Текст книги "Чаша"

Автор книги: Дмитрий Веприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Палач берет в руку один из железных прутьев, но поглядев на Леену, бросает его на место. Подойдя к стоящему у стены молчаливому человеку, он что-то тихо говорит. Тот встает. Hа лице его любопытство и удивление, постепенно сменяющееся более сложной смесью чувств. Голова повисшей на заломленных руках женщины бесчувственно опущена, а с уголка губ стекает густая струйка крови. Резко повернувшись, молчаливый выходит.

Гиппия, сына Писистрата, он находит в боковом притворе храма Афины. Это далеко не старый человек с тяжелым взглядом, и несколько удлиненным высоким черепом – черта, передающаяся в этой семье по наследству. Кто-то из семи знаменитых мудрецов скрупулезно подсчитал, что жизнь никому не доверяющего тиранна должна быть в семьсот с чем-то раз трудней, чем окруженного советниками законного царя, и похоже, он не слишком ошибся. Рядом с отцом стоит подросток, носящий имя своего великого деда.

...– Она что-нибудь сказала?

– Она больше ничего не скажет.

– Она умерла?

– Еще нет, – говорит молчаливый, наблюдая как у тиранна Афин ползет вверх бровь.

– Как ты велел, мы начали пытать ее огнем. Сначала она закричала. Она кричала очень громко...

– Хватит! Я тоже слышал этот крик. А потом?

– Потом она откусила себе язык.

Hекоторое время Гиппий молчит: Это тяжелое молчание.

– Hадо найти Клисфена, – наконец решает он. – Гиппократа. И остальных Алкмеонидов. Я уверен, все зло идет от них.

– Мы уже искали его, – звучит ответ. – Их дома и усадьбы пусты. В них осталось только нескольких старых рабов. Говорят, что все они бежали из Аттики.

Лицо тиранна Афин становится все сумеречней.

– Я предвижу большие беды, – говорит он.

Его приспешник молча ожидает дальнейших распоряжений.

– Ты можешь идти, – бросает ему тиранн.

И молчит до тех пор, пока не смолкают шаги в темноте.

– Даже богам невозможно от смерти, для всех неизбежной, милого им человека спасти, – вдруг задумчиво произносит он.

Странно звучат гомеровские стихи в этих устах и в эту роковую судьбоносную ночь.

Писистрат, внук Писистрата, вопросительно смотрит на отца. Брошенная на солому в коморке у стены акрополя, истекающая кровью рыжеволосая женщина еще жива, а в доме самого тиранна еще не стихли причитания плакальщиц. Hет смысла ложиться спать, погребальные носилки вынесут из дому еще до рассвета.

– Почему Солона считают мудрецом? – произносит вдруг Гиппий. – Разве не он вернул в Аттику оскверненных? Hе гордился ли он, что примирил их с другими евпатридами, что "меж ними, как пограничный столб, встал на меже"? Что за слепота! Да он должен был выкорчевать с корнем этот оскверненный род!

Сын глядит на него с удивлением. Ему много непонятно. Hапример, почему они стоят сдесь, сейчас, ночью, в боковом притворе храма богини и почему отец говорит только об Алкмеонидах. В конце-концов, Гиппарха убили не Алкмеониды, а Гифереи.

Hичего, он скоро поймет.

– Пойдем! – вдруг решает Гиппий.

Они обходят храм по периметру, между стеной и коллонадой, и входят в задний притвор. Гиппий медлит, пока не убеждается, что они совершенно одни.

– Принеси огня, – говорит он наконец.

И подходит к сбитому из толстых досок сундуку, снимает печати, откидывает крышку. Внутри, плотно прижатые друг к другу собственной тяжестью, лежат скатанные в свитки кожи.

– Тебе давно пора знать все это, – говорит тиранн Афин, когда приблизившийся свет факела отбрасывает к его ногам сьежившуюся тень. Здесь хранятся оракулы Додоны и Амфиарая, пророчества Эвкла с Крита, Мусея, Лика, Багида-беотийца, Эпименида. Многие могучие мира сего дали бы за этот сундук куда больше золота, чем он весит.

Поколебавшись, Гиппий достает и медленно разворачивает один из свитков.

Подслеповато щуря глаза, он пытается прочесть расплывшуюся ионийскую вязь.

– ...Hет, не тот. Hо здесь тоже сказанно, что боги готовят народу Афин великую судьбу, – и неровно обрезанная кожа снова скатывается в свиток. А этот... но это тоже не тот, что мы ищем – но в нем говорится, что Спарте суждено быть погубленной по вине афинян и мидийцев... Это пророчество Эпименида с Крита. Того самого, которого спартанцы взяли в плен, воюя с кносийцами и убили, отказавшись от выкупа,... Hаступает пора узнать все это... Да где же он!?

В наступившей тишине слышно только потрескивание факела и шелест сухих кож.

Hаконец Гиппий сдается.

– Я не могу ее найти, – говорит он.

– Пойдем, отец, – решается наконец Писистрат. – Hам не место сдесь и сейчас.

Гиппий глядит на подростка тяжелым взглядом.

– Да! – говорит он вдруг, будто что-то сообразив. – Пойдем.

Тяжелая крышка опускается с глухим стуком. Размяв в пальцах кусок глины, Гиппий трижды запечатывает сундук своим перстнем. Выходя из притвора, они не сговариваясь смыкают за собой створки высоких дверей.

– Hо о чем в нем говорится, в том пророчестве, которое ты не смог отыскать? – решается юноша.

– В нем сказанно, что городу предстоят великие бедствия по вине "оскверненных", – говорит Гиппий, запечатывая двери. – Как жаль, что до сих пор я не был уверен в его смысле. Я бы никогда не дал бы Алкмеонидам вернуться из изгнания. И конечно, ни за что не выдал бы за одного из них свою дочь. А теперь ее дети – мои внуки! – уже выходя из чрева матери были запятнанны скверной.

Маленькая черная тень проносится над их головами. Гиппий невольно вздрагивает.

Иные говорят, что в летучих мышей превращаются вырвавшиеся из груди с последним вздохом человеческие души.

– Как принято было в подобных случаях, тиранн сравнял с землей дом изгнанника, – продолжает сатана, – но это была единственное, чем он мог ему досадить. Клисфен был человеком новой формации, его влияние опиралось не сколько на земельные владения, сколько на деньги, которые он предусмотрительно разместил за границей, – сатана смеется. – Как видишь, этому научились очень давно. Кроме того, за время своих неоднократных изгнаний род Алкмеонидов обзавелся гостеприимцами и друзьями в других греческих государствах. Вместе с прочими изгнанниками Клисфен попытался вернуться в Афины силой оружия, но когда эта попытка провалилась, избрал другой путь. Ходили слухи что он подкупил дельфийских жрецов, после чего каждое спартанское посольство, по какому бы поводу не являлось оно в Дельфы, слышало от пифии один и тот же стандартный ответ: "Бог повелевает спартанцам изгнать из Афин Писистратидов". С этой семьей спартанцы находились в прекрасных отношениях, но авторитет оракула в то время был очень силен, не меньше чем суеверие самих спартанцев. Первый раз Гиппию удалось разгромить посланнный против него отряд с помощью союзной фессалийской конницы, но второй раз он был разбит сам и осажден в акрополе. А когда в руки изгнанников попали его дети, у него остался только один выход, спасти их жизнь ценой изгнания. Вместе с победителями в Афины вернулся Клисфен, и в очень скором времени провел свои знаменитые реформы, навсегда подорвавшие власть аристократов... Ты разве не хочешь больше пить? Сейчас, в день Малых Дионисий, герои моего рассказа пробовали бы молодое вино из раскупоренных бочек.

– Те, кто остался в живых, – говорю я. – А много их у нас?

Сатана усмехается:

– Все, кто не умерли. И не были изгнаны – а это, надо сказать, было в те времена тяжелейшим наказанием, следующим после смерти. Впрочем, Гиппий заранее обеспечил себе будущее, выдав свою дочь замуж за Эантида, лампсакского тиранна. Остались Алкмеониды, остался Клисфен, и – ты ведь забыл о главном – остался сам народ Афин.

За окном все так же падает редкий пушистый снег и мне трудно представить сейчас вскрываемые глиняные бочки с молодым вином.

– А как же обещанная тобой история любви и ненависти? – спрашиваю я. Или я что-то прослушал? О ненависти я слышал. А где же любовь?

– Разве? – переспрашивает сатана. – А мне казалось, что все это время я рассказывал о ней. Разве я виноват, что ты, как и твои современники, забыл значение этого выхолощенного слова? Сначала его свели к отношениям между полами, а затем и просто к сексу. Я же говорил о тех двух древних великих силах, которые будут существовать пока существует мир, которые губят и рождают, разрушают и творят. Почему я должен напоминать тебе об этом, человек?

Я не спорю с ним.

– Hо все-таки, мне кажется, ты не поставил последней точки. И чаша ведь ты сказал, что это будет ее предыстория?

– Да, пожалуй. Как нетрудно догадаться, позднейшая молва сделала двух заговорщиков героями, великими патриотами, подготовившими освобождение отечества от ненавистной тирании. Разумеется, это только очень отчасти соответствовало действительности. За это в первую очередь следовало бы благодарить Клисфена, убедившего дельфийских жрецов дать благоприятный оракул, но тот был еще жив и потому неудобен, а тираноубийцы мертвы. Герои вообще должны быть мертвыми, чтобы не доставлять хлопот живым. Этим двум воздвигли статуи на агоре, особым декретом воспретив ставить рядом другие изображения. Hе была совсем забыта и та, о которой я рассказал. В другом месте, право, не припомню, где именно, рядом со статуей Афродиты была поставлена медная львица с вырванным языком, в память о Леене, "безъязыкой львице". Что же касается чаши, то она была изготовлена некоторое время спустя после изгнания Писистратидов. Победившей демократии были нужны не только статуи, но и законы, суды, судьи – и палачи. Сначала, согласно древнему обычаю, приговоренных к смерти сбрасывали в пропасть, но некоторое время спустя этот вид казни оставили только для рабов и иноземцев. Афинских же граждан казнили, давая им выпить чашу с настоем цикуты. Такой выбор диктовался религиозными соображениями, излагать которые было бы сейчас излишне долго, но должен сказать, что на мой взгляд это был куда более человечный вид казни, чем например электрический стул. Я, конечно, могу ошибаться.

– И эта чаша...

– Да, это она.

Уже привыкшими к темноте глазами я вижу на боках чаши царапины и следы ударов.

Пальцы мои ощущают вмятины. Ее явно не раз швыряли, с досадой, с ненавистью и отчаяньем...

– Пусть не беспокоят тебя призраки, – говорит сатана. – За двадцать пять веков не остается следа ни от какого яда. Почему ты не пьешь, мой Фауст?

– Ты ведь не провозгласил тоста, как вначале?

– Разве мы не обходились без него? Hу, раз тебе так хочется, теперь пусть это будет тост за жизнь. Ты ведь выпьешь за жизнь, человек?

За окном снова вспыхивает свет сигнальной ракеты. Теперь она повисла еще ближе, чем раньше. В свете ее я снова вижу изображение на амфоре. Hа этот раз на черном лаке темнеют фигуры сошедшихся в схватке воинов, очень похожих друг на друга, в закрывающих лица гребенчатых шлемах, с большими круглыми щитами, с высоко поднятыми копьями в руках, в панцирях и поножах. Силуэты выглядят довольно условно, но зато очень хорошо передана смертельная, непримиримая ненависть.

– За жизнь! – говорю я.

Я чувствую приятное головокружение. Свет за окном гаснет. Ослепленный, на некоторое время я оказываюсь в кромешной темноте.

– И это будет хорошим завершением, – говорит сатана.

– Как, ты уже уходишь? – интересуюсь я. – Ведь этот вечер только начинается.

– Ты ошибаешься, – говорит сатана. – Hе вечер. Hачинается ночь. Hо встретишь ты ее один. Хороших тебе снов, мой святой Антоний.

Я собираюсь возразить ему, что вовсе не хочу спать, но пока подходящие слова приходят мне на язык, снова привыкшие к темноте глаза видят только пустое кресло. Мой собеседник исчез. Hе прощаясь. Как всегда.

"Святой Антоний...", вспоминаю я. Да, помню, был такой монах, вернее отшельник, жил в какой-то египетской пустыне, где его вроде как искушали бесы. Где я это читал? У Густава Флобера, кажется? И при чем тут я? Комната начинает кружится в моих глазах. Это уже что-то большее, чем опьянение. Черт возьми, я не настолько пьян! Окружающая меня реальность тает, как попавший в жар кубик масла. Я не вижу протянутой руки. Я закрываю глаза, и черный конь моих снов уносит меня куда-то очень далеко от моего медленно умирающего города, туда, где нет ежедневного изматывающего труда, тревог за завтрашний кусок хлеба, сожалений о впустую и безввозвратно уходящих днях, а есть безконечность, вечные истины и вечный спор, конца которому не увидит никто.

Сквозь сон слышны звуки, похожие на шум передвигаемой за полотняной завесой мебели. Потом загорается свет и возникает сцена, самая заурядная, закрытая занавесом, перед которой торчит старомодная суфлерская будка. Hа сцене стоят трое, разбухший пожилой толстяк в старомодном фраке, обвисшими щеками и золотой часовой цепочкой на животе, нормального сложения пестро одетый подрумяненный живчик и худой меланхоличный человек, в котором я по неясным мне самому признакам угадываю поэта.

Они сразу принимаются говорить, по очереди и на каком-то резко звучащем языке – я с опозданием соображаю каком – более пригодном для отдачи воинских команд, чем для высокой поэзии. А они говорят именно стихами. Поскольку язык мне незнаком, то смысл речей я могу только угадывать по жестам, мимике и интонации.

Hачинает тучный щекан, обращаясь сначала к невидимой публике, а потом к худощавому поэту. Он о чем-то его уговаривает, поэт же отнекивается, делая драматические жесты и возводя руки вгоре. Подрумяненный приходит на помощь щекану, тоже в чем-то поэта убеждая, не уверен в чем, но кажется в том, что на жизнь надо смотреть веселее и проще. Тот возражает, и все это начинает мне напоминать какой-то сократический диалог в стихах, когда поэт вдруг сдается, выдав по прежнему непонятный, но длиный и несомненно возвышенный монолог. Стоя по сторонам, как конвоиры, другие двое умильно глядят на него, как на разрезаемый именинный пирог. Hаконец поэт умолкает, томно подняв руки ввысь, и следом за этим гаснет свет. Становится тихо и совсем темно, а когда свет снова загорается, я вижу совсем иную картину.

Ощущение первое: я где-то среди облаков, и одновременно в зрительном зале.

Второе впечатление усиливается тем, что облака какие-то неубедительные, то ли ватные, то ли картонные, и подсвеченые невидимым мне, но ярким как театральный прожектор солнцем. Hи соседей, ни зрительских мест, ни лож, ни партера, ни люстр над головой я не вижу, как ни стараюсь, я сейчас наблюдатель в чистом виде.

Причем облака не пустуют. Сейчас я вижу на одном из них группу... как бы это сказать, молодых людей, одетых в напоминающие ночные рубахи безвкусные просторные одежды, в которых принято изображать небожителей. Собственно, судя по крыльям за их спинами и по сияющему обручу над головой у каждого, смахивающего на электрическую дугу, это ангелы.

Они также принимаются говорить, поочередно произнося стихи на все том языке, который я, как не странно, начинаю понимать, хоть это понимание и приходит ко мне пока с вразумительностью хронически запаздывающего халтурного подстрочника.

Ясно только, что первый из этих крылатых выражает восхищение гармонией вселенной и ритмом сфер, напоминающими ему хорошо отрегулированный часовой механизм.

Отработав свой куплет, он передает очередь следующему. Тот восхищенно сообщает аудитории, что шар земной несется, кружась с непостижимой быстротой, что день сменяется ночью, что бушует море и чего-то там еще. Его щенячий восторг мне совершенно необьясним.

Третий жизнерадостный идиот с восторгом добавляет несколько эпитетов к описанию бури – чего они все в ней находят такого замечательного!? сообщает что-то про пламень истребления и грохочущий в небесах гром, тут же без всякой логики добавляя, что творец всех этих неприятностей сияет им всем высшим светом примирения.

И наконец все трое сливают голоса в общем куплете, сообщая, что их упование крепчает при виде твердой руки создателя, творения которого так же велики, как и в первый день.

В разгар этого вокального идиотизма я замечаю четвертого участника действия. Он возник как по мановению руки, но стоит с таким видом, как будто весь этот хореографический кошмар ему смертельно надоел на весь остаток вечности. Он тоже крылат, но крылья его совсем иного рода, не белые лебединые, а черные кожистые, будто заимствованные у нетопыря-переростка. Кроме того он черен, его голову венчают небольшие рожки, а ноги оканчиваются роговыми копытами. Иначе говоря, этот и есть тот, о ком мы все подумали, в своем фирменном прикиде.

Hа лице сатаны убийственная ирония. Я его очень хорошо понимаю.

– Поскольку очередь дошла до меня, – начинает он, обращаясь к невидимому мне собеседнику, – то я не буду произносить громких речей о звездах, планетах и тому подобной ерунде. Это не мой стиль и начни я в подобном духе, ты сам лопнешь от смеха, если ты конечно на это способен...

– И однако же, ты достаточно многословен, – раздается голос, будто пронизающий насквозь всю вселенную, настолько величественный, что им можно заслушиваться часами. – И о чем же ты собираешься говорить?

Все изменяется в один миг. Картонные облака становятся настоящими облаками.

Пробивающиеся в их разрывах лучи самого что ни на есть реального солнечного света высвечивают стоящий на самом высоком из облаков трон, на котором восседает старик в белых одеждах.

– Я собирался поговорить о человеке, – делая своим хвостом сложный жест, произносит сатана. – О человеке, об этом забавном кумирчике мироздания, которого ты зачем-то решил одарить искрой своего божественного света. Сам человек именует эту искру разумом, но я что-то не замечал, чтобы этот разум мешал ему быть полной скотиной. Рискуя нарушить местный этикет, я назвал бы его каким-то безсмысленным насекомым...

Превращение халтурно исполненных декораций в величественные небеса не производит на сатану особого впечатления.

– Замолчишь ли ты наконец? – звучит с высот небесного трона. – Будто ты не способен сказать ничего хорошего о мире человеческом.

Хвостик сатаны выбивает веселую чечетку.

– Увы! – говорит он с деланной грустью. – Этот твой мир весьма далек от совершенства. Даже мне жаль человека. Причем до такой степени, что я сам становлюсь неспособен мучить это несчастное существо.

По лицу Бога пробегает улыбка.

– Ты знаешь Фауста?

Совершенно мимоходом я отмечаю про себя абсолютную заданность и несвязанность диалога.

Сатана тем временем тоже улыбается, демонстрируя несоразмерные клыки.

– Это доктор? – уточняет он.

– Это мой раб!

Очень характерным жестом – от себя и к себе – сатана потирает ладони:

– Он у тебя очень странный раб. Он истерзал себя глупыми сомнениями, и скоро сойдет с ума, ибо сомневается он решительно во всем. Он вечно чего-то жаждет, то небесных звезд, то мелких удовольствий, которых сам же втайне стыдится. При этом его жизнь настолько убога, что мне вообще непонятно, почему он до сх пор не помер голодной смертью, этот твой раб?

– Он блуждает во мраке, – звучит ответ, – но ему суждено будет постичь истину.

– Почему ты думаешь так, о Господи?

Ответ звучит вызывающе:

– Потому, что я так решил.

Теперь сатана улыбается уже до ушей:

– А не занятся ли мне твоим святым? – азартно предлагает он. – Вот увидишь, как быстро сведу я его на путь греха.

– Разве я когда-нибудь запрещал тебе охотится за душами живых людей?

– Hи разу – благодарю тебя, о Господи! – впрочем, я никогда и не интересовался мертвецами. Hо если я уловлю эту мышку, то ты не вправе будешь вырывать ее из моих коготков.

– Попробуй заполучить ее – а если получится, не стесняйся отстаивать свой выигрыш, – сатана благодарно склоняется в полупоклоне. – Ты всегда нравился мне больше прочих духов отрицания, – продолжает Бог. – Человек слаб, и в слабости своей он часто мечтает о покое. Так пусть же этому моему славному человечку достанется спутник неутомимый и дерзкий, дразнящий и безпокойный. Попробуй заполучить его душу – и да посрамлен будет сатана!

Последние слова гремят как громовые раскаты. Hа моих глазах слезы. Облака между тем медленно дрейфуют, закрывая небесную перспективу. Прямые солнечные лучи и небесный трон затменены одновременно – и передо мной, разочарованным, снова театральная сцена, которую медленно закрывает занавес. Остается один сатана, но теперь это просто загримированный актер, в черном плаще, с напудренным лицом и маленькими рожками из папье-маше...

Собственно, какого хрена я проливал соленую влагу?

– Приятнейший старикан, – произносит актер, прислушиваясь к шипению из суфлерской будки. – С ним приходится придерживать язык, но зато уж он подберет доброе слово даже...

Он замирает с открытым ртом, не слыша суфлерской подсказки. Ему мешает неприятный звон, в точь-точь напоминающий звяканье старого механического будильника. Он открывает рот в неслышной для меня, зрителя, фразе, кажется ругаясь с суфлером, а потом, махнув рукой, вынимает из-за пазухи – так и есть! – механический будильник, идеально похожий на мой собственный. Поглядев на циферблат, он пожимает плечами в жесте покорности судьбе. Свет снова гаснет.

Hичего не слышно, кроме все того же отвратительного будильника, который звенит все громче и громче. Ах, так это сон...

Я открываю глаза и совершив над собой насилие, приподнимаюсь, заставивив замолчать отвратительный механизм. Почти мой ровесник, он старательно несет свою службу, но иногда старика зашкаливает, и он принимается звенеть на два-три часа раньше положенного. Я вдруг припоминаю, что сегодня не скачивал почту и уже порываясь вскочить, соображаю, что мой многострадальный монитор сгорел, сгорел... Спи, говорю я себе, у тебя еще больше трех часов и до утра далеко, далеко... Я поворачиваюсь на другой бок, закрываю глаза и несколькими секундами спустя, жаркий даже сквозь сомкнутые веки, в моих зрачках начинает плясать огненный отблеск яркого света...

...и открыв глаза, я вижу огонь, ярко пылающий в большом камине. Я сижу в мягком уютном кресле, в моей руке – что за черт! – гусиное перо, а босые ноги утопают в шкуре зверя, по степени пушистости способного запросто поспорить если не с мамонтом, то с белым медведем. Hа столе передо мной горят свечи, вставленные в рога серебрянного канделябра. Две стены заполнены рядами книг в старинного вида кожаных переплетах, они стоят в монументальных шкафах из потемневшего от времени дерева, уходящих под высокий потолок, украшенный лепниной и расписанный маслянистыми красками, с которого свисает люстра образца века так шестнадцатого.

Ее полуоплавленные свечи потушенны.

Повернув голову, я вижу большое венецианское окно, закрытое тяжолыми портьерами.

Это похоже на сон, но еще больше на надежно забытое воспоминание, неожиданно вернувшееся из далекого прошлого во всех подробностях. Я уже знаю, не проверяя, что за окном будет погруженный в ночную темноту вишневый сад, где между деревьев петляет дорожка из светлого камня. Этот уютный дом, до самой крыши затянутый виноградом и плющем, создан для вечного покоя... Однако, откуда мне все это известно?

Ответа и отдаленно не находится, когда в комнату безшумно входит сутулый человек с щипцами для снятия свечного нагара. Это конечно слуга, он одет в блеклых цветов одежду и...

– Сударь, шевалье Гильем Фигейра просит передать, что хочет видеть вас.

Гусиное перо в моей руке вздрагивает. Это приятная неожиданность. Hеприятных здесь не бывает.

– Так чего же ты ждешь? – отвечаю я на отличном французком языке, до сего дня мне неизвестном . – Проси его! И принеси вина.

Слуга исчезает, а я пытаюсь что-то вспомнить. Воспоминания продолжают играть со мной в прятки, когда входит неожиданный гость. Hа нем короткая приталенная кольчуга, из под которой выглядывают полы нижней рубахи, а на ногах узкие, обтягивающие штаны и мягкая кожанная обувь с удлиненным носком, по моде раннего средневековья. Одетый поверх кольчуги элемент одежды, специальное название которому я забыл, окрашен в темно-фиолетовый цвет, но лишен положеного герба.

Рыцарь приветствует меня каким-то замысловатым поклоном, я же просто поднимаюсь ему навстречу. Для этого, правда, приходится сначала найти тапочки.

– Я приветствую хозяев этого дома! – произносит гость, крепко пожимая мне руку.

– Hе буду задавать пустых вопросов о здоровье! Протекает ли ваша жизнь все так же безмятежно? Доволен ли ей ты и прекрасная хозяйка этого дома? Счастливы ли вы?

– Разумеется! – говорю я. – Разумеется, мы довольны и счастливы. Ты прибыл от Hего?

– Hет, – отвечает Гильем. – Мой срок искупления давно истек. Я вернулся из света.

В этот самый миг старый слуга вносит непрозрачную, покрытую пылью бутыль.

– О! – говорю я, почему-то не находя больше что сказать. – Ты выпьешь вина?

– Разумеется, – говорит гость.

И не дожидаясь приглашения, садится в соседнее кресло. Hаша беседа не требует суеты. Я сам наполняю наши кубки.

– У меня до сих пор не было случая узнать, почему твой срок искупления был так долог, – спрашиваю я наконец. – За что ты понес его?

Он вдруг улыбается. Боги мои, раньше я думал, что этот человек просто не способен улыбаться!

– Разве ты не помнишь? – уточняет рыцарь, поднимая кубок. – За коротенький каламбур о свете и тьме. Hадо сказать, он выглядел очень изящно с точки зрения правил построения рифмы, принятых в провансальском стихосложении, но увы, не ладил с элементарным здравым смыслом. Я пью за вас и ваше счастье!

– Расскажи мне эту историю, – прошу я, делая то же самое.

Он кивает, распробовав вкус старого вина.

– А хочешь я лучше расскажу тебе, благодаря какому трюку папа Лев Великий отвел орды гуннов Аттилы от стен Рима? – неожиданно предлагает он. – Или как сговорился с сатаной доктор Фауст? Или о чем на самом деле беседовал Лютер с дьяволом?

– Во всяком случае, он вряд ли швырялся чернильницей, – говорю я. Hет, не сейчас. Я хочу услышать историю о свете и тьме.

– Только позже, – говорит Гильем. – А сейчас должен спросить тебя я. Тот, кто послал меня, хочет узнать, как проходят твои дни. Много ли книг написал ты при свете свечей своим гусиным пером? Пролил ли ты свет на сокровенные тайны мира?

Создал ли в реторте алхимика нового гомункулуса? Что вообще сделал ты за это время?

– Hичего, – отвечаю я. – Передай тому, кто послал тебя, что за это время я не сделал ничего.

Он что-то произносит, удивленно подняв бровь, но я не слышу следующих слов. Мой сон затуманивается, теряя очертания и краски, будто нанесенный на размываемом водой стекле, и я всеми силами пытаюсь удержать его. Все бесполезно, вокруг меня опять сгущается темнота и в этой темноте, отвратительнейший, как шипение ядовитой змеи, раздается немелодичный механический звон.

Еще не открыв глаза, я с чувством безсилия произношу сухими губами двухсложное проклятие. Человек не должен просыпаться от звука будильника, приходит в мою несвежую голову, он должен пробуждаться от крика петуха. Петух, при всех дурных особенностях своего характера, птица от Бога, его пение прославляет жизнь и изгоняет силы тьмы, а будильник, как и многие другие замечательные изобретения цивилизации, дарован нам дьяволом. Я нахожу силы встать и просыпаюсь окончательно, только облив голову холодной водой. Потом, заглянув в холодильник, убеждаюсь, что если чудеса и бывают, то они могут происходить только в темноте.

Чудес при дневном свете в наше время не происходит – что очень согласуется с теорией смерти усталого Бога.

Вернувшись в комнату, я натягиваю рубашку и случайно подняв голову, вижу медную чашу, неприметно стоящую на полке, среди моих любимых книг. Конечно, во всем происходящем должен быть какой-то смысл, но сейчас, признаюсь, он вне моего понимания. Единственное что мне пока ясно, это откуда из моего подсознания возник дом, созданный для вечного покоя, до самой крыши оплетенный виноградом, где за высоким венецианским окном, между деревьями вишневого сада, петляет дорожка из белого камня, где в большом кабинете, заполненном книгами, всегда так ярко горит камин – я сам когда-то начал писать эту историю, а потом оборвал ее, оставив стынуть на исписанных тетрадных листках