Текст книги "Третья тетрадь"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 13
Проспект Стачек

Новый театр Апе понравился сразу. В нем было намного проще, чем в ее прежнем: народу мало, помещение еще меньше, совсем крохотное, переделанное из простой квартиры первого этажа. Труппа, состоявшая из десяти человек, оказалась разношерстной и молодой, еще никто особо не стыдился работать в гардеробе или мыть пол. И режиссер здесь был совсем не такой, как в том театре, где она работала прежде, – этот выглядел импозантно, с крупным носом и в галстукебабочке.

– Итак, вы и есть протеже Ди-Ди?

– Кого?

– Ну, Даньки Даха.

– Да.

– А звать вас, поскольку он не удостоил…

– Аполлинария.

– Как?!

– Аполлинария. Можно просто Апа или Лина.

– Можно-то можно. А скажите, если не секрет, где он вас нашел?

– В музее Достоевского, – честно ответила Апа.

– Потрясающе!

Наинский с интересом оглядел Апу с головы до ног, вернее, наоборот, потом помолчал, хмыкнул, видимо снова вспомнив анекдот о кастинге, но затем махнул рукой и закончил знакомство следующими словами:

– Вам повезло, что Дах позвонил вовремя: я как раз собрался ставить новую вещь. Материал богатейший, особенно по пластике. Вот, садитесь и читайте, – и с этими словами режиссер сунул Апе несколько листочков пьесы под странным названием «Как они мирились».

Апа села на пол между крошечной сценой и тут же идущими вверх ступеньками сидений, а в этом новом для нее коллективчике, которому она пока даже еще не была представлена, между тем началась дележка ролей.

Текст показался Апе очень простым, почти детским. История была о собаках, которые противопоставили себя остальному собачьему обществу. Ей ужасно понравилась роль Бриты, важной собаки редкой породы, – при этом Апа так и видела их завуча из лицея, тетку, с которой можно было скопировать все повадки.

Но к тому времени, когда она дочитала, Брита досталась высокой девушке с длинными прямыми волосами, и Апа покорно молчала в ожидании судьбы.

– А вам я дам отличнейшую роль, тонкую, можно сказать, трагедийную – Милку.

Лицо у Апы вытянулось. Милка была старая дворняга, всеми отвергнутая и забитая, и роль ее была почти без слов.

– Вот-вот! – тут же взвился Наинский. – Это то, что надо! Уныние, обида, беспросветность! Это кладезь для начинающего. Посмотрите, они же все вам завидуют черной, нет, даже, я бы сказал, белой завистью! – Он обвел рукой присутствующих. – Что интересного играть лощеную суку, когда мы их и так каждую минуту видим по телевизору? Тут и играть нечего! А вам дана душа страдающая, знающая, этакая Кассандра! Нет, это решительно подарок для такой девушки, как вы.

– Кассандра? – Это имя Апа точно где-то встречала. Аполлинария напрягла память и вспомнила, что так называлась шикарная студия красоты на Московском проспекте. – Но я думала, что эта Милка совсем некрасивая, – простодушно сказала она режиссеру.

Наинский как-то странно хмыкнул и переключился на других.

Через полчаса Апа вместе со всеми ползала по дощатому настилу сцены.

Всю репетицию Наинский заставил их не подниматься с четверенек, чесаться, чавкать и якобы отправлять естественные надобности. Все наслаждались, и только Апе с непривычки было как-то тяжело и неудобно, а когда надо было схватить Наинского зубами за штанину, она и вообще смутилась.

– Что такое? Аполлинарии не смущаются! – возвестил Наинский. – Ну, смелее!

И ткнул ей штаниной прямо в лицо.

Апа с какой-то прямо злостью вцепилась в нее зубами и… неожиданно по-настоящему порвала тонкое полотно режиссерских брюк.

– Ай! – вскричал режиссер и отскочил в сторону. Согнувшись, он стал зачем-то прилаживать болтающийся лоскут, но тот упорно падал обратно.

– Борис Николаевич, снимайте штаны, давайте я зашью, – рванулась к нему Апа, чувствуя себя страшно виноватой.

– Чего?

– Снимайте, снимайте. Я правда умею.

Остальные актеры откровенно расхохотались.

Наинский в конце концов опомнился и плюнул.

– Тьфу. Да вы, я смотрю, характерная, Аполлинария. Ладно. На сегодня репетиция окончена. Завтра всем быть к двенадцати, как штык. И знать роль назубок! Я устрою прогон…

Уже в метро Апа поймала себя на мысли, что профессия актрисы, о которой она столько мечтала, совсем не так интересна, как ей казалось в мечтах и в разговорах с подружками. Но вот теперь она столь неожиданно получила возможность осуществить свою мечту. Еще десять дней назад она и представить себе не могла, что выйдет на сцену, пусть и маленькую, но настоящую, а теперь, после встречи с этим странным Даниилом… Впрочем, разве он на самом деле предлагает ей что-нибудь? Он, вообще, кажется, хочет только что-то получить. Но что? И почему с ним город вокруг стал не то чтобы ярким, а будто бы прозрачным, и в домах, в этих старых некрасивых домах, как будто бы появилась какая-то жизнь? И почему в одних появилась, а в других нет? Почему рядом с ним слова у нее складываются как-то по-другому, и она говорит почти так, как говорили в Жениной компании?

Голова Аполлинарии буквально раскалывалась. Вопросов становилось все больше, а ответы на них все не приходили.

Глава 14
Волховский переулок

Желающих приобрести ожерелье нашлось много, как среди любителей старины, так и среди обожателей собак. Но Данила не торопился – и не только потому, что время лишь увеличивало цену вопроса, но и потому, что ему казалось, будто во всей этой истории не хватает еще какой-то точки или намека. Но никаких намеков жизнь все не давала, и через неделю он убрал вещицу подальше.

В тот же вечер Данила забился в угол тахты с очередным исследованием о маркировке немецкого фарфора. Однако, скользя глазами по строчкам, он почему-то все время упорно думал об Елене Штакеншнейдер, вероятно всеми силами стараясь этими мыслями заглушить другие. Удивительное все-таки было создание. Так, как она, о Достоевском никто не писал. «Наш странный дедка», «причудливый старик», «мещанин» и уж совсем ужасное «…дальше генеральши Ставрогиной в „Бесах“ он в изображении аристократии не пойдет, равно как для изображения большого капитала огромной цифрой всегда будет для него шесть тысяч рублей» – и в то же время, какая бездна понимания, тонкости, любви! Кстати, именно после ее оценок Дах впервые по-настоящему въехал в романы этого странного Федора Михайловича. Как это она писала…

«Читать Достоевского – труд, и труд тяжелый, раздражающий. Читая Достоевского, вы чувствуете себя точно прямо с утомительной дороги попавшим вдруг в незнакомую комнату, к незнакомым людям. Все эти люди толкутся вокруг вас, говорят, двигаются, рассказывают самые удивительные вещи, совершают при вас самые удивительные действия. Слух ваш, зрение напряжены в высшей степени, но не глядеть и не слушать невозможно. До каждого из них вам есть дело, оторваться от них вы не в силах. Но они все тут разом, каждый со своим делом; вы силитесь понять, что тут происходит, силитесь присмотреться, отличить одного от другого людей этих, и если при неимоверных усилиях поймете, что каждый делает и говорит, то зачем они все тут столклись, как попали в эту сутолоку, никогда не поймете; и хоть голова осилит и поймет суть в конце концов, то чувства все-таки изнемогут».

За эту цитату он, помнится, получил у Иванова пятерку. И как жаль, что об Аполлинарии Елена написала лишь несколько строк, верных, но скупых. Как бы сейчас они были кстати! Но умницу-горбунью оттолкнул внутренний хаос Сусловой. «А его, значит, привлек». Данила невольно рассмеялся, поймав себя на том, что под местоимением «его» подразумевал непонятно кого, Федора Михайловича или себя. Да и вообще, что ему теперь на самом деле нужно: разгадать тайну «черта в юбке», найти ценнейшие письма Аполлинарии к Достоевскому или получить девушку с крыжовенными глазами?

И снова на Данилу навалилась тоска; казалось, что он уходит все глубже и глубже в темноту, сгущавшуюся у подвальных окон и ступеней Миллионной, что его неодолимо тянет вниз, в прошлое, в бездну, раскинувшуюся по ту сторону бытия… Эх, сейчас бы дозу-другую диэтиламида д-лизергинчика, и, отпустив на волю рассудок, увидеть ситуацию с небес, все понять и все забыть! Но с такими вещами Дах покончил еще семь лет назад, в возрасте Христа, решив всего в этой жизни добиваться самостоятельно. А уж чего именно и насколько он сможет – это всего лишь вопрос его таланта, воли и ума. Или подлости. Или везения.

Вдруг, вырывая Даха из подземелий его сознания, зазвенел телефон. Это оказался Наинский, и Данила весь даже подобрался, как перед прыжком.

– Старик, я к тебе как к специалисту…

– Знакомых не консультирую, ты же знаешь. Могу дать подходящий телефончик.

– Да не о хламе твоем речь! Я же помню, ты на втором курсе писал курсовую по животным в произведениях середины прошлого века…

– Позапрошлого.

– Ну да, да. Так вот, скажи на милость, где-то у кого-то сказано, что собаки, мол, умеют улыбаться.

– Ты пьян, что ли, Боб? – на всякий случай состорожничал Данила, прекрасно зная, что без бутылки коньяку Наинский дня не проводит, тем более, дня рабочего.

– Обижаешь, старик, все в меру. Мне для работы.

– Ты переквалифицировался в заводчика?

– Хватит, Дах! Я же взял твою Аполлинарию без всяких там дурацких расспросов. Надо – значит, надо. И мне надо. – Данила промолчал, и это возымело свое действие. – Ей же, между прочим, в первую очередь и нужно.

«Нужно – значит, пришлась и работает. За это можно и заплатить». Данила намеренно зевнул.

– Возьми Ивана Сергеича и посмотри «Записки охотника», кажется, в «Хоре».

Наинский сразу подобрел и сделался чрезвычайно говорлив.

– А что же ничего не спрашиваешь о своей протеже? Девчонка неплохая, с темпераментом, но голова пустая и эмоции хлещут не туда. Одно имечко чего стоит! Ты что, серьезно выкопал ее в музее у старика? Ну, на ловца и зверь бежит – везучий ты, Дах! – Данила не поддержал темы, и Наинский продолжил более серьезно: – А вообще-то, я тебе правду скажу, старик, для нашего дела она – ноль. В ней еще ничего толком не переварилось. Ей бы с собой справиться, со своим хаосом, а не за жизнью наблюдать. Сам знаешь, без этого в нашем деле нельзя…

– Как ты сказал? – На мгновение слово «хаос» будто накрыло Данилу с головой.

– Говорю, ни опыта, ни школы, конечно. Но попробуем. Ты бы образовывал ее, что ли.

– Это мысль, Боречка, – ледяным тоном согласился Данила. – Ну, пока, у меня клиент.

Эбонит в том месте, где он держал трубку, оказался непристойно горячим. Дах впился зубами в ноготь. Хаос. Собаку она у Борьки, что ли, играет? Вот оно, собачье ожерельице.

И Данила, вынув из столика тусклое ожерелье, какое-то время раздумывал, положить ли его на подоконник, к стеклянному яблоку, или… Но, в конце концов, тряхнул головой и намотал серебро себе на запястье.

Дах позвонил ей с утра, зная, что Наинский по лени и вследствие вечернего употребления коньяка никаких репетиций раньше часу не назначает. Но пока палец тыкался в кнопки, Данила, едва веря его движениям и собственной памяти, вдруг увидел всю странность этого номера. Разумеется, для любого другого человека он не означал бы ничего, кроме ряда цифр, но для него! 8-906-2510860. Двадцать пятое октября восемьсот шестидесятого года! Вечер первого публичного выступления Достоевского в Пассаже! Может быть, именно там… Вот он, хаос, шуточки того мира, с которым нельзя заигрываться! Значит, он действительно попался, раз таинственный хоровод вещей и цифр окружает его все более плотным кольцом. Разумеется, еще можно разорвать сеть, совершить поступок, которого от тебя не ожидают, или, наоборот, как бы поддаться – и выскользнуть. Способов существует немало, но Дах не был уверен, что действительно хочет выйти из игры. В принципе, чем он рискует? Потерей иллюзий? Денег? Самого себя? Жизни, при самом худшем раскладе. Последнего, кстати, жаль меньше всего.

Данила бросил мобильник и подошел к зеркалу, украшенному тончайшим узором трещин. На него смотрело смуглое сухое лицо человека, пребывающего на грани. На грани черноты – темно-карие глаза, на грани хищности – твердый красный рот, а кожа – на грани перехода от молодости к зрелости, да и все выражение лица существовало на явной грани порочности. Дах скорчил зеркалу сначала глупую, потом зверскую рожу, но в следующее мгновение увидел у себя над плечом укоризненное и спокойное лицо Елены Андреевны.

«Ничего, прорвемся!» – неожиданно решил он, словно над ним только что пролетел ангел, и быстро поднял с ковра мобильник. В конце концов, нет ничего явного, что не сделалось бы тайным…

Несмотря на сгущающиеся вокруг него мистические сумерки, Данила все-таки был не тем человеком, который отступает от раз намеченных планов. И потому он почти холодно и сухо попросил Апу приехать завтра на Невский, к Гостиному Двору, на угол.

Сам же он отправился туда не пешком, а на машине, чтобы избежать всяческих ассоциативных соблазнов, в изобилии разбросанных в этой части города. Втиснувшись кое-как на Перинную, он жадно прильнул к окну. Зрелище было малоотрадное, хотя, конечно, на Невском все смотрелось гораздо приличнее, чем где-нибудь в Автово. На всех женщинах, за редкими исключениями, которые не могли изменить общего ощущения, лежал неуловимый налет продажности, если не сказать хуже, а на мужиках – гопничества. Но если последние мало интересовали Даха, то дикие сапоги, бывшие впору лишь «венере в мехах», колготки в сеточку из стриптиз-клуба, нелепый макияж доводили его порой до бешенства. Ни в одной стране, где он побывал, женская часть толпы не производила на него столь удручающего впечатления.

Аполлинария тоже не отличалась от потока, хотя, слава богу, оказалась в кроссовках и джинсах – будь на ней эти сапоги, Данила, наверное, тут же развернулся бы и уехал. Боже мой! От чего только не зависит человеческая жизнь!

Он выждал минут пять, наблюдая. Лицо ее было спокойно, но ноги невольно вытанцовывали замысловатые па, и рука слишком крепко стискивала ремень сумки.

Он вышел, но Апа не сразу узнала его в длинном кашемировом плаще цвета сухого асфальта.

– Ой, это вы… – по-девчоночьи протянула она.

– У меня много обличий, профессия обязывает.

– Так вы… тоже актер? – восторженно выдохнула Апа, словно сбылась ее самая затаенная мечта.

– Актер – профессия не мужская, милая Полина, хотя иногда и приходится им быть. – Он взял ее под руку и повел на другую сторону проспекта. В переходе, как всегда, стоял запах разложившихся крыс. – Сегодня я предлагаю вам прогуляться по Пассажу.

– Но мне не надо никаких подарков, – испуганно запротестовала она.

– А кто говорит о подарках? – «Боже, какое сознание! – вздохнул Дах про себя. – Но эта хотя бы отказывается». – Просто красивое здание, побродим, посмотрим. Согласны?

– Ну да, – неуверенно согласилась Апа.

Разумеется, нынешний Пассаж сильно отличался от прежнего, но все-таки в нем еще можно было найти отзвуки прошлого, особенно если смотреть вверх, на тяжелые переплеты, свет которых меняется в зависимости от погоды. В воздухе стоял густой запах парфюмерии, и лицо Апы быстро раскраснелось, она расстегнула куртку, размотала шарф. Данила водил ее «на длинном поводке», не мешая, не ограничивая, не торопя. Он видел, что девушка в восторге, но это был не тот восторг, которого он ждал от нее в этом месте, – нет, ей просто доставляло удовольствие ходить по дорогому магазину с мужчиной в дорогом плаще и в глубине душе, вероятно, все же надеяться на покупку. Это было скучно. И, в принципе уже ни на что не надеясь, Дах все-таки бросил пробный камешек:

– А, кстати, вы знаете, что раньше здесь не только торговали, а еще и развлекали публику. Здесь имелись кондитерские лавочки, бильярдные комнаты, анатомический музеум, механический театрик, восковые фигуры, всевозможные панорамы и диорамы. Там, наверху, беспрерывно играл оркестр, пели цыгане… – При этих словах Данила как бы невзначай сжал ее руку. – Ах, Полина, цыганская страсть разлуки, венгерка, чибиряк-чибиряк, чибиряшечка… А январский вечер, когда снег с крыш завивается дымом и душит, и слепит, и сердце разбито, но надо выйти на освещенную сцену и прочесть:

 
Не бросай в меня камнями,
Я и так уже ранена… [101]101
  «Не бросай в меня камнями…» – рефрен стихотворения Я. П. Полонского «Татарская песня».


[Закрыть]
 

– О чем вы? – почти испуганно спросила Апа, но руки не вырвала и внимательно посмотрела Даху в лицо. – О, я понимаю, понимаю, – вдруг совсем покраснев, пролепетала она, – я понимаю…

– Понимаешь?! – Данила отпустил руку и взял девушку за плечи.

– Ну да, у человека горе, может быть, ребенок умер, а ему надо быть с людьми…

Дах вытер со лба мелкие, мгновенно выступившие капли пота.

– Здесь действительно очень душно, пойдем. Я ничего не ел с утра.

Они спустились в ближайшее бистро, и, предоставив Апе выбирать еду, Данила жадно закурил.

Итак, паутина совпадений переплеталась все гуще. Аполлинария права: в этом самом зале десятого января шестидесятого года тогдашний литфонд организовал первый литературный вечер. Это было событие, рвалась и бурлила не только университетская молодежь, но и публика избранная. Программа была значительная, открывал барственный Тургенев, читали Некрасов, Майков, Полонский, у которого в этот морозный вечер умирал полугодовалый единственный сын. Разумеется, Суслова вполне могла быть тогда на вечере, они с сестрой не пропускали ничего из более или менее интересных событий в городе. Но знать о болезни ребенка? Когда она могла познакомиться с Полонским? Тогда Яков Петрович почти безвылазно жил у Штакеншнейдеров, а Елена познакомилась с сестрами Сусловыми лишь в апреле шестьдесят второго, когда роман Аполлинарии был в самом разгаре. К тому времени Полонский после смерти жены летом шестидесятого уехал с Миллионной в какую-то трущобу на Васильевский… А как же знаменитые пятницы на Фуражной – зачем он тогда таскался туда неделю назад? И не зря ушел оттуда с ощущением пустоты? Здесь получалась неувязка, а значит – познакомиться с Достоевским у Полонского Аполлинария никак не могла, и разматывать клубок истории с письмами с этой точки бессмысленно. Соответственно, и водить туда девочку тоже. Зала Руадзе также отпадает, там она, судя по реакции, не была, а если и была, то по случаю никак с Достоевским не связанному. А реакция на дом Федора, в общем, понятна: счастья там Аполлинария видела мало, скорее – одну черную бездну. Но тогда где же, где? Когда? Честно говоря, подобные дурацкие вопросы, которыми постоянно занималось достоевсковедение, Данилу раньше всегда несколько раздражали – какая разница, где и когда, если это уже ничего не изменит? Но теперь он столкнулся с обстоятельствами, в корне изменившими его отношение к этому делу. Только узнав достоверно все адреса, он сможет выстроить хотя бы версию написания, исчезновения и обнаружения писем. Впрочем, теперь только ли письма интересуют его?

Он незаметно посмотрел на вроде бы внимательно изучающую меню Апу, но взгляд его не остался незамеченным, ибо девушка сама давно пристально разглядывала своего визави.

– Знаете, давайте бросим все это и пойдем. Вы меня обманываете, я же вижу. И есть вам не хочется, и в Пассаже не жарко, а что-то с вами происходит. – Она решительно встала. – Пойдемте, я расскажу вам про театр. Я вас не благодарю, потому что это уж совсем глупо – за такое как благодарить? – Апа как-то полурастерянно улыбнулась. – И, вообще, я заметила, что люди мне стали попадаться совсем другие, и мир словно бы изменился с тех пор, как я… – Она вдруг оборвала сама себя. Нет, она не станет ничего рассказывать этому странному, хотя и такому интересному дядьке. Ведь он привязался к ней точно из-за ее имени – а вдруг, узнав, что это обман, и что это на самом деле вовсе не ее имя, потеряет к ней всякий интерес?

Они вышли на площадь, изуродованную четырьмя огрызками псевдоантичных колонн [102]102
  Псевдоантичные колонны – четыре непонятных кургузых столба, обрамляющие с некоторых пор пл. Искусств.


[Закрыть]. Ветер звенел вокруг металлического поэта [103]103
  Металлический поэт – имеется в виду бронзовый памятник Пушкину на пл. Искусств.


[Закрыть], словно разбиваясь о складки сюртука. Слушать о театре Даниле совершенно не хотелось. Что толку в этих безыскусных рассказах о призрачных успехах, когда он почти держал в руках божественную нить истории и живой жизни? И в сущности хотелось только одного: гнать, гнать эту девочку по горячему следу, как гонит выжловку неутомимая страсть охоты. Куда еще можно ее сводить, куда? Но, с другой стороны, Данила прекрасно знал и то, что в любой охоте, помимо азарта и страсти, нужны еще железная воля и опыт, а главное, та трудно уловимая со стороны внутренняя связь с жертвой и с посредником. Он исподтишка в который раз оглядел Апу. Кажется, ничего, что могло бы остановить глаз, но все же во всей фигуре есть некая напряженность, струнность, устремленность. И жар в глазах. На что же поставить?

Она рвется в актрисы, как Аполлинария рвалась в писательницы. Что ее толкало? Желание известности, славы или, – пожалуй да, – возможность самовыражения? Как в ее слабых повестушках проглядывает надежда рассказать о себе! Может, и эта хочет того же, и стоит послушать ее рассказ о театре? Хотя гораздо проще просто позвонить Наинскому и узнать все от профессионала, который, разумеется, видит девочку насквозь. И все же, все же, все же…

– …вы меня не слушаете, – вдруг донеслось до него, и Дах посмотрел на свою собеседницу в упор. – Я понимаю, вам неинтересно. Но что же вам интересно? – В последних словах в голосе девушки прозвучали нотки почти отчаяния.

«Твои сны, твои мечты, твои ощущения», – хотелось ответить Даху, но вместо этого он вежливо улыбнулся.

– Закрыт нам путь проверенных орбит, увы.

– И вот вы все время меня куда-то водите, а хотите, я сама отведу вас? – неожиданно предложила Апа. Данила вздрогнул. – Это не очень далеко. Я, честно говоря, сама не знаю, что мне там нравится. Кстати, вы как человек умный и образованный, может быть, как раз мне и объясните что-нибудь. Ну, может, дом построил какой-нибудь известный архитектор или там чего-нибудь рядом произошло, историческое. Я сама там случайно оказалась, меня мама на той неделе послала купить какие-то особенные лампочки, которых нигде нет, а там неподалеку такой магазин специальный, где есть. Я этот район вовсе не знаю, все эти ваши дворы и тупики. Я долго ходила-бродила, а было холодно, темно, и вдруг вижу, одни окна светятся как-то так горестно, одиноко, и свет такой фиолетовый. И я остановилась и долго смотрела… Вы опять не слушаете?

– Наоборот. Продолжайте, ради Бога, Поленька, не останавливайтесь.

– Да вы сумасшедший какой-то! Я вас иногда даже боюсь. Как это: про театр вам неинтересно, а на какие-то дурацкие окна вы западаете…

– Западает клавиша на пишущей машинке, а я увлеченно слушаю. К тому же, если б они были действительно дурацкие, вы сейчас не рассказывали бы мне о них. Но дальше, дальше.

– Да ничего дальше. Постояла, посмотрела, и отчего-то мне стало так тоскливо, так грустно, словно… – Данила невольно затаил дыхание, но постарался выглядеть как можно равнодушным. – Ну не знаю, как сказать точнее. Словно… В общем, что не надо мне было эти окна видеть. Или будто этот дом – острие, на котором глобус вращают. И можно и в одну сторону крутануть, а можно и в другую. Нет, это, конечно, невозможно объяснить, хотя Борис Николаевич все время говорит мне, чтобы я анализировала свои ощущения…

– Плюньте на Бориса Николаевича, – убежденно произнес Данила. – И лучше делайте как раз наоборот – неситесь в своих ощущениях, как в потоке, купайтесь, говорите, ища все новые и новые ассоциации, какими бы глупыми они вам ни казались.

Тем временем они уже переходили Дворцовый мост. Ветер мешал говорить, и Апа шла, инстинктивно пытаясь отгородиться Данилой от шквальных порывов. И ее круглое плечо буквально жгло Даха.

– Вам же неинтересен Университет, – напомнил он.

– При чем тут Университет? Это дальше.

Данила, окончательно заинтригованный столь неожиданным оборотом, решил молчать, чтобы не спугнуть случай. Что мог делать Достоевский на Ваське? Было дело, жил он в начале Большого. Жил, как в чаду, в бедности, променяв временно литературу на журналистику. Но это было еще до печальных событий, до суда, до каторги.

Они прошли мимо Пушдома [104]104
  Пушдом – Пушкинский Дом.


[Закрыть], в отсветах стекол которого маняще и печально блеснула Даниле рыжеволосая нежить Таты Гиппиус, и на секунду он слабовольно подумал, что, может быть, не зря произнесла сегодня Апа слова о поворотном моменте. Может быть, ему тоже стоит отпустить сейчас локоть в искусственной замше, перебежать на красный светофор на другую сторону реки, исчезнуть и продолжить жизнь, словно ничего и не было… Но это был только самообман: он прекрасно знал, что мало какие вещи сравнятся с силой и магией фантазмов. И крыжовенные глаза, и найденное ожерелье, и…

Вот они миновали психфак и углубились в темные переулки. Апа вдруг занервничала и даже сжала руку Данилы.

– Мне опять так не по себе тут, – словно оправдываясь, прошептала она.

– И что, вы… часто сюда ходите? – не выдержал он.

– Нет, только два раза. А вдруг я не найду?

– Найдете.

Наконец они остановились у невзрачного дома, в который упирался Волховский переулок.

– Вот, – почти боязливо указала девушка на окна второго этажа. Света в них не было, старинные рамы грязны, и от этого ли, от чего другого, но веяло от них беспросветной тоской.

– Печальное место, – вырвалось у Даха, старавшегося не поддаться настроению и лихорадочно соображавшего, с кем и чем может быть связан этот трехэтажный, какой-то скучный, бездушно-чиновничий дом грязного сине-стального, совсем не петербургского цвета. И второй раз в этот день его уверенность на мгновение пошатнулась: а не приснилась ли ему вся эта история? И вообще, в какой момент в голове у него возникла мысль: а вдруг через эту девочку он узнает не только местонахождение пропавших посланий, но и то место, где впервые встретились два инфернальника? К своему ужасу, Данила так и не смог определить, когда это может случиться. Впрочем, если ввязался в такого рода дело, то все точные определения, расчеты и логику нужно оставить и следовать только наитию и порыву. Возможно, они и заведут не туда – но в мелочах, а в главном – не обманут никогда. Надо только не обманывать себя самого.

– Ну… и что вы скажете? – с надеждой подняла на него глаза Апа.

– Я уже сказал.

– Нет, не про печаль, это и ежу понятно, а про историю. Тут, может быть, кого-то убили?.. Но только мне почему-то кажется, что здесь кто-то ужасно страдал, ужасно…

«Ведь не о Федоре же она, – промелькнуло у Даха. – Страдать он, конечно, всегда страдал, но здесь его точно не было, все адреса наперечет…»

И он решился попробовать сыграть в открытую:

– А как вам кажется, зима тогда стояла или лето?

– О, зима, зима! Метели, темнота, ждать нечего.

– А тоска была, так сказать, мужская или женская?

– Конечно, мужская, – без тени сомнения воскликнула девушка и задумчиво добавила: – Нежная душа, голубиная.

Этого еще только не хватало! Некий сентиментальный господин на Васильевском острове, в разгар бешеного предреформенного времени [105]105
  Предреформенное время – время в России с 1855 по 1861 год.


[Закрыть], когда вся страна, а особенно столица, находилась в состоянии панического ожидания, тоскует и страдает о чем-то личном. Но это мог быть только дремучий обыватель, ибо остальные, от студентов до сановников, горели, переходя от восторгов к ужасу. «Вот идут мужики и несут топоры, что-то страшное будет…» – так, кажется. Эх, спустя пятьдесят лет бояться надо было, а не тогда… Вряд ли Аполлинария стала бы общаться с подобного рода телячьими господами, когда она не вылезала из Университета, бегала по публичным лекциям и пробовала себя в студенческих коммунах со своим братцем.

Так кто же ошибается, он или эта девушка? Данила как можно мягче положил руки Апе на плечи и посмотрел ей в глаза. В них стояли питерские сумерки, влажный снег летел косо с Малой Невы и лепил на булыжной мостовой причудливые выпуклые узоры; подол платья намок и коробился, стуча по кожаным ботинкам, и стук неприятно раздавался в пустынном переулке. Но она должна найти, прийти и сказать… доказать…

Он нагнулся чуть ближе, увидел отрастающие после стрижки каштановые волосы, слепленные снегом.

– Поля!

Ресницы дрогнули, картинка смешалась.

– О, господи, как вы меня напугали! Мне примерещилось черт знает что.

– Что?!

– Спор какой-то дурацкий. О служанках, нет, то есть об этих… гувернантках.

Это было уже слишком. Гувернантки уводили и вовсе не туда.

– Все, Апа, на сегодня хватит. Вам надо готовиться к репетиции, а моя работа вообще не имеет пределов. Пойдемте, я посажу вас на метро, на трамвай, на такси, на помело, если хотите. Хотя… – Он посмотрел на часы: было около пяти, БАН еще работал. – Никуда я вас не посажу, у меня срочное дело. Позовите как-нибудь на репетицию.

– А дом?

– Ах, дом. Разумеется, я покопаюсь, поищу, вы не волнуйтесь, что-нибудь да сыщется, – закончил Дах уже на бегу, успокаивая, скорее, не ее, а себя.

* * *

И с этого стылого вечера Аполлинария потеряла покой. Глухой голос шумел в ушах неумолчно, как прибой, не давая ни спать, ни жить спокойно. Все как-то потеряло смысл: лекции, вечеринки, даже книги, даже беседы с Яковом Петровичем. Теперь она целыми днями сидела с номерами «Русского мира», где печатались его «Записки из Мертвого дома», и находилась, как в чаду.

Увидеть его еще раз и еще раз обмереть от этого кривящегося влево рта, купола лба и нервных, будто отдельно живущих узловатых рук! Ее останавливал страх: а если все это только почудилось, только померещилось в мартовской метели? Если он обыкновенный желчный уставший человек, погрязший в журнальных склоках и страданиях больной жены?

Днями и ночами напролет Аполлинария смотрела в окно на меняющуюся Фонтанку, и настроения ее тоже менялись. То она была готова сейчас же, немедленно узнать у Полонского или даже в полиции адрес и бежать, упасть на колени и, как Волконская у Некрасова, целовать руки, на которых, наверное, еще недавно висели кандалы. А то хотелось спрятаться от всего мира, забиться в угол, никого не видеть, ничего не знать и не хотеть.

Весна пьянила город, сводила с ума. Надежда, глядя на похудевшую, почерневшую сестру, возмущалась: до чего доводит безделье – и кричала, что свезет ее к доктору, который лечит душевнобольных. После летних испытаний в академии зашел и брат.

– Хватит дурить, Прасковья, – весело нахмурился он. – Поехали-ка, развеем тоску. Это аристократишкам хорошо в тоске киснуть, а нашему брату, крестьянину, не так надо дурь из себя выбивать.

Они взяли извозчика и покатили на Выборгскую.

Неподалеку от печально знаменитого трактира «Урван», где частенько выясняли отношения студенты Лесной и Медико-хирургической академий, на пустыре стоял одинокий дом, впрочем, недавно выкрашенный охряной краской.

– Ну-с, как там, у Некрасова, «смело и свободно хозяйкой какой-то там войди!» – засмеялся Вася. – Сегодня у нас вечеринка по поводу начала вакаций, а несколько дам выбыли по… – он вдруг хмыкнул и косо посмотрел на сестру, – по естественно-научным причинам. Главное, не стесняйся, народ весь свой, лесники да хирурги. Да, впрочем, что я тебе говорю, ты же вон какая эмансипе!