Текст книги "Смотритель"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дмитрий Вересов
Смотритель

Тут берега сходятся, тут противоречия вместе живут.

Ф. М. Достоевский

Пролог

Красный песчаник вздрогнул и, готовый просыпаться вниз тонкой эфемерной струйкой, на мгновение застыл, словно в нерешительности. Действительно, движение его и неизбежный шум, причиненный этим движением, непременно нарушили бы царившую тишину этого летнего утра. Ту волшебную тишину раннего июньского утра русского северо-запада, которое с успехом можно принять и за сентябрьское в Исландии – и за февральское в Италии. Наше лето воистину – карикатура южных зим, [1]1
  Строчка из «Евгения Онегина» А. Пушкина «А наше северное лето / Карикатура южных зим». – Здесь и далее примеч. авт.


[Закрыть]а весна в Фиальте, [2]2
  Название рассказа В. Набокова.


[Закрыть]скорее всего, и вовсе существует не для нас.

Все стояло в полусне и сладкой неге пробуждения: сырые и седые ракиты, корабельные сосны над ними, пятнистые мореные валуны и даже ленивая вода речки Оредеж. Речка эта в глубине души так и не смирилась с новым, послереволюционным названием, превратившим ее женское существо с нежным мягким знаком в конце в мужское, кульминирующее в жестком и одновременно змеином звуке «ж». Но характер реки невольно изменился: ушли зеленые плавучие купальни, стыдливо-белокожие девушки и голенасто-породистые мальчики в матросках и шляпах канотье, веселые прачки, поющие уключины, изумрудные стрекозы… Их сменили мутные воды помоек, туристический мусор да гнилые туманы по таким вот волшебным тихим рассветам. Женская же составляющая реки схоронилась в глубине ее бездонных, как память, вод. Старожилы не раз уверяли, что перед рассветом где-нибудь подальше от шумного тракта, давно уже, тоже по-змеиному, называемого словом «шоссе», связывающего две бывшие русские столицы, можно увидеть и бледного отставного поручика с обрывком плохо намыленной веревки на шее, [3]3
  Речь идет о К. Рылееве, которому принадлежало Батово – имение Набоковых.


[Закрыть]и полуголого неславянской внешности молодца в красной рубашке, [4]4
  Речь идет о Пушкине, по воспоминаниям современников любившем щеголять на сельских праздниках в алой рубахе.


[Закрыть]и немощного, ненавидимого отцом царевича, [5]5
  Речь идет о царевиче Алексее Петровиче, сыне Петра Первого, имевшего мызу неподалеку от Рождествена.


[Закрыть]и даже, наоборот, очень любимого молодыми, богатыми и красивыми родителями подростка с сачком в руках. [6]6
  Речь идет о В. Набокове, с детства увлекавшемся энтомологией.


[Закрыть]Правда, этим вымыслам верили лишь туристы и местная ребятня: первые – в силу романтической настроенности, пригнавшей их в это захолустье, а вторые – из-за того, что в десять лет трудно не верить в реальность предметов, частенько выкидываемых на низкий правый берег. Предметы же эти с упрямством и глупостью фактов твердили о том, что река не забыла своего прошлого и умеет незаметно и ловко превращать в прошлое даже недалекое будущее. Но люди по обоим берегам к этому давно привыкли и практически не обращали на все это никакого внимания, если, конечно, таким фактом не становился выплывший труп какого-нибудь явно городского незнакомца. Да, честно говоря, и к последнему притерпелись благодушные милиционеры от Чикина до Горыни. «Вот принесла нелегкая!» – вздыхали они, подписывая очередной протокол, впрочем, подразумевая под нелегкой отнюдь не судьбу, а капризную Оредежь. Легко справляясь с людьми, река в равнодушном изобилии выносила на свои отлоги и множество сопутствующих им вещей: и рукоятки зонтов из слоновой кости, и черепки Мейсена, и бронзовые фибулы. Но никому в огромной, все повидавшей и века уже ничему не удивлявшейся стране не было дела до маленькой речки, дугой упиравшейся в постоянно и бешено шелестящий тракт – шоссе.

* * *

Мгновение, отпущенное горстке песчинок, наконец, миновало, и тонкая красноватая струйка с шорохом, напоминающим соблазняющий шепот, посыпалась вниз, в воду. Она вошла в нее нежно и бесшумно, на секунду оставив на поверхности мутное кругловатое пятно. На некоторое время все вокруг снова замерло, но уже в другой, не расслабленной, а напряженной тишине. Потом на самом верху левого берега недовольно зашумели кроны сосен, тотчас же им ответили потревоженные птицы, зашелестели разбуженные ракиты. Правда, сама Оредежь пока лишь полусонно заворчала, но не прошло и нескольких минут, как она заплескалась, заходила всем своим тугим телом и, наконец, вскипела бурунчиками правого берега. Из воды, оставляя на влажном твердом песке гроздья следов, вылезла большая собака и на несколько секунд замерла, словно не понимая, что она такое и где находится. Потом встряхнулась, поиграла каждым мускулом, потянулась и, таким образом будто бы удостоверив себе себя, успокоилась.

Это был крупный, лохматый и пестрый кобель, определить корни происхождения которого уже не представлялось никакой возможности. В нем явно смешались благородные крови всех обитавших здесь за долгие века псов: мощный костяк догов, широколобость меделянов, роскошный убор борзых и волчья повадка лаек. Рыжие глаза его смотрели на мир с хитрецой и в то же время с устрашающим всезнанием. Немного обсохнув на появившемся хилом солнце – или, точнее, еще на его предчувствии, – пес бодро потрусил к музейному холму, [7]7
  Имеется в виду домик станционного смотрителя в поселке Выра.


[Закрыть]больше, впрочем, интересуясь придорожными помойками, но вдруг остановился, прислушался, подумал – и решительно улегся на сырую траву. Еще некоторое время он вздрагивал полуопущенными ушами, скептически щурился на зудевших в изобилии комаров, но потом зевнул, обнажив белоснежные клыки и шершавый с крупными черными пятнами язык, и уронил голову на лапы. Скоро он уже бил хвостом и перебирал лапами во сне, снившемся по суровым законам собачьей физиологии, не допускающей хаотичного тасования событий минувшего.

И потому сначала он увидел узкий и влажный коридор, по которому он мог пробраться лишь с трудом, царапая тяжело дышащие бока о его стены, от которых шел мертвящий холод, пробиравшийся даже сквозь густую шерсть и холодивший горячую собачью кровь. Страха, впрочем, он не испытывал, ибо коридором этим проходил в жизни не раз и не два, а тысячи раз, привык к нему, хотя так и не мог до конца побороть липкого ощущения неявной, но реальной опасности, а главное, какого-то мучительного чувства перерождения. Потом замелькали руки, ноги, вонючие колеса, грязные заправки и весь тот отвратительный запах цивилизованного человечества, который сопровождает большие дороги и сгущается в маленьких придорожных поселках. Впрочем, пес, несмотря на отвращение, давно научился ориентироваться в этих «ароматах». К тому же было уже поздно, и на обочинах тракта дышать становилось значительно легче.

За спящим псом в незаметно сгущающихся сумерках вставал силуэт длинных приземистых строений, назначение которых было уже почти забыто: два одноэтажных домика одиноко стыли по краям кирпичной ограды, и сквозь дрожащее марево вечернего воздуха, так опасно меняющее все вокруг, пес видел, как красными угольками тлели на окнах горшки с бальзамином и пузырились пестрые занавески. Его напряженный слух улавливал и скрип колодезного ворота, и всхрапывание лошади, и чей-то недовольный требовательный голос, а иногда – даже тихий девичий плач. Впрочем, он знал, что, едва только он переберется на другую сторону тракта, поближе к домам, все эти картинки и звуки исчезнут, сменившись мертвым равнодушным покоем.

* * *

Но вот пес проснулся, потянулся и направился далее. Внушительные размеры и спокойная манера держаться позволили ему перейти тракт без особых хлопот, и он устроился неподалеку от ограды, около новой, но уже замшелой часовенки. Что привело его именно сюда, он не знал и не хотел знать, его вел инстинкт – или, лучше сказать, великая нерассуждающая сила, но не подавлявшая его волю, а, наоборот, становящаяся ею. В такие минуты опыт всех веков, всех поколений и пород сжимался в нем в тугой комок интуиции, изворотливости и разума, ведя к единственно верному месту. Пес привалился спиной к доскам и стал всматриваться в туман над трактом, из которого одна за другой деловито выплывали машины. Они появлялись с той стороны реки, как вестники чего-то неизведанного, порой слегка притормаживая и рассматривая розовую стену, возвышавшуюся за чуть приподнятым лохматым загривком. Но сам пес лежал спокойно, даже безразлично, удивляясь только тому ощущению холода, которое всегда охватывало его на этой стороне. Прошло еще с полчаса, машины шли все реже, и пес вдруг выпрямился и сел. Через несколько секунд рядом с часовенкой затормозила синяя «шкода» с поцарапанными неухоженными боками, и из нее вышел мужчина в потертых джинсах и гортексовской красной куртке. Он улыбнулся, глядя на собаку, с любопытством обошел часовню и постучал ногой в закрытые деревянные ворота в стене.

– Разумеется, уже закрыто. Да… здесь вам не тут… – Мужчина рассеянно вернулся к машине. – А ты, значит, сидишь, охраняешь? – На него посмотрели умные рыжие глаза. – Что, не охраняешь? Просто отдыхаешь, да? – Было видно, что мужчина никуда не торопится, настроен благодушно и не прочь поболтать с кем угодно. – А хорош, хорош… Голодный, что ли? – Но пес изобразил на морде полное равнодушие и лишь внимательней посмотрел на еще молодое, но уже несколько помятое лицо говорившего. Несмотря на неправильность черт, в нем было много обаяния, идущего от мальчишеской скуластости, веселых серых глаз за тонкими очками и крупного рта, честного и твердого. – Ладно, подожди. – Мужчина распрямился и отправился в ближайший продуктовый магазинчик, откуда вышел с двумя пачками дорогих сосисок. – Давай, ешь. – Но пес вежливо отвернулся. – Интересно, неужели ты всерьез думаешь, что я сейчас помчусь на Кузнечный, куплю тебе парной говядинки и вернусь обратно? И не подумаю. – «Как хочешь», ответило движение собаки. – Вот сволочь! – беззлобно выругался мужчина, оставил сосиски и пошел к машине. – Ну и черт с тобой, не жри, другие подберут! – крикнул он уже из салона.

Но, положив руку на руль, он неожиданно присвистнул, выругался и снова вылез.

Потом человек долго ходил вокруг так и не наклонившейся к сосискам собаки, чесал голову, сплевывал, что-то бормотал и пару раз даже стукнул кулаком по капоту.

– Вот тварь, – донеслось до пса. – Аристократ хренов, да кому ты нужен?! И на кой черт мне все это надо, на кой?! – Однако веселые глаза его, увеличенные линзами очков, все-таки не отрывались от лежащей собаки, и в них светилось неподдельное восхищение. – Но ведь красавец, гад, какой красавец, а! Как с картины… Где, кстати, я видел эту картину? Нет, кажется, фотографию, да, фотографию… что-то чертовски великосветское, прямо его императорское величество, не меньше… Вот чертовщина, осыпает мозги алкоголь, осыпает… Усадьба? Или дворец? Но какая форма, какая порода! Ну и ладно, и пошлю всех… А терять мне все равно нечего. Ну, давай! – Мужчина широким жестом распахнул дверцу заднего сиденья и призывно хлопнул по запачканной и протертой во многих местах коже.

Пес прыгнул в машину так, будто делал это всю жизнь.

Мимо, слепя непривыкшие к такой скорости глаза, помчался сухостой на бесконечных истощенных болотах, клонившийся в разные стороны, как палочки в тетрадях первоклассника. Потом болота сменились мертвыми неоновыми огнями пригородов – странной местности, не принадлежащей ни городу, ни природе и потому неприятной и ущербной. Город же тщетно старался перебить своими рекламами душную пелену белой ночи, отчего казался измотанным и старым. Рыжие глаза с холодным любопытством смотрели вокруг, и только на самом дне их вспыхивала невольная усмешка.

* * *

Пустая квартира с намеренно обнаженными сетями труб и прочих коммуникаций, пахла дорогим парфюмом, пролитым кофе и пылью. Мужчина устало опустился в просторное кресло и, поставив пса между расставленными коленями, положил легкую руку ему на голову.

– Ну, что, познакомимся, наконец, по-настоящему? Меня зовут Павлов. – Он усмехнулся. – Да, просто Павлов. На работу я хожу редко, так что тебе будет со мной хорошо. Гулять будем, ездить везде, к яхте тебя приучу. Любишь яхты, аристократ? Должен ведь любить, а? – Пес несильно стукнул хвостом о ногу в заляпанных дорожной грязью джинсах. – Ну, я так и знал. А требований, в общем, у меня немного: не гадить, не грызть, не убегать, ну и… любить, что ли. – После этого немного мужчина помолчал, глядя в мудрые глаза пса, и, наконец, продолжил: – А теперь ваша очередь представляться, сэр. Наверняка у тебя было какое-нибудь гордое имя, вроде лорда Байрона, а? Байрон! – позвал он, но пес никак не отреагировал. – Бреммель! Атос! Кардинал! Патрокл!.. Август, Цезарь, Дож, Карл, Роланд… – Но вот поток благозвучных имен иссяк, и Павлов задумчиво погладил лобастую голову. – Ну и что с тобой делать? А, погоди-погоди, надо бы все-таки проверить… – Он бросился разгребать стопки стоявших на полу книг, запорхавших вокруг тяжеловесными бабочками. – Не то, не то, где же этот проклятый альбом?! Да и хрен с ним, – внезапно сдался он. – И без него ясно, что будешь ты Сирин, птичка страдающих душ. [8]8
  По западноевропейской мифологии Сирин есть воплощение несчастной души.


[Закрыть]Впрочем, ты-то на страдание не очень тянешь, скорее, наоборот. Но, думаю, старик Набоков не обидится. [9]9
  Самый известный псевдоним В. Набокова – В. Сирин.


[Закрыть]Правда, здорово? Павлов и Сирин. Хм, прямо Денисов и Николаев [10]10
  Известные современные кондитеры и рестораторы Петербурга.


[Закрыть]какие-то… Но мы-то получше с тобой будем, правда? Мой пофигизм, твой аристократизм – и все козыри у нас на руках. Проживем, дружище, еще как проживем…

Спустя час новоявленный Сирин уже спал на широкой водяной кровати новоявленного хозяина, заняв добрую ее половину.

* * *

Но странный этот сон во сне, а вместе с ним и сон реальный были нарушены ревом затормозившего на тракте «Икаруса» и черным облаком гари, дошедшим даже до откоса реки. Бледное солнце дрожало на белесом небе, неспособное своим теплом и светом разогнать не только туман, но даже комаров. Пес клацнул зубами, пытаясь помочь светилу уничтожить хотя бы одного, и уверенно потрусил к шоссе.

На обочине, в тени холма, который от стоявшего на нем белоколонного дома казался еще выше, появилась высокая худая женщина. Она вздрагивала всем телом, словно ей было холодно именно от этой нависшей тени. Руку ей оттягивала тяжелая сумка, на сухих ногах виднелись сандалии наподобие римских, а выражение лица казалось гордым и одновременно обиженным. Она остановилась, нервно переминалась с ноги на ногу, начинала поднимать свободную руку, но тут же безнадежно и устало бросала ее вдоль узкого бедра по шевелящейся от речного ветра бирюзовой юбке. Пес долго смотрел на нее, потом тяжело вздохнул всем телом, как умеют только большие собаки, и подошел сзади, так что невесомая бирюза на мгновение накрыла ему глаза.

– О, господи! – ахнула женщина голосом неожиданно грудным и низким для ее, казалось, почти бесплотного тела. – Разве так можно, дурачок? Ну, чего тебе, чего? – Она смело протянула руку к черному носу. – А тощий какой! До чего, сволочи, довели собаку! – Она присела перед псом на корточки и запустила пальцы в шерсть на шее.

Пес стоял неподвижно и как-то обреченно, но неожиданно рядом с ними возник, будто ниоткуда, невысокий лысоватый старичок с русским носиком-луковкой. Пес вздрогнул, а старичок внимательно посмотрел на женщину с собакой и как-то укоризненно покачал головой.

– Ох, нехорошо, нехорошо. Ни к чему все это. – Он вскинул голову к хилому солнцу, почти севшему на портик дома на холме. – Да и время неподходящее. Нынче у нас июнь, значит, июль, август, сентябрь, октябрь… да нет. Пожалуй, только сентябрь и остается. Негусто. – Он еще немного подумал, вздохнул, но потом совершенно спокойно поднес к своему курносому носику руку с часами. – Однако, чего там… Вон уж и первый автобус приехал. – И старик, проворно перебирая ногами, поспешил на верхушку холма. Посередине пути он вдруг обернулся и хитро погрозил пальцем куда-то вдаль.

– Нет чтоб помочь, – вздохнула женщина, но невольно посмотрела в сторону дома. Теперь его было почти не видно от слепившего глаза света, но пес точно так же отчетливо, как и детали домиков на противоположной стороне тракта, видел развевающиеся синие ленты шляпы, небрежно брошенной на подоконник второго этажа, слышал шорох туго накачанных велосипедных шин по гравию и ломающийся капризный мальчишеский голос. Он знал, что и это мираж, и стоит только немного приблизиться, как все исчезнет, но перебежать сейчас на другую сторону шоссе было невозможно: легкие пальцы все еще лежали у него на холке. Он посмотрел женщине прямо в лицо и завыл, заскулил раздирающим душу обиженным воем.

Женщина прикусила губы и отдернула руку.

– Ну ты пойми, пойми, – горячим быстрым шепотом заговорила она, – куда мне тебя? Всех не подберешь, и денег… они то есть, то их нет. А тебе одного мяса сколько надо! – Но пес продолжал упорно подвывать, не сводя с женщины рыжего взгляда. – Нет, не могу, не могу, и не проси… Но такое место, надо же, такое место, и он, словно душа чья-то оттуда… – Женщина вдруг топнула сандалией, подняв фонтанчик даже сюда долетавшей придорожной пыли. – Пошли скорей, а то передумаю, и сама потом всю жизнь буду мучиться, – почти зло закончила она, и потянула пса через дорогу к остановке автобуса.

* * *

Сжатый со всех сторон клетчатыми сумками на колесиках, сквозь мутное стекло дверец он, однако, видел, как разноцветными тряпками замелькали поля люпинов, цветом от голубоватого до густо-фиолетового. От них пахло ромом и разгулом. Кое-где мыкались бурые стада коров, но чаще автобус провожали неутомимым жеванием важные козы с янтарными глазами.

Через полчаса они оказались в пустынном придорожном поселке. Дом, вернее, его обитаемая половина встретила их запахом нагретых книг и первой земляники. Пес вопросительно посмотрел на старый диван у стены под стеллажами, но женщина потащила его во двор, где долго мыла собственным шампунем и расчесывала тоже явно своей расческой.

– Бедный ты мой, бедный, – приговаривала она, – одни мослы да колтуны… Сирый ты мой бедняга. Ладно, вместе будет лучше, ты только не убегай, хорошо? Не надо убегать, тебе будет со мной хорошо, времени у меня теперь много, будем в поля ходить, здесь, за Бековым, много полей… Будешь мышковать, станешь красивый-красивый…

Наконец, когда ублаженный пес уже мирно сопел на диване, женщина присела с ним рядом, обняла и сказала:

– Ну вот, раз судьба у тебя была такая разнесчастная, то будешь ты, разумеется, Вырин, [11]11
  Персонаж повести А. Пушкина «Станционный смотритель».


[Закрыть]а меня будешь звать – Маруся. Хорошо еще, не Дунечка, [12]12
  Персонаж той же повести.


[Закрыть]– усмехнулась она вдруг. И тут же полуденная дрема сморила их обоих.

* * *

Пес плыл по темным волнам снов, уже перестав различать, где заканчивается один и начинается другой, и волны эти разливались все шире и шире, захлестывая прибрежные луга и поля. Река бушевала все мощней, словно пытаясь не дать смешаться двум мирам, торжествовавшим по ее берегам. Великие рукотворные миры стояли насмерть друг против друга, один утверждавший внешнюю гармонию, под личиной которой шевелился хаос, а другой, наоборот, под хаосом скрывающий вечный природный порядок. Не так давно, быть может, всего каких-то двести – триста лет назад мирам этим все же удалось выставить на землях врага свои передовые пикеты, и борьба их, продолжавшаяся века, с новой силой то утихала, то разгоралась, даруя временный перевес то одному, то другому, и порой лишь одна река, сделавшись неодолимой преградой, не давала свершиться неизбежному. Но за это она жестоко расплачивалась, каждый год отдавая крошечную свою часть одной из противоборствующих сторон. И за долгие века из могучего потока, отделявшего мрачную Гиперборею от оживленного античного мира, она превратилась в маленькую речушку, причудливо петляющую среди болот и песчаников, чтобы в конце пути отдать свои воды другой реке. И мало кто знал, что место дачных купаний среди своих красных, как кровь, откосов и в ледяных своих глубинах таит память о временах и людях, и что возмутить их даже ненароком – опасно. Современные жители, давно потерявшие чувство единения с природой и мистичность ее восприятия, не боялись ни духов места, ни эриний и беспечно теряли в прогревавшихся даже за короткое северное лето водах игрушки и цепочки, тапки и кольца, тела и души. Река принимала все, ибо ей все еще нужно было бороться, из последних сил держа щит между правым берегом и левым, Россией и Европой… И вставал ранними утрами и поздними вечерами над ней холодный ядовитый туман, в котором блазнились голоса и звуки, и горе было тому, кто попадал в их плен или под их власть. Они привязывались к ее берегам, уверяли, будто бы жить можно только здесь, твердили об особом понимании мира, открывшемся им, продавали имущество, нищали, спивались или, по редкому исключению, поднимались на невиданные вершины духа. А река питалась плотью первых или духом вторых и продолжала свое тайное дело… И только животным, существам, все еще кровно связанным с природой, доверяющим ей без капризов, условий и торгов, река открывала свои глубины, свои возможности и знания.

* * *

Вечер скрыл верхушки сосен и сделал лиловыми их золотые стволы. Розовая стена на тракте почти исчезла, превратившись в стоящий стеной лес, а стройный белоколонный дом стал похож на низко-низко опустившееся белесоватое облако. С левого берега доносились звуки гитары и два молодых, женский и мужской, голоса, пели про златой чертог. С правого же берега упоительно переливался фортепьянный Шопен, явно игравшийся в четыре руки. Мириады светляков мерцали по берегам, и в их призрачном свете на мгновение вырисовывались прихотливые узоры на крыльях махаонов и голубянок.

В небольшой песчаной пещерке под откосом спала большая собака с не до конца прикрытыми даже во сне умными рыжими глазами. Под головой у нее виднелись два ошейника, один дорогой, кожаный, с медными заклепками в виде дубовых листьев, а второй простой, брезентовый. В глубине же пещерки темнели груды каких-то непонятных предметов, разглядеть которые в сгущавшейся темноте было уже невозможно. Наконец смолкли все вечерние птицы, и их свист и щелканье сменились редким басовитым уханьем. Собака вздрогнула, но не проснулась до тех пор, пока спустя еще какое-то время над рекой не воцарилась полная тишина – та тишина, что всегда так раздражающе действует на существа впечатлительные и лишь на поверхностный взгляд кажется долгожданным покоем. И тогда, наконец, совершенно ясно почувствовав в кажущейся гармонии сторожкое напряженное затишье перед борьбой, пес проснулся. Он потянулся, касаясь загривком свода пещерки, ловко спустился к реке и бесшумно вошел в воду, которая поглотила его любовно и бережно.