Текст книги "Третья тетрадь"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

 
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка…
 

И сквозь удаль ныл тоскливый разгул погибшего счастья. А гибкий красивый голос выводил со слезой:

 
Под горой-то ольха,
На горе-то вишня,
Любил барин цыганочку,
Она замуж вышла…
 

Опять много говорили о будущем, но пронзительная мелодия не отпускала, и приходилось с горечью сознавать, что будущее возможно только общественное, а на личном стоит тяжелый неподъемный крест. Эх, Маша, Маша…

Уже уходя, Достоевский крепко пожал Григорьеву руку:

– Будете с нами?

– Во «Времени»? – усмехнулся тот.

– Да, во «Времени».

– С удовольствием бы, но человек я в настоящее время ненужный. Мне места для деятельности нет, потому что дух времени слишком враждебен к таким людям, как я. Я ведь не человек – я веяние. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка… Так-то, Федор Михайлович. По глазам вижу, не из-за «Времени» ко мне подошли, а из-за тоски, что и вас грызет неустанно. Я уж вас не стану спрашивать, что за горе у вас и почему. Ничего, перемелется – мука будет. А насчет тоски, так это лучше не ко мне – к Якову Петровичу. Ни сына, ни жены.

– Как? – Достоевский был потрясен. Замученный литературными делами, болезнью Маши и собственной тоской, он совершенно не вникал в то, что происходило рядом. Или Яков Петрович умел, в отличие от него, держаться?

– А вот так. В прошлом январе, как раз после первого «Пассажа», мальчонка умер, ну а летом и… Да что там говорить. Зашли бы по-приятельски. Он ведь от Елены Андреевны съехал, теперь на Ваське, в казенной квартире от Университета квартирует.

Глава 12
Гатчинская улица

Разумеется, он нашел Апу стоявшей у шестьдесят первого дома по Мойке в толпе вышедших покурить студентов. Дом, высокий и в меру украшенный стройным членением ризалитов [93]93
  Часть здания, выступающая за основную линию фасада и идущая во всю высоту постройки.


[Закрыть], был бы очень красив, если бы не смотрелся в ворота дворца Разумовского [94]94
  Дворец Разумовского – ныне главный корпус РГПУ им. Герцена.


[Закрыть], изящная гармония строения Валлен-Деламота неизбежно делала буржуазные красоты пошловатыми. Появление Апы именно здесь уже нисколько не удивило Даха – его теперь, скорее, удивило бы обратное – если бы она стояла, например, у самого моста.

– Я позвонил, – начал Данила вместо приветствия, жадно вглядываясь в раскрасневшееся от холода лицо. – Сегодня можете подойти к восьми. Вы не спали сегодня? – Под крыжовенными глазами лежали легкие тени.

– Да, наш режиссер устроил ночную репетицию, и работы было ужас как много.

– А я думал, вам снились дурные сны, Аполлинария. Ну, например, что вы ищете неизвестно чего, кстати, прямо в этом самом доме? – Он махнул рукой на дом Руадзе.

Девушка внимательно осмотрела дом и поджала губы. По ее лицу Данила не смог понять, как она отреагирует на его слова.

– Неужели этот дом так-таки ничего и не говорит вашему сердцу? Ведь тот, у которого вы ждали меня в прошлый раз, сказал вам так много? – впрямую спросил он.

Девушка пожала плечами.

– Я же просила вас, Даниил, и даже согласилась на Полину. Но и только.

– Извините, но уж очень случай подходящий.

– Послушайте, я вам типа очень благодарна за помощь, и с вами прикольно и все такое, но впутывать меня во все эти ваши странности и загадки не надо.

– Ну да, загадки гадки, но они ведь и у вас есть, а? Знаете, а вам не кажется, что мы похожи на двух охотников, выслеживающих…

– Ну уж я-то, кажется, похожа как бы на дичь.

«Ах, если бы только так», – вздохнул про себя Дах, и сквозь бесконечный шум дневной городской набережной прозвенело для него стеклянное яблоко.

– Вы ждете, что мы опять пойдем куда-нибудь есть? Увы, я сегодня не в выигрыше, поскольку третий день занят вами.

– Вы что, все время за мной следите? – ахнула Апа.

– Хуже: я о вас все время думаю. И не прикидывайтесь, все, так сказать, «ушибающие» прекрасно знают, что «ушибли».

– Как это «ушибли»?

– С вами очень трудно, Полина, я не могу подстраиваться под нынешний птичий язык, все эти эсэмэски, сисадмины, дед-лайны и прочую чушь – и потому буду продолжать говорить как считаю нужным. Захотите – разберетесь.

– Вы сегодня какой-то грубый.

– Согласен. – Данила действительно злился и чувствовал себя обиженным из-за того, что с домом Руадзе ничего не вышло. А ведь какое место, быть может, первый литературный вечер, на котором присутствует Суслова, первая встреча с властителем дум, его бешеный успех, а она стоит и смотрит, как баран на новые ворота. – Впрочем, вот адрес, – сухо закончил он. – Добирайтесь на метро до «Нарвской», а там остановка пешком, за школой в виде серпа и молота, не ошибетесь. Спросите Бориса Наинского. – Он подал девушке огрызок бумаги.

– А потом? – почему-то растерялась она.

– А потом? Давайте ваш мобильный.

Совершенно автоматически запомнив номер, Данила, не простившись, исчез в густо разведенных смогом сумерках.

У него просто не было времени осознанно думать о своем приключении, поскольку три дня, полностью потраченные им на неведомую Аполлинарию, серьезно выбили его из графика. А в жизни антиквара на счету порой каждый час, если не минута, и пропущенное время потом приходится наверстывать с тройными усилиями, да еще и далеко не все удается наверстать. Серый «опель» мотался по городу, едва не высекая искры из тротуарных плиток, поскольку Дах давно плевал на все правила и преспокойно ездил по газонам, тротуарам и огражденным стройкам.

В магазине он почти не появлялся, но трубка под ухом Нины Ивановны раскалялась и потела. Нину Ивановну, даму неопределенного возраста – ибо молодых девушек Дах никогда не брал, – нельзя было назвать секретаршей в собственном смысле слова. Она ничего не решала, не оценивала, никакой бухгалтерии не вела, кофе не заваривала, но без нее Данила чувствовал себя как без рук. Она умела расположить посетителя, обволакивая его своей старинной петербургской интеллигентностью, остроумием, доверительным тоном, – и многие простые клиенты на это клевали. Она, заговаривая зубы в ожидании нескорого прибытия хозяина, до которого продавца надо было задержать во что бы то ни стало, часами могла рассказывать про дешевые ленинские бюстики, поломанные «ундервуды» и прочую чушь, выставленную в витринке. Сочиняла ли она эти истории или брала из своей явно богатой событиями прошлой жизни, Данила не интересовался, но отлично понимал, что Нина Ивановна была калачом тертым. Нередко случалось и так, что разовые посетители, очарованные ее байками, приходили снова и, уж конечно, рассказывали о его лавочке своим знакомым, в результате чего образовался целый новый куст поисков. Ни за это, ни за что другое Данила никогда ее не благодарил, отделываясь лишь деньгами, да и общался он с ней всегда лишь на сугубо деловые темы. И все же их неразрывно связывали некие тонкие, едва уловимые отношения, объяснить которые обоим было бы затруднительно. Кто-то считал Нину Ивановну его любовницей, кто-то – расчетливой акулой, кто-то полусумасшедшей, но все эти определения стреляли далеко мимо цели – они просто являлись идеальной парой сотрудников, столь же редкой, как бывают в сексе, в творчестве и в любви.

На третий день этой сумасшедшей гонки Нина Ивановна вдруг остановила как всегда на минутку заскочившего Данилу.

– Даня, je croix, [95]95
  Я полагаю (фр.).


[Закрыть]ваша нынешняя бурная деятельность несколько искусственна.

Дах опешил, но потом нахмурился и промолчал.

– Meiner Meinung nach, [96]96
  По моему мнению (нем.).


[Закрыть]вам хорошо было бы остановиться, – тихо закончила она, как всегда употребляя на всех возможных языках осторожное и ненавязчивое «по моему мнению», – впрочем, только по моему, Даниил Драганович.

И Данила, умевший слышать, устало сел на ампирный стул у входа.

– Да, вы так думаете, – прогнусавил он голосом обиженного ребенка и как-то весь грустно обвис. Но через пару минут вдруг встрепенулся и сказал: – Приготовьте мне мой костюм, ну и все, что положено.

Нина Ивановна с облегчением вздохнула и вскоре позвала Даха в крошечную каморку за железной дверью, где было не повернуться от роскошной рухляди.

А через некоторое время на пустоватую вечернюю улицу вышел человек в ОЗК [97]97
  Общевойсковой защитный костюм.


[Закрыть]модели начала восьмидесятых, с противогазом на плече и мощнейшим японским фонарем. И человек этот медленно, чуть покачиваясь на плохо гнущихся ногах, направился в глубины петроградских дворов.

Это занятие, которое большинство посчитали бы кошмаром, было для Данилы настоящим отдохновением. Когда-то он увлекался им даже чрезмерно и заработал немало денег, но с годами, когда интерес к деньгам сменился интересом к тайному пониманию вещей, он позволял себе такие походы только в качестве заслуженного отдыха. Впрочем, и времена стали не те.

Сейчас он согласился на предложение Нины Ивановны только потому, что и сам прекрасно понимал нарочитость нынешней своей кипучей деятельности. Все эти три дня он мотался по городу вовсе не изза вещей, и даже не из-за денег, а только для того, чтобы не думать об Аполлинарии. Это удавалось, но в этом была ложь. Однако, всю жизнь дьявольски обманывая всех вокруг, внутреннюю ложь перед самим собой Данила не переносил.

И потому он подходил теперь к уединенной, огромной, буквально вспучившейся какими-то пакетами и отбросами помойке с ощущением наконец-то обретенной чистоты перед самим собой. Теперь он действительно останется наедине с вещами, в настоящем, ничем и никем не опосредованном контакте с ними, в плотском общении. Данила оглянулся, натянул противогаз, методично обрызгал себя из баллончика и медленно, растягивая удовольствие, погрузился в пучины первого контейнера.

Место было самое подходящее: дом рядом расселили еще не весь, часть помойки скрывали огромные тополя, и, главное, паслось множество крыс. Последнее обстоятельство отчасти гарантировало, что сюда полезет далеко не всякий, он же сам в движениях серых полчищ, на первый взгляд хаотичных, но на самом деле обладавших стройностью и логикой, видел лишь подтверждение гармонии.

Данила самозабвенно плавал в зловонии и гнили, лишь изредка протирая линзы противогаза гигиенической салфеткой. Красота разложения, открывавшаяся ему в противоестественно синеватом свете галогенного фонаря, ничуть не уступала красотам подводного мира где-нибудь в Хургаде. Стекло блестело, железо дышало благородной патиной или бархатной ржавчиной, осклизлые отбросы образовывали водоросли и сталактиты, черными дырами в иной мир вспыхивали крысиные глаза, рассыпанные кругом, как звезды. В этом мире не было ни лжи, ни обмана, ни предательств; никто не бросал здесь маленького Даньку, не бил, не заражал нехорошими болезнями, не унижал. Все было честно, главное – не напороться на что-нибудь и не порвать ОЗК. Впрочем, с опытом Данила научился шестым чувством вычислять все возможные опасности и легко избегал их. И, словно в благодарность за это, помойки никогда не подводили его.

Наконец-то он полностью забыл и об альбоме Гиппиус, и о письмах Сусловой, и об Аполлинарии – наконец-то он просто жил. Он дышал и двигался в одном ритме со сложной жизнью искаженного мира людей. В принципе, чем этот исторгнутый и отторгнутый мир отличался от мира купли-продажи, в котором ему приходилось жить, – от мира истории, в котором он мог грезить? Да ничем. Ничем.

Данила протянул руку, погрузив ее во что-то синевато-бесформенное, и пошевелил пальцами. От его движения в разные стороны лениво поползли крошечные белые существа. Что это? Дохлая кошка или собака?

 
Изо всех отверстий тела
Червячки глядят несмело,
В виде маленьких волют
Жидкость розовую пьют… —
 

тотчас вспомнился ему Заболоцкий [98]98
  Заболоцкий Николай Алексеевич – советский поэт-обериут, цитируется его стихотворение «Искушение».


[Закрыть], и Данила виновато потянул руку назад. Тут его большой палец задело что-то твердое. Он прошелся пальцами по дну контейнера, как пианист по клавишам, и ему ответили маленькие плотные кусочки. Расставив пальцы пошире, чтобы ничего не упустить, Данила нежно свел их в ладонь и вынул нечто, попавшееся ему в руку, на свет фонаря.

На зеленой резине перчатки лежала легкая кучка металлических треугольничков с вкраплениями чего-то желтоватого. Для железа связка было слишком легкой. Но раздумывать в таких ситуациях нельзя: надо или бросать найденное и никогда о нем не вспоминать, или не испытывать судьбу и немедленно вылезать на поверхность, забирая находку. Данила всегда предпочитал второе – и редко обманывался.

Он бесшумно перепрыгнул через высокий борт контейнера, снова огляделся и своей кошачьей походкой ушел в тень деревьев, через проходные дворы, через стройки. Свет в магазине не горел, но Данила знал, что Нина Ивановна там. Он тихо поцарапался в окно.

Промытая связка оказалась старинным серебряным ожерельем из волчьих зубов. Желтоватые зубы, крупные резцы, конические клыки и бугорчатые коренники тускло и хищно скалились в электрическом свете. От них даже сейчас становилось не по себе.

Данила после ледяного душа – горячей воды в магазине не было – ежился под старым, протертым местами до прозрачности махровым халатом. Вода с его длинных волос капала прямо на пол.

– Уберите, Даня, пожалуйста, мне они почему-то действуют на нервы, – не выдержала Нина Ивановна.

Но Даня, словно не слыша ее, взял старую лупу на латунной ручке.

– Так… клык загнут больше, чем на девяносто градусов… эта парочка, нет, троечка… хищнические зубы тоже имеют большой скос… И размеры, размеры… Нет, Нина Ивановна, страхи ваши напрасны: это не волк, это собака. Такая, что называется, среднекрупная, эрдель или сеттер. Впрочем, конечно, ни тот ни другой, поелику ни тех ни других в середине девятнадцатого века еще не существовало, а проба на серебре говорит нам именно об этом времени. Вот вам развлечение, Нина Ивановна, – я уверен, вы непременно расскажете какую-нибудь историю на этот счет, хотя, конечно, в витринку мы, скорее всего, это не положим… Не положим… – Впрочем, Данила говорил больше для себя, не забывая при этом методично натягивать на себя цивильное платье. – Так кто бы это мог быть? А быть, значит, некому, кроме гончака, несчастнейшей собаки русской охоты…

– Но почему же, Даня? – ахнула все еще впечатлительная, несмотря на долгую и непростую жизнь, Нина Ивановна.

– Да потому… Кстати, вы уж не уходите сегодня, поночуйте здесь, пожалуйста. Завтра с утра много дел. – Данила натянул зеленую подростковую шапочку, убрав под нее мокрые волосы, и накинул капюшон. – Вот деньги. – Он положил на стол комок смятых сотенных, ибо принципиально никогда не пользовался бумажником. – Мысль у вас была хорошая. Я доволен. А насчет гончаков, так сами посудите: ищут они зверя – ищут, варят его – варят [99]99
  Старинный охотничий термин, обозначавший преследование зверя собаками.


[Закрыть], часами легкие рвут в заливе [100]100
  Протяжный лай гончих.


[Закрыть], а когда вон он, зверь, в двадцати метрах, да на открытом поле, их раз – и назад, а вся слава достается борзым, у которых две извилины в голове. Да и вообще, все охотничьи с хозяевами спали, из одной тарелки с хозяевами ели, в усадьбах на диванах нежились, а гончаки, словно черная кость, в загоне, на холоде, по сорок штук вместе. Дрянь жизнь, Нина Ивановна.

Дах небрежно сунул ожерелье в карман и вышел.

Но только он очутился на продуваемом из конца в конец Каменноостровском, как его вдруг охватила жгучая тоска, словно зубы в кармане и вправду были волчьи.

– Эх, Елена Андреевна, Елена Андреевна, – скривившись, процедил он почти с укором, – что ж вы за мной так плохо смотрели?!

Дома он едва удержался, чтобы не набрать номер Наинского.

* * *

С того вечера, когда в споре не заметив, как оказалась у квартиры Якова Петровича, Аполлинария часто заходила туда, по какому-то капризу судеб всегда заставая его дома. Там, несмотря на казенность обстановки и полное неумение Полонского создать хотя бы подобие уюта, почему-то было все-таки уютней, чем у них дома. Аполлинария забиралась с ногами на холостяцкий кожаный диван с двумя валиками по бокам, и они часами говорили с Яковом Петровичем обо всем – так, как она не могла говорить ни с Надеждой, ни с братом, ни со студентами и курсистками.

У Полонского, обладавшего внешностью покорителя дамских сердец и душой ребенка, ответы находились далеко не на все ее вопросы, но его живое участие и сопереживание перекрывали остальное с лихвой. А главное – она чувствовала, что нужна этому высокому, взрослому, известному всей России человеку точно так же, как он ей. Оба были одинокими, мятущимися, не знающими, на чем остановиться.

Сырой мартовский вечер белил стекла снегопадом, и казалось, что во всем городе не слышно ни звука. Они сидели на своих излюбленных местах – она на диване, он в единственном плюшевом кресле – и говорили о последних университетских новостях. Было ясно, что либеральное правление князя Щербатова заканчивается.

– Говорят, что отменят и мундиры, и шпаги, – вздохнула Аполлинария. – Жаль. Станут как обыкновенные медики или лесники.

– Гораздо хуже, что обещают запретить сходки и повысят плату за лекции. И ежели раньше государство требовало, но и давало, то теперь будет только требовать… Я так и знал.

На лестнице послышался дребезжащий, еле слышный звонок.

– Кто бы это? – удивился Полонский. – Я и Матрену отпустил сегодня на всю ночь. Уж открывать ли?

– Вы нужны так многим, Яков Петрович, – улыбнулась Аполлинария, – грех отказать.

– Я не о том. – Смуглое лицо его вспыхнуло. – Ваше присутствие у меня в такой час может быть неправильно истолковано…

– Как вам не стыдно! Мне совершенно все равно, кто и что может подумать, и вы сами это прекрасно знаете!

Полонский вышел и вернулся с невысоким невзрачным человеком, с височками, зачесанными вперед, как у консерватора, однако же в модных клетчатых брюках. Яков Петрович сделал движение, намереваясь представить гостю Аполлинарию, но тот, не обращая внимания, уже говорил, словно продолжал начатый разговор:

– Вы представляете, чтобы организовать книжные магазины, в отставку выходят офицеры! Офицеры! – Он машинально сел и так же машинально начинал прихлебывать из стакана налитый чай. – Помните «Феникс» на углу Невского и Садовой, так его хозяин, оказывается, офицер! И рядом, где в витрине чучело, – тоже! Поразительно! Да-с, внизу освобождаются крестьяне, а сверху и мы – от служилого государства да от старых понятий! И мы, современники этого перелома…

– Полно, Федор Михайлович, мы не в редакции, – отчего-то смутился Полонский и, желая перевести беседу в более домашнее русло, улыбнулся: – Что же касается книжных магазинов, то есть прелестный анекдот.

– Ну? – почти невежливо буркнул новый гость, явно недовольный, что его остановили.

– Серно-Соловьевича, ну, хозяина третьего книжного магазина на Невском, вызывает к себе в числе прочих купцов генерал-губернатор. Натурально, обходит и спрашивает у него:

– Кто вы?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Тогда тот по-французски. Соловьевич отвечает так же. Потом по-немецки, по-английски, по-итальянски.

– Фу ты, – озадачился губернатор. – Да кто ж вы такой?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

– Где учились?

– В Лицее.

– Служили где-нибудь?

– Как же, служил. В Государственном совете.

Вот это поступок, а то офицеришки…

Гость хмыкнул, оттолкнул стакан и снова вернулся к пафосу:

– А ведь именно у него стоит за прилавком женщина! Это неслыханно, это – идейное дело, демократическое отрешение от сословности и предрассудков…

Полонский снова улыбнулся.

– Ах, женский вопрос, как известно, хорош лишь тогда, когда нет других вопросов.

– Не скажите! Вот вы, барышня, – гость, наконец, обратил внимание на Аполлинарию, – видно, из нынешних. – Он окинул взглядом ее стриженую голову, волосы на которой уже отросли и лежали шапочкой, как у дюреровского мальчика. И Аполлинарии вдруг на мгновение стало жарко и не по себе от этого пронзительного, колючего, страстного взгляда. Но ответа он не выслушал. – Женщина есть лучшее, чем сейчас владеет Россия… – И полились горячие слова, от которых закружилась голова. Глуховатый, почти старческий голос возносил на такие высоты и бросал в такие пропасти, что Аполлинария сидела как парализованная, вцепившись в диванный валик так, что побелели костяшки пальцев.

– Впрочем, простите великодушно, милейший Яков Петрович, заговорился, спешу, спешу. Я ведь только так, проведать… Простите. – И, не попрощавшись, странный господин выбежал в переднюю.

– Кто это? – прошептала потрясенная Аполлинария.

– Достоевский.

– Достоевский?! Сестра говорила мне… У него жена француженка, свободная женщина… Страсти какие-то африканские…

– Это лишь глупые сплетни. Он человек, конечно, безумный, но жена у него при смерти, чахоточная, пасынок на руках, а сам год как из каторги…

– Из каторги? – Так вот откуда этот надрыв, это знание, это проникновение в суть. – Сколько же ему лет?

– Сорок, голубушка, сорок.