Текст книги "Сны женщины"

Автор книги: Дмитрий Вересов

Соавторы: Евгений Хохлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ну откуда ж тебе, Валериан, знать, есть там благородство или нет? Мои трусы у тебя кастинг не проходили, насколько мне известно. Не то что некоторые. Кастинг у тебя моя заслуженная физиономия проходила. И вроде бы, несмотря на то что ты ядовитые пузыри по поводу ее заслуженности пускаешь, она вне конкуренции. Так или не так?

– Таисия!!! – ревет режиссер. – Чем мы занимаемся?! Мы репетируем или базарим? И что мы репетируем? Ты еще не забыла?!

– Репетицию репетируем, – бурчит Таисия.

– Неужто, кума?! Неужто?! А я думал, ролевые игры в доме свиданий. Двести баксов за час.

– Бардак – он и на театре бардак, – вновь бурчит Таисия и нагло закуривает. – С расценками, правда, похуже. Плати, милый, двести баксов в час, трусы так и быть прикрою.

Дыму от нее и вони, как от паровозной трубы. Такое уж у Таси Вазер курево.

– Смерти моей хочешь, змеища! – вопит режиссер и топает короткими ножками. – Астмы моей хочешь!

– А помучайся! А я тебя полюблю за это! Пожалею как родного. Изображу все что хочешь. Хочешь, Дездемону изображу? Или, наоборот, Отелло? Темперамента ему мало!

– Таисия! Всему есть предел! Я – режиссер, а ты на меня орешь.

– Что ты от меня хочешь, Валериан?! Объясни толком. Без этой твоей проникновенной лирики: базар, бардак, астма, юбка, Дездемона, змеища… Объясни толком, тогда не буду на тебя орать и даже брошу курить навсегда.

– Навсегда?

– Более или менее. В твоем присутствии более или менее.

– Ты моя радость. Все прощу, только не дыми и сыграй, – целует он в щечку провонявшую дымом Тасю, кашляет, отворачиваясь, и замечает, наконец, Татьяну. Татьяна уже довольно давно стоит неподалеку и старательно отряхивает плечо, потому что, взобравшись на сцену, неосмотрительно прислонилась к пыльной колонне в ожидании, когда закончится перепалка между старыми приятелями Тасей Вазер и режиссером Валерианом Водолеевым. – А вот и мамзель Дунаева прибыли, не прошло и года. Репетицию репетировать будем, мамзель Дунаева? Или у вас другие планы на сегодня, Юдифь вы наша несравненная?

– Головы мужикам резать – все мои планы, – немного слишком томно отвечает Татьяна. Немного слишком томно, словно предвкушает неиспытанные пока переживания. Словно к первому поцелую готовится: глазки полузакрыты, губки полуоткрыты, трепещут ноздри, трепещет пульс.

– Отлично! Значит, готова, милая, – выражает восторг режиссер. – Работаем?

– Работаем, – кивают актрисы.

– Только вы меня, девушки, сначала послушайте все-таки. Ведь загвоздка в чем? Вы обе – и госпожа, и служанка – сознаете себя жертвами мужского предательства. Так? Но разница в чем? Лия – баба ушлая, с большим бабским жизненным опытом. Она не сломалась в детстве, когда ее первому попавшемуся сластолюбцу продал отец, и свое несчастье обернула себе на пользу. Может, планида у нее – все оборачивать себе на пользу. Уродилась такая. Юдифь же в некотором роде парниковый фрукт. Она не мыслит дурного обращения с собой. Она в шоке от того, что и муж, и мудрый наставник, друг ее отца, ее предают, продают и не видят другого пути «спасения отечества», так сказать, кроме как подложить ее генералу вражеского войска. Юдифь наша готова сломаться. Если бы не Лия, она могла бы и покончить с собой. Но Лия наставляет ее на «путь истинный», открывает ей глаза, и для Юдифи все оборачивается так… так… Ну, вот представьте, смотрите вы на Луну – гармония существования, привычные узоры, Море Блаженства или как там его. И вдруг – катаклизм! Являет себя та сторона Луны, которая была темной до сих пор. Да, именно катаклизм! Катаклизм космический и катаклизм в душе Юдифи! И вместо Моря Блаженства Океан Коварства. Трагические морщины на лике Луны. И для Юдифи мужчина больше не господин, не мудрый наставник, а подлый негодяй, торговец женской плотью. Да! И все они таковы! И если убить хотя бы одного, предварительно и себя не обидев, будет и удовольствие, и большая польза.

– Это нам понятно, – громко бормочет Тася с ехидными интонациями ушлой бабки Лии, служанки Юдифи. – Это мы умеем: приятное с полезным.

Женская часть публики, собравшаяся у сцены, громко аплодирует, и кое-где даже слышится «браво». Чего и ждать!

– Вот оно! – тычет режиссер пальцем в направлении аплодирующих фемин. – Фурии! Так сыграйте мне фурий! Только они разные! Разные! Лия матерая, а Юдифь новообращенная, в ней еще интеллигентность не перевелась, как и в нашей Танечке – почему-то. Танечка! Не перевелась в тебе интеллигентность, а? Вот и сыграй мне сомнения, рефлексию и весь тот кошмар, к которому сомнения нашу утонченную даму привели. Смотрела она на Луну, смотрела, горя не знала, и вдруг – совсем другое кино. Понятно тебе, Татьяна?

– Мне все давно понятно, Валериан, – ответствует наша утонченная героиня с должным достоинством. С достойной отстраненностью. С тонким намеком на обиду сиюминутную от грубоватости маэстро и на обиду недавнюю, но отбурлившую, осевшую бурым илом от сердца к диафрагме.

Сколько там илистых наслоений, в душе нашей? И своих собственных, и унаследованных, завещанных? Душа наша – аквариум, где и рыбки золотые, и гнилая тина на дне. Всколыхнется – рыбкам погибель, всплывут кверху брюхом. Страшное дело! А почистить недосуг. И не говорите, что не так.

Но – смотрим, что же дальше происходит на сцене. Режиссер там уж вновь восклицает, запальчиво и бестактно:

– Таисия, кума! Прикрой свои бледные ноги, наконец! Оберни вот хоть тряпочкой. Ты же – старая Лия, все у тебя обвисло. Ты же только подглядывать и способна, кошелка драная. Оно, конечно, репетиция всего-то, но образ-то… Татьяна, а тебя я чтоб больше в брюках на репетиции не видел! Платье чтоб до полу, понятно? Все вам, девушки, понятно? Тогда я тут в креслице посижу (пылищи-то, пылищи, ужас какой!), а вы давайте третью сцену с самого начала: «Ну что же. Какая честь – быть героиней! Быть проданной…» – и так далее. Танюша, прошу. Вот ножик, возьми. Крутишь его так – задумчиво и ласково. Интимно крутишь. И – да! – девушки, не забывайте ни на минуту, что все это – сон, сон, сон. Сон Юдифи, узоры на Луне, а не инсценировка канонической легенды.

Голос у Татьяны дивный. Говорит – поет. Соблазнительно, томно, устало. И словно сквозь время просачивается сон:

– «Ну что же. Какая честь – быть героиней! Быть проданной в героини! Слыхал ли мир о чем-то подобном? Очень мне лестно. И возблагодарим мужа, что напоследок почтил вниманием! Как жить после такого? Мне умереть или, может, ему? Или ему, а потом уж и мне? Мертвые сраму не имут, так ведь сказано…»

Репетиция идет своим чередом, актрисы подают реплики. Вроде бы они обращаются друг к другу, но в то же время каждая сама по себе существует, будто в непроглядный туман говорит. Это все сон, сон, сон. Сон – по замыслу спятившего режиссера Водолеева.

– «…Я помню обиду», – поет Юдифь. И сцене почти конец.

По-моему, все замечательно, но режиссер недоволен. Он вскакивает, отталкивает дряхлое креслице, в котором сидел, прерывает туманный диалог («Стоп, стоп, лебеди умирающие!») и начинает вещать, внушать, мучить:

– Ну вот что, девушки. Если у нас сон, так это еще не значит, что надо завывать потусторонним образом. Вы у меня не спите, а притворяетесь, как будто у вас ворованные конфеты под подушкой и вы втихаря по одной таскаете. Курам на смех! Вы поймите: сон – это одна из многих существующих реальностей. Нами – человечеством – постигнута реальность только одна – та, где мы здесь и сейчас. Мы ходим, говорим, едим, спим, любим, обманываем, предаем, тратим деньги, голодаем, ссоримся – здесь и сейчас. Но все то же самое происходит и в реальности сна, в реальности мечты, в реальности… загробной, в конце концов. Или еще в какой-нибудь, нам не известной. Там все может быть вперемежку, наоборот, навыворот с нашей убогой точки зрения, но это еще не значит, что такой реальности не существует! Смотрите шире! Представьте, что вы телевизор и вас переключают. Туда-сюда! Здесь репортаж, там шоу, а там фэнтези или гонки «Формулы-1». Всё реальности! Вот и переключайтесь. Только потоньше, потоньше, я вас прошу! Без завываний, без стенаний, без заламывания рук!

Актрисы переглядываются с полным пониманием. Однако не мучителя и угнетателя Водолеева понимают они, но – будьте уверены – друг дружку. Не знаю, как Водолеев, а я не хочу читать их мыслей, мне еще Татьяну Федоровну в дом везти. Если представить себе, что по дороге она, войдя в роль или в раздражении, в душе своей будет одержима жаждой убийства одного из представителей противоположного пола, то вопрос: доедем ли мы до места назначения? Боюсь, при разыгравшейся фантазии руль в руках не удержу или перепутаю педаль сцепления с тормозом, а кнопочку радио с кондиционером. От женщин, знаете, такие эмоциональные флюиды исходят, когда они гневаются, особенно от актрис. Что до моей машины, то она вам не сцена, а средство передвижения.

Переглядываются они!

– Переглядываются они! – громко ворчит режиссер. – Всё, девушки! На данный момент я от вас устал. Перерыв! Идите себе кофе пейте, курите, базарьте, пары выпускайте, меня, богом убитого, костерите – идите! Вон там заведение, где кофе подают. Нет, Татьяна, ты постой. Совсем забыл! Познакомься вот с… Олоферном. Где-то тут была корзиночка, реквизиторы доставили… А! Вот! Новьё! Ты загляни под тряпочку!

Действительно, кто же Олоферн? Надо полагать, что некий предмет, поместившийся в корзине, имеет портретное сходство с исполнителем этой несчастливой роли.

И вот извлечена из темного угла корзина, откинута рогожка, прикрывающая ее. Торопливо размотан расписной шелк, густо измазанный красным, и за чуть оттопыренное белое твердое ухо извлечена голова. Трагически сомкнутые брови, закрытые глаза. Сжатые губы подкрашены, краска еще свежая, остается на пальцах и легко стирается с мертвого лица.

Татьяна обеими руками держит голову. Она в ужасе, замерла на хриплом вдохе, а выдохнуть не может. Так и задохнуться недолго. Водолеев доволен эффектом и даже приплясывает на коротких ножках:

– Хорош? Ведь правда?

– Это кто?! – шипит Татьяна, глядя в мертвые глаза. – Что это такое?! Это же не…

– Ну да! Да! Чем ты недовольна? Я все назад передумал! Я подумал, что лучше твоего Шубина никого не найти. Мальчик загулял, так дело житейское. Теперь возвращается. Танюша! Угомонись! Все к лучшему!

– Ах, вот кого вы секретной телеграммой вызывали! – восклицает, полна возмущения, наша героиня. – Вот кого?! Вы – отвратительный интриган, Водолеев, как меня и предупреждали! Вы – подлец! Вы – чертов брехун! Что вы мне обещали?! «Танечка! Этот негодяй у меня никогда не поднимется на сцену! Никогда в жизни! Я найду тебе не Олоферна, а мечту!» Мечту! Ваши слова, Водолеев?! Это – моя мечта?! Какой он Олоферн?! Он – плясун, а не мужчина!!! Дергунчик! Неврастеник!

– Татьяна!

– Так вот: или он, или я! Я не стану играть с Шубиным! Сами с ним играйте, как хотите! Олоферн! Все вы Олоферны! Предатели!

– Татьяна!!!

Но разве ее остановишь?

– Предатели! Сначала шикарные платья, букеты, развлечения, танцы до изнеможения, романтическая страсть. Потом вино и – в постель, не снимая носков! Потом – раз! – и остаешься наедине с тем же вином и сонными кошмарами! Один обман! Потом, стоит лишь немного прийти в себя, какая-нибудь облезлая ехидна пытается всучить тебе тухлятину! То, что уже умерло и похоронено, чтоб не смердело! Предатели!

– Татьяна, что ты мелешь?!

Но разве ее остановишь? И мертвая голова Олоферна-Шубина летит в режиссера. Но тот ловок, чуть приседает, и голова разбивается о колонну, разлетаются куски крашеного гипса.

Публика, понятное дело, в восторге от скандала. Публика рукоплещет Татьяне и освистывает Водолеева. Публика сметает хлипкий штакетничек ограждения. Таких аплодисментов уже давно не слышала эта сцена. «Бис» и «браво» раздаются там и тут. Летят на сцену ветки белой «сирэни», обломанной тут же в скверике.

Еще немного, и аплодисменты перешли бы в овацию, Татьяну подхватили и понесли бы на руках, то ли как триумфаторшу, то ли как добычу. Но она сбежала. Себя не помня, разъяренной стрелой пролетела прямо сквозь восторженную толпу, презрев режиссерские вопли о нарушении контракта, о человеческой порядочности, о бабской вздорности и пустых капризах. Что ей режиссерские вопли! Даже любители автографов (а это народ исключительно упорный, способный добиваться своей цели во что бы то ни стало!) не смогли ее отловить.

– Дунаева! Татьяна! Юдифь придурошная! – надрывался вслед режиссер. – Где хоть тебя искать-то?! Еще ведь одумаешься, дурында!

* * *

М-да, где же теперь искать нашу героиню? Не ожидал я, что она так запальчива – понеслась куда глаза глядят. Делать этого отнюдь не следовало, потому что в городе моем заблудиться ничего не стоит. Столько здесь петляющих переулочков, тупиков, лесенок, столько пассажей и галерей-переходов, столько лабиринтов, столько прямо на глазах возникающих милых ловушек – плутай не хочу! И находятся любители плутать, представьте себе. Это наш местный аттракцион.

Однако лишь уроженцам дано тайное знание и чувство пути в наших пределах. В этом наше патриотическое чванство.

Как же мне искать мою Татьяну Федоровну? Далеко уйти она не могла, но заплутать успела бы.

Ну да на ловца и зверь бежит. Вот она – бредет наугад. Туфли запылились, в руке флажком яркий шелковый платочек, волосы вновь в беспорядке. Синеватые тени от листвы сонно расползаются по лицу и светлому жакету. Она утомлена, и это заметно. Еще бы!

С корабля на бал – с поезда на подмостки. Взрыв эмоций, поклонники, штурмующие сцену. Побег в никуда. Она еще не поняла, что заблудилась. Или, предположу, она от бабки Ванды унаследовала не только дом, но и способность ориентироваться в здешних дебрях.

Тем не менее она утомлена. Самое время предложить ей экипаж.

– Прошу, Татьяна Федоровна, – открываю перед ней дверцу автомобиля. – Едемте?

– Куда? – хрипловато спрашивает она.

Куда?! Очень мило! Да она спит на ходу!

– В ваш дом, разумеется. Я обещал вас дождаться и отвезти. С удовольствием выполню свое обещание.

– А. Это вы…

Это, знаете, немного слишком. Я все-таки не личный шофер на жаловании, несмотря на то что два ее чемодана и баул у меня в багажнике, а сумочка брошена на сиденье. «А. Это вы»! Можно бы и повежливее.

Отвечаю с должной мерой раздражения в голосе:

– Ну я!

Она смотрит вопросительно и немного напряженно – в точности мой проходимец кот, когда не знает, накажут его за безобразие или обойдется на сей раз, спасибо хозяйской лени.

– Так мы едем, Татьяна Федоровна?

Она кивает и усаживается. Повязывает на шею мятый-перемятый платочек. Откидывает голову, прикрывает глаза.

– Нам далеко?

– Не то чтобы. Здесь все близко. Но придется повилять по улицам. У нас тут нет прямых путей, все зигзагом, клубком, синусоидой.

– Я заметила.

– Да? Вы вздремните, не стесняйтесь. Не торопясь поедем. Но вы бы пристегнулись на всякий случай.

– Мне бы не хотелось. Ремень немного давит. Неудобно.

– Как угодно. Музыку?

– Мне безразлично.

Ей безразлично, вот как. А ведь бывает музыка-дуновение, музыка-аромат, музыка-воспоминание. Бывает, что под музыку жизнь катится вспять. Безразлично ей! Вот посмотрим, насколько ей безразлично. Теперь, взволновавшись, главное, не перепутать кнопочку радио с кондиционером, или в самом деле получится дуновение – прямо в ухо.

Что ж, вот вам музыка, Татьяна Федоровна.

И зазвучало танго, и небо в тот же миг стало знойным, и страсти-мордасти разыгрались вовсю: любовь, кровь, убийства, страстные слова… Вранье до гробовой доски. Дикость человеческая во всей красе. Красота безумства и нескончаемой, передаваемой по наследству, жестокой любовной игры.

И жизнь покатилась вспять.

* * *

И жизнь покатилась вспять.

Так близко его лицо. Он похож на ее отца, только тот не носил бородку. Он так похож, что иногда даже снится ей в генеральском мундире, и она не может понять, отец это или любовник. И его ненавистную физиономию она разбила сегодня о колонну. Разбила, и осколки полетели во все стороны.

Разбила? Что только не приснится! Конечно же, это был сон. Один из ее сонных кошмаров, одолевающих с недавнего времени. Какие там осколки? Что за бред? Вот его лицо – настолько близко, насколько позволяет танец. А танец этот позволяет многое, все позволяет – кроме безразличия. «Мне безразлично», – кто-то сказал. Слова эти были ложью.

 
…Там знают огненные страсти,
Там все покорны этой власти,
Там часто по дороге к счастью
Любовь и смерть идут!
 

…Их первый танец. Как истинный тангеро, он пригласил ее на танцевальную дорожку взглядом и улыбкой. В знак согласия она не отвела взгляда, ответила на улыбку, приняла руку, подалась навстречу.

«„Салон?“ „Фантазия?“ „Нуово?“ „Милонга“?»

«Мне безразлично, – сказала она тогда, когда он предложил выбрать стиль. – Ты ведешь, не я. Это же танго».

…Первый спектакль, в котором они играли вместе, назывался «Танго в облаках». Приходилось много танцевать, отрабатывать шаги, фигуры, движения. За время репетиций она сменила четыре пары туфель: ломались каблуки, лезли наружу супинаторы, расползались специальные подушки-подкладки, рвались ремешки, отскакивали пряжки. Она замучилась добывать специальную обувь. Кроме того, туфли стоили немало.

Но она была влюблена и танцевала историю их любви. Каждый раз новую, по мере того как постигала словарь движений и училась импровизировать, отвечать движением на движение, вести диалог.

Плечи сдвинуты, шаг длинный и долгий, как у крадущейся кошки, – неуверенность в чувстве. Усложненный украшенный шаг, игра стопой – я дарю тебе надежду, я немного влюблена, я кокетлива, я, может быть, готова к поцелую. Спина прямая, взгляд прямо в глаза – я жду тебя, я тебя приемлю. Щека к щеке, объятия, наклон, бедро к бедру – я твоя. Быть может. До следующего танго. До следующей «трехминутной истории любви».

Любовь на три минуты и вечная тоска по утрате.

Он учил ее тонкостям лучше всякого балетмейстера.

– Ты знаешь, танго – танец очень приземленный. Ты, конечно, легка как пушинка, двигаешься прелестно, но нужно обязательно чувствовать землю, ее притяжение. И еще – ось танца. Всё вокруг нее, маятником. Немножко хмельным заблудившимся маятником. Вперед, назад, спиралью, винтом, но не вверх. Не вверх, а по земле. Земная любовь, земная тоска, земная страсть… Или тебе небесной хочется? Именно в облаках?

– Мне… безразлично.

– Не ври… – шептал он ей на ухо, щекотал шею бородкой.

– В облаках – это глупость. Глупое название, глупый спектакль. Глупые декорации – от этой облачной белизны глаза слезятся. Только и есть хорошего – танцы. Я чувствую себя кошачьим хвостом, когда танцую, – призналась она. – Вроде бы и сама по себе, но…

– Кто кем управляет? Кот хвостом или хвост котом? Старая проблема. Кот хвостом, разумеется, что бы там хвост о себе ни думал. Ты, главное, помни три закона: никогда не удерживай, никогда не отталкивай, не думай. Не думай – это самое важное. Можно любить и ненавидеть, сомневаться и робеть, можно терять благоразумие и стыдливость, можно изменять и ревновать… Но главное – не думать, чтобы все было искренне. Тогда будет кипение, безумие, боль и страсть. Гордость и насилие. Тогда будет танго. Настоящее. Тогда сердце будет биться правильно: раз, два, три, четыре, раз, два… Понимаешь? Одно сердце на двоих.

– И оно рвется.

– Да, иногда, но не сейчас. Танцуем?

– Не сейчас.

– Почему еще?

– Не знаю. Просто музыку послушаем.

Запись была роскошная, настоящая, из Аргентины. Вел органчик бандонеон, ритм держали низкие фортепьянные регистры, звуки скрипок окутывали, овевали мелодией, завораживали до сердечного ущемления.

 
Поют о страсти нежно скрипки,
И Кло, сгибая стан свой гибкий
И рассыпая всем улыбки,
Танцует вновь танго…
 

– «Чуть зажигался свет вечерний, она плясала с ним в таверне для пьяной и разгульной черни… – напевала она, – но вот однажды с крошечной эстрады ее в Париж увез английский сэр…»

– «В ночных шикарных ресторанах, – подхватил он немного дурашливо, – на низких бархатных диванах…»

У него очаровательный баритон. Они вполне могли бы не только танцевать вместе, но и петь.

– Завтра премьера. У меня есть для тебя подарок… – загадочно улыбается он. – Вот, примерь. Не представляешь, у кого из-под носа я это увел. И не проси, не скажу – страшная тайна, смертельно опасная для тех, кто ее знает. «…В ночных шикарных ресторанах с шампанским в узеньких стаканах проводит ночи Кло…»

Он, напевая, наклоняется и протягивает коробку, до этой самой минуты задвинутую под стул и прикрытую газетой. В коробке туфли. И какие туфли! Мечта каждой тангеры. И вообще – мечта! Темнокрасные, из мягкой прочной кожи, на стойком, верном каблучке, с ремешками накрест через подъем. Черная стелька с подушечками и золотым фирменным знаком.

– Примеришь?

Подошли идеально.

– Как ты угадал размер?

– Упер твои старые туфельки, те, что развалились.

– Фу!

– Подумаешь! Это ты у нас брезгливая кошка.

– А как же платье?

– Что такое с платьем?

– У меня золотистое с синим, а туфли красные. Попугайское сочетание, да еще на белом фоне. Слушай, Шубин, мне просто необходимо новое платье к этим туфлям. Я думаю, ты сам понимаешь.

– По-моему, и так неплохо, – поднимает он брови. – Желтое с синим и красное. Танго, оно яркости требует, экспрессии.

– Ты меня что, дразнишь? Экспрессии, но не дикости же! Я все-таки не дворовую девчонку играю, а шантанную приму.

– Один черт, в общем-то.

– Черт не черт. Платье.

– Платье так платье, дело твое, – пожимает он плечами и отворачивается, пряча в бородке улыбку.

– Шубин!

– Да-а?

– Платье!

– Вымогательница.

– Нет, ты смотри, какое у меня поношенное. Вот здесь и здесь уже зашивала. Два месяца репетиций, а я все в одном платье!

– Будет, будет тебе платье. Считай до трех.

– До трех?! Может, сразу до миллиона?

– Считай давай! До трех. И будет платье.

– Ра-аз… Нет, правда?

– Считай. И закрой глаза.

– Ра-аз. Два-а. Три-и! Ну?

И на плечо ей опустилось струящееся, шуршащее, шелковое, телесно теплое, душистое, пышно-тяжелое. Она обхватила пышный шелк обеими руками и замерла, боясь открыть глаза.

– Давай примеряй уже. И на сцену. Пройдемся.

– Вот это платье! – открыла она глаза. – Прямо под цвет туфлям. И натуральный шелк, сразу видно. Тоже урвал у кого-то из-под носа?

– Просто урвал. Примерь, наконец.

– Сейчас! Найди мне пока розу под цвет. Я сейчас!

– Еще и розу! Просто нахалка! Где я тебе розу возьму?

– Там же, где и платье. Наколдуй! Бегу переодеваться!

Через десять минут она возвращается, вся в красном, страстная и строгая. Платье как на нее сшито – изумительное. И роза уже найдена – наколдована. Для того чтобы прикрепить ее к прическе или к платью, нужно обломать слишком длинный стебель. Вот так, теперь заколоть – и роза в волосах.

 
Поют о страсти нежно скрипки,
И Кло, сгибая стан свой гибкий
И рассыпая всем улыбки,
Танцует вновь танго…
 

– Как я тебе? – вертит она головой.

– Мыло «Кармен», – смеется он. – Помнишь, было такое? На обертке испанка в профиль с красной розой в черных волосах.

– Так и знала, что скажешь гадость. А платье удивительное. Как ты угадал размер?

– Я тебя обнимаю целыми днями вот уже два месяца. И по меньшей мере три недели – еще ночами, если помнишь. Пойдем на сцену? Или будешь еще с мыслями собираться?

– Мыслей у меня больше нет!

– Наконец-то! Давай, красотка Кло! Полетели.

 
Но вот навстречу вышел кто-то стройный,
Он Кло спокойно руку подает.
Партнера Джо из Аргентины знойной
Она в танцоре этом узнает.
 

Они вышли на сцену – красное и черное – в белый туман декораций. Грянула музыка, и разгорелась земная страсть. Красный шелк полыхал огнем. Казалось, черный уголь его костюма питает этот огонь.

Вперед, поворот, назад, по кругу – сумасшедший маятник, земное притяженье. Рука на талии, колени согнуты – вперед и навстречу. Прильнуть, не дыша, и спиралью вон из объятий, и снова приникнуть щекой к плечу, щекой к щеке. Воспоминанья. О, какие воспоминанья!..

 
В далекой знойной Аргентине,
Где небо южное так сине,
Где женщины как на картине, —
Там Джо влюбился в Кло…
 

Но… Музыка замедляется, тает ритм. Красный будто угасает, черного будто все больше и больше. Где ты, Кло? Где ты, неверная красотка? Что танго без тебя? Такого не бывает. Разлука. Ревность.

 
Она плясала с ним в таверне
Для пьяной и разгульной черни.
Но вот однажды с крошечной эстрады
Ее в Париж увез английский сэр…
 

Тревожные скрипки – нежданная встреча. Взрыв сердечного ритма на фортепьянных басах – так, танцуя, явилась смерть.

«Партнера Джо из Аргентины знойной, – напевала она про себя, – она в танцоре этом узнает…»

 
Трепещет Кло и плачет вместе с скрипкой.
В тревоге замирает шумный зал…
 

Выхвачен кинжал из-за черного пояса. Но нет! Красотка Кло не сдается. Зачем ей умирать? Она и сама владеет кинжалом. Кинжалы скрещены – с глухим бутафорским деревянным стуком. Кинжалы скрещены, но разомкнуть объятья не позволяет танец. Черное теснит огонь, и вот кинжал у горла.

 
И вот конец! Джо с дьявольской улыбкой
Вонзает в Кло кинжал…
 

Нет-нет! Это неправильно! Нужно все изменить, нужно увидеть другую концовку, другой финал сна! Стоит только захотеть, вспомнить…

Красное вспыхивает, на черном – отблески пламени.

 
И вот конец! Кло с дьявольской улыбкой
Вонзает в Джо кинжал…
 

Деревянное острие до крови царапает нежную кожу у ключицы, и, почуяв кровь, оружие перестает быть бутафорским. Дерево превращается в остро отточенную сталь. Еще немного, и…

– «…По дороге к счастью, – тихо хрипит он и падает на колено, – любовь и смерть…»

Она, как святыню, прижимает кинжал к груди. Кинжал – то ли посеребренное бутафорское дерево, то ли сталь – весь в красном, светится, отражая огненный шелк, или…

Апогей земной страсти. Любовь и ненависть смешались и вовек неразделимы. Весь белый свет окроплен красным. Закат или рассвет? Любовь и ненависть с заката до рассвета. Любовь и смерть.

Что за танец!

Птички из кордебалета, что наблюдают их танго, в страхе и восторге визжат в облачных кулисах.

…Визжат девицы как-то неестественно. И больно руке. Поранилась кинжалом? Занозила палец этой обшарпанной деревяшкой?

* * *

– Слушайте, зря вы не пристегнулись. Такая дорога извилистая… Всегда надо пристегиваться. Не ударились?

Она открывает глаза. Сизое море, светлое небо, высокий белесый обрыв. Вдоль обрыва вдаль бежит широкая асфальтовая лента. Опасный поворот, и столбики ограждения сбиты. Пыльные венки в беспорядке разбросаны вдоль обочины. Как всегда. Обычная картина.

– Вы зачем визжали? – спрашивает она спросонья.

– Я-а? Не имею такой привычки. Это вас тормоза разбудили. Мне пришлось резко затормозить, потому что еще метр, и летели бы мы с вами кувырком, в мир иной. Я никогда не соревнуюсь на дороге и в мир иной не тороплюсь. Вон впереди видите – торопыга разруливается. Страшно доволен, что подрезал меня на своем драндулете. А ради чего, спрашивается? Сам в результате чуть не кувырнулся. Такие с обрыва именно каждый день и летают.

Она потирает руку и молчит.

– Что-то с рукой, Татьяна Федоровна? Ушиблись? Поранились? У меня аптечка есть.

– Колечко, – осматривает она пальцы, морщится и достает из сумочки платочек. На мизинце царапина, оставленная, по всей видимости, золотой монеткой, припаянной к ободку. – Зачем я его ношу? Красоты никакой и ни к чему не подходит. Послушайте, – вдруг встрепенулась она, – мы ведь здесь уже были, когда вы везли меня от железной дороги. Или тут все повороты такие? Я все что-то задремываю, не замечаю. Никогда не высыпаюсь в поезде – все разговоры, перекуры, закусоны, дурацкие розыгрыши, пьяные домогательства товарищей по цеху. Двери хлопают. Или вдруг репетиции ни с того ни с сего. Остановки на каких-то богом забытых полустанках – кто-нибудь из вечно жаждущих отстанет обязательно, и все вопят, суетятся, хватают стоп-кран, который, само собой, не работает. И так – ночи напролет. А тут, как откроешь глаза, все эти ваши венки над обрывом, по краю земли, тоже как во сне.

– Нет, этот поворот особенный. Есть не менее опасные, но этот будто заколдован – аварии и аварии. Вы уж извините, но другой дороги к Вандиному, а теперь уже вашему дому нет. Скоро приедем, не беспокойтесь.

И вот он, дом. Почти скрыт в белом кипении – цветут деревья. Сколько их, сколько их в этом саду! Не устаю восхищаться. Их аромат сгущается дымкой, обволакивает дом, туманит высокую весеннюю небесную синеву. Сквозь дымку лишь стекла мезонина сверкают, высокие, венецианские, кристально чистые. Мне велено за домом приглядывать, и деньги на это оставлены. Я и приглядываю.

Над мезонином замер флюгер – кружевной флажок. Пока была жива Ванда, он крутился вовсю – ветер не ветер. Скоро снова закрутится, потому что ему – дому – недолго пустовать осталось, буквально минуты. Сейчас явится новая владелица сего имения, ступит на мощеную дорожку сада, и белые лепестки теплой метелью полетят ей прямо в лицо.

Вот высокая ограда, сложенная из камня. Камень заплел вьюн, его граммофончики только-только развернулись. Вот глухая калитка из толстенных гладких досок. Вот и ключ от калитки.

– Сами откроете, Татьяна Федоровна, или на первый раз предоставите мне?

– Открывайте. Вам сподручнее. Я боюсь новых замков. У меня никогда ключ не поворачивается ни в одну сторону.

– Хорошо-с. Но для начала не забудем отключить сигнализацию. Глядите, я набираю код, всего четыре цифры – пять, семь, один, девять.

– Сигнализация? У бабки Ванды? Ну и ну.

– Сигнализация. Конечно. Что вас удивляет, Татьяна Федоровна? Мало ли что может случиться. Вы потом код поменяйте, а вот замок советую оставить. Здесь совсем простой замок, но надежный. Старинный, немецкой работы. Не смейтесь – антикварная ценность. Смотрите, какая красота! Прямо сияет, когда начищен. Никакие дожди его не портят. Каплю масла в скважину, и месяцами не скрипит, просто шелковый. И никогда не заедает. А изнутри будете закрывать-открывать – нажмите вот рычажок и задвиньте засовчик. Видите, какой толстенький, прочный. Можно также прикрутить колесико для надежности. Этот замок любую отмычку выдержит и даже динамит, я думаю. Впрочем, сигнализация сработает, если что. Служба моментально прилетит. Ванда проверяла и даже штраф не пожалела заплатить. Вам нечего бояться, можете спокойно оставаться одна. Ванда так и жила и никого не боялась. Очень все надежно… Очень мне нравится этот замок!

Но дифирамбы замку ей неинтересны. За распахнутой калиткой ей открывается волшебный мир. Она потрясена увиденным. Вдоль светлых плиток дорожки густым бордюром цветут пестрые примулы. Сад неогляден и весь в цвету, свежая трава в солнечных пятнах, стекла мезонина сверкают из поднебесья.

– То есть… Мы, собственно, куда приехали?

– Собственно, в ваш дом, Татьяна Федоровна.