Текст книги "Продолжая путь"

Автор книги: Дмитрий Стахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Дмитрий Стахов
Продолжая путь

I

Первый звонок проник в сон: во сне я тихонько плыл на спине по бескрайнему ночному морю, смотрел на луну. Звук звонка воспринялся, как гудок надвигающегося корабля. Я открыл глаза и некоторое время рассматривал потолок своей комнаты.

«Это все снится!» – подумал я, но вновь погрузиться в воду мне не удалось – раздался второй звонок, более настойчивый, чем первый. Я перевернулся на другой бок, сбросил ноги на пол, опрокинул что-то стеклянное, нащупал на стуле джинсы, с трудом преодолевая сопротивление штанин, натянул их на себя. Тут раздался третий звонок, – какой-то извиняющийся.

– Иду! – неожиданно для самого себя зычно крикнул я, а на кровати, за моей спиной, заворочались, что-то забормотали. Чуть обернувшись, я увидел, как плечо и голова медленно втягиваются под одеяло.

– Иду! – повторил я, встал, добрался до прихожей, открыл входную дверь: на лестничной клетке стоял удивительно знакомый человек в очках, но кто именно – понять я был не в силах.

– Как хорошо, что вы все-таки дома! – с неподдельной радостью сказал человек. – Я принес…

Я огляделся – где же мне быть, как не дома? – и тут узнал его: передо мной стоял наш участковый врач собственной персоной.

– Я принес ваш бюллетень, – продолжал он. – И паспорт… Вот… – Он протянул мне паспорт с торчащим из него листком бюллетеня. – Я закрыл его, разумеется, с завтрашнего дня…

– Угу… – кивнул я, засунул паспорт в карман и стал тупо изучать листок бюллетеня: разобрать что-нибудь на нем было невозможно. Я зажег свет в прихожей, кивнул врачу – мол, заходи. Он вошел в квартиру, деликатно прикрыл за собой дверь.

– Угу, – повторил я, – очень хорошо… – и некоторое время мы с врачом разглядывали друг друга. Врач не выдержал первым:

– Давайте я все-таки вас послушаю, – сказал он, вынимая из кармана фонендоскоп.

– Давайте! – согласился я так решительно, что он вздрогнул. – Где? Здесь? Здесь не очень, да? Тогда прошу, – я отступил в сторону, жестом предложил пройти в комнату и сам вошел вслед за ним.

Я обогнул врача, отдернул шторы – на улице давно уже был день! – и открыл настежь окно.

– Так не надо! – услышал я за спиной. – Вы же простудитесь! Совсем чуть-чуть, щелочку…

Я оставил щелочку и подошел к врачу.

– Дышите! – попросил он, прикасаясь ко мне холодными руками и делая внимательное лицо. – Пожалуйста, глубже!

И я, задышав, заметил, что он без пальто.

– Что вы так налегке? – спросил я.

– А я на машине! С дежурства! – ответил он с радостью.

– Ах, да, подрабатываете… На машине… Ну, как она? Бегает?

– Бегает, бегает! – он прямо-таки замахал на меня одной рукой. – Отлично бегает. Только вот порожек…

– Что с ним?

– Подгнил он, подгнил, – врач говорил так, словно порожек был не только существом одушевленным, но и очень ему близким. – Совсем, понимаете ли, подгнил…

– Беда! – согласился я. – А если к нам?

– А у вас?..

– А у нас есть, есть! – теперь я замахал на него, двумя руками сразу. – Есть у нас, есть!

– Да? – он вроде колебался. – Да… – и вздохнул: – Спиной, пожалуйста!

Я повернулся: теперь мы оба созерцали кровать.

– Не дышите… Так, все нормально, но курить я вам настоятельно рекомендую бросить. При вашем хроническом бронхите… И оздоровительный комплекс в той брошюре, которую я вам дал… Делаете?

– Делаю! А как же! Каждый день! – мне было его жалко.

– Это хорошо… – произнес врач как бы на излете, и теперь передо мной вновь стоял владелец машины с подгнившим порожком. – Подъехать к вам когда можно?

– К двум! Самое время!

– Тогда я прямо к вам?

– Прямо, прямо ко мне. – Я открыл ему дверь, и он, так же пятясь, оказался на лестничной площадке.

– Так до встречи? – спросил он.

– Обязательно, – я закрыл за ним дверь и заметил, что совсем скомкал бюллетень, который все это время держал в кулаке: я запихнул его в карман, прошел на кухню, взял с плиты чайник и, глядя в окно на двор, начал пить из носика.

Я дождался того, что из подъезда выскочил врач, протрусил к своей машине, открыл, предварительно смахнув снег с капота, достал заводную ручку и лихо начал крутить, тогда вернулся в комнату. Тело лежало, вытянутое во всю длину, на спине, покрытое с головой. Я приподнял одеяло, и на меня внимательно уставились два темных глаза.

– Болеешь, что ли? – спросила она надтреснутым голосом: совсем девчонка.

II

Цех был немалых размеров. К тому же, две стены из полупрозрачных голубоватых плиток расширяли его, а из-за белого, кое-где с подтеками, потолка он казался еще выше, чем был на самом деле. Вот только глухая серая, с еле заметным фиолетовым оттенком стена словно подрубала его вольготный объем. Входившему в цех казалось, что торцовая стена существует отдельно, сама по себе. Он ощущал некоторое беспокойство и замешательство в этом гулком пространстве: в цеху было всего лишь два станка, да слежавшаяся пыль на полу, да промасленная ветошь по углам. Приглядевшись, он обнаружил, что из-за одного из станков виднеется голова работающего человека. Это был я.

Я работал на старом, надежном токарном станке. Другой, сверхсовременный, с программным управлением, был поломан еще в процессе изготовления, окончательно и бесповоротно. Неясно было, зачем этот станок вообще приобретался со всеми его разноцветными кнопочками, переплетениями проводов, моточками перфолент. С тех пор, как его установили на бетонном башмаке, к нему никто не притрагивался. Он стоял и ждал своего часа, часа списания. Час списания еще не пробил, и пока что он, такой нарядный, радовал глаз.

Работал я более чем средне. Иного от меня трудно было ожидать: навыки были привиты инвалидом-трудовиком еще в школе, опыта, до того, как я пришел в цех, практически никакого. Но я работал, всем своим видом стараясь показать, что токарь я классный. В этом не было никакой нужды. Более того – классному токарю здесь делать было нечего, здесь нужен был обыкновенный токаришко – шлифануть, подточить, – все равно кто, во всяком случае – не я. Но работал я, а запоротые детали швырял в программный станок. Они, ударяясь о его красивое мертвое тело, звякали, и станок тоже звякал, только тоном ниже, или гудел, недолго, но с негодованием, и на нем оставались вмятины и царапины. Внешние приобретенные дефекты, вкупе с внутренними прирожденными, убавляли спесь этому станку. Уже через месяц со дня начала моей работы на станции техобслуживания программный станок просил пощады при каждом попадании, но пощады я не давал: я делал деньги, а делание денег и пощада – вещи несовместимые.

Помимо обычных взяток и подарков, распределенных мною между теми, от кого зависело – буду ли я работать в цехе, своему предшественнику я дал двадцать пять рублей. Это называлось «купить патент».

Мало того, что цена на мои изделия не совпадала с государственной, – в отношении государственных цен я очень быстро стал этаким сущим ребенком, наивным, неискушенным. Она менялась день ото дня, колебалась в зависимости от распределения общественного привара, в зависимости от договоренности с теми, с кем я делился непосредственно, так же, как и они со мной.

Приходилось делиться, и тут уж ничего поделать было нельзя. И я делился – с кузнецом, со слесарем, даже с уборщицей, делился не жадничая, а все мы вместе отстегивали наверх. Было меж нами известное единство, взаимозависимость, вплоть до, пусть и переиначенного, коллективизма.

Вместе с некоторыми я еще и гудел. Мы брали столик и гудели. После гудежа я обычно просыпался несколько опустошенным; а после некоторых особо сумрачных пробуждений мне настоятельно требовался отдых. Хотя это не особенно поощрялось в нашем дружном коллективе, но неотъемлемые конституционные права были и оставались высшей инстанцией даже в нем.

Бывало же, что после гудежей меня тянуло на подвиги: таким образом и содеялся один из моих угонов.

III

Между гудежом и непосредственно тем угоном было еще одно событие: мне надо было попасть к маме в больницу, но в больницу я все-таки опоздал – дверь оказалась заперта.

Я схватился за ручку, задергал с остервенением, потом бросил это занятие: увидел кнопку звонка, нажал, и где-то в глубине корпуса задергался его дребезжащий звук. Я нажал на кнопку еще раз, и, наконец, из глубины пустого, ярко освещенного вестибюля к дверям как бы подплыл неспешной походкой человек в белом халате, в высоком 404 колпаке, в бледно-голубых коротковатых штанах и каких-то странных опорках.

– Наркотиков здесь нет, молодой человек! – крикнул он через дверь, повернулся спиной и словно растаял.

– У меня мать здесь, мама! – закричал я, снова берясь за ручку, начиная дергать, но тут меня позвали от соседнего корпуса.

– Парень, эй-эй! – человек, силуэт которого казался черным на фоне открытой за его спиной двери, помахал мне рукой. – Парень! Давай сюда!

Этот тоже был в белом халате, но замызганном, мятом, из-под которого торчали огромного размера резиновые сапоги: их я увидел сначала, а только потом поднял взгляд и увидел его лицо – маленькое, сморщенное, в окружении свалявшихся волос. Он показался мне щуплым, тонкокостным, но когда он схватил меня за правую руку, с радостью встряхнул, я ощутил пожатие большой мозолистой ладони.

– Здорово! – сказал он радостно, брызгая слюной. – Чего тебе тут, а? Заболел? Болеешь, да? Гы-гы, – он отпустил мою руку и больно ткнул меня в грудь костяшками пальцев.

– Ты чего? – спросил я, невольно поднимая руки к груди.

– Это ты – чего? Чего? А? Чего? – каждое свое слово он сопровождал новым тычком, и я не сдержался, ответил двумя руками сразу. Шелестя голенищами сапог, он отлетел от меня и сел в сугроб. Там, в сугробе, словно сидя в мягком кресле, он закинул ногу на ногу, достал мятую пачку сигарет, вытащил одну штуку, сломал пополам, одну половину сигареты спрятал обратно в пачку, другую сунул в губастый рот.

– Огонька, огонька дай, огонька! – сказал он, а после того, как я подошел, наклонился к нему, щелкнул зажигалкой, он посмотрел на меня, сощурившись от дыма, и спросил:

– В корпус надо, что ли?

– Ну, в корпус, – в тон ему ответил я.

– Так бы сразу, гы-гы, – он густо сплюнул себе под ноги, – а то – звоночек, ля-ля! В корпус надо, понимаешь, в корпус! Пошли! – он легко вскочил, пошел впереди меня.

Мы вошли, повернули налево, направо, передо мной прямо-таки разверзались уходящие вниз ступени, по которым этот тип легко сбежал и пропал, а я, начав спускаться, поскользнулся, загремел по ступеням до самого их конца, да еще после них прокатился метра полтора-два и оказался в маленькой комнатке возле покрытого клеенкой столика с поблескивающими на нем темного стекла банками. На стуле, рядом со столом, сидела женщина с большим животом, со сложенными на животе красными руками, ноги ее в дырявых заскорузлых чулках, как шлагбаум, перекрывали вход в начинавшийся из комнатенки коридор, глаза были закрыты: она спала. Поднявшись, я перешагнул через ее ноги, пошел было по коридору, но она спросила мне в спину:

– Ты с перевозки, что ли?

Оглянувшись, я увидел, что глаза ее по-прежнему закрыты, но, тем не менее, несмело кивнул.

– Ага! – она скривила губы. – Иди отсюда!

– У меня там мать, мама там у меня…

– Какая мать! Где?! – заорала она, открывая глаза, пытаясь схватить меня за куртку, но я увернулся, удрал: завернул за угол, побежал по коридору дальше, пригибаясь под нависающими трубами, повернул еще раз и, окончательно заблудившись, остановился. Около выключенных лифтов стояла одинокая каталка. Я подошел поближе: под простыней лежал покойник, поверх накрытого лица были положены очки в толстой пластиковой оправе с очень сильными стеклами. Одна дужка была сломана и перевязана ниткой. Тут кто-то тронул меня за локоть: та женщина меня догнала.

– Я ж тебе говорила, сынок, говорила? – спросила она тихо и заботливо начала оттаскивать меня от каталки. – Ну, ведь говорила? Какая уж тут мать… Пойдем уж…

Мы как-то очень быстро добрались до ее столика, перед нами возник мой знакомый в сапогах.

– Выведи его! – приказала ему женщина, и мы, поднявшись по лестнице, пошли по какому-то бесконечному коридору. Мой провожатый семенил за мной, бормотал, словно оправдывался:

– Что же ты? Надо было за мной, а ты куда? Надо было – сразу, я – туда, ты – туда, я – туда, ты – туда! А ты? Теперь все!

IV

Итак, я оказался за воротами больницы. Пробираясь к остановке между припаркованными возле ворот машинами, я насвистывал какой-то мотивчик: приятно было идти между ними – как-никак – будущие клиенты. Средь них обнаружился и старый знакомый: машина участкового врача – сам ишачил на полставочки где-то в глубинах больницы – стояла, выставив напоказ новенький, еще незакрашенный порожек. Я наклонился – работа была сделана на совесть – удовлетворенно покивал, а распрямляясь, облокотился о капот соседней машины: он был теплый. Одним словом – хозяин этого «Жигуля» сам был виноват: я всего лишь дернул дверцу; она открылась, и мне ничего не оставалось делать, как влезть, достать свой универсальный ключ. Подлец «Жигуль» завелся с полоборота.

Поначалу я покатался по темным улицам, потом сообразил, что хотя и расширяю круги, но далеко от места угона не удалился. И я выехал на проспект, поехал по нему, нырнул под эстакаду, вынырнул на мост, проскочил кривой переулок, вырулил на бульвар. Мне было чертовски хорошо, и я решил заняться частным извозом.

Кого попало возить не собирался. С другой стороны, образ потенциального пассажира как-то слишком расплывался, и, минуя многочисленные протянутые руки, я начал испытывать некоторое смятение.

В конце концов образ оформился так, как должен был оформиться: она шла у края тротуара, оглядываясь, и уже почти что безнадежно помахивала рукой.

Я обогнал ее, прижался к тротуару, остановился, наклонился и открыл правую дверцу.

– Пожалуйста, – сказал я, глядя на нее снизу вверх.

Ей, ясное дело, очень нужно было ехать, а она еще и поколебалась, поморщила носик. Потом, конечно же, села.

Когда-то я даже мечтал о чем-то в этом роде: поздний вечер, неспешная езда, девушка, с кратким угуканьем угощающаяся сигаретой, запах табака, духов и немного бензина, я, небрежно ведущий машину и задающий ненавязчивые вопросы. Я хотел попросить ее пристегнуться, но увидел, что она – сама дисциплинированность – уже по собственному почину возится с ремнем. Я взглянул на нее повнимательнее: надутые губы, торопливо накрашенные глаза, округлый подбородок. «Ты этого хотел?» – спросил я себя, усмехнулся, а она, наконец-то пристегнувшись, устроила поудобнее на коленях свою сумку, положила на нее сцепленные пальцами руки: из ее рук каким-то странным букетиком торчали перчатки.

Я доставил ее прямо к подъезду и, весь во власти лирического настроения, отказался от протянутой трешки.

– На кофе я вас не приглашаю, – сказала она с вызовом и впихнула трешку в пепельницу.

– Что вы, что вы! – возмутился я и попросил телефончик. Она тут же – лишь бы поскорее избавиться от меня – записала его карандашом для ресниц на руководстве по эксплуатации и упорхнула, оставив дверцу открытой, а ремень – лежащим на земле.

Я отъехал два квартала и бросил машину, ничего не взяв, оставив трешку в пепельнице. С руководством подмышкой я вышел на магистраль, поймал такси и поехал к Вальке.

Она открыла заспанная, испуганная, радостная.

– Что же ты не позвонил? – заговорила она. – А если бы муж? А я вот сплю, сплю, сплю…

– Привет, – я поцеловал Вальку в теплую шею.

– Чей это телефон? – Валька взяла руководство из моих рук.

– Клиента! – ответил я и пошел на кухню. – Жрать хочу!

Потом Валька стонала и, как обычно, царапала мне поясницу, а я, глядя в ее запрокинутое смазанное лицо, думал о девушке.

– Сегодня придешь? – спросила Валька утром. – Он сегодня опять в ночь…

– Сегодня я к матери в больницу. Завтра.

– А завтра у него выходной…

– Ну, тогда созвонимся…

Часы пробили семь.

– У-у, – заторопился я. – Мне пора! Побежал…

V

На полпути к истосковавшемуся по хозяину станку меня перехватили ребята.

– Вот он! – сказали они. – Вот он и заплатит за пиво!

– Это почему же? – спросил я, доставая деньги.

Мы быстро распотрошили коробку, с жадностью выпили по банке.

– Наше лучше, – твердо, но все же с некоторым утренним сомнением, сказал кузнец, открыл еще одну. Пена шибанула ему в нос, он фыркнул. – Химия здесь одна. «Колос», он вот полезен… – Убежденность его возросла, и, как бы в подтверждение он разорвал банку надвое.

Я угостил всех сигаретами, мы закурили.

– Деньги человека портят, – вдруг сказал электрик, мутновато глядя вдаль.

– Это точно, – с готовностью согласился кузнец: на него тоже, видимо, нашло просветление. – Эх, тоска, – вздохнул он и неожиданно обратился ко мне:

– Хочешь, я тебя сейчас башкой о шпиндель? По-отцовски, а?

Я похлопал кузнеца по плечу и продолжил путь к станку. Станок, начисто протертый с вечера, действительно, словно ждал меня. С верстачка возле я взял старый, негодный уже и на шлифовку распредвал и в качестве приветствия запулил им в программный. Паралитик, видимо, еще не проснулся и поэтому промолчал. Только я потянулся к рубильнику, как по селектору – организация труда у нас была высший класс – назвали мою фамилию.

Когда я вошел, директор встал из-за стола, двинулся ко мне навстречу, похлопал по спине, усадил в кресло поближе к своему, открыл сигаретницу и угостил сигаретой.

– Ну, как мать? – спросил директор, тоже закуривая.

– Ничего, – ответил я, пожимая плечами.

– Как работа? Нравится? – выпустил он серию колечек.

Я кивнул.

– Да-а… – протянул директор, – брат тут мой в Москву переезжает. Младший. Женился, понимаешь, на москвичке и – в Москву…

– Это хорошо, – одобрил я, – в Москву – это хорошо…

– Да-а… – повторил директор. – Я вот думаю его к себе взять токарем.

Что-то такое неприятное, теплое разлилось у меня по затылку.

– Так станок-то один, – сказал я не очень уверенно.

– Правильно. Я знаю, что один, – он ласково посмотрел на меня. – Знаю…

– А… – начал было я, но он продолжил:

– Я его на твой станок хочу взять. На твой. Он – токарь высшего разряда, рабочий потомственный, – здесь он сделал ударение, – а ты – вчерашний недоучившийся студент, завтра – доучившийся. Тебе надо как-то своей дорогой идти.

– По какой дороге-то?

– По своей. Пока вот на программный перейдешь, освоишь его, подремонтируешь, а там, глядишь, восстановишься у себя в институте, инженером станешь, да и на мое место придешь. Верно? Ведь верно, а? – он прямо-таки светился добротой, словно решил еще меня и усыновить, а кресло свое передать по наследству.

– Смеетесь, вы, что ли? Что я на программном заработаю?

– Как что? – удивился директор. – То, что и все, – оклад. Существуют, мил человек, оклады. Давай, иди готовь станок, он к обеду придет.

Я потушил сигарету о край мраморной пепельницы.

– Триста пятьдесят, и я совсем уволюсь.

Директор помолчал и тоже потушил сигарету.

– Идет, – сказал он, – идет. Только триста, а не триста пятьдесят. – Он достал бумажник и отсчитал деньги. – И чтобы духу твоего здесь не было после обеда, – он ткнул пальцем в дверь: – иди в кадры, я туда сейчас позвоню, распоряжусь.

Кроме заявления об уходе я написал заявление на отпуск задним числом.

– Жулик, – сказал директор, размашисто подписывая мои заявления.

Ребят я нашел с трудом – они, будучи не в силах расстаться с пивом, сидели в душной каптерке и играли в карты.

– Поставь рублик, – посоветовал мне проигравшийся уже дочиста кузнец, – таким, как ты, везет…

Я поставил рублик, прошелся рубликом и зарыл.

– Ты сегодня не в форме, – подмигнул сдававший электрик.

Мне дали пива, и я рассказал ребятам про свои дела.

– Прямо так и сказал: «Пиши по собственному?» – спросил кузнец.

– Прямо так…

– И больше ничего?

– Обещал устроить в другую СТОА…

– Врет, никуда он тебя не устроит… С тебя причитается…

– Я зайду к концу. К матери съезжу и зайду…

Электрик зашвырнул колоду в угол.

– Нет, ну что же творится-то? Куда смотрит профсоюз, – начал возмущаться он, ребята стали его успокаивать, а я пошел проститься со станком.

Ни капли сентиментальности тут не было. Просто я знал одну хитрость, из-за которой станок после нескольких часов безукоризненной работы вдруг останавливается и починить его мог только супер-мастер. Приговаривая: «Посмотрим, что это за потомственный рабочий!» я поднял кожух. Мой станок словно почувствовал, что с ним собираются сделать, и легонько заскрипел, но я не обратил внимания на его робкий протест. Едва я закончил свои манипуляции, как увидел входящего в цех директора. С ним был косолапый малый в цветастом свитере под горло и с широкой улыбкой на тонких лиловатых губах.

– Вот твоя замена! – подойдя, сказал директор, приобнимая малого за талию и по-родственному кладя голову ему на плечо. – Прошу любить и жаловать, – добавил он, а малый быстрым движением утер перебитый нос тыльной стороной руки.

Я кивнул, сделал плавный жест, как бы приглашая к танцу, и директорский брат и в самом деле затанцевал вокруг станка, даже шел вприсядку и погикивал, постепенно краснея, пыхтя.

– Ну, принимай, – сказал ему директор, – потом зайдешь…

Он издалека пошевелил мне пальцами, крутанулся на одном месте и стал удаляться, плотно ставя ноги, а его роскошная полуседая шевелюра даже как бы светилась серебром и по цеху метались всполохи. Хлопнула дверь, но мне показалось, будто директор остался и подглядывает за нами из темного угла.

– Как ты насчет патента? – задал я директорскому брату безнадежный вопрос.

Он, выполнявший какие-то сложные па и одновременно успевавший сладострастно оглаживать патрон и лимбы, замер на мгновение.

– У меня своих патентов хоть завались, – проговорил он простуженным голосом и ласково, с хваткой своего старшего брата, посмотрел на меня. – Будь здоров! – сказал он.