Текст книги "Крик ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Лада на мгновение замерла.
Беги же, идиотка. Сейчас разорвется!
Лада рванула в прихожую, подхватила сумку, захлопнула дверь и привалилась к бетонной стене. Сердце стучало где-то в ушах. Сдавило грудь. Дыхание стало непосильным трудом. Лада – нет, Таня, какая к черту Лада! – перестала дышать. Сил не было.
Тишина.
Ключом в замок попала с третьего раза. Руки дрожали, как у артиста Лебедева в том спектакле, где он еще вместо рукавов их в штанины продергивает. Ничего не соображая, как сомнамбула вплыла в квартиру, на кухню, к холодильнику, заглянула в обрезанную банку, в толщу голубоватого прозрачного льда. Чека словно примерзла. А собственно, почему «словно»? Действительно примерзла. Точными движениями Лада натянула на торчащий шпенек презерватив, потом второй, крепко перетянула ниткой, закрыла дверцу. Села, закурила.
И пошел отток адреналина. Голова стала легкая, как шарик на ниточке, перед глазами все закружилось, заплясало. Таня глупо хихикнула и без чувств повалилась на пол.
Очнулась от тошнотворного запаха горелого пластика. Сигарета прожгла в линолеуме основательную дыру, прямо перед носом. Придется неведомой хозяйке оставить рубликов сто за причиненные убытки. А самой подниматься поскорее. Зачем валяться на полу, когда есть диван? Лечь и постараться поспать. Теперь уже все будет хорошо…
К десяти часам предпоследние следы пребывания в этой квартире Лады Чарусовой были ликвидированы. Последние оставались в прихожей, в виде чемоданчика со всяким относительно безликим барахлом, спортивной сумки с вещами нужными и черной авоськи, в которой находился лишь один предмет, завернутый в махровое полотенце. Ну и, собственно, сама Лада.
Марина была точна. Не опоздал и Серега. Всячески выделывался перед Мариночкой, косил под жизнерадостного дебила, отъезжающего с телками на пленэр. Станиславский бы не поверил, и Марк Бернес плюса не поставил. Но для Марины Валерьяновны сойдет, тем более той сейчас и вовсе не до чего. Самой бы с катушек не брякнуться, от чувств-с.
Ладу выгрузили у метро. С собой она взяла только спортивную сумку. Чемоданчик остался в багажнике, авоська в салоне. Нынче тепло. Хорошо бы успели из города выехать…
Ритуал не изменился нисколько. Соло для кукушки на счет «три плюс два», прозвучавшее сегодня совсем уж издевательски. Плавное фуэте перед глазком – в фас, в профиль. Дивертисмент замковых инструментов. И завершающим аккордом – струльбружья, мутноглазая харя хозяина.
– Здравствуйте, Родион Кириллович, вы молодцом сегодня. Я телятинки принесла, капусты квашеной. Мне к празднику чай иностранный в наборе выдали. Бергамотовый какой-то. Пахнет классно.
– Ну-ну, – отреагировал Родион Кириллович и прошаркал в спальню, бросив через плечо: – Хозяйствуй.
Таня поставила на плиту чайник. Мясо и капусту загрузила в холодильник – пускай тоже в пользу государству отойдет, если прежде не сгниет, конечно. На стол поставила желтую жестяную баночку с надписью «Twinings’ Earl Grey Tea». Сильный бергамотовый аромат закроет посторонний запах в одной из двух чашечек, которые она тоже поставила на стол…
Содержимое ампулы с концентрированным раствором атропина, с серьезным видом принятой из дрожащих ручек Марины, давно уже вылито в унитаз, а стеклянные осколки покоятся на свалке. Есть средство получше.
Эту штучку разработали химики, причем даже не военные, а сугубо гражданские, и предназначалась она заменить ядреный дуст, которым в южных республиках нещадно опыляли хлопковые поля. В отличие от последнего, активный компонент нового вещества отличался летучестью и, потравив всяких вредителей, в считанные часы улетучивался почти без следа. К сожалению, травил он не только жучков-паучков. При случайном вдыхании отмечались судороги, рвота, потеря сознания. Хотя летальных исходов отмечено не было, продукт сняли с производства, но в хранилищах осталось множество баллонов, охотно и по дешевке приобретаемых с заднего крыльца местным населением, как вещь в хозяйстве полезная. Один специалист соответствующего профиля научился каким-то путем добывать из этого вещества прозрачные кристаллы, которые снова растворял уже в чем-то другом. Итоговые капельки при приеме внутрь гарантировали множественный инфаркт в течение часа-полутора, для старых и больных хватало получаса. Сам же препарат быстро разлагался на почти безвредные составляющие и полностью усваивался организмом. Ничтожные его следы в принципе могли быть выявлены кропотливой, дорогой и очень специализированной экспертизой, но до такой экспертизы нужно было еще додуматься и правильно ее провести.
Единственным недостатком этого лекарства от всех болезней был резкий, специфический запах… Дух бергамотовый силен, но все же не добавить ли гвоздички? Нет, обойдемся, а то еще пить откажется.
«Последний дар моей Изоры…» Перед глазами встало лицо Шерова, волнистое, словно струи теплого воздуха. Как тогда, на картине в его отрадненском кабинете. Давно это было… «Не слабо», – пробормотала она, и лицо исчезло.
– Родион Кириллович, вам в комнату подать или на кухню выйдете? – крикнула Лада в коридор…
– Зря старалась, – пробурчал он, наливая себе третью чашку крепкого, почти рубинового чая и доливая туда же изрядную дозу коньяка из хрустального графина. – Мне что морковишный, что с листом полынным, что с бегемотом твоим. Уж десять лет как нюх отшибло… Сама-то что не пьешь?
– А я пью. – Лада отхлебнула чая, откусила кекса, принесенного ею же позавчера. – Сейчас щи заряжу, а пока готовятся, приберусь. Маринка последние дни не забегала?
– На что она мне сдалась? Бестолочь, неумеха.
И злыдня… Ждет не дождется, когда я в ящик сыграю, на наследство рассчитывает. Ухаживает за мной, стариком, и денег не просит, а глазками-то так и стреляет, где что лежит… Вовремя ты появилась, а то я ее бояться уж начал, вколет какой отравы или вон в чай подольет… – Родион Кириллович шумно всосал в себя остаток чая и плеснул в пустую чашку немного коньяка. – Только пусть не надеется…
Он гнусно хихикнул, отпил из чашки и выжидательно посмотрел на Ладу. Та молчала.
– Совсем неинтересно, кому и что я отписать хочу?
– Простите, Родион Кириллович, это ваши дела, меня они не касаются…
– Так-таки и не касаются?.. Я ведь тебя, девка, не просто так в домработницы нанял, денег лишних у меня не водится на всякие пустяки их бросать.
– А что ж тогда?
– Приглядывался. Маринке-то я давно уж не верю, а без бабы в доме трудно мне. Ты ведь безмужняя?
– Вдова, – помрачнев, бросила Лада. – Вы же знаете.
– И я вдовый.
– Уж не сватать меня собрались, Родион Кириллович? – Лада фыркнула в кулак.
– А что? Девка ты крепкая, сноровистая, из себя видная. И уход мне обеспечишь, и уют. Много ли старику надо? А я тебя сюда пропишу, содержание положу богатое… в разумных пределах, конечно… Ну да ты жизнь правильно понимаешь, транжирить направо-налево не будешь…
– Шуточки у вас, Родион Кириллович!
– Ты подумай, Ладушка, хорошенько подумай. Что у тебя сейчас есть? Служба копеечная, пенсия и вовсе плевая. А за мной нужды знать не будешь, а как помру – все твое будет. Ты хоть знаешь, какое здесь богатство собрано?
– Да кончайте вы, Бога не гневите. Ничего мне от вас не надо.
Вот так фунт! А между прочим, предложи он такое на денек пораньше… Хотя бы даже на полчасика. А если бы предвидеть такой поворот, когда планировали операцию… Да, знать бы прикуп… Теперь-то всяко поздно.
– Не хочется за старого? Мне ж от тебя не любви надо, а службы верной. Велико ли дело, что хозяин на полвека тебя постарше будет, коли награда по делам…
Он вдруг задышал часто, глаза вылупил.
– Что-то неможется мне, пойду прилягу. Дойти помоги.
Лада довела его до кровати, уложила.
– Плохо, Родион Кириллович? – участливо спросила она.
– Да грудь что-то… Криз, наверное… Давление проверь.
Она достала из тумбочки «Ривароччи», укрепила ленту на дряблой руке…
– М-да, – задумчиво произнесла она. – И пульс неспокойный. Я теперь и укол-то ставить боюсь, вдруг что не то… Нитроглицерину надо, и «скорую» вызвать.
– Не… не успеют… к старикам не торопятся… – прохрипел он.
– Я скажу, что вам пятьдесят. А вякать начнут – червонец суну.
Через полминуты из прихожей донесся ее четкий голос. Адрес, анкетные данные, симптомы. А что говорилось это все при неснятой трубке – так этого не слышно.
Впрочем, Родион Кириллович Мурин не слышал уже ничего. Он бился в судорогах. Лицо посинело, на губах проступила пена. Зрелище было малоприятное, да и пронзительная вонь экскрементов удовольствия не добавляла. Убедившись, что неожиданности тут исключены, Лада не стала дожидаться финала…
Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон. Времени более чем достаточно. С визитами никто не явится, на звонки можно не реагировать – те немногие, кто общается с Родионом Кирилловичем, знают, что двери он без предварительной договоренности никому не открывает, а телефон отключает часто и надолго.
Войдя в гостиную, она с удовольствием оглядела картины. Кое-что не отказалась бы прихватить с собой, но вот этого как раз нельзя. Нельзя категорически. На всякий случай Лада натянула нитяные перчатки, те самые, в которых накануне бралась за замороженную гранату.
Ключик оказался там, где и сказала Марина, так на ладошку и вывалился из-под конторки. Не соврала, стало быть. На том свете зачтется.
Все так. Сейф обнаружился, где следует, и открылся с первой же попытки. Собственно, не сейф, а вмурованный в стену плоский ящичек с железной крышкой. Как открыла дверцу, на пол выпала толстая коленкоровая папка на тесемочках. Лада папку подобрала, положила на стул и заглянула в сейф. Перетянутая резинкой пачка четвертных, рублей восемьсот. Негусто. Впрочем, это не главное. Главное же стояло, прислоненное к задней стенке, закутанное в байковый плед. Оно? Сдерживая дрожь в руках, Лада принялась развязывать пожелтевшую от времени толстую бельевую веревку. На ходу отметала мысли о неприятном сюрпризе, который мог приготовить покойничек для особо любопытных: потянешь за веревочку – и как бабахнет! Или газом ядовитым обдаст… Вряд ли – слишком бесхитростно выглядит пакет. Под пледом открылась газета с большим зернистым портретом Никиты Сергеевича, победно вздевшим увесистый кулак. Шестьдесят второй год. Руки прочь от Кубы! Мы вас похороним! Газету долой. И марлю. Показались знакомые разные глаза…
Антикульминация. Ноги не держат. Положив картину, Лада села на пол, борясь с дурнотой и головокружением. Не вышло – заставила себя встать, доковылять до туалета, склониться над почернелым унитазом… Вроде полегчало. На обратном пути аккуратно прикрыла нагло распахнутую дверь в спальню, отводя глаза.
Навалилась безучастность. Одеревеневшими руками Лада размотала марлю и, прислонив Мадонну к стене, вперила в нее взгляд. Ничего. Не обожгли глаза Богоматери, как тогда, со слайда. Отток адреналина? Или?..
Не слишком ли просто все? И ключик лег прямо в руку, и сейф, как по мановению волшебной палочки, отворился на простейшую комбинацию, на которую нормальные люди даже ячейку в вокзальной камере хранения не запирают. И сокровище оказалось именно там, где его в первую очередь стали бы искать. Как нарочно.
– Подмененная ты? – Лада вглядывалась в глаза Мадонны, ища в них ответа. Глаза молчали – отстраненно, холодно, без осуждения и без сострадания. – Ну, не искусствовед я, понимаешь? И комиссию пригласить не могу… Малыш, ну хоть ты скажи…
Божественный младенец безмятежно улыбался чему-то своему, провидя, должно быть, не только крестный путь свой, но и вящую посмертную славу.
Газета с фотографией Хрущева. Пожелтевшая веревка, сохранившая белизну лишь в тех местах, где были узлы… А в соседней комнате – мертвый кощей, свободный наконец от каторги собственной одержимости.
Может быть, начинал он, думая о надежном и выгодном вложении капиталов. Но, сомнения нет, потом собирательство превратилось в манию, в жгучую, мучительную страсть к крашеному холсту, в болезнь, сходную с алкоголизмом или наркоманией. Скупой рыцарь был счастлив лишь над разверстыми сундуками со златом. Так можно ли поверить, чтобы Мурин, двадцать лет назад упрятав под замок главное свое сокровище, с тех пор ни разу не созерцал его?
– Не верю, – пробормотала Лада. – Каждый день небось балдел, упивался обладанием, фетишист.
Она поднялась с пола и пошла за ответом в спальню. Синий кощей скалился в потолок, и вид у него был самодовольный и лукавый.
– Ну, и куда спрятал? – спросила Лада, уперев руки в боки.
Мурин не отвечал.
– В молчанку поиграться решил? – суровым голосом осведомилась Лада и подошла поближе к кровати, точнее, к тахте.
Уж не внутри ли, под матрасом пружинным, держит? Поднимет его и любуется. Придется переворачивать гада.
Она сделала еще шаг к кровати и, отвернувшись, дотронулась до холодеющего плеча, надавила.
– Пу-ук! – неожиданно сказал Мурин. Только не ртом.
– Ах, вот ты как! Ну ладно же! – Лада вдруг расхохоталась, заливисто, истерически. – Он еще и издевается.
Она резко, сильно тряхнула. Мурин перевернулся и с глухим стуком повалился на пол, увлекая за собой одеяло и грязную простыню. Лада ухватилась за край тахты, подняла рывком.
Слой старых газет. Под газетами – сложенное вдвое шерстяное одеяло. Под одеялом – аккуратные бумажные сверточки. Лада взяла один, развернула. Облигации на тысячу рублей каждая. Государственный заем СССР 1947 года (восстановительный). Тьфу!
Весь ящик был забит старыми облигациями. Что ж, их хранят многие, особенно старики, веря ежегодным заверениям, что погашение начнется как только так сразу. Но что сказать про купюры, утратившие силу еще в начале шестидесятых? А ведь их тут тоже немало… Впрочем, в коробочке из-под ботинок «Скороход» среди резаной бумаги нашлись три завернутых в пергамент металлических брусочка, каждый из которых, будучи развернут, рассыпался на десяток золотых червонцев с рельефным профилем Николашки Последнего. Тридцать. Символическая цифра, когда дело касается денег… И сразу расхотелось брать червонцы.
– Что ж ты? – упрекнула практичная Лада. – Твои, честно заработала. Каждая монетка не меньше трех сотен тянет. «Волгу» новую через благодетеля прикупишь. Плохо ли?
– Не возьму, – прошептала Таня.
– Ну и дура!
– Сама дура! – огрызнулась Таня. – Кто ты такая, вообще? Тебя сегодня уже не будет.
– А тебя?..
– Заткнись и складывай монеты обратно! – оборвала Таня этот шизофренический диалог.
Лада со вздохом завернула десятирублевики и уложила их в коробку.
Больше ничего интересного в тахте не нашлось. Пришлось ее закрыть и водрузить обратно неожиданно потяжелевшего Мурина.
Потом началось занятие, одновременно лихорадочное и занудное, как известно всякому искателю искомого. Распахивались стеллажи, перебирались папки с офортами и графикой, книги – а вдруг оно там, за аккуратными, пыльными рядочками. Переворачивались картины – а вдруг на изнанке. Простукивались в поисках пустот массивные рамы, стенки мебели, паркет. От здравого смысла и следа не осталось, обследовались уже места заведомо невозможные – сортир, ванная. Принялась даже откручивать ножки от табуреток в расчете на тайник…
– Идиотка! – в сердцах сказала себе самой, вспомнив, что в прихожей есть антресоли. – Ежу понятно, что там.
За створками повеяло многолетней пылью, горьковатой сухой гнильцой. Лада потянула на себя картонный короб, но тот лопнул в ее руках, и по груди больно застучали увесистые тома. Один поймала. Максим Горький, полное собрание сочинений. Не успела даже выругаться – пронзительно и непривычно долгими гудками зазвонил телефон. Вздрогнула, выронила книгу, спрыгнула со стремянки.
– Алло! – хрипло и раздраженно сказала она в трубку.
– Простите, – отозвался удивленный, вежливый и чем-то знакомый голос. – Я, наверное, не туда попал. Мне Родиона Кирилловича.
– Кого?
– Родиона Кирилловича Мурина.
– Он… – Опомнись! – Нет тут таких. Она бросила трубку. Вот такие дела. Еще чуть-чуть, и брякнула бы сгоряча, что преставился Родион Кириллович. Грибочков намедни покушал и преставился. Бывает…
Телефон вновь начал надрываться, но Лада трубку не брала.
– Только без паники. Быстро навести марафет и линять отсюда. И «маму» не забыть, пусть и не та она. Пусть сами потом разбираются, не мое это дело, а свое я сделала…
Лада разогнулась, утерла пот со лба. Вроде все. Квартирка приобрела тот вид, который имела до ее прихода. Приблизительно тот – кое-что, конечно, изменилось. Теперь собрать вещички, привести себя в порядок… Кстати, зеркало очень не помешало бы, но, сколько помнится, нет в этой квартире ни одного зеркала, даже в ванной. Может быть, в спальне у Мурина, там еще гардероб стоит, такой трехстворчатый?
Вошла, не глядя на кровать, отворила шкаф. С дверной изнанки на нее глянуло бледное лицо в крупной испарине, глаза, горящие нездоровым блеском. Так не пойдет. Ну-ка, собраться!
Сбивая с себя наваждение, стукнула кулаком по тяжелой дверце – и едва успела отскочить: край зеркала прыгнул на нее, целя в лицо. Зеркало показало черный тыл, застыло перпендикулярно дверце. Из открывшегося зазеркального пространства брызнул опаляющий взгляд знакомых асимметричных глаз, но не было в этом взгляде никакого безразличия…
IVНачало мая уже содержало в себе обещание белых ночей, и, проснувшись под утро, Павел отчетливо увидел рядом с собой пустую примятую подушку. Он встал и, накинув на плечи плед, пошел на запах табачного дыма и на звук приглушенных рыданий.
На фоне сумеречного оконного прямоугольника ее силуэт был виден четко. Растрепанная голова, подпертая рукой, сигарета в губах. Прерывистое дыхание.
– Ты плакала? – прошептал он. – Но почему?
– Прости меня, – не поворачиваясь, сказала она. – Я и забыла, когда плакала последний раз. А вот сегодня прослезилась трижды. Это пройдет… Вот и все. Прошло. Наваждение кончилось. Прости меня. В полшестого откроется метро, и я уеду.
– Куда? – глухо спросил он, вцепившись дрожащими руками в край стола.
– После того, что было сегодня… вчера, мне нельзя обратно. Я понимаю… Но у меня есть служебная комната. Юридически я ведь бухгалтер ЖЭКа с лимитной пропиской. И законная жена Ивана Павловича Ларина.
– Я не знал.
– А что ты вообще обо мне знаешь?
И, не опуская нелестных подробностей, она рассказала ему о том, как жила последние годы. Он перебил ее только однажды, когда она поведала ему о своем утре с Потыктуевым:
– Так и со мной в точности так же было. В университете, на практике в Крыму. Заглянули к нам как-то географы с парой канистр вина. Ну, туда-сюда, газ-ураган. Ничего не помню. Утром просыпаюсь в палатке – а рядом девица храпит, незнакомая, пьяная и, что характерно, в противных белых кудряшках…
Он заходил по кухне, доставая кофейник, наливая воду, засыпая кофе из банки, разжигая газ.
– Я устал от потерь, – говорил он на ходу, как бы сам себе, но достаточно громко. – В жизни мне дано было много, сказочно много. Я умел взять, но не умел удержать. И постепенно моя жизнь превратилась в череду похорон. Я похоронил сестру, вовремя не заметив роковых знаков в ее судьбе, не вмешавшись, не оказавшись рядом. Я похоронил мать, не выдержавшую смерти сестры. Я похоронил себя как ученого – а ведь когда-то наука составляла смысл моего существования… Знаешь, когда-то, совсем, в общем-то, мальчишкой, я совершил открытие. Большое, очень большое, таким мог бы гордиться любой ученый. И оно не осталось непризнанным. Наоборот. Мне присвоили ученую степень, под мою работу специально открыли целый отдел в серьезном отраслевом институте. И что? Сначала моя тема сама собой отодвинулась на второй план, потом ее и вовсе закрыли. Я ушел из начальников отдела, потом и вовсе перешел в отдел технической информации. Вместо того чтобы давать собственные работы, переводил и реферировал то, что наработали другие.
Он еще долго говорил – об отце, о Нюточке… Таня молча слушала его. Павел поставил на стол чашки, разлил безнадежно остывший кофе и только тогда обратил внимание на свой костюм.
– Прости, – смущенно сказал он, плотней запахиваясь в плед.
– Да за что прости-то?! – Таня рассмеялась, и сразу стало легко, хорошо.
– Пойду, натяну чего-нибудь. – Он направился к дверям.
– По-моему, тебе так очень идет, – сказала Таня. Павел рассмеялся, но из кухни вышел, а вернулся в белой рубашке и черных спортивных брюках.
– Хочешь, покажу кое-что? – спросил он. – Пойдем.
И повел ее в детскую, включил свет, показал на стену.
– Знаешь, кто это?
Чуть выцветший календарь за восьмидесятый год. Соблазнительно улыбающаяся актриса Татьяна Ларина.
– Знаю, – после некоторой паузы выговорила Таня.
– Не знаешь, – сказал Павел. – Это наша тетя мама. Без песен тети мамы мы до сих пор не засыпаем.
И уже пять лет ждем, когда же она, наконец, вернется к нам.
Таня прерывисто вздохнула и крепко обняла Павла.
– Так не бывает, – прошептала она.
– Теперь ты поняла, что у тебя нет выбора?
Организационно все получилось несложно. Наутро после их первой ночи Павел быстренько отметился в институте и примчался домой. Потом они вместе поехали к Рафаловичу, разбудили его (Викуля, слава Богу, уже была им отправлена восвояси) и втроем молча и расторопно собрали Танины вещи. Потом Рафалович достал пухлый бумажник и отсчитал пятьсот пятьдесят рублей.
– Не надо! – хором сказали Таня и Павел.
– А мне таких подарков не надо! – пряча глаза, сказал Рафалович. – Я покупаю Танину мебель, причем покупаю выгодно. В магазине мне это обошлось бы сотни на две дороже в кассу и столько же на лапу. Имею свой гешефт с общей беды!
Он схватил со стола початую бутылку коньяка и приложился к горлышку. Таня и Павел переглянулись. Рафалович поставил бутылку, подхватил сумку и чемодан и выволок в прихожую, где его обгавкал Бэрримор.
– Спасибо, что зашли, голубочки! – криво улыбаясь, сказал он. – Проверьте на дорожку, все ли взяли. Не забудьте песика забрать, а ключики отдать. Ну, доведется бывать в наших краях – заглядывайте!
Таня открыла входную дверь, Павел взялся за чемоданы.
– Ребята, – совсем другим тоном вдруг сказал Рафалович. – Спасибо вам. Спасибо, что есть такие, как вы. Вряд ли мы теперь будем встречаться часто. Но помните – если что, я за вас кому угодно глотку разорву.
– Ой, Ленька, только не надо никому глотки рвать!
Павел поставил чемоданы и крепко обнял Леню.
– Не забывай меня, Поль. Ты позволишь?
Павел кивнул. Леня подошел к Тане и поцеловал ее.
– Спасибо тебе. Не поминай лихом. Пусть у вас все хорошо будет.
– И у тебя.
Они медленно и молча спустились по лестнице. Возле почтового ящика Павел остановился.
– Ты что? – спросила Таня.
– Деньги его хочу опустить.
– Не надо. Считай, что это мое приданое!
– Ол райт! – Павел положил деньги в карман.
А потом Павел взял отгулы до пятнадцатого, и наступил полный кайф. Днем и ночью. Даже вечера, когда Тане приходилось работать, были великолепны – ведь в зале сидел он, ее единственный, и предупрежденные Таней официантки безропотно обслуживали этого невыгодного посетителя, поднося ему кофе и минералку. Отработав свою программу, она, естественно, не задерживалась…
Появление Тани, Павла и Бэрримора в дачном поселке восьмого мая особого фурора не вызвало. Дачники сосредоточенно копались в грядках, стучали молотками или визжали пилами, и им не было решительно никакого дела, кто там мимо них идет по дорожке. Дмитрий Дормидонтович, завидев сына с хорошо знакомой ему женой беспутного Ваньки, удивления не выказал, помахал им с огорода рукой и только сказал прыгавшей рядом с дедом Нюточке:
– Ну-ка, посмотри, кто там пришел? Нюточка подняла голову, вприпрыжку подскакала к ним и бросилась на шею отцу.
– Папочка! А что ты мне привез?
– Изюмчику, как просила. Печенья. Собачку.
И еще вот… – Он поставил дочку на землю и показал на Таню.
– Тетя мама! – радостно сказала Нюточка. – Ты насовсем приехала?
– А тебе как хочется?
– Насовсем, конечно. Одни мужики в доме – это так скучно!
Таня с Павлом дружно расхохотались, а Нюточка схватила Таню за руки и запрыгала, приговаривая:
– Выше! Выше!
Таня послушно поднимала руки и между делом разглядывала Нюточку. Высокая, крепенькая, черноволосая. Круглая симпатичная мордашка, перепачканная землей. Нежная кожица, чуть тронутая весенним солнышком. Бэрримор отчаянно лаял, требуя внимания и к себе.
– Ну, хватит! – сказал Павел. – Потом еще попрыгаешь. Тетя мама устала.
– А с собачкой можно поиграть? – спросила Нюточка, лукаво глядя на Таню.
– Можно. Он не кусается. Его зовут Бэрримор.
Нюточка выпустила Танины руки, подхватила извиваю-щегося Бэрримора и помчалась на огород, громко вопя:
– Деда! Деда! Тетя мама Беломора привезла!
К ним, вытирая руки о фартук, подошел Дмитрий Дормидонтович. Пожав руку Павлу, он остановился перед Таней и склонил голову набок.
– Ну, здравствуй, черно-бурая, – сказал он. —
В гости или как?
– Или как, – четко сказал Павел.
– Ну, дай Бог. – Дмитрий Дормидонтович пожал плечами и возвратился на огород.
– Ты не думай, что он не рад тебе, – поспешно сказал Павел. – Это он после болезни такой.
– Да, ты говорил… Ты покажи, где тут переодеться можно. Грядка скучает по умелым рукам.
– Давай лучше чайку сначала.
Они поднялись в аккуратный бревенчатый домик, чем-то напоминавший Дмитрия Дормидонтовича…
С дачи они вернулись втроем – Нюточка увязалась вместе с папой и Таней, которая из «тети мамы» быстро стала просто «мамой» и теперь с удовольствием пела Нюточке колыбельные.
В двадцатых числах зарядили дожди, и с дачи вернулся Дмитрий Дормидонтович. Если он и обратил внимание на перестановку и прочие реформы, начатые Таней в их прежде сугубо мужском хозяйстве, то ничем этого не показал. Сунул ноги в новые шлепанцы, рассеянно потрепал по холке сунувшегося лизаться Беломора – бывшего Бэрримора, – прошел по вычищенному ковру, облачился в подштопанный халат, покушал домашних голубцов, принял стакан с чаем, заваренным по-новому, включил телевизор с начисто протертым экраном. Будто так оно было всегда, и иначе быть не должно. И за это Таня была ему бесконечно благодарна.
Утром Павел уходил в институт, Таня отводила Нюточку в детский сад (там и ее, и Беломора начали узнавать со второго дня), днем отправлялась по магазинам, занималась хозяйством, а потом уезжала на свою работу. Слава Богу, в мае не было репетиций – старую программу решено было катать до осени. Дмитрий Дормидонтович каждый солнечный день проводил на участке, а в непогоду сидел у себя в кабинете, «читая литературу», или возился в гараже с машиной.
В первую пятницу июня Дмитрий Дормидонтович собрался везти Нюточку и Беломора на дачу – Павел, естественно, предпочел остаться с Таней, которая ехать не могла. Но с утра закапал противный слепой дождичек, и поездку пришлось отменить. Нюточку отвели в садик, Таня пошла по делам. Старик слонялся по квартире какой-то особенно угрюмый, а когда вернулся с работы Павел, встретил его в прихожей и попросил в гостиную.
Сидя напротив сына, Дмитрий Дормидонтович весомо сказал:
– Вы с Татьяной, я смотрю, будто век женаты.
– А что? – Павел насторожился.
– А то. Во все пазы вы друг другу входите, гладко, плотно, без вихляния. Никакой рихтовки, подгонки не требуется. Такое не каждому в жизни дается, ох не каждому… Это, знаешь, судьба. Да и Нюта вон с одного взгляда мать в ней признала. Ты хоть заметил, как они меж собой похожи?
– Кто?
– Близорукий ты человек, Пашка, честное слово… Все уже заметили, соседи и по даче и по дому, воспитательницы в садике. Меня вон даже старушки на лавочке спрашивали, где это мамаша так долго пропадала… Что отвечать-то?
– Это… В смысле, Таня с Нютой похожи?
– Как две капельки. Только глаза разного колера. Такая вот, брат, игра природы.
– Надо же, а я и не заметил!
– Теперь замечай… В дела ваши я мешаться не собираюсь, люди вы взрослые, да и доктор не велит. Только я так скажу тебе, Павел, – если вы так себе, развлечься решили, то ищи себе другой предмет, да и она пусть тоже… подальше где-нибудь. Если друг другу добра не хотите, о ребенке подумайте. Когда еще она мать-то готовую найдет?
– Что ты говоришь? Какое развлечься?
– А коли серьезно у вас, так давайте расписывайтесь как люди. А то по закону ты, Павел Дмитриевич, получается, сожительствуешь с чужой женой…
– Отец, ты сам сказал – мы люди взрослые. Не беспокойся ты о нашем моральном облике. На парткоме меня разбирать не будут – не те времена…
– Дурак ты, Пашка! При чем здесь партком… Хотя и партком, конечно… Главное-то не в этом.
– А в чем? В штампике? Другие без штампика прекрасно живут.
– Вы не другие… Случись со мной чего – вас вдвоем с Нюточкой вмиг из этой квартиры попросят.
А втроем, тем более вчетвером…
– Отец, и думать не смей об этом!
– Ладно, ладно… А ты все же поговори с ней. Скажем так, для моего спокойствия. Мне ведь спокойствие медицински показано… Кстати, возьми вон бумажку, почитай. Ценная бумажка.
Он перевернул лежащую перед ним текстом вниз карточку и протянул Павлу. Павел поднес к глазам и прочел:
«Ларин Иван Павлович. Телефон домашний 221-43-12; телефон рабочий 274-31-36».
– Вы с Татьяной между собой определитесь. Потом с Ванькой согласуйте, что, как и когда… Я тоже тут свяжусь кое с кем.
– Только ты, батя, не очень усердствуй. Береги себя, ладно?
