Текст книги "Карта императрицы"

Автор книги: Дмитрий Вересов

Соавторы: Елена Басманова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 10

Карл Иванович Вирхов сидел в своем кабинете в глубоком раздумье. Напрасно он вчера вечером надеялся, что к нему в холостяцкую квартиру заглянет король петербургских сыщиков – Карл Фрейберг, видимо, был занят. Зато Вирхов хорошо выспался и с утра сегодня чувствовал себя бодрым и деятельным.

Карл Иванович заново просмотрел бумаги, связанные с происшествиями в пасхальную ночь. Баранья кость, ставшая орудием убийства, указывала на то, что преступник – Роман Закряжный. Но художник яростно отрицал свою вину. Поступили и результаты дактилоскопической экспертизы. К разочарованию Карла Ивановича, на отполированной поверхности орудия убийства отпечатков пальцев Закряжного не обнаружилось. Да и вообще никаких отпечатков найдено не было – очевидно, злоумышленник орудовал в перчатках, а до того тщательно протер орудие убийства. Уничтожить следы мог, конечно, и сам художник.

Погорячился Карл Иванович Вирхов и когда оказывал на подозреваемого психологическое давление, обвиняя Закряжного в организации поджога в Воспитательном доме. Версия с сообщниками выглядела малоубедительной, хотя и красивой – Закряжный в кутузке, а сообщники, сговорившиеся заранее, поджигают здание, чтобы обеспечить главарю алиби.

Предыдущая ночь тоже не обошлась без пожара. Горело помещение, в котором расположилась выставка Дамского художественного кружка. Был там и портрет императора Петра кисти Романа Закряжного. Художник пока не знает, что еще один его «шедевр» уничтожен. Пожары в Петербурге, конечно, не редкость, но в этих двух есть какая-то странность. Каменная Адмиралтейская часть, по сравнению с другими, горит редко, оба пострадавших здания содержались в порядке, требования пожарных соблюдались. Хуже всего, что оба пожара косвенно задевают Вдовствующую Императрицу. Вирхов в совпадения не верил. Он не сомневался, что имели место поджоги. Но в кого метили?

Вирхов перебрал все донесения, поступившие на этот час в его кабинет из сыскной полиции. Страховой агент Багулин после пасхальной ночи отправился к себе домой – видимо, отсыпаться. Во второй половине дня вышел из дома и сделал несколько визитов – ездил поздравлять вышестоящих чиновников страхового товарищества «Саламандра». По пути заскочил в лавровые оранжереи Таврического дворца, где выставлена для приема заказов гнутая садовая мебель фирмы Шлоссберга, клиента «Саламандры». После выставки образцы планировали передать в собственность мастерских приюта св. Ольги, находившегося, между прочим, под покровительством Марии Федоровны. Ближе к вечеру посетил Багулин Екатерингофский дворец, после этого отправился ужинать в «Фортуну». Оттуда загулявшего клиента, находившегося в полубессознательном состоянии, доставил домой извозчик, в пролетку Багулина усаживал швейцар ресторана.

Дмитрий Андреевич Формозов, доставив вместе с двумя полицейскими из квартиры художника портрет Петра в Аничков дворец, вернулся ближе к утру на свою казенную квартиру. Отоспавшись, явился вновь во дворец, приглядеть за установкой портрета, затем подался в Исаакиевский собор, где около часа беседовал с настоятелем, затем поехал на Мойку, к дому, где проживали господа Шебеко.

Полдня валялся в постели и долговязый англичанин Стрейсноу. Заказал завтрак себе в номер, говорил по телефону, затем пошел в одиночестве побродить по городу и где-то у Поцелуева моста свернул в грязную подворотню. Агент не сразу понял, что та ведет в три проходных двора, и не смог определить, куда свернул англичанин. С час протоптался агент на набережной Мойки, не выпуская из виду злосчастную подворотню, и уже собирался мчаться вновь к гостинице, чтобы там поджидать объект наблюдения, но англичанин появился – шел медленно и, оказавшись на тротуаре, начал озираться. На его счастье, мимо проезжал извозчик и именно на нем мистер Стрейсноу возвратился опять в гостиницу. Более из своего номера не выходил. Ни с кем не встречался.

Гораздо лучше обстояли дела с господином по фамилии Крачковский. В Петербурге удалось найти четырех Крачковских. Под описания Лукерьи, тетки убитой мещанки Фоминой, и домовладелицы Бендерецкой подходил один. Высокого роста, лысоватый, внушительное брюшко его колыхалось над длинными кривоватыми ногами. Он не отрицал, что обращался к вышивальщице, и даже предъявил вышитый Аглаей халат, разумеется, не холщовый, а бархатный, и разукрашенный шелковыми драконами. Опять же – ничего о Дмитрии Донском на халате не было написано. Да и халат этот, по утверждению господина Крачковского, забрал он у Аглаи за три дня до Пасхи. Было у него и твердое алиби – хозяин ресторана «Семирамида», метрдотель и все опрошенные служащие подтвердили, что в предполагаемое время убийства вышивальщицы господин Крачковский вместе с господином Холомковым разговлялись в отдельном кабинете ресторана.

Помощники Карла Ивановича собрали сведения и о происхождении основных фигурантов дела.

Роман Закряжный, сын мелкопоместного дворянина из Херсонской губернии, приехал в Петербург совсем юным, сразу был принят в Академию художеств, учился у Чистякова, стажировался в Риме, но курс неоднократно бросал, потом возвращался снова. Слабости к крепким напиткам не имеет, на бегах не играет. Неуживчивый характер и самомнение развели его с передвижниками, пробовал выставляться вместе с художниками «Мира искусства», но повздорил с ними по поводу трактовки образа Петра. Долго бедствовал. По протекции члена попечительного Совета Ведомства учреждений Императрицы Марии – Липатко, имеющего поместья в Херсоне, – получил заказ на портрет Петра для Воспитательного дома. После этого материальное положение Закряжного выправилось, последовали хорошо оплачиваемые заказы от казенных учреждений на портреты великого императора, но образ жизни и мастерскую Закряжный не переменил…

Матильда Ваньковская, по мужу Бендерецкая, – обрусевшая полька из Томашовского уезда Люблинской губернии, дом в К-ком переулке достался по наследству от мужа Адама Бендерецкого, вдовствует десять лет, детей, родни не имеет. Поведения благонамеренного, дом содержит в порядке.

Модест Багулин – сын разорившегося купца из Гатчины, живет в небольшой квартирке, охвачен стремлением собрать хоть какой-то капитал, без устали работает на страховом поприще. Человек приятный, общительный, балагур. Страховое товарищество «Саламандра» подтвердило, что Модест Багулин – один из лучших страховых агентов: тогда как основная масса едва зарабатывает рублей сорок-пятьдесят в месяц, улов Модеста Багулина доходит в иные месяцы аж до двухсот рублей!

Дмитрий Формозов – единственный сын инспектора уездных училищ Архангельской губернии Андрея Венедиктовича Формозова и его супруги Ксении Карповны закончил гимназию, затем университет, после чего пошел по линии Министерства просвещения… По рекомендации казначея Человеколюбивого общества Михайловского, дальнего родственника матери, был принял на службу в Ведомство учреждений Императрицы Марии Федоровны. Скромен, опрятен, услужлив, добросовестен, нареканий по служебной линии не имеет.

Что же касается мистера Стрейсноу, то относительно него еще вчера был отправлен запрос в Англию, но сведения придут не ранее, чем через несколько дней. Одно можно утверждать с уверенностью, отпечатки пальцев мистера Стрейсноу не значатся ни в одной дактилоскопической картотеке России.

Впрочем, то же самое относится и к господам Багулину и Формозову.

Вот и получается, что, как ни крути, основной подозреваемый в убийстве – Роман Закряжный, привравший насчет холста с вышивкой. Карл Иванович встал с кресла, прошелся по комнате, поглядел в окно. Даже сквозь стекла было слышно звонкое щебетание птиц – и это в начале апреля! Наверное, весна будет ранней, а лето – жарким.

Вирхов три раза присел, вытянув руки вперед, затем сделал несколько наклонов туловища в сторону – с удовольствием почувствовал, как напряглись мышцы на плечах и спине. Для своего возраста он был еще в очень неплохой форме.

Взбодрившийся таким образом следователь решил прекратить бесплодные размышления и начать действовать.

Он подошел к столу и нажал кнопку электрического звонка. Когда появился дежурный курьер по коридору, велел ему привести в кабинет задержанного Романа Закряжного. Потом заглянул в смежную комнату и пригласил притихших там письмоводителя и кандидата занять свои места в кабинете.

Художник явился в дверях кабинета и быстро устремился к вирховскому столу, на ходу выпаливая вопрос за вопросом:

– Ну что, Карл Иваныч, что? Удалось ли вам найти злодея? Пойман ли святотатец, покусившийся на произведение искусства?

– Сядьте, господин Закряжный, сядьте, – осадил его Вирхов. – И отвечайте лучше на мои вопросы.

Художник, всклокоченный еще более прежнего и, кажется, не спавший ни минуты с того момента, как был арестован, механически опустился на стул и костистое лицо его залил румянец гнева.

– Чем вы занимаетесь?! – взревел он. – Гибнет шедевр русского искусства – лучший портрет императора! – а вы меня здесь держите по каким-то глупым обвинениям!

– Спокойно, господин Закряжный, – Вирхов хлопнул ладонью по столу, – прошу без истерики. Обвинения не глупые, а самые что ни на есть серьезные – убита Аглая Фомина. Причем бараньей костью, которая является вашей собственностью. Или признавайтесь, или начинайте думать. Попытайтесь сообразить, как эта кость могла исчезнуть из вашей мастерской.

– Может быть, я, уходя на службу в храм, забыл запереть дверь? – страдальчески сморщился Закряжный. – Если это так, то любой мог зайти ко мне и взять ее.

– А вы что, всегда забываете запирать двери?

– Иногда забываю, – смущенно признался художник, беспомощно оглянувшись на строчившего протокол допроса письмоводителя. – Но я живу на самой верхотуре, туда никто и не заглядывает…

– Значит, заглядывает.

– А что, если это госпожа Бендерецкая? – побледнел художник.

– А в каких вы с ней отношениях? – спросил Вирхов.

– Э… ну… в общем, хороших, приятельских, – замялся арестованный.

– То есть в интимных, – подвел черту под мычанием портретиста Вирхов.

– Не так чтобы уж совсем интимных, но раз или два пригрел… да она алчная, завистливая, себе на уме… Думала, видно, что сможет меня окрутить да всю мою славу и деньги заграбастать. Но я был начеку… Может, поэтому и решила убить Аглаю, а на меня свалить? Тогда все картины ей достанутся.

Карл Иванович ясно представил себе могучие формы домовладелицы, в ее ручках баранья кость может стать грозным оружием.

– И вы думаете, что госпожа Бендерецкая могла украсть холст, которым вы интересовались в квартире Фоминой?

– Могла! Могла! И очень подозрительно, что именно она обнаружила труп бедняжки Аглаи.

– А зачем Бендерецкой пелена к образу Дмитрия Донского? – спросил холодно Вирхов. – И куда она ее девала?

– Откуда я знаю! – Роман Закряжный вскочил. – Вы меня измучили! Я Аглаю не убивал! И почему я сижу здесь, когда там, в моей мансарде, моим картинам грозит опасность!

– Не волнуйтесь, господин Закряжный, – успокоил его Вирхов, все более укрепляясь в мысли, что холст – выдумка, – ваша квартира заперта, а за домом установлено наблюдение. Я окружил его бдительным надзором.

– Но вы ее не знаете! – не унимался художник. – Эта бесноватая эротоманка способна на все, чтобы мне отомстить.

– Не слишком ли вы переоцениваете свою неотразимость для дамских сердец? – ирония Карла Ивановича призвана была охладить пыл портретиста.

– Нет, не слишком! – с вызовом ответил тот. – Женщины от меня без ума!

– А с покойной Аглаей Фоминой вы тоже состояли в приятельских отношениях?

Закряжный прикрыл глаза и помолчал.

– Аглаша – святая душа, – проникновенно ответил он. – Она мне по хозяйству помогала.

– А подарки вы ей только в благодарность за хозяйственные хлопоты делали?

Художник густо покраснел.

– Как относилась Бендерецкая к вашей «дружбе» с Аглаей?

– Думаю, бешено ревновала.

Возникла пауза. Художник ждал следующего вопроса. Для пущего эффекта Карл Иванович не спешил продолжать.

– А на ваш портрет императора Петра, украшающий выставку на Большой Морской, тоже госпожа Бендерецкая покушалась? – Светлые глаза под белесыми бровями вперились в лицо допрашиваемого.

– Что? – возопил в отчаянии художник. – Что вы сказали?

– Я сказал, что сегодня ночью еще один написанный вами портрет погиб в огне пожара. – Вирхов выговаривал слова размеренно и четко.

– Не может быть! – на глазах художника появились слезы.

– Может! Сгорел. И госпожа Бендерецкая в этот момент грелась на своих пуховиках. А как вы, милостивый государь, объясните мне такую закономерность, – продолжал следователь. – Пожары произошли там, где висят портреты Петра Великого вашей кисти. А вот, например, в Екатерингофском дворце, где есть прижизненные изображения императора, никаких возгораний не наблюдается… Может быть, в ваших работах есть какой-то изъян, вызывающий в неустойчивых душах импульс разрушения?

– Я не понимаю, о чем вы… – Безумный вид художника подтверждал: он не лжет. – Какой я дурак! Боже! Зачем я не застраховал свои работы? Теперь все пропало.

Художник закрыл лицо руками, но через мгновение с новой страстью стал взывать к следователю.

– Карл Иваныч, господин следователь, я начинаю думать, что поджигатель – навязчивый Модест…

– Хватит, господин Закряжный, довольно. – Вирхов встал. – Вы меня уводите от существа дела. О Модесте позже… Вернемся к Аглае Фоминой. Вы говорили, что видели, как она вышивала на каком-то холсте.

– Да, говорил. – Художник сник.

– А почему же тогда никто другой этого холста не видел? Ни госпожа Бендерецкая, ни тетка покойной?

– Не знаю, – безучастно ответил художник.

В этот момент в кабинет следователя заглянул дежурный курьер и громким шепотом поинтересовался, можно ли войти господину Фрейбергу?

Карл Иванович кивнул и пошел к дверям. Лицо его расплылось в широкой улыбке, но двигался он боком – чтобы краем глаза не выпускать из поля зрения поникшего Романа Закряжного.

– Христос Воскресе, любезный Карл Иваныч, – резким, металлическим голосом произнес высокий худощавый шатен, снимая шляпу и лобызая Вирхова.

– Воистину Воскресе, – ответил следователь, заметивший за спиной всегда элегантного короля петербургских сыщиков его ассистента Пиляева. Ассистент любил преображаться. Ныне его голову украшала новая прическа: короткая стрижка сзади, а спереди – прямой пробор с прядями, уложенными на лоб симметричными полукружиями.

Вирхов крякнул, повернулся и вместе с другом уставился на Закряжного.

– Ну что, мин херц, все сражаешься с задержанными? – чуть покровительственно спросил король сыщиков.

– Никак не могу путеводную нить нащупать, – вздохнул Вирхов.

– А нить-то прямо перед тобой, друг мой, – уголки губ Фрейберга тронула улыбка. Он подошел к Закряжному и стал с интересом рассматривать его огромные стоптанные ботинки. – Решил я тебе помочь, мин херц, как только прочитал сегодня в газете, что при проведении дознания в Воспитательном доме обнаружил ты на почве следок человеческой ноги.

– Да, обнаружил, происхождения непонятного. Но верить басням, что оживший арап Петра Великого босиком разгуливает по городу, не хочу.

– И напрасно, друг мой, напрасно, – хмыкнул Фрейберг. – Отправил я своего доктора Ватсона после этого обследовать пространство вокруг дома, где выставка сегодня ночью горела. И как ты думаешь, что он обнаружил?

Побледневший Вирхов повернулся к фрейберговскому помощнику и покосился на карман его пальто. Не заметив никакого движения ткани, Вирхов вздохнул с облегчением – значит, ручной крысы Фунтика, постоянного обитателя этого кармана, нет.

Ассистент вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и протянул его Вирхову. Карл Иванович развернул лист и увидел четко прорисованный след босой ноги. Дюймов десять в длину.

– Судя по всему, имеет место поджог одним и тем же злоумышленником, который принципиально ходит босым.

Энергичное чисто выбритое лицо Фрейберга сохраняло предельную серьезность.

– Неужели какой-нибудь нищий бродяга дошел до такой дерзости? – спросил Вирхов, разглядывая рисунок. Он сделал шаг по направлению к встрепенувшемуся Закряжному. Художник поднялся и, быстро скользнув глазами по бумаге, воскликнул:

– Это не моя нога! Это нога Модеста! Я точно помню, у него обувь маленького размера!

– Но не ходит же он босиком в апреле по Петербургу! – осадил его Вирхов. – Нет, невероятно.

– Модест это или не Модест, – прервал их Фрейберг, – но господина Закряжного, если я его имею честь видеть, отпустить придется.

– Как? Почему? – опешил Вирхов.

– Потому что ваши люди, Карл Иваныч, плохо обследовали местность, прилегающую к догму, где живет господин художник. А вот мой доктор Ватсон не поленился пройти по вашим следам. И кое-что интересное обнаружил. Не далее как полчаса назад. С этим и отправились спешно к вам. Покажите, голубчик.

Фрейберговский ассистент достал из кармана еще один лист и протянул его Вирхову.

На листе были очертания босой ноги, а под ними надпись, что обнаружен след на земле за дворовой конюшней, примыкающей боковой стеной к задней части здания, где живет художник.

– Хорошо, что дождя не было, – растерянно произнес Вирхов, – след замечательно сохранился. Получается, злоумышленник-поджигатель имеет отношение и к убийству мещанки Фоминой?

Вирхов наложил второе изображение на первое. Очертания полностью совпали.

– Так я оправдан? – вскричал художник. – Я могу идти? Это не моя нога! Это точно!

– Погодите-погодите, – почесал затылок Вирхов. – Насколько я помню учение профессора Османа, такой тип ноги изобличает в преступнике женщину…

Глава 11

– Меня беспокоит, что сэр Чарльз не пошел вчера на спектакль. – Брунгильда Николаевна Муромцева бережно погладила черно-белые клавиши рояля, на котором она только что закончила непременные утренние музыкальные экзерсисы, и задумчиво посмотрела на сидевших тут же, в гостиной, мать и сестру. – И сегодня по телефону его голос звучал слабо, он собирается оставаться в гостинице весь день. Не заболел ли он и впрямь чем-нибудь серьезным?

– Не попросить ли доктора Коровкина навестить мистера Стрейсноу? – участливо предложила Елизавета Викентьевна.

– Клим Кириллович сегодня весь день занят, – ответила Брунгильда. – К сожалению, его услугами нам воспользоваться не удастся.

– Но что же делать? – нахмурилась Елизавета Викентьевна. – Следовало бы навестить мистера Стрейсноу. Я, правда, чувствую себя еще слишком слабой, чтобы самой выезжать из дому. Но прилично ли молодым девушкам навещать холостых мужчин в гостинице?

– Конечно неприлично, мамочка, – закусила губу Брунгильда, – мы и не сомневаемся. Но надо найти какой-нибудь выход.

– А что, если попросить Ипполита? – спросила Мура. – Он, сестричка, тебе не откажет.

– В самом деле, – оживилась Елизавета Викентьевна, – надо телефонировать Ипполиту и выяснить, располагает ли он временем. Если вы не возражаете, эту миссию я могу взять на себя.

Дочери не возражали, и профессорская жена направилась к телефонному аппарату. Ипполит Сергеевич обрадовался предложению сопроводить Муру и Брунгильду в гостиницу к заболевшему англичанину и, со своей стороны, пригласил их до визита в гостиницу прогуляться в Екатерингофский сад. Прынцаев хотел осмотреть его в светлое время суток на предмет велосипедных тренировок. Парк, конечно, достаточно запущен, но в последние годы Общество трезвости, устраивающее в саду народные гулянья, немало постаралось, чтобы привести его в пристойный вид, и, главное, там сохранилась чудесная кольцевая дорога для экипажей.

Дочери профессора Муромцева с удовольствием приняли это приглашение, и через час, нарядившись в весенние пелеринки и новые шляпки, сидели в коляске. Напротив сияло радужной улыбкой розовощекое лицо велосипедного аса. Молодцеватый извозчик, ухарски заломив свою похожую на лукошко шапку, покрикивал на гнедую лошадку и искусно направлял ее бег по петербургским мостовым.

Коляска въехала в ворота Екатерингофского сада на широкую аллею, вдоль которой стояли высоченные деревья. Поколебавшись, Прынцаев велел ехать прямо, ко дворцу. Остановились около ажурного мостика, перекинутого через канал перед дворцом – двухэтажным деревянным зданием, облицованным дорогой тонкой фанерой.

С максимальной предупредительностью и галантностью Ипполит Прынцаев помог барышням выйти из коляски и велел извозчику ждать. Молодые люди постояли на легком мостике, любуясь тонкими пластинками льдинок в темной воде канала, потом направились ко дворцу, поднялись по чисто вымытым ступеням и вошли в холл – навстречу им поднялся из-за стола седенький старичок в пенсне.

– Чем могу служить, милостивые государи и государыни? – проскрипел он, двигаясь навстречу посетителям.

– Мы бы хотели взглянуть на покои, где хранятся прижизненные вещи Петра Великого, – расцвела в улыбке Мура.

– Должен вас огорчить, барышня, – поклонился хранитель, – но они закрыты на просушку. Могу предложить посмотреть две китайские комнаты, они на втором этаже. Там хранятся все дары, что привез из Пекина императору посол Измайлов.

– Нет, благодарю вас, – смутилась Мура, – меня интересуют портреты Петра Первого, писанные при его жизни.

– Понял, понял, – подхватил старичок, – портреты замечательные, да идти к ним надо через другие комнаты, а потому нельзя. Все заперто на просушку.

– А почему эти комнаты так отсырели? – огорченно спросила Брунгильда. – Разве дворец зимой не отапливается?

– Отапливается, барышня, отапливается, как же без этого, – охотно продолжил старичок. Видно, посетители не баловали его своим присутствием, и он был рад услужить молодым людям. – Дело не в сырости. Дворец-то деревянный, отопление печное, не дай Бог, пожар. Вспыхнет, как спичка… А то и поджечь могут из озорства или по злому умыслу. Но у нас нашелся благодетель, предложил за свои собственные денежки спасти нас от этой напасти. И денег дал, и людей нанял…

– И как же он спасет дворец от пожара?

Прынцаев перестал крутить головой и уставился на высокую печь, выложенную голландскими, белыми с голубым, изразцами.

– С помощью нового заграничного средства. Им можно пропитать все деревянные предметы: и пол, и стены, и потолок, и мебель, просушить хорошенько – и все. Никакой огонь не страшен, – горделиво приосанился хранитель. – Полы-то и стены уже намазали, теперь сохнет. И ходить туда нельзя. На человеческий организм средство действует неизвестным образом.

– А как же с картинами? – спросила Мура. – Их тоже надо покрывать этим средством?

– Можно покрыть холст с обратной стороны, – объяснил хранитель, – придут мастера, снимут картины и сделают их неопалимыми. С картой труднее.

– С какой картой? – Глаза Муры загорелись.

– О, барышня! – воскликнул восхищенно хранитель. – Это настоящее чудо – карта Российской империи! Она занимает полстены. Говорят, великий император возле нее экзаменовал по географии своих генералов…

– И ее нельзя увидеть? – Искреннее огорчение синеглазой барышни заставило дрогнуть сердце служителя.

– Разве что с порога, через щелочку в двери… Согласны? – после минутного колебания предложил он.

– Конечно! – с радостью выдохнула Мура и двинулась за старичком к широким деревянным дверям, покрытым белой и золотой красками.

Хранитель достал из кармана сюртука ключ, вставил его в замок и приоткрыл дверь.

Мура с порога заглянула внутрь просторной комнаты, освещенной яркими лучами весеннего солнца, льющимися сквозь высокие окна с металлическими переплетами, в которые были вставлены квадратики толстого голубоватого стекла.

В узком дверном проеме Мура увидела серую стену, на которой выделялись красной линией какие-то странные очертания. Она напрягла зрение и углядела две огромные буквы – сверху и снизу – «S» и «N», юг и север.

– А вы обратили внимание, как необычно расположены концы света? Они поменялись местами – север внизу, а юг наверху, – пояснил хранитель.

Мура с удивлением разглядывала диковинную карту, постепенно узнавая темно-синие извивы Волги, Днепра, Оби, Енисея, Амура.

– Есть и другие несуразности, – улыбнулся хранитель темноволосой барышне, которая уже отошла от двери для того, чтобы дать взглянуть на карту своим терпеливо дожидавшимся спутникам. – Например, возле Амура обозначено место, куда дошел Александр Македонский. И есть надпись, что там он закопал пищаль и отлил колокол.

– Но как же это могло быть? – поразилась Мура. – На Бестужевских курсах нам этого не говорили. Неужели просвещенный Петр Великий думал, что Александр Македонский жил в эпоху огнестрельного оружия? Ведь пищали появились в Европе и в России только в пятнадцатом веке!

– А вы приходите сюда потом, когда просохнут полы и стены, – предложил старичок, – рассмотрите карту поближе и прочтете надпись собственными глазами. Некоторые историки утверждают, что к изготовлению карты приложила руку жена Петра Алексеевича Евдокия Лопухина. И, видимо, она была несильна в науках.

– Но как же Петр мог учить по ней географии своих генералов? Он-то был силен в науке о морях и земле? – спросила Брунгильда. – Всю Европу объездил в юные годы.

– Я не ученый, не историк, – смутился старичок, – я только хранитель. Что знаю, то вам и сообщаю.

– Мы очень вам признательны, – поспешила успокоить его Мура. – Непременно приедем еще раз. Спасибо вам.

Молодые люди отправились к выходу, где их поджидала коляска. С удовольствием опустились они на мягкие, обитые синим сукном сиденья, и коляска направилась по широкой аллее и свернула на дорогу, идущую по периметру обширного парка. Местами на пожухлой прошлогодней траве, на гравийной дорожке еще сохранились жесткие островки потемневшего снега и истонченного льда, из-под которых бежали веселые струйки воды. Около образовавшихся лужиц суетились воробьи и синицы, с явным одобрением поворачивая круглые головки к солнечным лучам. Сквозь обнаженные ветви деревьев виднелись остовы старинных садовых строений, предназначенных на снос. Лишь дважды мелькнули вдали фигурки молодых мещанок с детьми.

Мура не переставала думать о странной карте, Брунгильда втайне мечтала поскорее выбраться из парка и отправиться к заболевшему мистеру Стрейсноу, а Ипполит Прынцаев с удовольствием потирал руки.

– Годится, вполне годится, – говорил он девушкам, которые отвечали ему вежливыми безучастными улыбками.

Он попросил кучера остановиться, энергично спрыгнул на землю и, пригнувшись, старательно ощупал плотную гравийную дорожку. Затем дважды подпрыгнул.

– Здесь вполне можно тренироваться, – радостно сообщил он, заняв свое место в коляске. – Ну-ка, дружок, – крикнул он извозчику, – езжай-ка дальше, проверим всю трассу.

Коляска медленно покатила в дальнюю часть сада, где шатрами раскинулись кустарники ивы и сирени, покрытые зеленовато-желтым пушком проклевывающихся почек. В кустах промелькнула фигура согбенного человека, а после очередного поворота взорам пассажиров открылась покосившаяся деревянная скамейка, на которой сидел какой-то оборванец, а рядом с ним – Дмитрий Андреевич Формозов!

По просьбе Брунгильды коляска остановилась. Девушки с растерянными улыбками взирали на смущенного чиновника Ведомства Императрицы Марии. Господин Формозов встал и подошел к коляске.

– Добрый день, Брунгильда Николаевна, – его улыбка выглядела неискренней, – добрый день, Мария Николаевна.

– Довольно неожиданная встреча, – мелодичным голосом произнесла Брунгильда. – Прошу знакомиться, Ипполит Сергеевич Прынцаев, ассистент отца. А это Дмитрий Андреевич Формозов, трудится на ниве благотворительности.

Мужчины поклонились друг другу.

– Что вы здесь делаете, господа? – Формозов в растерянности оглянулся на сидящего бродягу, который теребил лежавший у него на коленях сверток.

– Хотели осмотреть дворец, – заспешила Мура, – но неудачно. Он закрыт на просушку. А вы, Дмитрий Андреевич, какими судьбами здесь оказались?

– Намеревался в уединении прогуляться. – Мягкий баритон Формозова звучал неуверенно. Преодолев замешательство, он добавил: – Если вы располагаете временем, то буду рад видеть вас сегодня в Аничковом дворце, предстоит освящение портрета, писанного господином Закряжным. Приглашен протодьякон Малинин.

– Мы подумаем, – улыбнулась Мура и лукаво взглянула на сестру.

Брунгильда еще третьего дня уверяла, что именно буйволиный рык протодьякона Малинина притягивает паству в Исаакиевский собор и что у обладателя могучего баса не меньше поклонниц, чем у «душки» Собинова.

– Я-то, к сожалению, воспользоваться вашим приглашением не могу, – сердито фыркнул Прынцаев, – у меня тренировка в гимнастическом зале.

Дмитрий Формозов еще раз поклонился, давая понять барышням, что более не смеет их задерживать.

Коляска тронулась, Мура обернулась и увидела между кустами темную фигурку, двигавшуюся к скамейке, на которой сидели оборванец и Формозов.

Более об этой встрече они не вспоминали. Настроение Прынцаева было испорчено: он хмурился и смешно надувал губы. Тем не менее кликнул извозчику, что надо ехать к гостинице Лихачева.

После одуряющей влажной свежести сада, особенно нестерпимыми показались дым и смрад на прилегающих к нему улицах. Увы, зеленый островок все больше теснили подступающие к нему фабрики и заводы. С Бумажного канала тянуло совсем уж мерзкими запахами сточных вод. Это только в центре столица преображалась, хорошела, принаряжалась к юбилею: красили фасады зданий, убирали улицы, мостили дороги, разбивали новые скверы и расчищали старые… А здесь, в окраинной части города, мелькали низенькие каменные строения складов и мастерских, перемежаемые грязными кособокими заборами, за которыми стояли разномастные деревянные домишки, иной раз весьма убогие. Из ворот под ноги лошади бросались куры и собаки. Какое счастье, думала Мура, что они с Брунгильдой редко здесь бывают!..

Мистер Стрейсноу остановился в весьма респектабельной гостинице Лихачева, неподалеку от Аничкова моста. Славилась она не только своей опрятностью, добросовестностью прислуги, говорившей и на европейских наречиях, – но и здоровой кухней. Да и внешне производила впечатление приятное: огромные стекла окон первого этажа давали возможность заглянуть любопытным внутрь холла, украшенного пальмами в кадках, мраморными скульптурами, бронзовыми светильниками и бра. Около камина стояли мягкие покойные кресла.

Швейцар в длинном сюртуке, украшенном гигантскими, позолоченными пуговицами, со старомодным поклоном открыл стеклянные двери перед Прынцаевым и его спутницами, и вся троица направилась к стойке портье. У него они узнали, что мистер Стрейсноу находится в своем номере.

Барышни Муромцевы, предводительствуемые Ипполитом Прынцаевым, поднялись на второй этаж по пологой, застланной ковровой дорожкой лестнице, и постучали в дверь номера, указанного коридорным.