Текст книги "Продолжая путь"

Автор книги: Дмитрий Стахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

VI

Мама лежала в палате на двоих. Окна палаты выходили на заснеженный парк и реку за ним. По реке извивалась лыжня и были разбросаны точки: любители подводного лова. В троллейбусе, подходившем к воротам больницы, всегда попадался человек в тулупе, в валенках с высокими галошами, с погромыхивающим ящиком на брезентовом ремне. У ворот больницы троллейбус пустел, все его бывшие пассажиры проходили в ворота и только одна-две несгибаемые фигуры степенно двигались к реке. Глядя им вслед, я думал о том, как это, наверное, здорово – ловить рыбу на морозце, пить чай из термоса и есть бутерброды с холодным твердым маслом.

Почему-то все, кому я говорил, что мама лежит в палате на двоих, спрашивали, во сколько это стало. Раньше я начинал объяснять, рассказывать про новый больничный корпус, в котором все палаты были на двоих, потом перестал: чтобы не обидеть, не разочаровывать собеседника, называл сумму, и он успокоенно – мир был прежним – кивал.

Мамину соседку я не видел ни разу. Она была привезена из далекого города уже в неоперабельном состоянии. Ожидая отправления назад, – чтобы умереть дома, в кругу родных, – она целыми днями моталась по магазинам, в соответствии с длинным списком покупая барахло на всю родню, и в больнице только ночевала. Под ее койкой стоял разбухший чемодан, к нему мало-помалу прибавлялись сумки, пакеты и узелки.

Мамина койка стояла у окна. В палате было душновато.

– Мы с ней дружим, – говорила мама про соседку. – В ее семье все такие здоровяки! Она покупает такие большие размеры… Вот в том пакете, левом, лежит плащ. Он тебе, конечно, велик, но ты его все равно достань, посмотри. Она говорит, что были и меньшего размера…

И я мерил плащ.

– Ты каждый день ешь суп? – спрашивала мама.

– Да, каждый день, – отвечал я.

Я сидел, держа в руках сухую и горячую мамину ладонь, рассказывал о своих делах: как сдаю зачеты, каких экзаменов больше всего опасаюсь. Я старался не смотреть ей в глаза. Она же смотрела на меня непрерывно, смотрела так, как во время всех моих прошлых посещений: она несмотря ни на что, прощалась, все время прощалась, и взгляд ее ощущался всей кожей – она впитывала меня, чтобы сохранить мой образ потом.

– Они сказали, что выпишут меня, – говорила мама, – я буду дома. Будет приходить сестра. Будет колоть. Но я просила, чтобы после Нового года – тогда ты будешь в учебном отпуске, и это будет удобнее.

– Хорошо, мама, – согласился я.

Слово «будет» она произносила с нажимом, но и ей, и мне хотелось вернуться далеко назад, вырваться из палаты, из больницы, промчаться над замерзшей рекой, над сугробами, разорвать цепь дней, по-новому соединить рассыпавшиеся звенья, выкинуть покореженные. И я, в который раз, хотел поцеловать ее руку и сказать, как хотел сделать это, когда она еще была дома. «Я обманываю тебя, обманывал и обманываю. Прости, я не мог сказать этого раньше…», но только целовал и прижимался лбом. Я молчал, а мама расспрашивала меня о друзьях, придуманных мною, о подругах, тоже придуманных, о невиденных фильмах и о несделанном.

В палате все было с «НЕ». «Не» – распространялось отсюда, я уносил его с собой, нес к троллейбусной остановке, вносил в троллейбус, вез по узким улицам, застроенным пятиэтажными домами, пытался хоть расколоть его на маленькие незначащие «не», но «НЕ» не кололось – оно обтачивалось на теперь уже бывшем моем станке и от этого становилось еще больше, а мама говорила, чтобы я одевался теплее.

VII

Мы выпили не так чтобы очень, но прилично. Кузнец раскис, клял всех и вся, горстями поедал маслины, короткими очередями выплевывал косточки в соусник. Электрик сидел, сложив руки на животе, вертел пальцами, подзуживал кузнеца.

– Все равно ты первый на очереди, – говорил он с ухмылкой, как только кузнец мало-помалу затихал, – выгонят тебя к едрене-фене и правильно сделают, – он подмигивал мне. – Будете вдвоем назад проситься, а вам – шиш! – и он показывал сначала мне, потом кузнецу кукиш.

– Еще по горячему? – спросил я кузнеца.

– Заказывай, заказывай, чего спрашиваешь? – обиделся электрик.

Я подозвал официанта, попросил повторить, потом поднялся. Кузнец схватил меня за рукав:

– Слинять хочешь?

– Да я вернусь…

– Давай четвертной, тогда иди.

Я вырвался, спустился вниз. В вестибюле детина-швейцар показывал карточные фокусы двум милиционерам в новеньких тулупах.

– Во! Привет! – крикнул он. – Хорошо, что тебя увидел. Меня просили тут, сделать там, как его…

– Заходи, заходи, – я снял трубку автомата, – сделаем…

Телефон долго не отвечал. Наконец девушка сняла трубку. Я назвался.

– Я думала, вы раньше позвоните… – сказала она.

– Может, мы встретимся? – предложил я.

– Мне никуда не хочется идти…

– А мы никуда не пойдем. Прокатимся. Прогуляемся…

– Сейчас я занята, – она растягивала слова, будто нежилась на мягком диване, – но через некоторое время освобожусь…

– Это через сколько?

– Через час…

– Хорошо, я позвоню через час…

Я взял свою куртку, попросил швейцара передать десятку моим ребятам, попрощался и вышел из ресторана. Мела поземка, редкие прохожие скользили по тротуарам. Появление нежданной-негаданной мысли, будто лучше не затевать угона вообще, а сейчас, в частности, я объяснил тем, что еще рано, что я недостаточно принял для храбрости, что сегодня просто неудачный день. Изгоняя эту мысль, я походил по переулкам. С каждым вдохом-выдохом алкоголь из меня улетучивался, становилось холоднее – я застегнул пояс и поднял воротник, голова прояснилась, на меня неожиданно напала зевота. Через некоторое время я уже по-настоящему боялся, но, тем не менее, продолжал петлять возле стоянок у больших домов, как бы развлекаясь, продолжал похлопывать по капотам, ища тепленькую.

От первой подходящей меня отпугнул человек, прогуливающий пуделя. Во вторую я влез и только тогда обнаружил запор на руле. В третьей не оказалось бензина. Я начал уже подумывать насчет такси, но тут нашлось то, что нужно: «жигуленок», аккуратненький такой, темно-синий.

Чуть-чуть повозившись, я открыл дверцу и так быстро завел его напрямую, словно выполнял норматив на скорость. Я включил радио, закурил беломорину владельца и помчался на свидание.

VIII

Быть может из-за судорожного вдыхания морозного воздуха и из-за боязни попасться, я потерял счет времени и когда позвонил девушке, то оказалось, что прошел уже не час, а почти два. Она вычитала мне за опоздание, но тем не менее спустилась вниз и вышла из подъезда.

– Раз уж вы так опоздали, – сказала она, усаживаясь в машину, подбирая полу дубленки и захлопывая дверцу, – катания отменяются!

– Что же мы тогда будем делать? – поинтересовался я.

– Вы угостите меня сигаретой, мы посидим, покурим, и я пойду домой, – заявила она не терпящим возражений тоном и доверительно добавила: – А то мне дома, черти, не дают нормально покурить!

«Ничего себе! – подумал я. – Неплохой курительный салончик!».

Я похлопал по карманам куртки и обнаружил, что потерял сигареты. Тогда я воткнул скорость и рванул с места: сначала одним боком, потом другим, потом строго вперед, затем опять боками, то левым, то правым.

– Куда это вы? – спросила она, но не сразу. – И машина у вас вчера была другая…

– Моя сломалась, кардан полетел. За ним – подшипники и все остальное. Теперь они в Африке, зимуют. Эта – приятеля. И вообще, давай на «ты»! – перебил я.

– Хорошо… Так. Куда это ты?

– За сигаретами.

– В полдвенадцатого? Уж лучше стрельнем…

– А я знаю место, здесь недалеко…

Я действительно знал такое место – ресторан при гостинице, шеф-повар которого ремонтировался у нас, а мы с ребятами, в свою очередь, покучивали у него. Чтобы побыстрее доехать до этой гостиницы, надо было по освещенной редкими фонарями длинной улице-аллее пересечь парк, и я погнал к ней и по ней, по пути развивая знакомство. Я задавал обычные в таких случаях вопросы, получая на них, в общем-то, обычные ответы. Она училась в институте, жила с мамой-папой, не любила мужа старшей сестры, нытиков, зануд, ранних вставаний. Меня уж стала знакомить с тем, что она любит, уже в конце аллеи слабой полоской завиднелась надпись на фасаде гостиницы, как вдруг она дико взвизгнула:

– Человек!

Я резко затормозил, машину занесло, она развернулась, ударилась о сугроб и остановилась. Мотор заглох. Я посмотрел на дорогу: разбросав ноги, он лежал на самой границе овального пятна от фонаря, рядом с ним бликовала бутылка. Если б не ее крик, если б она не заметила его, я бы так и поехал дальше.

– Мы его переехали, – прошептала она сквозь пальцы.

– Ну-ка, выпусти, – подтолкнул я ее в плечо.

– Поехали отсюда, – попросила она.

– Что? Тебе говорят – выпусти! – крикнул я.

Она засуетилась, ударилась коленками о косячок.

– А теперь садись обратно, – вновь подтолкнул я, когда мы оба оказались снаружи, – Я сам! – и, с трудом передвигая ватные ноги, неотрывно глядя на распластанное тело, я двинулся вперед. Сзади послышался стук каблучков – она все-таки догнала меня и пошла рядом. Я не цыкнул на нее, не отправил обратно в машину.

– Откуда он взялся? – спросил я через плечо. – Ведь кругом парк…

Она остановилась за несколько шагов, и к человеку я нагнулся один. На нем был драный ватник, брезентовые штаны, резиновые сапоги, шапка-ушанка была надвинута на лицо. Один рукав тянулся к бутылке, другой был подвернут под спину. Асфальт под ним был чист, и никаких следов наезда видно не было. Из-под края шапки виднелась, как мне показалось, бледно-серая полоска кожи. Двумя пальцами я приподнял шапку, и на меня уставились нарисованные на грязной плотной марле глаза с длинными ресницами. Это была кукла.

– Это кук… – я поперхнулся. – Это кукла!.. – крикнул я девушке. Меня прошиб пот, сразу стало холодно, аж зубы застучали. Я поддел куклу ногой, и она отлетела на обочину.

– Вот ведь сволочи, – сказал я, подходя к ней, – вот ведь гады!..

Она схватила меня за руку и кивком указала на что-то за моей спиной. Обернувшись, я увидел под козырьком обложенной сугробами автобусной остановки небольшую компанию: выставив на безжизненный свет головы в вязанных шапочках, они спокойно наблюдали за нами. «Сбегать за монтировкой?» – подумал я, словно ехал на своей машине, а потом понял, что лучше как можно скорее уехать.

Меня прошиб озноб, всего колотило, я никак не мог пролезть на место водителя, а тут еще она, таким тоном, словно разбила чью-то любимую чашку, начала:

– Прости меня, пожалуйста, но мне показалось, что если мы уедем…

Тут меня прорвало. Сам не знаю, что на меня нашло:

– Заткнись, заткнись, заткнись! – и я, вцепившись в руль, въехал в него лицом, закрыл глаза, с наслаждением выругался.

Хлопнула дверца, и, открыв глаза, я увидел: она сначала торопливо, а потом медленнее пошла от машины. Я нажал на сигнал – она остановилась, я нажал еще раз – она обернулась. Я наклонился, открыл ей дверцу и стал заводить машину. Она подошла, села на место и, посмотрев на мои манипуляции с проводами, спросила:

– Тебе приятель не оставил ключей?

– Забыл он, забыл… Уехал, понимаешь, говорит: пользуйся! А ключей не оставил. Вот я и пользуюсь…

Она вытащила из кармана дубленки пачку сигарет.

– И мне прикури, – попросил я.

Она протянула мне сигарету. Фильтр имел вкус помады.

IX

Я купил через знакомого официанта сигареты, бутылку вина, апельсины, коробку конфет, а при выходе из уже пустого, полутемного зала прихватил с собой два липковатых бокала.

Мы заехали в парк, перебрались на заднее сиденье.

– Мне чуть-чуть, на самое донышко, – сказала она.

– На донышко, так на донышко, – согласился я, а потом налил себе полный и выпил залпом.

– Ты же за рулем!

– Нет, уже не за рулем, – возразил я, наполняя свой бокал. – Твое здоровье!

Мы чокнулись. Она отпила и скривилась.

– Какая дрянь!

– Конечно, дрянь! – подтвердил я. – Это слив…

– Слив?

– Ну – слив… Сливают из разных бутылок, из недопитых бокалов, из этих самых… Сто очков любому коктейлю… Смотри – апельсинчик, – я достал из пакета апельсин, а потом коробку конфет, – и вот – конфеты…

Она рассмеялась и отпила еще. Сегодня она была другая: чувствовалось, что она готовилась к этой встрече.

– Не боишься, что тебя остановят, лишат прав? – поинтересовалась она.

– У меня их нет…

– Совсем?

– Ну, кой-какие, наверное, еще есть… А на машину вот нет…

– А как же ты ездишь? – она отдала мне половину апельсина.

– Как видишь… Быстро… Ты, помнится, начала говорить о том, что ты любишь. Так что ты любишь?

– Ну… Ну, когда что-нибудь случится, что-то происходит… Когда живется… Сегодня вот – живется… – Она достала сигареты. – Дать тебе?

– Прикури…

– Зачем? – она улыбнулась.

– У тебя помада вкусная…

– Смешной ты, – она прикурила мне сигарету. – Ты вообще кто?

– Я – это я!..

Мне стало завидно. Я съел еще одну конфету, взял дольку апельсина.

– И все? – спросил я, на нее не глядя.

– Мало?

– Много, слишком много…

– Теперь ты попробуй…

– Я так сразу не могу… Надо подготовиться, – я налил и выпил. То, что мы пили, действительно было дрянью. Я открыл окошко, выбросил в него пустую бутылку, свой бокал, она протянула мне свой – я выбросил и его, повернулся к ней и поцеловал. Она вздохнула.

– Я приставала, да? – спросил я.

– Нет… – Она обняла меня за шею, и мы опять поцеловались.

– Там что-то горит, – сказала она.

Я посмотрел: сквозь запотевшее стекло были видны оранжевые блики на стволах.

– Помойка горит. У ресторана.

– Откуда ты знаешь? Может, не помойка…

– Она. Она у них часто горит…

В машине было тепло и уютно. Мы поцеловались.

– Отвези меня домой, – попросила она шепотом, – мне пора.

До ее дома я доехал неуверенно, ощущая легкое покалывание под сердцем. Мы выкурили еще по одной сигарете.

– Вот это да!.. – сказала она.

– Что «да»?

– Неожиданно все как-то…

Я вышел из машины, плавно обошел ее, открыл дверцу и, сама галантность, подал ей руку, но она, как только ступила на заледенелый асфальт, вскрикнула: мало того, что отломился каблук, – она, морщась от боли, повисла у меня на плече.

– Я подвернула ногу!.. Так больно…

Я подхватил ее на руки, понес к дверям подъезда, оставив «жигуленок» махать дворниками, понес, напрягая силы, целуя в прогалинку между завитками шарфа, и она, чуть свесившись с моих рук, перегнувшись, скользя пальцами по лакированной ручке, открыла дверь. Мы вошли, вернее – вошел я, в теплый подъезд большого дома, где – чувствовалось сразу – живут люди с достатком, и пошли к лифту и, дождавшись его, поехали, а она шептала мне на ухо:

– Отпусти меня, я же могу стоять…

Мы вышли на ее лестничную площадку, и она, уютно лежа у меня на руках, долго рылась в сумочке и, наконец, сказала обиженно:

– Я потеряла ключи…

Я осторожно поставил ее. Одной рукой она держалась за стенку, другой за меня.

– Позвони мне, – сказала она. – Завтра. Слышишь? Не пропадай, – она посмотрела в пол, – это будет… нечестно… Давай уезжай…

Я двинулся к лифту, она потянулась к кнопке звонка, но, дверь квартиры уже открывалась: на пороге стоял ее отец, мой бывший начальник «Автосервиса», в малиновой с черными кистями, пижамной куртке, в шейном платке, весь в беспокойстве и негодовании.

– Папа! – сказала она. – Вы очень волновались? – а папа-директор, директор-папа, увидев меня, меня, в оцепенении стоящего перед раздвинувшимися створками лифта, поднял брови, как-то кудахтнул, вдернул ее в квартиру, из которой уже выплывало нечто розовое, в газовой косынке на ребристой от бигудей голове, также с поднятыми бровями и кудахтанием, и шагнул ко мне. Но оцепенение уже прошло – я впрыгнул в лифт, нажал кнопку «первый этаж»…

На улице мягко падал снег, опушал «жигуленка». Мне дико захотелось спать и, в который раз решив: «Будь, что будет!», я поехал домой на нем. Счистив зубами кожуру, я съел апельсин, запихал в рот горсть конфет.

Дома мне до зуда захотелось кому-нибудь позвонить. Я отключил телефон, запихнул его на антресоль, выпил холодного чая, взял старый журнал, лег на диван и заснул с журналом на груди.

X

Осознание того, что спешить мне теперь некуда, далось на удивление легко. Был, правда, момент, почти что сразу после пробуждения, когда я, баюкая затекшую руку, изгонял из нее тупые иголочки, прошелестел босыми ногами туда-сюда по квартире, испуганно соображая: почему уже совсем рассвело, а я еще не у станка.

Я съел глазунью, включил телефон и телевизор, перетащил их в ванную, где, залезши в горячую воду, прочитал газету от передовицы до сводки погоды: обещали оттепель и гололедицу. Судя по газете, в мире шла борьба между гармонией и хаосом, и я, отставив руку с потухшей сигаретой, поглядывая на телеэкран, попытался прикинуть – на чьей же стороне я сам и что мне ближе.

Я прибавил горячей воды и набрал девушкин номер. Вдоволь наслушавшись длинных гудков, я досмотрел «В мире животных», постоял под душем, надел халат и вышел из ванной.

Деньги у меня хранились в книгах «Банкир», «Магнат» и «Остров сокровищ». Я вынул книги с полок, потряс над столом, добавил к образовавшейся кучке те, что выгреб из карманов. Ожидая большего, я был разочарован – денег оказалось не так уж много. Я подумал про свое недалекое будущее, и оно представилось мне еще более зыбким, еще более неутешительным, чем обычно. Во всем его туманном просторе должна быть хоть одна надежная вешка, – разделив деньги на две неравные части, большую я решил положить на сберкнижку…

Я вышел из сберкассы, совершенно непроизвольно подумал о пиве. Не спеша приближаясь к магазину, я уверял себя, что с гудежами, большими и малыми, покончено и пара бутылок пива только укрепит мою решимость. Тут я натолкнулся на «жигуленка». Он тихо-мирно стоял у тротуара, всеми покинутый, глубоко несчастный, потерявший свои дворники, стоял без толку и слабо светя подфарниками в промозглый декабрьский день. Я, как бы от нечего делать, остановился, покуривая, подле него и в апельсиновой кожуре на заднем сиденье увидел ключи директорской дочки на брелке в форме крохотной лиры. Я огляделся, быстро открыл дверь, схватил ключи и пошел прочь.

Стоя в очереди, прикидывая, какой сегодня день и какое число, и сколько, собственно, осталось до Нового года, я заметил Джона, выходящего из подсобки.

Почему Джона звали Джоном, точно не знал никто: просто он был Джоном, всегда был Джоном. И в школьные времена, и в послешкольные, и вплоть до последнего времени, и сейчас, все звали его так, разве что мать, тихая дворничиха с глазами, казавшимися бесцветными на очень смуглом лице, говорила ему «сын» или же, с укоризной, «сыно-ок». Наверное, Джоново настоящее имя знали только бумажки, вроде аттестата за восьмилетку, да сначала в детской милиции, а потом, как уж водится, и во всем отделении, сверху донизу – от начальника до самого распоследнего сержанта, да, наверное, не только в нашем: Джонова слава была велика.

Джон несколько раз вроде бы приседал, но по мелочи, а по его спокойной, полупрезрительной улыбке, которой он одаривал запихивающих его в «воронок» милиционеров и, для порядка, подкручивающих его сильные, тонкие в запястьях руки, можно было подумать, будто увозят его, чтобы в официальной обстановке вручить медаль, и сопротивляется он от врожденной скромности. Вот и теперь он выходил из подсобки винного отдела спокойный и гордый, на лице его, смуглом, нежном, почти что девичьем, сияли ярко-голубые – в мать – глаза, словно и там, в подсобке, он получил грамоту или, на худой конец, переходящий кубок.

С Джоном у меня когда-то были «дела»: «на заре туманной юности» в его подвальной каморке-складе разбирались угнанные мотоциклы, и однажды там был разобран угнанный непосредственно мною «Ковровец».

Джон увидел меня, заулыбался, подошел ко мне с протянутой рукой. Улыбка его была так отработана, словно он подолгу тренировался перед зеркалом, а рукопожатие – сдавление, встрях, сдавление – было так четко, словно был Джон не сантехником в нашем ЖЭКе, а сменным встречающим и провожающим делегации.

– Что же ты здесь стоишь? – спросил Джон, не отнимая руки, с таким выражением, будто тем, что стою в очереди, я оскорбляю не только свое собственное достоинство, но и достоинство Джона. – Пойдем! Рыжий все сделает, все сделает быстро! – и он вынул меня из очереди, поддерживая под локоть, провел в подсобку, где хмурый Рыжий, в сером халате прямо на голое матовое, как бы восковое тело, действительно все сделал быстро: с двумя бутылками пива, все так же поддерживаемый Джоном, я вышел из подсобки.

Мы затоптались у магазина, на узком тротуарчике. Вместо того, чтобы сразу сказать Джону: «Спасибо, пока!», я угостил его сигаретой.

– Хорошие ты куришь, – сказал он, выколупывая сигарету из пачки, – где достал? – и, не дожидаясь ответа, вдруг предложил: – Чего здесь стоять? Пойдем, посидим в комнате…

Комнатой оказался кабинет директора, который Джон открыл своим ключом и сразу сел в кожаное кресло, закурил мою сигарету, посыпая пеплом пол: выходило – он был здесь хозяином. Стены кабинета были увешаны календарями за долгие годы с японскими гейшами, вымпелами за ударный труд, противопожарными инструкциями. В углу, между сейфом и сломанным селектором, стоял включенный телевизор, и на экране было видно, как в торговом зале дают колбасу.

Джон что-то рассказывал про деда в нашем ЖЭКе, многозначительно мне улыбаясь, как человеку понимающему, способному за недомолвками обнаружить главное. А я, поймавший его волну, улыбался в ответ, и мы составляли идеальную пару тонко улыбающихся людей. Наши улыбки не гасли, даже когда мы пили пиво: они, наоборот, казались шире через призму стаканов и только дробились по вине граней на маленькие улыбочки.

Так могло продолжаться до бесконечности – до тех пор, пока не кончится пиво, – но я вдруг понял, что Джон о чем-то меня спрашивает.

– Чего-чего? – переспросил я.

– Я говорю – деньги у тебя есть?

– Деньги? Еще хочешь? Я лично – пас…

– Я не про такие, – он погладил чисто выбритый подбородок, – я – про большие.

– Про большие?

Он кивнул. Я пожал плечами.

– А сколько надо?

– Надо-то много. Отдачу гарантирую, мое слово. И процент будет. Не пожалеешь: двести процентов…

Я помолчал:

– Рублей четыреста есть…

– Это не очень…

– Чего – «не очень»? Много или мало?

– Много, – он вертел стакан и улыбался теперь уже стакану.

– Больше нет…

– Больше не накопил? Не захотел? Или не дали?

– Уж сколько есть… Да я и не работаю уже там. Все. Уволился.

– Уволился? Ну ты даешь! Значит, решил подняться с золотого дна? И свободен сейчас?

– Как сказать, – проговорил я, пытаясь понять, к чему он клонит. – Мать в больнице…

Джон допил остатки пива, облизнулся, со стуком поставил стакан на стол.

– Парень нужен. Понимаешь, нужен хороший парень, а если с деньгами, даже такими, как твои, то очень нужен, – сказал он серьезно.

– Зачем?

Он заулыбался вновь:

– За цветочками съездить. Туда и обратно, Со мной и еще с одним. Быстро. До Нового года. И^,вместо, – он накрыл стакан рукой, – четырех сотен – две косых. Мое слово.

– За какими цветочками?

– За разными… Твое дело только грузить и вопросов не задавать…

– Куда? – улыбаясь, спросил я.

– Недалеко, – его улыбка стала еще шире.

– Поехали… – согласился я, мы хлопнули по рукам и рассмеялись.

Джон начал сразу же куда-то названивать, кого-то разыскивать, я смотрел в телевизор – колбаса кончалась, народ мельтешил – и думал, что влез туда, куда влезать было не нужно: ясно было, хотя бы по зрачкам выпуклых Джоновых глаз, что это за цветочки, что за ягодки будут потом. Через телевизор я смотрел на торговый зал, прислушивался к Джоновым «Алё!» и к диалогу, развертывающемуся у меня внутри: «Еще не поздно соскочить!» – говорил некто осторожный, а ему отвечал другой, плюющий на все: «Ничего, ничего, почему бы не съездить? Подумаешь…». – «Надо соскочить! – советовал осторожный. – Смотри…», а другой, как бы делая успокаивающий жест ладонью, возражал: «Не на что смотреть! Чепуха, плевое дело. Чем эти цветочки плохи? Соскочить всегда успеешь!» – и я задавил осторожного.

– Вот именно, – сказал я.

– Что-что? – переспросил Джон.

– Ничего, – я вытянул из пачки сигарету. – Это я так…

Третьим оказался коренастый мордатый тип. Мы с Джоном порядком намерзлись, дожидаясь его неподалеку от автобусной остановки, у газетного ларька. Тип подъехал на такси и подошел к нам, оставив машину дожидаться.

– Этот, что ли? – спросил он у Джона, указывая на меня пальцем.

– Этот, – кивнул Джон.

– Толик, – представился тип, услышав мое имя – кивнул, отчего мохнатая шапка налезла ему на глаза, а отвисшие брови, в мелкой сосудистой сеточке, болтнулись.

– Ладно, этот сойдет, – сказал он, и на меня пахнуло томатным соусом. – Он тебе все рассказал? – кивнул он на Джона.

– Наверное…

– Ну, и хорошо. У тебя четыре?

– Да, но я могу больше…

– Сколько?

– Ну, тыщу…

– Давай. Не боись, они вернутся. От тебя главное – это грузить. Парень ты здоровый, не надорвешься. Не надорвешься?

– Не надорвусь.

– Ну, и хорошо. Значит, сегодня. Поезд отходит в 22–53. У третьего вагона за десять минут. Да он, – тип хлопнул Джона по плечу, – тебя доставит. До вечера, ребятки, – он еще раз кивнул, шапка почти полностью закрыла ему глаза, и вот так, кажется, практически на ощупь, он добрался до своего такси, уселся и укатил.

Я посмотрел на Джона. Тот горделиво улыбался: «Вот, мол, каких я людей знаю, да и дела с ними веду!».

– Суровый какой Толик… – сказал я.

– Но справедливый, – Джон погладил рукав моей куртки, – его надо слушаться.

– Послушаемся. Как-нибудь потерпим.

Джон со своим фанерным чемоданчиком отправился дорабатывать смену, а я перешел через улицу и вошел в сберкассу.

Дома я отложил цветочную тысячу, прибавил к ней немного на всякий случай, а оставшиеся деньги, – оставалось совсем чуть-чуть, – вновь разложил по книгам. Потом я вытер пыль, сварил суп из пакета, съел его, собрал сумку и поехал к маме.