Текст книги "Черный ворон"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
Короткий вздох изумления – и бурные, дружные аплодисменты.
Над дверью сбоку от сцены взметнулся занавес, и в зал вошел невысокий, довольно плюгавый мужчина, лицом, известным всей стране по портретам, напоминавший пожилого зайца. Он немного постоял, приветственно, словно на первомайской трибуне, подняв руку, а потом быстро вышел в центр зала. Аплодисменты перешли в овацию.
Мужчина махнул рукой, и тут же стало тихо. – Нашли кому хлопать, – с притворной укоризной произнес он. – Разве мне сегодня надо хлопать? Вот кому сегодня надо хлопать! – Он указал на Павла с Таней.
Все обернулись к молодоженам и захлопали с новой силой. Романов, по обе стороны которого материализовались двое крепких молодцов, двинулся к ним. Гости, мимо которых он проходил, разворачивались и, вжимаясь тылами в стол, сопровождали товарища Романова взглядами и аплодисментами. Романов обнял Павла и явно не без удовольствия расцеловался с Таней, приподнявшись для этого на цыпочки. Встав между молодыми, он обвел взглядом присутствующих.
– Я ведь этого шмендрика еще вот таким помню, – начал он, показывая куда-то вниз, под стол. Павел кашлянул. – А теперь вот поди ж ты... Длинный, серьезный вымахал, и вона какую кралю себе отхватил! – Романов хихикнул и посмотрел на Чернова. – Что, Дормидонтыч, завидки берут? Эх, были когда-то и мы рысаками...
Он обогнул Павла и обнялся с Дмитрием Дормидонтовичем.
В эти секунды за спинами гостей выросли фигуры официантов в черных фраках. В стопочках, как по мановению волшебной палочки, образовалась прозрачная водка, а в хрустальных стаканах – настоящая американская кока-кола, которую официанты разливали, выставляя напоказ коричневые витые бутылочки.
В одной руке у Романова сама собой появилась большая рюмка, а в другой – стакан с шипучей минералкой, которую налили только ему.
– Здоровье наших молодых! Совет да любовь! – выкрикнул он и осушил рюмку. То же самое сделали и все присутствующие, кроме Павла с Таней и еще Ивана, который в самое последнее мгновение переменил руку и хлебнул темной кока-колы.
– Горькая, однако ж, водочка попалась! – подмигнув, заметил Григорий Васильевич. Все мгновенно подхватили намек и стали скандировать: «Горько! Горько!»
Губы Павла и Тани слились в долгом поцелуе. Пока все смотрели на них, Романов тихонько вышел в дверь, расположенную за центральным столом.
После первого тоста торжественно внесли подарок от первого секретаря – большую красивую коробку, в которой оказалась пара огромных пивных кружек с крышечками, изображением медведя и надписью «Berlin, Hauptstadt der DDR». Все снова захлопали, маскируя недоумение, вызванное странным подарком.
Потом слово взял председатель горисполкома. Довольно официально поздравив молодых и пожелав им крепкого здоровья, успехов в труде и семейного счастья, он вручил свой подарок – ключи от квартиры в только что отреставрированном старинном домике возле Никольского собора. И вновь аплодисменты, на сей раз совсем с другим значением – вот это подарок так подарок!
– Лев Николаевич, на новоселье вы наш первый гость! – сказала Таня, расцеловавшись с мэром.
Потом Марина Александровна в очередь с Адой зачитывали телеграммы – сначала из ЦК от Кириленко и Долгих, потом от академика Рамзина (на таком порядке настоял утром Павел), потом от трех союзных министров, от директора «Уралмаша» Рыжкова и других руководящих работников, потом выборочно, что повеселее. После этого предполагалось приступить собственно к банкету, но тут вылез брат Лидии Тарасовны, отставной заслуженный чекист, и понес такую околесицу, что всем стало тоскливо. Оголодавшие гости накинулись на воистину царское угощение, разносимое проворными бесшумными официантами. Невозможно перечислить даже малой доли тех яств, которыми потчевали гостей. Скажем только, что здесь было все, что могла пожелать душа советского человека образца 1977 года, и еще кое-что, чего она пожелать не могла в силу полного неведения.
Столь же блистательна была и культурная часть программы, начавшаяся, как только гости заморили первого червячка. Пела старинные романсы Галина Карева. Сменяли друг друга Валентина Толкунова и Валерий Ободзинский (Иван невольно вспомнил об Оле и Поле – вот бы порадовались девчонки!), Ирина Понаровская и Альберт Асадулин. В промежутках публику веселили известные пародисты и юмористы, причем особый ажиотаж вызвало появление самого Михаила Михайловича Жванецкого с его тогда уже прославленным пухлым портфельчиком. Естественно, концерт шел не единым блоком, а по частям, с многочисленными перерывами на тосты, закуски и горячее. Несколько раз менялся оркестр, а в большом перерыве между горячим и десертом место на сцене прочно занял известный джаз-оркестр, побаловавший присутствующих отменным набором быстрых и медленных танцевальных мелодий, от вальса и танго до наисовременнейшего рока.
Иван танцевал с упоением и все подряд, сжигая в танце многократный избыток калорий, который он теперь не мог сжечь алкоголем. Ближе к концу этого сказочного вечера он развеселился от души, скакал молодым архаром, развлекал анекдотами и стихами Анджелу, других совершенно незнакомых ему девиц и молодых дам. Но, как и во время торжественной части, стоило лишь его взгляду упасть на невесту, в нем загоралось необъяснимое и непреодолимое волнение – безотчетное чувство, которое он не испытывал уже больше года, став-.шее от отвычки особенно сильным. И одновременно вскипала лютая, постыдная и необъяснимая зависть к Павлу... Поэтому он старательно избегал смотреть в сторону новобрачных и, как бы ни было здесь весело и замечательно, уехал одним из первых, по просьбе матери прихватив с собой вконец окосевшего Шурку Неприятных. За это Марина Александровна организовала им бесплатную доставку по домам на казенной черной «Волге».
Молодоженов провожали под народную обрядовую. Галина Карева без музыкального сопровождения пела свадебную величальную:
Ой-ка, глядь, лебедушка плывет,
Черный ворон нашу Танюшку ведет.
Плачьте горькими, горючими слезами,
В дом свекровушки невестушка идет.
Павел вел под руку Таню к выходу. Она низко опустила голову. Перед глазами все плыло – с того самого мига, как задумала дать Павлу первому ступить на ковер свадебного зала, но споткнулась на самом пороге, и ее нога первой коснулась красной дорожки. И все пышное торжество словно прошло мимо сознания, хотя вроде бы его не теряла. Но была близка. Удивительно, что ее пред обморочного состояния не заметил никто. Разве что Ванечка Ларин, непутевый друг Павла, свидетель. Он не сводил с нее удивленных глаз, пока его не оттерли в сторонку... Странный он был сегодня. Ни разу не подошел, слова не сказал, танцевать не пригласил. Заметив на себе ее взгляд, сразу отводил глаза, будто и не глазел вовсе...
За поминки стыдиться не приходилось. И кутьи хватило, и киселя, и воя, и причитаний. Бабы несли кто курей, кто сальца, кто огурцов, крестились на жестяную иконку Всех Скорбящих Радости, выданную Тане священником и поставленную на полочку в красном углу, выпивали, закусывали, ревели в голос. Все как одна приговаривали: «Смирный па-ренечек был, да ласковый!» Будто и не они чурались его, убогого, при жизни, не шептались: «Хоть бы Бог прибрал поскорее!»
В городе такое поведение воспринималось бы как чистой воды лицемерие, но здесь это совсем не так. Добросовестно, от всего сердца исполнялся тысячелетний обряд. Плач и стенания предназначены были умилостивить отлетевшую душеньку, чтобы ходатайствовала она перед Господом о тех, кто пока еще остался внизу. Примерно так подарками и наговорами задабривают домового, дворового, банную бабушку. К самой же смерти отношение здесь спокойное и деловое. Это для техногенной цивилизации смерть патологична, ненормальна, как ненормален вышедший из строя лифт. Для тех же, кто еще не выпал из природных ритмов, нет ничего более естественного. Тем более, в данном случае – ясно же было, что Петенька не жилец, как не жилец теленок, родившийся о двух головах... Совсем древняя баба Саня, обнимая плачущую Лизавету, приговаривала:
– Не горюй, милая, еще воздается тебе за страдания. Ангелом Божьим вернется к тебе твой Петенька, осенит белым крылышком. И зацветет ленок, травка незаметная...
Мужики сидели серьезные, кивали, поддакивали бабам, между собой вполголоса переговаривались на солидные темы – хозяйственные или внешнеполитические, – но все больше поглядывали на Таню. Напряжение, вызванное похоронными хлопотами, понемногу отпускало ее, и она не без удовольствия ловила на себе мужские взгляды. Не укрылось от ее внимания и то, как погрузневшая, беременная Тонька Серова – предмет детской зависти – с досадой ткнула локтем мужа-зоотехника, чтобы переключить его внимание на себя, законную.
Когда кончилась водка, сам собой появился мутный, припахивающий дрожжами первач. Однако закончили чинно, как и начали. Никто не подрался, не наскандалил, не ударился в пляс, а из песен пели только протяжные – про удалого Хас-Булата, про хуторок. Разогретая обильной едой и двумя стопками покупной вишневки, Таня пела вместе со всеми и, лишь заканчивая «Ах, зачем эта ночь...» с удивлением сообразила, что давно уже поет одна.
Остальные сидели молчком и сосредоточенно слушали.
– Это да! – не выдержал зоотехник, когда Таня смолкла.
– Эх, говорила я тебе, Лизавета, надо было Танечку в музыкальное отправлять. Голосина-то какой стал матерый, – заметила учительница Дарья Ивановна.
– Да уж не чета этим размалеванным, что в телевизоре скачут, – подхватил участковый Егор Васильевич, поедая Таню замаслившимися глазками. – Ни кожи ни рожи, орут, как кошки драные. Одно слово – актерки!
– Татьяна! – с пафосом проговорил завклубом Егоркин. – Возвращайтесь и живите здесь! Кто может по достоинству оценить ваши дарования в этом бездушном городе? Каменные джунгли...
– Это в Америке джунгли, – перебила начитанная Тонька. – А в Ленинграде у Таньки все хорошо. Квартира, учеба, муж директор...
– Редактор, – тихо поправила Таня. Упоминание об Иване было ей неприятно.
– Эта птица другое гнездо совьет... – вдруг пробурчала баба Саия.
Разошлись в десятом часу. Соседки помогли Лизавете с Таней перемыть посуду, прибрать в горнице, отобрали для внучат оставшееся после Петеньки барахлишко.
Проводив гостей до калитки, Таня вернулась в дом. Лизавета сидела за пустым столом и смотрела на тарелочку, на которой стояла накрытая кусочком хлеба стопка водки.
– И фотографии ни одной не осталось, – сказала она. – Не могла я его, такого... Ты вот что, Танька... Не говорила я тебе, но осталась у нас после матери Валентины вещичка одна, красоты редкостной. Загадывала на свадьбу тебе, да за Петенькой-то и позабыла совсем. Теперь вот вспомнила. Хоть и запоздалый подарок, но на память добрую. Совет да любовь... – Лизавета всхлипнула.
– Не надо. Пусть у тебя остается.
– Да на что мне здесь? Коров пугать разве. Прими.
– Не время еще...
VIII
Голый Павел сидел на краю ванны и, брезгливо держа письмо двумя пальцами, перечитывал его. Это неправдоподобно гнусное, омерзительное послание с утра жгло его сердце через карман парадной шелковистой рубашки, куда он, неизвестно из какого мазохизма, спрятал его, одеваясь на свадьбу. Оно терзало его душу, и когда он ехал с праздничными, взволнованными родителями в Голубой Павильон, и когда стоял на парадном крыльце, дожидаясь невесту, и когда, подбежав к желтым «Жигулям», схватил ее и жадно поцеловал, помяв фату и немного – прическу, и когда они томились в элегантном боковом вестибюле, слушая гул прибывающих гостей из смежного зала, и когда шли под торжественную музыку к... не к алтарю, конечно, но как бы это назвать?.. И только когда его, а потом и ее губы прошептали «да», и он склонился к ее обтянутой белой перчаткой руке, надевая на безымянный палец кольцо, вдруг отпустило, точно рассеялось бесовское наваждение. И весь вечер он был счастлив и возбужден, он любил всех – и даже мерзкого ростовского дядьку, но братской и сыновней любовью, а ее он любил особо, как никто никого и никогда.
Когда, уже ночью, выехав на проспект, черная обкомовская «Волга» развернулась не к центру, а на север и за мостом свернула налево, в сторону от их дома, он уже точно знал, куда их везут, – в Солнечное, на отцовскую дачу, туда, где прошлой зимой праздновали другую свадьбу, конспиративно-молодежную свадьбу Ванечки и Танечки Лариных. Эх, и хорошо же было тогда! А сейчас – тоже хорошо, только совсем иначе, и не только потому, что на этот раз все происходит с ним самим. Он довольно и тихо засмеялся, и Таня посмотрела на него вопросительно и весело.
– А Ванька смешной, правда? – спросил он в объяснение.
– Как всегда, только толстый... По-моему, товарищ Романов смешнее.
– Тоже как всегда. Доедем – обязательно выпьем за Берлин, столицу ГДР.
– А когда Зайков ключи достал, я вообще чуть не упала. Слушай, ты хоть догадывался?
– Ни сном ни духом. Я вполне настроился, что мы первое время поживем у Ады.
– Завтра обязательно сгоняем к Никольскому, посмотрим, что за квартира. Ты адрес взял?
– Никуда мы не поедем ни завтра, ни послезавтра. Эти три дня мы будем только вдвоем, как на необитаемом острове.
Они прижались друг к другу в крепком затяжном поцелуе.
Машина подъехала к воротцам дачи и, посигналив фарами, остановилась. Шофер распахнул дверцу на Таниной стороне и помог ей выйти.
– Минуточку, ребята, – сказал он и побежал к крыльцу.
Постояв секунду, Павел легко подхватил Таню на руки и понес к дому.
Шофер отворил дверь, широко раскрыл ее и, улыбаясь, отступил в темноту.
– Спасибо! – через плечо сказал Павел и перенес Таню через порог.
Как только он сделал первый шаг в прихожую, во всем доме вспыхнул свет, а из гостиной полилась чарующая мелодия – вальс из «Маскарада». Таня, смеясь, соскочила с рук остолбеневшего Павла.
– Это дядя Саша в будочке рубильник включил, – пояснила она. – Моя идея. Музыку тоже я выбирала. Нравится?
Павел молча любовался ею.
– Испортила сказку, да? – Она засмеялась, взяла его за руку и повела в гостиную.
– Садись. – Таня подтолкнула его в кресло возле журнального столика, на котором стояли вазы с апельсинами, яблоками, бананами, шоколадными конфетами и миниатюрными пирожными, громадная оранжевая свеча-шар, два бокала и бутылка шампанского. – Сейчас создадим интим.
Кружась по комнате, она поочередно гасила лампы, убавила громкости на магнитофоне, зажгла две свечи на пианино. Павел сидел и зачарованно следил за колыханиями ее пышной юбки. Она нагнулась над столом, щелкнула зажигалкой, зажгла оранжевую свечу и плюхнулась в кресло напротив.
– Вот, – удовлетворенно сказала она. – Наконец-то одни. Теперь открывай. Или принести совсем холодненькую ?
Он смотрел на нее блестящими глазами и молчал.
– Это в том смысле, что нельзя ли сразу наверх? Нельзя! До того я требую продолжения банкета!
Она звонко и заразительно засмеялась, и вслед за ней засмеялся Павел, выпадая из транса.
– Ваше слово – закон, повелительница. Тем более что после танцев и автомобильной прогулки я и сам умираю от голода и жажды...
И только через два часа они, хохоча и спотыкаясь на узенькой лестнице, поднялись на второй этаж, в родительскую спальню.
– О-о! – сказала Таня, взглянув на широкую и высокую кровать, освещенную приглушенным розовым светом торшера, на откинутый уголок пухового одеяла, на два новехоньких махровых халата, аккуратно сложенных на стульях по обе стороны кровати. – Чур я первая в ванную!..
И вот, когда он, насвистывая, снимал с себя рубашку, из кармана выпало то проклятое письмо, о котором он и думать забыл. Мятый, заляпанный чем-то красным бланк советского представительства в венской миссии ООН, машинописный текст со множеством опечаток и забитых косой скобкой букв.
"Здорово, Поль, а также хэлло, сервус, чюсс и санбыйну!
После очередного скучнейшего аляфуршета мы с коллегами решили несколько добавить в одном милом заведении и еще чуть-чуть на дому. Потому пишу тебе, откровенно говоря, пьяный, и благодари бога, что пьяный, а то и вовсе не написал бы и предоставил тебе самому загибаться от собственного (твоего то бишь) идиотизма. Цени – только ради тебя, друга и учителя, иду вразрез со всеми своими принципами и, будучи говном только на три четверти, рискую оказаться в твоих глазах говном полным – за самый, без сомнения, благородный поступок в моей отнюдь не благородной биографии. Конкретно – за отчаянную попытку вытащить тебя, последнего нескурвившегося человека, из ямы, в которую ты радостно летишь.
Намедни позвонила мне наша чертоспасаемая Адочка и, ликуя, поведала, что в самом ближайшем будущем нам с тобою суждено породниться через некую миловидную особу, известную нам обоим, – поверь, известную мне несколько больше, чем тебе.
Так вот, любезный Павел Дмитриевич, при всем моем уважении и братской любви от такого родства я решительно отказываюсь и тебя с данным предстоящим событием столь же решительно НЕ ПОЗДРАВЛЯЮ. Будь на твоем месте кто другой, я сказал бы – в добрый час, и горите синим пламенем! Но тебе... тебе я настоятельно рекомендую выбрать подходящую минуточку и задать этой очаровательной особе несколько тривиальных вопросов:
1. Правда ли, что уже в нежном школьном возрасте она тайком от всех путалась с матерым уголовником, паханом большой шайки, при этом совмещая, как говорится, приятное с полезным, так что на свою долю хабара могла позволить себе иметь то, что мы с тобой и посейчас иметь не можем?
2. Правда ли, что когда этого уголовника со всей шайкой повязала наша доблестная милиция, она перешла на содержание к одному крупному деляге, который, помимо прочих благ, отвалил ей автомобиль «Жигули» и путевочку в роскошный круиз вокруг Европы? За какие услуги? Можно лишь догадываться.
3. Наконец, правда ли, что, возвратясь из оного круиза и замаявшись от временного безделья и безмужчинья, оная особа вступила в интимную связь с вашим покорным слугой и собственным родным братом, каковая связь длилась до самого моего отбытия по месту службы, то есть сюда, на уютный дунайский островок?
4. Что, братец Поль, говнищем оказался братец Ник?
Ты сначала задай этой тихушнице три основных вопроса, а потом на дополнительный ответишь сам.
Все. Трезвею. Пока не протрезвел окончательно, бегу опускать цидульку в почтовый ящик. Если не успею – порву на мелкие клочки. Прощай".
Павел обхватил голову руками и тихо застонал. Какая гнусь! Липкая гнусь, во второй раз посягающая на его любовь? Что за судьба! Что за адское повторение все тех же обвинений – уголовщина, половые связи, влиятельные покровители... Нет, нельзя, нельзя верить, ни капельки нельзя, даже если допустить, что это правда, а не подлый пьяный бред! Если такова правда, то мне не нужна такая унизительная, позорная правда! Лучше неведение, даже ложь... Впрочем, где тут ложь? Ложь – это подметное письмо, сочиненное в алкогольном бреду извращенным подонком, завистливым, похотливым и бездарным! А правда – она там, ждет в спальне, прекрасная, ангельски чистая правда...
Павел порвал письмо на мелкие клочки и спустил в унитаз, держа ручку до тех пор, пока последний обрывок не ушел в трубу... Он встал под душ, намылил мочалку и стал энергично растираться ею. Особенно тщательно он протирал руки, державшие письмо, и глаза, его читавшие... Это даже не ложь! Этого не было – не было никогда, померещилось и сплыло...
Когда она вышла из ванной в ослепительном пеньюаре, Павла еще не было. Долго что-то плещется. Тане это было приятно, а кроме того, она бы с удовольствием оттянула минуту близости. Была бы их жизнь вообще без этого. Как хорошо, как красиво жили бы с Павлом... Но что уж тут поделаешь. Любишь кататься... Преодолевая парализующую вибрацию в низу живота, легла на широкую кровать, откинула одеяло... Сейчас откроется дверь и... Улыбнуться и сказать что-нибудь приветливое. Что-нибудь...
Он вытерся, облачился в новый халат, аккуратно пристроил брюки, рубашку, галстук и пиджак на распялку, которую повесил на высокую вешалку у входа в спальню, и открыл дверь.
Горел розовый торшер. Пахло медом и полевыми цветами. Таня лежала под одеялом и читала. Услышав скрип двери, она подняла голову, отложила журнал и не спеша откинула с себя одеяло.
– Что так долго, муженек? Вот она я...
– Притомилась, Танечка? – замерев на пороге прохрипел в ответ.
Она кивнула. Ноги и вправду гудели.
– Ничего. – Таня сжалась в комок.
Сейчас подойдет и опустится на колени. Он поерошил распавшиеся по плечам ее волосы, подержал кудрявую прядку в ладони, медленно спустился к ногам.
– Ты... – не то спросил, не то удивился. Его руки распускались в еле сдерживаемых движениях. Павел уже не слышал ее, тяжело дышал, срывал корявыми движениями поясок на халате и даже не взглянул на белье, сбрасывая в беспорядке под ноги. Зачем-то расстегнул застежку чулка, и так, со спущенным, притянул слабо упирающуюся Таню к себе. Его рот впивался в ее губы. Сопя, навалился всей тяжестью своего веса. «Вот тебе и крышка гроба!» – ахнула про себя Таня, и дикая, пронзающая ее плоть боль захлестнула, опрокидывая в глубокий обморок...
