Текст книги "Игра слов"

Автор книги: Дмитрий Лекух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глаз урагана. 2006

…Ненавижу ходить на всевозможные «встречи одноклассников».

И понимаю, что не идти нельзя, – а все равно ненавижу.

И никакие самодисциплина и самоконтроль, которые я в последнее время пытаюсь в себе культивировать – ну ни фига не спасают.

Во-первых, – это само по себе отвратительное зрелище, когда ребята, которых помнишь молодыми, полными надежд, с горящими глазами…

А, что тут говорить…

Ну, а во вторых, – дико совестно собственной, пусть и достаточно относительной, «успешности».

Хочется хоть что-то рассказать, поделиться, – а как?

Как рассказывать им о неспешной крикливости Рима, о пышной коварности интриганки-Флоренции и истошной вони хваленых венецианских каналов?

Как говорить с ними об имперской надменности Вестминстера и имперской же снисходительности Трафальгара? О незамутненном спокойствии тибетских монастырей и о ярости тяжелых атлантических волн, злобно бьющихся в загадочный в своей природной конечности мыс Рока?

Как поделиться кровавым ужасом затерянных в джунглях ступенчатых пирамид майя с ребятами, для которых банальная поездка в абсолютно не интересную, грязную и ненавидимую мною Анталию – чуть ли не кругосветное путешествие?

Как пожаловаться на дикий трафик столичных магистралей людям, ездящим преимущественно на метро?

При этом – ты их любишь.

И помнишь – совсем-совсем другими…

Молодыми, блестящими, длинноволосыми, с некоторым романтическим закосом в цинизм – так тогда было модно – и огромной жизнью впереди…

Короче – ненавижу…

Я б и в этот раз не пошел, да Колька застыдил. Мы с ним с седьмого класса вместе учились, а теперь – вместе работаем.

Партнеры.

Так сложилось.

Молча зашел ко мне в кабинет, плюхнулся в гостевое кресло и уставился на меня своими огромными, чуть навыкате, карими буркалами.

С утра.

Еще и рабочий день толком не успел начаться.

Я заерзал.

Но – пока сдержался, промолчал.

Секретарша кофе принесла.

Две чашечки.

Я не заказывал, значит, – он постарался…

Еще помолчали.

Потом он не выдержал:

– Ну, – говорит, – опять «последний звонок» сачковать решил?

Молчу.

– Совесть, – продолжает, – имей. Я понимаю, что тебе в напряг. А мне что – опять отдуваться? «Дима занят, Дима в командировке». Я так с тобой скоро – совсем изоврусь. Как телеведущий. Надоело.

Я закурил.

Кольке предлагать не стал, он – полгода как бросил.

А у меня – ни фига не получается.

– Короче, – говорит, – товарищ начальник. Тебя все видеть хотят. А я лично – наоборот. Но отмазывать – больше не буду. И не проси.

Я докурил, раздавил окурок в пепельнице.

Поднялся.

– Ладно, – говорю, – хрен с тобой. Поехали…

…Школа у нас – в самом центре Москвы.

Между Пушкинской и Патриаршими.

Очень красивый район.

И – очень зеленый.

В школьном дворе тоже деревья растут.

Много.

Вроде больше двадцати лет прошло, а они – все такие же…

Вот под ними и встретились. Потолкались растущими животами, похлопали друг друга по плечам.

С девчонками расцеловались.

Под деревьями же – и выпивать начали.

Как водится.

Потом – отправились в поход «по памятным местам».

Вот здесь, типа, – в футбол играли, когда уроки прогуливали, а здесь – портвейн впервые пробовали.

А вон туда – курить на переменках убегали, надо же, какое счастье…

…А потом – я сбежал.

Не выдержал все-таки.

Сделал вид, что выпил лишку и – бочком-бочком в машину. Стекла поднял, кондиционер включил, музыку поставил.

И буркнул водителю:

– Давай-ка, Вов, на Воробьевы горы. Продышаться хочу…

Поехали.

Я там – часа три, наверное, прогулял.

В полном одиночестве, среди хохочущих и целующихся выпускников. У них Воробьевы горы – одно из самых популярных мест для прогулок. А именно в такой толпе одиночество как раз и чувствуешь особенно остро.

Я этого – и хотел, если честно…

Нужно мне это было.

День – солнечный, радостный, весенний.

Листва еще – нежно зеленая, пылью столичной бензиновой не провонявшая.

Ветерок с Москвы-реки порывами налетает, не дает прочувствовать подступающую летнюю липкую духоту раскаленного каменного мешка.

И ты – одиноким темным пятном.

Кляксой на акварели.

Вроде бы и неуместен, а вроде – необходимая деталь пейзажа. Придающая нужную перспективу этому хрупкому и радостному пространству.

Ну, в общем, походил-походил, потом достал мобильный и позвонил Русланычу.

– Привет, – говорю, – старый. Ты сегодня на встрече выпускников был?

– Угу, – отвечает. – Такая тоска…

– Есть идея, – усмехаюсь.

– Поддерживаю, – вздыхает. – Где встречаемся?

– Да там же, – щурюсь на солнце. – В пабе. У нас, в «Хардкоре». Где же еще-то. Там парни вроде как летнюю веранду открыли. Прямо на тротуаре перед витриной четыре столика. Посидим, попьем пивка, а потом решим, куда стопы направить…

– Да понятно куда, – ржет. – Все туда же…

Вот и поговорили…

…Я водителю позвонил, объяснил, куда подъехать, чтоб меня забрать. Потом еще минут пятнадцать ждал, пока он сквозь гуляющих продерется.

Залез в машину, откинулся на переднем сиденье, похлопал себя по карманам в поисках сигарет.

– Знаешь что, Володь. Отвези-ка ты меня в наш паб да вали домой, отдыхай. Последний звонок все-таки. Мы его по молодости «Днем первого минета» называли, не поверишь. Давно это, правда, было. А сегодня я – явно нажрусь, так что ждать меня – просто замотаешься…

Он как-то странно на меня посмотрел.

С пониманием, что ли.

– Валил бы ты, – говорит, – сам шеф куда-нибудь. На ту же рыбалку свою любимую. Совсем умотался – лица на тебе нет. И я тогда отдохну. А сегодня уж – я тебя как-нибудь дождусь. По-любому…

Я в бардачке порылся, новую пачку сигарет оттуда достал.

Распечатал.

– Ничего-то ты, – вздыхаю, – Вова, не понимаешь…

Он в ответ только головой покачал:

– Может, – отвечает, – и не понимаю. Только у меня у самого то же самое. Как кого встретишь – ну, из детства, разговоришься о пацанах – так только и узнаешь: этот сидит, этот спился, этот – в Чечне погиб, от этого – жена ушла, а этого – у ларька за бутылку водки зарезали. Тьфу, беда…

– Беда, – соглашаюсь.

– Будто, – продолжает, – всех ветром уносит, а ты в каком-то затишке пристроился. Шефа возишь, деньги имеешь. Дочь растишь. Дачу вон построил… А людей – уносит. Как эта херня называется-то?

– Глаз урагана, – шепчу, прикуривая. – Эта херня, Вов, называется – глаз урагана…

Маленькая черненькая собачка. 1983. Весна

Все нормальные девушки – немного ведьмы.

Что уж тут о ненормальных говорить.

А нормальная девушка жить в бледном болезненном мире декадансного стихосложения, я так полагаю, – просто не в состоянии. Нормальные девушки они вообще существа достаточно приземленные: «женское счастье, был бы милый рядом».

Я от таких «нормальных» всегда, кстати, – пытался бежать чуть ли не впереди собственного визга.

Ну его, простите, такое «женское счастье» на фиг…

Не всегда получалось, ага.

К сожалению.

Они ведь, сцуко, не только приземленные, они, блин, еще и цепкие.

Ухватистые.

И проворные.

Прямо беда…

У меня даже примета в студенческие времена была: если девушка начинает приходить к тебе с сумками еды и наводить порядок на кухне – жди проблем в личной жизни.

А лучше всего – сразу избавляйся.

От девушки, в смысле.

Ибо суровый жизненный опыт подсказывает, что бояться по этой жизни стоит не только данайцев, но и этих якобы заботливых существ с полными разными вкусностями сумками и заботливыми, почти материнскими взглядами.

Иначе – совьют гнездо.

И вы даже не представляете, с какой скоростью произойдут неизбежные перемены в этом, недавно еще таком заботливом и любвеобильном ангеле…

Они такие, ага.

Хуже них могут быть только вышеупомянутые бледно-зеленые поэтессы: с пылающим взором очей, с красноватыми от недосыпу и злоупотребления различными стимуляторами белками, а также дикой кашей там, где у нормального человека должен располагаться головной мозг.

У женщин он, кстати, – тоже есть, я точно знаю.

Так что – не надо ля-ля…

…Галка Сергеева была ведьмой прирожденной.

Можно сказать – органической.

Но вот поэтессой при этом она не была ни разу: несмотря на декадентскую бледность, неаккуратность в одежде и чуть ли не демонстративно неухоженные ногти. Что, казалось бы, неопровержимо свидетельствовало о ее принадлежности как раз к этому пугающему лично меня цеховому сообществу.

Галка была – Поэтом.

С большой буквы.

Разницу чувствуете?

Настоящим, очень талантливым и очень, как мне тогда казалось, – внешне некрасивым поэтом.

С поэтами такое бывает…

…Сейчас-то я понимаю, что это не так: не в смысле таланта, а в смысле красоты, разумеется.

Просто этот тип красоты – не ко мне, а к Николаю Васильевичу Гоголю, ага.

Это он тащился от мертвых панночек и прочих невинных утопленниц, я несколько другой типаж, извините, предпочитаю.

Я жизнь люблю.

А смерти не то чтобы боюсь, – я свое еще в армии отбоялся, – просто стараюсь держаться от этой дамы по возможности подальше.

К сожалению, увы, не всегда получается.

Вообще наш жизненный путь, как правило, украшен смертями близких и знакомых нам людей, как обычная дорога стандартными полосатыми столбиками с указателями километража от пункта назначения или до пункта прибытия.

Такие дела…

…А еще Галка – была своей.

К ней, в маленькую комнату неподалеку от метро «Рижская», можно было прийти хоть когда, хоть в любую ночь за полночь.

Главное, чтобы Галка сама была дома.

Достать купленное по дороге вино и какую-нибудь немудрящую закусь, и до утра проговорить о стихах и просто за жизнь, о которой, как я понимаю сейчас, эта не следящая за своей внешностью девчонка знала побольше, чем мы с Афониным и Вещевайловым.

Метро «Рижская»…

Старый кирпичный дом…

 
Девятнадцатый век, или ЖЭК номер шесть
оказал мне изысканно-странную честь
жить последним жильцом в красном доме на слом
с раскладушкой, картошкой и старым котом.
 

Галка читает стихи чуть протяжно, немного раскачиваясь, глаза полузакрыты.

Ворожит, ворует…

…Самое смешное, и самое страшное, что у Галки это было – всерьез.

Все остальные, и я в том числе, большей частью, – играли в слова.

Она в этих словах – жила…

 
На последние деньги – четыре рубля —
я купила коту красный окорок, для
того, чтоб за весь побирушкин свой век
он наелся, как ест каждый день человек…
 

…А вот кота, кстати, – совершенно не помню.

Только его жадное чавканье дурной ливерной колбасой с говорящим прозвищем «собачья радость».

Не только собачья, как выясняется…

Странно, да?

Стихи помню – кота нет…

 
…Семь пробьет, а в восьмом приходили друзья,
и жалели они то кота, то меня,
то меня, то кота, и печенье и сыр
доставали как дар, и съедали дары…
 

А вот печенье и сыр – помню очень хорошо.

Обычная по тем временам закусь под сухонькое.

Вот только как эта нехитрая снедь умудряется становиться настоящей высокой поэзией, – я и тогда не понимал, да и, если честно, – сейчас тоже не всегда догоняю…

Не того профиля способности, извините.

Видимо, для этого надо было не играть в слова, а жить в них.

А это уже – совершенно не мой диагноз: я всегда относился к себе довольно иронически, а «тонкие душевные терзания» вкупе с пафосом старался нещадно душить, искренне полагая источником дурновкусия.

Как говорит моя нынешняя жена: у тебя отвратительно здоровая психика, не убавить и не прибавить.

Сам удивляюсь.

Для прозы это – нормальный диагноз.

Для поэзии – приговор…

 
Мы жалели гостей, как хороших людей,
что не знали, о как мы с котом прехитры,
как мы ждем проводить и окончить содом,
и обратно нестись, кот со мной, я с котом,
а вернувшись, ходить и ходить все гуськом,
да по всем этажам в красном доме на слом…
 

…Поссорились мы нелепо и, в принципе, закономерно.

Из-за бродячего призрака идей коммунизма.

Ага.

Не шучу.

Так оно и было.

Ничего смешного…

…Надо сказать, что водку в ту пору прекрасную молодые русские поэты пили мало и редко.

Не верите?

А зря…

Зачем ее, простите, пить, когда вокруг так много куда более дешевого и вкусного портвешка продается?

А мы, хоть и словесники, – но и в арифметике тоже немного смыслим.

В смысле, – считать умеем.

А портвешком, кстати, – уж нахлобучит, так нахлобучит…

Но в тот раз нам как раз – простите за невольный каламбур – как раз с портвейном-то и не повезло.

Не было его, миленького и любименького.

Вот и пришлось закупать горькую, как сама жизнь, и вызывающую при употреблении точно такой же рвотный эффект «андроповку».

И какой-то колбасы типа «собачья радость» вместо привычного сыра с печеньем.

Игорь, правда, чтоб немного сгладить разницу во впечатлениях, прикупил в Елисеевском грамм двести ароматной молотой «арабики»: турка у Галки в наличии имелась, а варка кофе Афониным искренне почиталась, даже была для него – священна. У меня вообще было ощущение, что эта процедура у него на третьем месте стояла: после стихов и женщин.

А может – и на втором.

Игра в слова давно уже стала для него судьбою, а женщины – так, приятным к ней дополнением, не более того.

Такой уж он был человек, что поделаешь.

Тогда был.

Сейчас – не знаю.

Увы…

…Ну да ладно.

Вопрос «куда ехать», естественно, не стоял.

Само собой – к Галке.

Еще на прошлой неделе договаривались…

…С самого начала все не так пошло.

Да еще и водка эта дурацкая.

Вот и договорились до общественно-политического строя.

Срамотища…

…Надо сказать, что на закате советской империи, что бы сейчас ни говорили о своем героическом прошлом «кухонные бойцы» той счастливой эпохи, диссидентом было быть модно и достаточно безопасно.

Если не переходить определенную грань, разумеется.

А так, анекдоты «про дорогого Леонида Ильича» рассказывало и слушало столько народу, включая и номенклатурных работников, что вполне могло хватить не на одну стройку века.

Просто – они были никому не нужны.

Ни стройки, ни, простите, рассказчики.

Нет, самых-то буйных и сумасшедших, разумеется, – изолировали любым удобным образом. Предпочитая все-таки гуманно высылать из страны, к чему многие из этих людей, не скрываясь, и стремились.

Но вот остальные…

…Власть, судя по предпринимаемым ею шагам, даже футбольных фанатов больше опасалась: те, пусть и не обремененные подходящей по случаю антисоветской идеологией, были способны хоть на какие-то активные действия.

А диссидентам по умолчанию было предложено тихо сдохнуть самим, без постороннего вмешательства. Под звон бутылок с портвейном, тихое потрескивание настроенных на «Голос Америки» спидол и шаманские завывания о либеральных ценностях и величии их несгибаемых носителей. В собственном интеллектуальном дерьме, на насквозь прокуренных кухнях, о «задушевных беседах» на которых они до сих пор ностальгируют.

На этих кухнях почему-то пахло кошками и совсем чуть-чуть – дурно почищенным мусоропроводом.

Но мне хватало.

« Запах затхл, и восток – не восторг, что мне делать с аллергией на запахи», – писал мудрый и от этого вечно грустный экстрасенс Меламедов.

Ну, а накладываясь на и без того душную атмосферу бледно-поганочного литературного андеграунда, сия модная интеллигентская шняга давала такой поразительный эффект, что нормальному человеку в одном помещении с этими сумасшедшими находиться становилось решительно невозможно: немедленно хотелось самого что ни на есть обыкновенного глотка свежего воздуха.

Пусть даже и московского, неприемлемым образом загазованного.

Словом, диссидентом мне быть не хотелось – и не довелось – в те годы чисто по эстетическим соображениям: глядя на заросшие бородами вдохновенно-шизофренические лица, вынужденно обоняя запах давно не мытых тел (вот почему, сука, если ты диссидент, то тебе тупо не положено мыться?!), меньше всего мечталось о том, чтобы быть на эти человекоподобные существа хоть в чем-то похожим.

Не годился я на роль борца с кровавым режимом.

Ну – совсем не годился.

Еще меньше подходил на эту роль Игорь Афонин: щеголеватый и вполне благополучный в своем шикарном длинном кожаном плаще. Талантливый молодой кандидат каких-то сложных наук, член той самой партии, – он просто не врубался, с какого хрена должен ненавидеть государство, не сделавшее лично ему пока что ничего плохого.

И дело тут вовсе не в конформизме.

Хотя, как я позднее догадался, самыми убежденными нонконформистами становятся либо потерпевшие очередную неудачу лузеры, либо люди, почуявшие в нонконформизме выгодный для их текущих целей тренд, который можно потом вполне себе благополучно конвертировать в куда более вечные ценности.

Видал я, знаете ли, таких «бывших хиппи», слепивших из этой своей «бывшести» неплохое состояние.

Дети-цветы, ага.

Только кто-то из цветочков веночки плетет да на лужке с коровьей грацией подтанцовывает, а кто-то эти самые цветочки в охапку – да и на рынок.

Не пропадать же добру.

Ну, а Галка…

Она не была москвичкой, приехала откуда-то из Сибири поступать, не поступила, вот и пристроилась прибирать и подметать, так тогда многие делали.

А что?

На еду и прочие простейшие потребности хватает, а времени свободного – хоть обпользуйся.

Твори, выдумывай, пробуй.

Вот только нам, выныривавшим из прокуренной до бледной синевы атмосферы окололитературных тусовок, всегда было куда возвращаться.

У каждого из нас был дом, пусть и плохо устроенный.

Были нормальные друзья, пропускающие мимо ушей ту вдохновенную хрень, которую мы время от времени несли.

У меня – так еще проще: сточишь в фанатских разборках кулаки до такого состояния, что и шариковую ручку-то хрен подымешь. Почувствуешь, что такое настоящая, а не придуманная боль, когда кто-то из вражин тебя фейсом по хреново оштукатуренной стенке повозит: считай, – получил прививку от ненужных мозговых вывихов.

Можно снова погружаться: писать стихи и слушать старших товарищей по цеху.

Галке возвращаться было – элементарно некуда.

 
В страшную ночь погоди обо мне убиваться.
Я словно птица на птицу еще погляжу.
Как снегопад я по снегу еще поброжу,
Да налечу на врагов твоих злым самозванцем…
 

Некуда ей было возвращаться.

Если только к коту и швабрам, в кирпичный дом неподалеку от станции метро «Рижская». Но этого, как вы понимаете, было для нормальной человеческой жизни, увы, – недостаточно…

Вот она и приспособилась существовать среди бледных теней этой зловещей помеси преддверия дантовского ада с дальними, самыми засранными кладовками провинциального зооуголка, приобрела соответствующий бледный вид, почти мимикрировала.

Разумеется, немного мешал талант.

Настоящие таланты этой агрессивной средой «высоких носителей духовности» не принимались: слишком уж дохло смотрелись на их фоне собственные хиленькие способности, вся общественно-полезная ценность которых сводилась к неистовому диссидентству и непрерывному камланию в бубен собственной исключительности.

Если слишком долго смотреть в бездну – бездна начинает смотреть в тебя.

Если слишком долго жить неподалеку от помойки, не стоит надеяться, что тебе удастся не пропахнуть ее ядовитыми испарениями…

…Словом – заспорили.

Только для нас этот спор был не более чем очередной интеллектуальной игрой в слова, фехтованием на учебных рапирах.

Галка – дралась всерьез.

А когда поняла, что не сумеет победить, – тупо выгнала.

В ночь.

Вместе с оставшейся водкой, черствой горбушкой бородинского хлеба и подсыхающими плавлеными сырками.

Хорошо, что хоть «собачью радость» ее котяра схомячить успел, а то бы и эти огрызки в модный по тем временам «фирменный пакет» с надписью «Marlboro» покидала, – Галка есть Галка, что с нее взять, – существо бескомпромиссное.

Вещевайлов, которому всегда было искренне похуй на любой общественно-политический строй, ушел вместе с нами чисто за компанию.

Друзья все-таки.

…Вышли, недоуменно пожали плечами, сделали по глотку прямо из горлышка и, не сильно торопясь, двинулись в сторону метро.

Торопиться-то и вправду – некуда.

Я, к тому времени уже полноценный студент-первокурсник, отпросился до утра у мамы, наврав про очередную «дачу приятеля». Афонин дома числился отбывшим в краткую командировку, по-моему, в Липецк. А Вещевайлова по месту жительства в общаге геофака МГУ если кто и ждал, то только вездесущие тараканы.

Ну, или рвущаяся его окончательно выселить усталая комендантша баба Варя: из универа Вовку еще прошлой весной отчислили, а из общежития выгнать до сих пор почему-то не получалось.

На них с тараканами никакой дихлофос не действовал, куда уж тут пожилой комендантше, обремененной клубками шерсти, материальной ответственностью и предельно наглыми внуками.

Дела, короче…

…Тем не менее, Вовка, будучи человеком гостеприимным, разумеется, – предложил.

Стандартным путем проникновения, через окно женского туалета на втором этаже общаги: главный вход в этот рай земной строго стерегли злобные суки из студенческого комсомольского Оперотряда, договориться с которыми было, разумеется, можно, – но для этого пришлось бы пожертвовать одной из бутылок.

Как говаривал тот же Вещевайлов: «Что, тут кто-то ебет жену Рокфеллера?!»

Перетопчутся.

Второй этаж – это на самом деле не так высоко, как кажется.

В ДАС – знаменитый Дом аспиранта и стажера на улице Шверника – и через третий, было дело, лазили.

И – через четвертый.

Или это уже потом было?

Точно, потом…

Я с Ликой, которую так экзотически в ДАСе навещал, только в середине второго курса познакомился, тогда и пришлось вынужденно осваивать азы промышленного альпинизма. Но и без всякой «дасовской» Лики для бешеной собаки – сами понимаете.

Второй так второй.

Третий – так третий.

Мы с Афониным немного подумали – и отказались…

Не хотелось.

Начало апреля, ночи, оно конечно, пока холодные, но уже не настолько, чтобы в Вовиной общаге прятаться.

Это уж – если совсем крайний случай.

Пошли гулять…

…За нами неожиданно увязалась маленькая черненькая собачка.

Ничего не хотела, даже от сыра отказывалась.

Просто шла следом и визгливо подтявкивала.

Ну и что?

Пусть себе тявкает, нам-то какая разница.

И, наверное, так все бы и ничего, если б Вовка с присущей ему грацией не предположил, что это Галина решила нас до метро проводить.

Выгнать-то выгнала, – но беспокоится, ведьма волосатая.

Темно все-таки.

…Сначала мы ржали.

Потом пытались от собачки отвязаться.

Потом, припомнив Галкину истинную ведьмачью сущность, начали потихоньку подергиваться.

Три здоровых и пока что еще не очень сильно пьяных мужика, ага.

Потом плюнули, почти что добежали до метро и рванули на станцию «Университет», дабы воспользоваться любезным Вещевайловским предложением и тихо выпить в его теплой общаге.

Что-то похолодало, знаете.

По пожарной лестнице до второго этажа, где располагалось искомое, никогда не закрывавшееся окно женского туалета, я взлетел с такой скоростью, с какой не всякий раз со склонов съезжал.

А я – кандидат в мастера спорта по горным лыжам, так, на секундочку…

Расположились у Вовки в комнате, выставили на стол водку, разбудили его вечного соседа – ленинского стипендиата и хронического алкаша Влада, согрелись, вздрогнули.

Через некоторое время на характерный водочный запах в комнате начали собираться и остальные пьющие иногородние студенты-геологи, искренне уважавшие не менее пьющих молодых московских поэтов.

Кто-то принес гитару, кто-то – пару бутылок портвейна, да и сам Влад, немного поворчав и оттаяв, залез под общажную койку и под аплодисменты присутствующих извлек оттуда доверху полную разливным «жигулевским» пивом пластиковую автомобильную канистру.

Как насчет ерша, молодые люди?!

Молодые люди, естественно, ответили дружно выраженным согласием…

Словом, веселье было уже в самом разгаре, когда мы, нервно похохатывая, рассказали парням о только что пережитом жутком мистическом опыте общения с маленькими черными собачками…

…Господи, как же они над нами ржали!

Только геологи, наверное, так умеют – они люди довольно прагматичные, и хотя в мистику верят, но это, извините, – в дальних походах.

Где-нибудь в сибирской тайге, среди таинственных якутских шаманов.

А – вот так, в Москве, неподалеку от станции метро «Рижская»…

…Особенно забавной эта история стала казаться, когда Вещевайлов, уже совсем развеселившись, раскрыл им подлинную идеологическую причину спора с последующим неминуемым рассиранием: Влад даже на подоконник вскочил, выглядывая, не ведьмачит ли Галка-антикоммунистка на улице…

…И – бледный и внезапно вспотевший – медленно сполз вниз.

Мы приникли к окну.

Можно сказать – прилипли.

Всем смешанным и уже довольно пьяным составом.

Там, под тусклым уличным фонарем вызывающе разглядывала горящие окна общежития маленькая черненькая собачка.