой. Когда они уехали, в доме вдруг стало пусто и мертво. Как будто какая-то тихая, но страшная катастрофа лишила это место всякой жизни, заставила замолчать звучавшие здесь еще недавно голоса. Такое чувство испытала Татьяна, возвращаясь в свою опустевшую обитель после бурного съемочного дня. Наверное, что-то похожее переживает блудный сын, который, вернувшись в отчий дом, не находит там никого, только покрытую пылью фотографию – счастливые лица родителей на фоне голубого безоблачного неба, и он, пятилетний карапуз, обхватил за шею улыбающегося отца.
А Татьяна получалась вроде как блудная мать. У нее тоже была фотография, сделанная здесь, в Лос-Анджелесе, уличным фотографом. Они стоят втроем, вернее – вчетвером. У старшего на плече ручная обезьянка. А младший получился с закрытыми глазами – моргнул, испугался вспышки.
“Внимание, сейчас вылетит птичка!”, – скомандовал фотограф. Все застыли с улыбками на губах – “чи-и-из”, а меньшой не выдержал и моргнул. Снимок стоял в деревянной рамочке на тумбочке у изголовья кровати. Она смотрела на счастливые детские лица, потом выключала свет, и ей начинало казаться, что комната вновь наполнилась веселым беззаботным смехом. И Татьяна засыпала с улыбкой на лице. Счастливый детский смех – лучшее лекарство от бессонницы.
А еще донимали мысли о Пашке. Где-то он теперь? Как складывается его судьба? Доведется ли им снова быть вместе? И неужели он, ее Пашка, такой светлый, добрый, такой хороший ослик-Пашка мог совершить это?
У Татьяны даже в мыслях не поворачивался язык, чтобы выговорить это слово:
ПРЕ-СТУП-ЛЕ-НИ-Е.
Как возможно? Если бы только его увидеть, заглянуть ему в глаза: “Признайся, Паша, чистосердечно признайся – ведь ты меня обманул, обманул всех и меня в том числе. Ведь ты невиновен! И ничего такого не было!”. И тогда, терзаемая неразрешимыми сомнениями, Татьяна ворочалась в кровати до утра.
А назавтра гример сокрушалась: “Танечка, что-то ты опять не в форме. Ну нельзя же так. Я, конечно, синяки под глазами замажу – в кадре будешь как огурчик. Но ты о себе подумай, здоровье свое побереги! Все-таки ты уже не девочка”. Ах, зачем ей об этом напоминать? Зачем наступать на больную мозоль? Впрочем, в каждом возрасте, если его не бояться, есть своя прелесть. Красота, помноженная на женскую мудрость, – не так уж и плохо. В конце концов, она настоящая женщина, достойная любви и уважения. И в этом ее главный козырь перед малолетками-однодневками, выстраивающимися в очереди у постелей знаменитых кинопродюсеров.
Но вот и наступил долгожданный день. Последний кадр запечатлен на пленке.
И Колин всех благодарит.
Вечеринку устроили тем же вечером – зачем откладывать в долгий ящик? Тем более, что Ник Пейдж этой ночью улетал в Таиланд, где его ожидала новая роль и другая съемочная группа.
Пользуясь хорошей погодой, столы накрыли прямо на палубе “Адмирала Захарова”: икра, лососина, водка – посиделки “а-ля рус”.
“Эх, кабы русское простонародье всегда вот так икру ложками хавало – не страна бы была, а земля обетованная!”, – подумала Татьяна. И все-таки чего-то на столе не хватало.
“Простой квашеной капустки, какую они с Лизаветой по-ихнему, по-приблудовски, квасили в деревне, с полевым тмином да клюковкой”, – подумала Таня. В американских шопах и супер-пупер-маркетах этого деликатеса – днем с огнем. А если все же сыщешь, где-нибудь в рашен-шопе в Нью-Йорке на Брайтоне, то попробуешь – не то! “Нет, все-таки Россия и Америка – два далеких берега. И сколько мосты ни наводи, а соединить эти берега не получится”.
Подавали и вино, и чисто в канадо-американском стиле барбекюшных пати обильно подавали и пиво, но Татьяна, русская душою, отклонила предложенный Колином бокал “Дон-Периньона”, и отважно взяла в руки стакан с “беленькой”. Выпили за успешное окончание работы.
Колин даже принялся говорить спич, но его по-индейски заулюлюкали – у-лю-лю-лю-лю…
Все обнимались, как лучшие друзья, вспоминали казусы, без которых на любой съемочной площадке никогда не обходится.
– А помнишь, Таня, как Ник едва не помер, подавился твоим шашлыком, – припомнил Майк. – Я-то думал все: сейчас дубль отснимем и подсяду к костру, наверну мяса пару шампуров. И вдруг наш старпом Кутузов вместо того, чтобы сказать патриотический тост за Ленина и партию, хватается за грудь, потом за горло, а потом начинает синеть, как эти Бивис и Баттхед в той серии, где один из них подавился. Я чуть камеру не уронил! Как это так, думаю, в сценарии ничего такого не предусмотрено!
– Так он и в самом деле подавился и помер бы, кабы Таня его не спасла, – подхватил Колин. – Нику нашему Танины шашлыки едва жизни не стоили. Я тогда в первый момент тоже не понял, что происходит. Только смотрю, Таня вскочила и бежит вокруг костра к Нику. А потом давай его по спине кулаками дубасить. А у того рожа багровая, из глаз слезы градом. Ну не иначе эпилептический припадок. Потом уж я сообразил, что подавился наш Кутузов. Только кто же так делает, чтобы кулаками по спине, а, Таня? Разве у вас в русской школе на уроках по оказанию первой помощи не показывали способ Ремберга?
– Ну я ведь уже объяснила тысячу раз, – возмущенно протестовала Таня, – в России ваших Рембергов не знают, у нас резко бьют ладошкой по спине, вот так, – и Таня сильно шлепнула Колина по спине, типа – это тебе за то, чтобы не приставал к девочке с ерундой.
– Это ваши русские медведи друг дружку кулаками лечить могут, а по-нормальному, по-человечески все совсем по-другому делается! – продолжал наставлять Колин сквозь смех. – А тем, кто у нас приехал из диких стран, я, как ваш начальник, обязан еще раз продемонстрировать позу Ремберга.
И тут Колин поймал Таню сзади и обнял ее обеими руками, сильно прижимая к себе…
Таня визжала, пытаясь вырваться, – ой, люди, на помощь, начальник пристает с сексуальными домогательствами, где мой адвокат!
Колин же тоже кричал, – дурочка, это я тебе позу Ремберга показываю, как твой начальник, дабы застраховаться от несчастного случая, учу тебя технике безопасности при еде шашлыка на съемочной площадке!
– Танька, не верь ему, это он тебя технике безопасного секса учит, – хохоча орал Майк…
– Давайте лучше выпьем за все, что хорошо кончается. За то, что Ник остался жив. За то, что тот длиннющий эпизод мы пересняли по новой с первого дубля. За то, что пока Нику подправляли грим, я успел-таки побаловаться шашлычком!
– А я вот хочу предложить выпить за Татьяну, – вмешался Николас, – за мою прекрасную спасительницу.
– Ну вообще-то прежде, чем спасти, она тебя чуть не угробила. Шашлыком-то ты чьим подавился? – встрял Майк.
– Все, оставим споры. Татьяна, за тебя! Мы все тебя очень любим и ценим, и ты не должна никогда об этом забывать! Мужчины пьют стоя и до дна! – и Колин первым опорожнил свой стакан.
А потом он куда-то ушел. Вернулся через несколько минут, неся в руках морской китель, тот самый, в котором Татьяна жарила шашлыки и потом снималась в заглавной сцене фильма – сцене, где капитан первого ранга Александр Чайковский, которого играл сам Колин, объясняется в любви супруге старпома Кутузова.
– Вот, Татьяна, надень, уже прохладно.
Татьяна, действительно, немного озябла, поэтому с благодарностью накинула на плечи этот мужской наряд: в последний разок покрасоваться – она знала, что китель ей очень к лицу.
Больше споров не было. Смеялись, рассказывали друг другу последние голливудские сплетни. И Таня забыла о том, что недавно сердилась. Она была счастлива: завтра, уже завтра она обнимет своих мальчишек, прижмет их к сердцу и пообещает им, что больше не будет разлук длиною в полгода. А потом они сядут за стол, будут пить чай и разговаривать. Им столько всего надо друг другу рассказать! И она не станет требовать, чтобы в девять вечера они отправлялись спать. В такой день можно нарушить правила и отменить детское время. Разумеется, только на время, только на один раз.
Эти сладкие грезы разрушил Фитцсиммонс. Когда все начали расходиться, он вызвался проводить Таню до машины.
Боже милостивый! Могла ли бедная Таня еще года два-три тому назад подумать, что у нее будет личный пресс-секретарь?
Обвал жаждущих ее комиссарова тела случился полгода тому назад, после скандала с убийством Григория… Тогда ей казалось, что все журналюги всей желтой прессы мира, все папарацци накинулись на нее, как те галки с грачами из классического ужастика Хичкока.
Именно тогда она впервые почувствовала на своей шкуре, что значит быть голливудской звездой.
От них совершенно невозможно было отбиться. Они шумели, галдели, подстерегали на каждом шагу, и стоило ей по неосторожности высунуться куда-нибудь, как накидывались всей стаей и жалили, клевали, долбили клювами своих микрофонов и диктофонов, не оставляя своей жертве никакого шанса.
Трижды она меняла номер своего телефона, и все напрасно. За день аппарат раскалялся до состояния сердитого польского чайника, что со свистком. И даже если звонков какое-то время не было, расслабиться не удавалось – возникало ощущение, что эта пауза – всего лишь затишье перед бурей. Увы и ах, так оно всегда и оказывалось. Звонили журналисты и представители различных издательств, звонили поклонники, звонили странные субъекты, представлявшиеся ее давними знакомыми, и, наконец, самое неприятное – гробовая тишина в телефонной трубке, нарушаемая только прерывистым тревожным дыханием. В такие минуты Татьяна начинала сравнивать себя с героиней дешевого триллера.
Но гораздо больше волновал ее вопрос собственной славы, не дававшей ей вздохнуть свободно даже в стенах собственного дома. Отключить телефон, поменять номер – полдела. Нельзя было, например, подходить к окну, особенно если ты без макияжа и не в парадно-выходном костюме – на улице всегда дежурили профессионалы-фотоснайперы.
Когда Гриша Опиум был еще жив и вся эта катавасия с прессой еще только-только начиналась, двоим репортерам удалось захватить ее врасплох. Они настигли Татьяну, когда она возвращалась со съемочной площадки.
– А это правда, что вы отдали Григорию Орловскому половину своего гонорара за главную роль?
– А ваш муж знает про ваши любовные похождения?
– А кто ваш нынешний бойфренд?
Бойфренд! Как будто они разговаривают с семнадцатилетней соплюхой! Она мать двоих детей, и ей порядком за тридцать. Какой к чертям бойфренд!
Татьяна припомнила впервые увиденный ею в Чехословакии знаменитый фильм о битломании – “Ночь после трудного дня”, где ливерпульская четверка играла самих себя. Татьяна тогда не могла поверить, что при такой истерической, граничащей с безумием популярности, когда едва ты выйдешь из отеля или собственного лимузина, как на тебя накидывается толпа фанатов и папарацци, невозможно продолжать что-то делать, что-то создавать. Ведь даже жить в такой обстановке, по ее мнению, просто невозможно. Но теперь она и сама хлебнула подобного счастья – быть звездой. Звездой, чья личная жизнь, по условиям шоу-бизнеса, является уже общественным достоянием, так как представляет собой самый ходовой товар, пользующийся бешеным спросом.
После случая с теми двумя нахальными журналюгами, заставшими ее врасплох и нагло попытавшимися проникнуть в ее личную жизнь, неприкосновенность которой прописана в Конституции, Таня стала очень осторожной. Она всегда звонила Колину Фитцсиммонсу, спрашивая его разрешения, давать ли интервью той или иной газете или телеканалу. Колин мягко, почти ласково объяснил ей, что паблисити в киношном бизнесе является главной компонентой успеха и что как ни парадоксально, но чем паблисити скандальней и чем грязнее артистическое белье, выставляемое на общественное обозрение, тем выше рейтинг артиста. Так что плакать здесь точно не стоит, лучше отнестись ко всему с юмором. А впрягаться в судебную канитель у них сейчас нет времени, поэтому пусть она выкинет всю эту чушь из головы, а многострадальную пачку некачественной бумаги отправит на помойку.
Потом Колин попросту замкнул Татьяну на своего пресс-секретаря, умненькую, ловкую девчонку со смешным именем Алабама Джонс. Вертлявенькая, юркая, вся в веснушках и вечно в одних и тех же студенческих блю-джинсах, Алабама вертела журналистами, словно шеф-повар на кухне огромного ресторана своими поварятами. В общем, сравнение журналистского цеха с кухней – отнюдь не ново. Скандалы и сплетни пеклись здесь всегда, как те блины на русскую масленицу. Стопками по сорок штук на одном блюде!
Алабама сказала Тане, чтоб та звонила ей в любое время дня и ночи, потому как раскрутка фильма “Красные рыцари Андреевского флага” было теперь делом всей ее – Алабамы Джонс – жизни.
Фильм едва успели запустить в прокат. Так, чтобы поспеть с номинациями.
И тут же критики и сплетники всех мастей схватились за перо. Писали такое, что без юмора переварить все это действительно было бы невозможно. Многие припомнили скандал с продажей русского военного крейсера. Скандал, замять который стоило немалого труда и денег. Теперь появились версии, совершенно отличные от прежней, официальной. Например, о том, что “Адмирал Захаров” все еще находится в ведении российского ВМФ и ведет на территории Канады шпионско-разведывательную деятельность. И что Колин Фитцсиммонс на крючке у русских чекистов. Тане же отводилась роль радистки Кэт в фильме “17 мгновений весны”. Со Штирлицем, правда, возникли сложности. Первым и, пожалуй, единственным претендентом на славную роль был Леня Рафалович.
Правда, для опытного разведчика он слишком быстро вышел из игры. Сначала попал в тюрьму по подозрению в убийстве Гриши Опиума. Затем сразу после того, как с него сняли обвинение, Леня улетел в Россию. Даже не заехал проститься: позвонил, сказал, что срочные дела, поздравил с успехом: “Ты теперь звезда гипермасштаба. Светишь всему миру – от Чукотки до Новой Зеландии”.
Леонид оказал ей услугу и в результате пострадал. Полгода жизни – такова оказалась цена этой маленькой услуги. Несоизмеримая цена. А моральный ущерб – кто его оценит? Все эти свои мысли она как-то изложила Колину. А потом спросила, нельзя ли сделать что-нибудь приятное для этого человека. В конце концов его вклад в успех фильма весьма и весьма велик. И Фитцсиммонс обещал подумать. И ей даже показалось по тому уверенному тону, каким Колин это сказал, что он уже что-то решил, построил в голове какую-то схему. Пусть он ей об этом пока не говорит, но ему можно доверять, можно быть уверенной, что он сделает все наилучшим образом. У Татьяны сразу как будто гора свалилась с плеч.
Что до газетчиков, то были и другие придумки, но уже побанальней. Большая часть публикаций сводилась к стандартному кто, да с кем, да где, да сколько раз. Если всему верить, то получается, что не исторический “экшен” они снимали, а порнофильм какой-то.
Попадались, конечно, и рецензенты-профессионалы, знатоки кинопроизводства. Те писали по делу, о том, какие в фильме лучшие места, в чем талант режиссера и актеров, на что зрителю стоит обратить особое внимание. Но таковые были в меньшинстве и выглядели редкими белыми воронами на фоне охочей до жареного черной стаи.
И когда неуклонный рост ночных звонков перевалил за допустимую красную черточку, Алабама сама подобрала Татьяне пресс-секретаря.
Сперва он ей не понравился. Ну что это за журналист, который шепелявит! С Таниной точки зрения, это был явный признак профнепригодности. Он и свою-то собственную фамилию не мог выговорить как следует, и получалось у него что-то совсем неприличное, Факноумо вместо Макнамары… Смех, да и только.
Таня звала его просто Дэн.
На модный калифорнийский манер с левого бока Дэн носил длиннющую прядь волос, которую, словно русская девица с косой, распускал на грудь, и, разговаривая, имел обыкновение теребить и оглаживать эту крашеную прядку, что вызывающе контрастировала с остальной обритой поверхностью Дэновой черепушки.
“Экий, однако, асимметричный оселедец у него, словно у хохла времен Тараса Бульбы…” – думала Татьяна.
Но Дэн все же сумел растопить ледок, образовавшийся поперву в ее сердце. Это случилось после того, как, редактируя ее интервью для самого престижного лос-анджелесского издания, он ввернул абзац, который стал потом притчей во языцех, и модное словечко, которое придумал по этому случаю шепелявый Факноумо, стало потом наперебой цитироваться всеми киношниками, со смаком повторяться на вечеринках… И словечко это так удачно прилепилось к ее имиджу, будто его только и недоставало ей до полной природной гармонии.
А получилось так.
Тони Сазерленду – главному сплетнику “Лос-Анджелес Тайме” – отказать в интервью было нельзя. Ему даже привередливый Мик Джеггер, будучи на пике своей славы, отписал в своей аженде целый вечер… Но зато и полжурнала тогда получилось этаким джеггеровским бенефисом. А ради этого стоило, наверное, потерпеть и природное хамство Тони Сазерленда, его априорное выспоренное непочтение к статусу звезды любой величины, будь то трижды “оскароносный” кинорежиссер или супермодный гитарист – обладатель десяти платиновых дисков…
Тони Сазерленд славился нелицеприятной агрессивностью по отношению к звездам любого ранга, – но именно в этом и был особый шик его интервью, которые читали миллионы американцев.
И когда Факноумо, поглаживая свой оселедец, заявил Тане, что придется давать интервью страшиле Тони, она заранее принялась пить успокоительные таблетки.
Тони Сазерленд сразу принялся хамить. И на грани и за гранью фола, вызывая Татьяну на срыв эмоций… И когда он спросил ее, мол, сложно, не будучи по возрасту набоковской нимфеткой, – изображать на голливудском рынке нечто новенькое и свеженькое из России…
Таня тогда действительно взорвалась, ответила вызовом на вызов, по принципу: лучший способ защиты – это нападение. “А вам что, чужая слава глаза колет? Сами-то вы хоть что-нибудь полезное за свои – сколько вам, полтинник уже небось, – вы что-нибудь полезное за эти годы сделали? Только и знаете, что сплетничать, да с чужого успеха пенки снимать”. Как говорится, Остапа понесло. Она кидала свои обвинения, даже не глядя в лицо собеседника. А когда, наконец, подняла на него глаза, сразу замолчала, остановилась на полуслове – такая у Сазерленда была довольная мина. Хищник торжествовал победу: он добился именно того, чего хотел – вывел ее из равновесия, заставил жертву метаться из угла в угол, выбрасывать на ветер свою энергию. После чего ее, обессиленную, можно будет без труда придушить и при желании порвать на части. А она даже не помнила всего, что наговорила этому шакалу во время своего страстного монолога. А вдруг сболтнула лишку? Однако даже если это было так, в печать ничего не попало: ни одна реплика взволнованной актрисы. Не было даже упоминания о нелицеприятном инциденте. Читатель мог быть уверен, что Татьяна и Тони расстались лучшими друзьями и теперь регулярно будут слать друг другу на день рождения открытки с дежурным текстом: “Поздравляю с Днем Варенья! Желаю счастья в личной жизни”. И благодарить за такой хеппи-энд Татьяне следовало своего пресс-секретаря, смешного и нелепого Факноумо, ставившего журналистам жесткое условие: перед публикацией материалы присылаются и могут быть им, Факноумо, отредактированы. И даже прославленный Сазерленд не сумел избежать этой цензуры.
Именно тогда Дэн и выдал свою заготовку, которая прозвучала как Танин экспромт.
Таня ответила, что ей нет необходимости изображать набоковскую нимфетку, так как она – Таня Ларина-Розен – представляет собой новый – оригинальный тип женщины, женщины-парфетки, что от французского слова ПАРФЭ – то есть перфектной – совершенной во всех отношениях…
Таня даже написала открывшему в изумлении рот журналисту на оборотной стороне своей визитки: “Une nymphette – une parfette”.
Потом… потом, торжествуя победу, Таня с Дэном решили, что они, как говорится в России, страшилу Тони попросту умыли.
Умыли они Тони Сазерленда.
И умыли не только его, но и всю голливудскую пресс-тусовку.
А за Танечкой так и зацепилось это… парфетка. Совершенная во всех отношениях.
И только один человек не считал Татьяну Ларину-Розен совершенной – ее сестра Лизка. Уже около года она одна тащила на себе весь дом, она кормила Танькиных пацанов завтраком, обедом и ужином, сидела у их постели, когда они болели скарлатиной – сначала заболел младший, а через неделю от него заразился и старший, она рассказывала им по вечерам сказки – про маму-кинозвезду, живущую далеко-далеко за семью морями, за семью горами, так далеко, что уже полгода не может даже на пару дней приехать навестить своих сыновей. И она, Лизка, покупала им солдатиков и мороженое на те деньги, что присылала ускакавшая за тридевять земель меньшая сестренка. Таня не скупилась, отправляла в Сан-Франциско добрую половину своих гонораров. Хотя у самой все чаще возникало чувство, что она от них, от самых близких, самых дорогих для сердца людей, вроде как откупается. И, главное, она знала, что точно такое же чувство испытывает Лизка.
Сестры регулярно созванивались, и голос Лизаветы звучал сухо и неприветливо. Хоть она и не укоряла в открытую, но Татьяна чувствовала: Лизавета затаилась, но внутри вся кипит и вот-вот сорвется. Предчувствие не обмануло.
– Татьяна, мне надо с тобой серьезно поговорить, – Таня представила свою собеседницу. Там, на другом конце провода, стоит с телефонной трубкой в руке пятидесятилетняя женщина, еще не старуха, хотя даже те сорок пять, когда баба ягодка опять, уже позади. И каждый день зеркало напоминает ей: у тебя почти не осталось времени, спеши, завтра будет поздно. И жалость к сестре вытеснила то чувство досады, которое Татьяна испытала, услышав первые слова Лизаветы.
– Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать.
– Догадываешься? А может, ты лучше объяснишь мне, что происходит?
– Лизонька, ну потерпи еще чуточку, совсем немного. Скоро все это закончится, я обещаю, – Таня старалась говорить мягко и примирительно, взяв за пример Колина, чье спокойствие всегда успокаивающе действовало на собеседника. Но, как принято говорить, это был не тот случай. Лизку уже нельзя было остановить, столько обиды в ней накопилось, столько праведного гнева, который она решилась-таки обрушить на голову своей непутевой сестры.
– Я по горло сыта твоими обещаниями! Они только воздух сотрясают и больше ничего. Съемки давно закончены, а ты не выбрала даже пары дней, чтобы навестить сыновей! Ты вообще-то не забыла, что ты мать?!
“Эх, Лизка, Лизка, если бы ты только могла заглянуть ко мне в душу, если бы могла увидеть, какая там живет тоска и боль. Нет таких слов, что могли бы ее выразить”. Татьяна пыталась придумать, что бы сказать в свое оправдание, и никак не могла этого сделать. А сестрица не унималась.
