Текст книги "Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках"

Автор книги: Дмитрий Таганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Fomin just nodded and said loudly, changing his tone with druzhiniki nearby: “Don’t bother with it, police will do their job, concentrate on more important matters. Since he was a foreigner, police will do everything it should do. Poor Sergey, what a pity! Our poet arrived in this country just a month ago… Because you will work with us you should know – in a few days very important events will take place in Moscow. Those will be great opportunities for our party and the people of this country. Do not waste your time in vain, Nicholas. See you tomorrow in our office.”

Когда я выходил из подъезда, за моим Харлеем остановилась белая Газель с красными санитарными крестами. Из нее вышли двое крепких мужичков в темно-синих халатах и со следами частого употребления алкоголя на лицах. Это была именуемая так в народе «труповозка», она приехала, чтобы отвезти нашего Сережу в морг.

Я садился на свой мотоцикл, а за моей спиной в кабине «Газели» зазвенел мобильный телефон, и водитель повел какой-то разговор. Потом водитель высунулся в окно и крикнул входившим уже в подъезд санитарам:

– Эй, вы недолго там! Сейчас позвонили – еще одного забрать по пути надо. Больше недели в квартире пролежал, только нашли. Тухлый, говорят, сильно.

When I stepped down from the entrance to my Harley, a white van with red sanitary crosses just parked nearby. Two huge men, with traces of frequent use of alcohol on their faces, got out of it. Sanitary ambulance, called in Moscow trupovozka, dead man’s carriage, arrived to take our Sergey to the morgue. I got on my motorcycle, and heard behind my back the telephone rang in the van. The driver briefly discussed something, and then he stuck his head out of window and shouted to his men entering the building, “Hey, hurry up there! Manager just called, said one more to take on the way. Just found, laid for weeks in apartment. Rotten through, they say.”

3. Киллер Ребров / The Killer Rebrov

Иван Ребров проснулся, как всегда, слишком рано, еще не было шести. Когда бы он ни ложился и не засыпал, трезвый или, чаще, пьяный, просыпался он в это время. И не знал, куда себя девать, особенно в последние годы. Он соскользнул с широкой кровати, по ковру пошел к двери и, как всегда мельком и без всякого интереса взглянул в высокое зеркало, на свое голое, жилистое тридцати пяти летнее тело. Не закрывая за собой дверь в туалете, он начал мочиться и внимательно рассматривать бурую лужицу в унитазе. Сегодня с утра она была почти кирпичного цвета: то ли от лекарств, то ли от самой болезни. И он первый раз за день осторожно, как ребенка, потрогал свою пухлую нежную печень.

Ivan Rebrov woke up, as always too early, it was not yet six. Whenever he went to bed, sober or more often drunk, he woke up at this time and did not know where to put himself, especially recent years. He slid down from the wide bed and stepping over thick carpet went to the door. Passing by the high mirror, he glanced with no particular interest at his bare thirty-five-year lean and sinewy body. Without closing the door behind him in the toilet, he began to urinate, carefully examining the brown puddle in a toilet bowl. This morning it was almost of brick color, whether from the drugs or from the disease itself. Then for the first time in a day he cautiously, as if it was a child, touched his chubby and sore liver.

На обратном пути, не доходя своей полуоткрытой двери, он взялся за ручку соседней, второй его спальни и резко дернул. На кровати, разметавшись среди скомканных простыней, спала вчерашняя девчонка. Вчера вечером его шофер привез ему эту ночную бабочку. Ребров даже не спросил ее имени – все равно бы та соврала. Он так и звал ее потом Машей, как и всех их до этого.

On the way back, before reaching his door, he grasped the door handle of the adjacent second of his bedrooms and jerked it open. On the wide bed lay a sleeping girl, scattered among the crumpled sheets. Last night his driver brought this night-butterfly for him. Rebrov did not even ask her name: she would have lied anyway. He called her Masha then as all of them before.

Вчера у него ничего с ней не получилось. После ужина опять заныло в боку, но он попробовал ее приласкать, потискать, но от этого его стало даже подташнивать. Так они вдвоем и просидели молча у телевизора допоздна. Когда он расплатился с ней, дал денег на такси, стал выпроваживать, она стала проситься переночевать, ехать ей было некуда. Он не любил этого, но подумал, что, может, утром сам будет здоровее, сильнее, и надо бы попробовать, может, и вообще ему надо только по утрам этим заниматься. Она осталась.

Yesterday Rebrov could not do anything with this girl. His right side ached badly after the dinner. He tried to fondle her, but immediately was overcome with nausea. So two of them just sat in silence and watched TV till midnight. When he paid and ushered her to the doors she started to beg him pitifully to stay till morning: she had no place to sleep. He did not like it, but thought maybe he will get stronger in the morning, could try again, and maybe that was the better time for him to have sex. So she stayed

Теперь он прошел от двери к кровати, встал рядом и осторожно оттянул в сторону простыню. Она лежала на спине, слегка согнув в коленях ноги, загорелая и с резкой белой полосой там, где должны были быть ее трусики. Он несколько раз оглядел ее красивое голое тело, вверх и вниз, прислушиваясь к собственному желанию. Но его не было, как и вчера. Он чувствовал только то большое и холодное, но пока еще не ноющее, – в своем правом боку.

He entered the door, silently walked to the bed, stopped beside it and gently pulled off the sheet from her body. Asleep, she lay on her back, slightly bent at the knees, tanned, and with a sharp white strip where her panties should have been. Looking up and down at her beautiful naked body, he attentively listened to his own desire. There was none. He felt only that familiar big and cold, whining but not yet really aching, in the right side of his belly – the liver.

Тогда его начала охватывать ярость. Он захватил край простыни, чтобы дернуть, разбудить, сунуть ей еще денег, чтобы только скорее одевалась, ловила на шоссе такси и убиралась в свою Москву. Но вовремя подумал, что поднимется плач, крики, шум, и ему стало жалко разрушать утреннюю тишину дома. Он стиснул зубы, бросил на кровать простыню и пошел к себе.

The rage silently aroused inside of him. His hand grabbed the edge of the sheet to tear it away, to wake her up, and then to give her more money, to get her away from his house, out to the highway to get herself a taxi and beat off to her Moscow. But it came to him that it will raise her crying, screams, noise, and it will destroy the soothing silence of his morning house. He gritted his teeth, then threw the bed sheet back over her body and went back to his room.

Он сел в кресло перед телевизором, но не включил, а стал смотреть в окно. С высокого второго этажа его особняка был виден желтеющий далекий лес, бегущие по утреннему небу облака. Смотрел и припоминал вчерашний телефонный разговор. Звонок раздался поздно вечером, когда Ребров сидел у телевизора с девчонкой. Это был Левко, президент его банка. После нескольких обычных приветственных слов Левко сразу спросил:

– Ты завтра не зайдешь ко мне к часу? Вместе и покушаем.

Rebrov sat down in a chair in front of the TV set, but didn't turn it on, and just stared out the window. From the second floor of his mansion he could see the far woods turning yellow, the milky clouds running in the dim morning sky. It distracted somehow his mind from the troubles, and he recalled yesterday's telephone conversation. His telephone rang late at night when he was sitting with the girl at TV set. That was Leonid Levko, the President of the bank, and his partner, though formally Rebrov was his subordinate. After some standard polite words Levko asked, “Can you drop to me around one o’clock? We can lunch together.”

Давненько они не обедали вместе. С чего бы вдруг завтра? Да и сегодня мельком виделись, только поздоровались, – ничего такого тот не сказал. Объявилось что-то, значит, хорошее или плохое. Хорошего нынче ждать было неоткуда, значит – нехорошее… Ребров только и ответил в трубку:

– Зайду.

– Ты какую кухню предпочитаешь, французскую или китайскую?

У Левко было два личных повара: настоящий француз и настоящий китаец, и они готовили ему по очереди. Но у Реброва от этого вопроса снова подступила тошнота, и он чуть не бросил телефонную трубку, но сдержался и тихо ответил:

– Мне все равно, Леня. Пока.

Such a long time they didn’t lunch together – why all of a sudden tomorrow? They met this morning, and nothing important was said, they just shook their hands. So this late call could mean that something happened, good or bad. Rebrov didn’t expect good news from anywhere, so that will be bad news anyway.

“I’ll come,” he said curtly.

“Good. What cuisine do you prefer, French or Chinese?”

Levko had two personal chefs: Frenchman and Chinese, and they cooked lunches for him in turns. This question made Rebrov’s nausea to arise again in his stomach, and he almost banged the phone at the wall, but restrained himself and said quietly,

“It’s same to me, Leo. Bye.”

Реброву принадлежала половина этого банка. Точнее, сорок девять процентов. Остальные проценты были у Левко. Левко был президентом, а Ребров, как был начальником службы безопасности банка, так и оставался им десять уже лет. Но на звучные и важные должности ему было наплевать.

Rebrov owned half of their bank, more precisely forty-nine percent; the remaining percentages were Levko’s. Levko was the President, and Rebrov was a Chief of the bank’s security service. He didn’t care about more prestigious or sonorous positions, and has been bank’s head watchdog already for ten years.

Ребров стал перебирать в уме, что бы еще плохого могло приключиться с их банком, или, вернее, с его деньгами. Из недавнего мирового кризиса их банк выходил общипанным из-за тысяч невозвращенных кредитов, с убытками на десятки миллионов долларов из-за обесценившихся акций в их портфеле, с громадными долгами в валюте перед иностранными банками. Да еще они засветились недавно с серым бизнесом по обналичке крупных сумм. Если лишат из-за этого лицензии, то банку «хана». И его миллионам. Сколько их было вначале? – почти двадцать зеленых. Он даже всю свою наличку держал в этом банке, и теперь она была там – если была. А у Левко? Все на офшорах, в Швейцарии… «Прохвост…».

Rebrov began to turn over in his mind what else could happen so suddenly, bad or dangerous, to their bank, or rather to his money. From the recent world financial crisis their bank got out plucked of thousands of unreturned credits, with great losses by depreciated shares in their portfolio, and with huge debts in dollars to foreign banks. Moreover, they were recently caught by Central bank authorities with factual criminal money-laundering business. If they will take away the banking license, it will be finishing smash for the bank and Rebrov’s own millions. He always kept all his money in this single bank, twenty million dollars in the beginning, ten years ago. But how much of it was still there? He never understood the bank’s mechanics, and reckoned it should be there in some vaults, but always felt with dread, it was not so. “And where’s Levko’s money?” Rebrov pondered. “Out in off-shores, and in Switzerland. Scoundrel!”

Первого человека Ребров убил в шестнадцать лет. Он сбежал тогда из школы-интерната и стал работать в бригаде лесорубов. Это было в начале девяностых. В их новгородской глубинке тогда развалились все совхозы, поломанную технику и голодных телят раздали таким же голодным крестьянам. Раздали даже землю, с помпой, в виде бумажек с печатями на паи, с которыми никто не знал что делать, и отдали бы с радостью за бутылку, если бы кто-нибудь ее тогда предложил. Фермерами они не стали, – потому что это надо уметь, этому надо учиться, а в головах была разруха. Одно могло прокормить и напоить водкой всех местных мужиков – лес.

When Rebrov killed his first man he was sixteen. He ran away from the boarding school and began to work with a team of lumberjacks. It was in the early nineties. With perestroika, all state farms collapsed in their Novgorod remote villages. Half-broken tractors, rusty equipment, and hungry calves were then distributed among dumbfounded peasants, and everybody was invited to free-enterprising Capitalist world. With a great pump the land was distributed among them, though in the form of vouchers, pieces of paper with seals, nobody knew what to do with, and would gladly swap it away for a bottle of vodka if anybody then offered. Nobody of them became farmers after that, because one should be born a master to be one, or to be skilled enough, or hard-working. Seventy years of Communism wiped all of that, and there was only devastation and mess in their heads now. The only thing, that could support the families of these men, and supply them with vodka they depended on from their adolescence, was timber.

Самые тертые и крутые скупали старую или краденную технику, сколачивали бригады из ошалевших от безденежья мужиков, запасались ксивами на делянки у продажных лесников и, как хищники, рубили все подряд. По ночам с надрывным воем шли по длинным лесным дорогам в балтийские порты перегруженные лесовозы. Без лишних проволочек они прямиком подходили к бортам сухогрузов с чужими скандинавскими флагами, и когтистая лапа крана захватывала наши северные елки и уносила их в темные трюмы. Расплачивались тут же, наличкой, набитой в дешевые китайские сумки. При свете фар, над раскаленными радиаторами грузовиков деньги пересчитывались только по толстым перевязанным веревкой пачками: этих, из леса, обмануть боялись.

The most brave and cool of them bought old or stolen equipment, and hammered together teams of crazed from the lack of money men, alcohol-hungry and ruthless. Bribing or intimidating corrupt and defenseless foresters, getting permits from them, these predators chopped down twice or thrice as much, leaving only bald hills that have been once thick with beautiful north-Russian woods. In the nights, with the hysterical roaring, groans, and squeaks overloaded trucks hauled their lumber through long back roads to the Baltic ports. Reaching the pierces, trucks with no delay drew near to cargo ships with Scandinavian flags, and a sharp-clawed paw of the crane hurriedly grabbed northern fir-trees and carried them down to the deep holds. This hard men’s lumber was paid on the spot, immediately, with cash from the cheap canvas bags. Packs of the money, tied up by rope bands, were hurriedly counted by the truck’s head lights on its hot and steaming radiators. No one ever tried to cheat here, for these neat Europeans were really afraid of the wild men from the woods.

Иван Ребров работал у быстрого и наглого парня, у Степана. Тот умел вертеть эти лесные дела, – все на пути у него были прикормлены, смазаны, и лес гнали в порт каждую ночь. Но вот только своим работягам он стал задерживать с заработанным, и уже подолгу. Мужики, привыкшие к водке с малолетства, только глухо матерились и, как могли, терпели из последней мочи, деваться все равно было им некуда. Может, и задерживал им Степа заработанное, чтобы меньше те пили, да больше пилили.

Ivan Rebrov worked in the team of arrogant and impudent guy, Stepan, who was just born to do this murky timber business. Everybody, who had any power on these long roads to the port, was well bribed by him, and his trucks with lumber roared to the sea almost every night. But he was always late paying his hardworking men, and that day their pay was badly delayed, too. His men, used to vodka from almost childhood, and now weeks from their last drinks, could only stealthily curse their boss: they wouldn’t get a job anywhere else here. Probably, their boss delayed money deliberately: less vodka, more timber to the port.

Иван Ребров и сам не мог уже без водки. В школе-интернате не только своей «котлой», а с воспитателями вместе напивались. «Воспитатели» там те еще были, – из не сумевшей никуда приткнуться до армии местной шелупони. Они же и выручали бутылкой, когда свои кончались, полученные за грибы да клюкву, сданные продавщице автолавки.

Ivan Rebrov, as young as he was, also couldn’t live and work in the frozen woods without vodka. Even in the boarding-school he frequently got drunk not only with his gang, but also with their “educators”. Those were local village guys that couldn’t get any other job before army enlistment. Sometimes they even drank together, or loaned money for a bottle when their pupils were out of money they usually got for cranberries and mushrooms sold to a girl at mobile shop.

Раз возвращались они в феврале с дельней делянки, груженые, Ребров да шофер. Сумерки, мороз, в желудке голод, и выпить позарез надо. Шли по узкой ухабистой лежневке, и фары как будто расталкивали в стороны обступавшие черные елки. И вот за поворотом, там, где они пилили всю прошлую неделю, вспыхнули под их фарами два рубина задних габариток. Понятно было, чей стоял в этом глухом лесу джип: Степан приехал на вырубку смотреть хозяйским глазом штабеля готового в путь леса.

In February once, late in the dark, Rebrov and the driver returned with a load of lumber from remote allotment; a severe frost in the woods, in their stomachs nothing but hunger, and both in great need of a drink. Their truck struggled forward over the narrow bumpy log-path in the snows, its headlights pushing aside crowded at the road black timber. Suddenly, behind the turn down the hill, where they worked all last week, two rubies of tail lights flared up under truck’s headlights. It was plain whose jeep stood there in this midst of dense forest: Stepan, the boss, arrived to inspect with master’s eye the stacks of his ready to howl timber.

– Останови, – вдруг неожиданно для себя сказал шоферу Ребров.

Почти уже в темноте пошел он по развороченной тракторными гусеницами дороге на вырубку, и злоба, как кошка, драла его когтями. Он шел только чтобы достать себе на выпивку, да на нормальную жратву, потому, что опостыло то «едалово», что готовила им повариха. Но когда он увидал Степана с фонариком у штабелей, то достал свой нож. Он думал, что просто покажет его Степану, и тот поймет: работягам без денег уже «край».

Но Степан слышал рев их грузовика, и теперь стоял, смотрел, как шел к нему в темноте кто-то. Поэтому Ребров снял шапку и накрыл ею нож. В лесу человек чует недоброе сразу, и Степан это почуял, и когда Ребров был в пяти метрах, да с каким-то каменным лицом, то взял в руки метровую лесину и приготовился. Ближе, когда они увидали в сумерках глаза друг у друга, все стало ясным, разговаривать было поздно. Степан стал поднимать лесину, но Ребров вдруг неожиданно подкинул свою шапку вперед, на Степана, тот вскинул на нее голову, открыл из-под толстого воротника овчинного полушубка шею, и под его кадык сразу вошел нож.

“Stop here!” suddenly and unexpectedly for himself Rebrov said to the driver. The heavy truck groaned and stopped. In the dark Rebrov went by tractor trail to the timber stacks, and the anger as a cat with its claws tore on him. He was going just to get some money his boss owed them, because he badly needed a drink, and he was bored to death with potatoes’ meals of their team cook. But when he saw Stepan with a flashlight between the stacks he pulled out his knife. Rebrov thought that he would simply show this knife to Stepan, and the boss would understand: his hard workers are desperate, just on the edge without money. But boss, Stepan, had heard the roar of the truck, and now stood there looking cautiously at someone coming to him in the dark. In the forest a man senses a danger clearly, and Stepan sensed it immediately. When Rebrov was closer and he could make out in the dark his stony face, Stepan picked up two-yard long piece of timber and got ready. Closer, when they saw the eyes of each other, both men understood it was too late to talk. Stepan began to raise his timber, but Rebrov suddenly threw his fur-hat up and forward. Stepan glanced upwards, uncovering his bare neck under thick collar of sheepskin jacket, and immediately the knife entered his bare flesh under Adam’s apple.

Степан еще хрипел и брызгал на снег кровавой пеной из распоротого горла, а Ребров уже распахнул его полушубок и шарил по карманам. Из бумажника он выкинул на снег все, кроме денег, но и тех было мало, – кто же ездит по этому лесу с деньгами.

Когда тронулись, шофер спросил:

– Ну, поговорили?

– Нет.

До поселка ехали молча, только у магазина Ребров сказал:

– Тормозни тут.

Stepan still wheezed and spattered the snow with bloody foam out of his ripped throat, but Rebrov already threw open his jacket and fumbled through his pockets. From the wallet he threw everything out on the snow and picked up the money. There wasn’t much – who would go with money to the forest.

When they moved on, the driver asked, “Talked to him?”

“No.”

They drove in silence to the settlement, but nearing the store Rebrov said, “Stop here.”

Тяжелый лесовоз заскрипел, застонал и остановился. В магазине Ребров взял две бутылки водки и две банки свиной тушенки, на большее денег не хватило. В кабине одну бутылку и одну банку он протянул шоферу. Тот поглядел осторожно Реброву в глаза и не сразу взял. Но потом забрал и кинул под свое сидение.

– Если кому-нибудь ляпнешь, что в лесу останавливались, голову отпилю, – сказал тихо и просто Ребров.

Шофер, здоровый взрослый мужик, снова посмотрел этому мальцу в глаза, кивнул и ничего не ответил.

With moans and groans heavy log transporter stopped. In the store Rebrov bought two bottles of vodka and a pair of pork stew cans, and he was out of money again. In the truck’s cab he handed one bottle and a can to the driver. Driver looked cautiously into Rebrov’s eyes and didn’t move to take it at first. But then took it all right, and shoved it under his seat.

“Utter a word that we stopped there, and I’ll saw your head off,” simply and softly said Rebrov.

The driver, the huge middle-aged man, just looked into this youngster’s eyes, nodded and said nothing.

Джип скоро нашли, и приезжала полиция. Они побродили по свежезаваленной снегом делянке, и оставили это дело до весны. Степана нашли только в конце апреля, когда растаяло на открытой вырубке, и появился этот «подснежник».

The jeep was soon found, and police came. They walked and looked around freshly and heavily snowbound allotment with high timber stacks and left it until spring. They found Stepan only at the end of April, when the snow melted in the clearings, and this snowdrop, as police call them, showed up.

«Картежник хренов…» – опять подумал Ребров про Левко. Это же мой банк, весь мой, я все эти деньги выбил тогда у должников. Без меня ни копейки бы не отдали!

Действительно, после дефолта в девяносто восьмом, когда даже само государство отказалось возвращать долги, когда и появилось это крылатое «только трусы отдают долги», этот самый Левко дал ему список с десятком фамилий, с многозначными суммами против каждой, и сказал бандиту Реброву:

– Сумеешь выбить из них долги – половина твоя. Новый банк с тобой откроем.

“The lousy gambler!” Rebrov thought of the banker Levko, looking through the window. “It is my bank, mine. I beat all the money from the debtors ten years ago – they wouldn’t return you a cent!”

That was true. Indeed, after the default of a ninety-eighth, when even the state itself refused to repay its debts, the winged phrase emerged among shady businessmen, “Only cowards repay their debts”. Bankrupted Levko gave his new acquaintance a list with a dozen of names and multiple-digit sums against each one and said to bandit Rebrov, “Of the money you knock out of these gents half is yours. And then we’ll launch a new bank together.”

Бандит Ребров выбил долги почти из всех этих господ. Единственный, кто не отдал тогда по-хорошему, – через день был мертв.

На эти деньги они вдвоем открыли новый банк, «Стрэйт-Кредит». Слово «стрэйт» по-английски значит «прямой», вполне благопристойное имя для банка. Но было и другое значение этого слова, – выигрышная комбинация карт в покере. Картежник Левко имел в виду как раз это значение слова.

Bandit Rebrov knocked out the debts from almost all of these gentlemen. The only one who did not respond to his arguments was dead in a day. With this money they opened a new bank, which Levro proposed to name «Straight Credit». It sounded respectable, honest, but a banker and gambler Levko meant something different: a winning hand in a poker, Straight Flush.

За окном, внизу в деревне, затявкали собаки, прокричал запоздалый петух, и Реброву стало хорошо от этих родных звуков. Когда-то в эти утренние часы его мать возвращалась из коровника с ведром парного молока, затапливала печь, и под треск разгорающихся березовых поленьев в избе становилось радостно.

Outside the window, down in the village srteet, dogs barked, late roosters cried, and these simple homely sounds soothed Rebrov. Years ago this time in the mornings his mother returned home from the barn with a steaming bucket of milk. She kindled fire in the stove, and with the crackling of wood their dark morning hut turned bright and joyful.

Когда его занесло в эту Москву, он сначала с трудом верил, что тут могут постоянно жить, и быть всем довольными. нормальные люди. Когда у него появились первые миллионы, он сразу постарался убраться из этого города. Один толстый реалтер повез его смотреть только что построенный элитный коттеджный поселок. Но когда Ребров увидал каменные особняки с башенками, посмотрел на самодовольные морды этой «элиты», которая должна была скоро стать его соседями, он даже не стал смотреть что там внутри, в его дворце, а повернулся и пошел назад к машине.

When Rebrov by sheer chance came to Moscow, he could not really believe that one can permanently live in this city and stay normal and happy. When he pocketed his first millions, he immediately moved out of city. However, when the realtor took him to see a newly built house in the “elite” cottage settlement that sprang then around Moscow with mostly corrupt or criminal money, and when he saw these stone mansions with turrets, saw faces of this “elite”, that would soon become his neighbors, he didn't even bother to look what’s inside, and just turned and walked back to his car.

Реалтеру он сказал, чтобы искал ему просто землю где-нибудь в деревне. Тот быстро нашел. Здесь. В этой красивой, на горе, но обветшалой деревне четверо соседних семей мечтали стать москвичами. Ребров купил им за миллион зеленых четыре квартиры в столице, сжег все их избенки, сараюшки, и начал строиться. Строил из онежских елей, толщиной не менее полуметра. Сам рубил сруб, и с большим удовольствием. Нанятые плотники только цокали языками, да качали головами.

He told his realtor better to find him some land in a simple village, where he could build a house of “his dream”. Realtor found in a week this beautiful but crumbling village with four neighboring families dreaming to get out of here and become city dwellers. Rebrov bought them for a million greenbacks four apartments in the capital, burned all their huts, sheds, and started new construction. He built his house of northern fir-trees, almost a yard thick. He hewed house frame himself beaming with pleasure, and the hired carpenters just smiled with amazement and clicked their tongues.

Всю землю он засадил яблонями. Но потом допустил ошибку, которую до сих пор не знал, как исправить. Он всю землю обнес глухим забором из штампованных жестяных листов. Снаружи, приятно и ровно окрашенный, забор смотрелся неплохо. Но изнутри, где было еще все голо, и взгляд всюду упирался в глухую стенку, возникало тоскливое чувство, что ты в «зоне». Ребров не был в лагере, Бог его миловал, но он отсидел три месяца в бутырской предвариловке, дожидаясь суда. Поэтому волю ценить научился.

All of his land Rebrov planted with apple-trees. But then he made a mistake that he didn’t know so far how to set right. He fenced his land with a wall of pressed tin sheets. That was quite widespread way for newly rich to hide away from the peering eyes. Outside, such a brightly painted fence looked good. But inside, one’s look was obstructed everywhere by close and monotonous wall that immediately evoked a disturbing feeling of being confined to some penitentiary. Rebrov never had been in a jail being convicted, with God’s mercy. But he spent three months in Butyrka preliminary prison, waiting for a court, on charges of plunder. Nothing was proved, but Rebrov learned there to appreciate his freedom.

Любил Ребров первый и последний раз в жизни в восемнадцать лет. Она жила в соседней деревне, на другой стороне озера. Та деревня была больше, там был еще тогда открыт магазин, была и начальная, на два первых класса школа. В школу мальчонка Ребров ездил туда верхом на лошади. Каждый день восемь километров вокруг озера в одну сторону, и восемь обратно. Только в январе, когда начинались волчьи свадьбы, и волки забегали, скаля зубы, даже в деревни, отец запрягал лошадь в сани, бросал в них старый ржавый дробовик и вез своего сына учиться. Но так бывало, если отца могли разбудить рано утром, чаще всего к вечеру в стельку пьяного.

Rebrov was in love just once when he was eighteen, and as it turned out the last time too. She lived in the neighboring village, on other side of the lake. That village was much bigger, and there was even a food store and elementary school with two classes. Adolescent Ivan Rebrov went to his school on a horseback: every day six miles around the lake, and six back. Only in January, with wolf weddings in full play, when they ran baring their teeth even into the villages, his father harnessed his horse in a sledge, threw inside an old rusty shotgun and drove his son to the school. But that happened only if his father could be livened up in the morning, because in the evenings he was mostly dead drunk.

Но с мая до поздней осени, если не было сильного ветра, Ребров плавал в ту деревню на лодке. Лодки тут были долбленые, из двух толстых осин, гладко выструганных и сбитых прочными клиньями. Других и не строили. В этом озерном краю на каждом лесном берегу сушилось несколько таких «роек», все для общего пользования. Устойчивые, подъемные, ухода они не требовали, – их только переворачивали в конце осени вверх днищами осин и оставляли так до весны. На них часто перевозили коров, и менее часто – гробы с покойниками, в последний путь по родному озеру на кладбище.