Текст книги "Блуждающий лифт, или Больные Связи"
Автор книги: Дмитрий Сорокин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Таким вот мыслям я лихорадочно предавался, пока треклятый Лифт нёс меня в очередную неведомую даль. По моим наручным часам судя, нёс он меня уже двадцать три минуты, а сколько это может продолжаться – никогда нельзя сказать. Ускорение возрастает, перегрузка тоже. Мысли путаются, ещё пара "же"– и начнутся галюцинации.. Это означает, что Лифт определился с выбором конечного пункта и мучения мои скоро закончатся. Сегодня я попал в него, когда по лени своей не стал идти два этажа пешком в одном учреждении, куда меня послали по работе. Вот уж, действительно, послали! Эта бестроссовая сволочь поджидает меня в самых неожиданных местах, в пору хоть везде пешком ходить. И правильно. Так и надо. Здоровее буду. Так, Лифт, кажется, пошёл медленнее... Впрочем, нет! Я ошибся, он наоборот, усилил осевое вращение и набирает скорость!!! Страшная центробежная сила буквально размазала меня по стенкам кабины, и, словив пару сильных глюков, я лишился чувств.
В комнате царил полумрак. Обстановка не внушала мыслей о богатстве и роскоши, скорее наоборот, вспоминались самые мрачные описания обстановки из Достоевского и Горького. Я разглядывал эту жалкую комнатушку сверху, затаившись между пыльнми рожками убогой люстры. Древний, давно сожранный жуками и потому непонятно, на чем еще держащийся шкаф, фанерный, явно самодельный стол, покрытый заляпанной клеенкой с многочисленными порезами, два венских стула, какие в наше время и на даче смотрятся печально. У мутного, загаженного голубями окна, обрамленного давно не стиранными рыжими шторами – массивный , тоже самопальный табурет. У стены, стыдливо прикрытой проеденным молью ковром, стоит грязный скрипучий диван. На диване дремлет женщина. На вид ей лет под сорок. Она некрасива и неопрятна, на лице печать непосильных забот и зря прожитой жизни. Хлопает входная дверь, в коридоре слышатся шаги. С мерзостным, пробирающим до костей скрипом, отворяется дверь.
– Да будет свет! – возглашает нетрезвый мужской голос, щелчок выключателя, загорается единственная в пятирожковой люстре лампочка, полумрак, раньше равномерно заполнявший комнату, расползается по углам. Проворчав что-то неразборчивое, женщина открывает глаза, прикрывает заголившуюся грудь халатом, садится. Свет неприятен ей, она болезненно морщится. Берет со стола сигарету и спички, закуривает, и только после третьей затяжки обращает внимание на долговязый призрак, подпирающий стену около двери. Призрак по пути домой явно прилег отдохнуть где-нибудь на лоне природы, под забором например. Он ужасно грязен, неисправимо пьян сногсшибающий букет запахов портвейнового перегара, пота и дешевого отечественного табака растекается по комнате. Сидя под потолком, я сокрушаюсь, что не взял респиратор.
– Одежду в стирку. Сам в душ. И быстро. – негромко и монотонно проговаривает женщина, стряхивая пепел в гипсовый человеческий череп. Пьяный, качнув головой и едва не потеряв от этого равновесия, выходит, но, впрочем, тут же заходит обратно.
– Э-э-э-э... А это, а пожрать?!
– Обойдешься. Когда получку принесешь, тогда и пожрешь.
– Да... да ты, курва, совсем оборзела! Мммужжик домой уссатл... усталый приходит, после напрженного трудвого дня, а ты... Рискуешь, Маня.
Маня молчит, смотрит на пьяного мужа, спокойно затягиваясь, и во взгляде ее – безмерное презрение.
– А вот этого не надо, Маня. Нне надо, мля, на меня так смореть. Ну и шо что выпил? Все пьют. И пить будут вечно. На том страна держится. Так что накорми меня, сволочь, по хорошему прошу.
– Да пошел ты...
– Что?! Да как ты...
– Что, "как я"?! Ну, что "как я"? А?! Ты, козел драный, всю жизнь мне засрал, света белого не вижу! "Да как ты"... А вот так вот! Мне тридцать пять лет, еще пяток – и я глубокая старуха, а что я видела в этой жизни? Твою вечно пьяную рожу? На на хрен ты мне сдался... Нормальных мужиков на свете много...
– А-а! Значит, правду болтают, что ты с Васькой из второго цеха спала? Признавайся, блядь! – он замахнулся кулаком, но расслабленное алкоголем тело не выдержало такого резкого движения, .пьяный покачнулся и упал назад, головой стукнувшись о шкаф. Как ни странно, шкаф устоял. Маня, однако ж, не только не посочувствовала своему злосчастному супругу, но напротив, рассмеялась грудным неприятным смешком.
– Да, спала. – совершенно спокойным, ровным голосом произнесла она. – И с Витькой с пятого этажа тоже спала. Вот кто мужик-то!– на мгновение она мечтательно закатила глаза, но тут же лицо ее перекосила гримаса ярости. – А когда участковый, что тебя в том году домой приволок, завалил меня в коридоре прямо у тебя на глазах, ты ж мычал только да блевал под себя. И теперь ты говоришь "Да как ты"? Кому? Мне?!
Пока Маня произносила эту пламенную тираду, муж ее совладал-таки с неподатливыми конечностями и утвердился в вертикальном положении. Налитые кровью глаза смотрели в никуда. В руке щелкнул выкидной нож. Я хотел вмешаться, но в этом мире я оказался абсолютно бестелесен, и оставалось только наблюдать.
– Падла. Шлюха. Гадина. Счастья захотела, да? Счастья? Какого тебе счастья, семейного? Или просто большой хрен промеж ног – вот и все счастье? Жизни жалко, да? А моей жизни тебе не жалко, гнида? Да не было у меня жизни с тобой, не было! Жизнь начинается тогда, когда женщины начинают рожать. А ты пять абортов... Да и то не понять, от кого. – По набыченному лицу катились слезы, голос срывался на визг, и мне совершенно ясно стало, что контроль над собой этот человек уже безвозвратно утратил. Маня, видать, тоже это поняла, потому как поджала ноги и старалсь стать незаметной, слиться с плешивым ковром. Нож – угроза серьезная. Но последний выпад мужа вновь всколыхнул в ней все обиды.
– Пять абортов...– размазывая по лицу слезы, Маня вскочила. Истерика захлестнула ее окончательно.
– Молчать, сука! Убью! – я так и не понял, кинулся он на нее, или просто снова потерял равновесие... Маня отпрянула в сторону, пьяный рухнул на диван. Она отскочила к окну, обеими руками за ножки схватила табуретку и со всей силы обрушила ее на голову пытавшегося подняться мужа. Тот рухнул вновь и более не шевелился. Маня выждала минуту, закурила, нервно высосала всю сигарету за минуту, прикурила следующую. Супруг не подавал признаков жизни, из здоровенной дыры в черепе, порбитой углом табурета, натекла лужа крови. Маня достала из шкафа старый плед, накрыла им труп. То, что муж ее покинул бренный мир, казалось бесспорным. Затем она пошла на кухню, а я против своей воли последовал за ней. На кухне она выпила, не закусывая, стакан водки. Затем ванная. Маня сбросила халат, встала под душ. Мне не доставляло никакого удовольствия разглядывание ее увядшего тела, но другого выбора, похоже, не было. Вымывшись, Маня, не одеваясь, вернулась в комнату. Открыла окно. Свежий ветер начал отвоевывать позиции у затхлого воздуха квартирки.
– Да будет тьма. – негромко произнесла Маня и выпрыгнула в окно...
...Медленно открывая глаза, я заново учился дышать, потом видеть, слышать, вставать, ходить, говорить.Я был в том самом учреждении, где и должен был быть..
–Вы просто выпали из лифта – кудахтала какая-то женщина почтенного возраста в то время, как два мужика держали меня под руки, а сам я медленно, но верно приходил в себя.– У вас сердце, да? Скажите, у вас ведь сердце?Я сейчас вам скорую вызову. Скорая приедет, увезёт вас в больничку, а уж там вас,конечно же, вылечат.– уговаривала меня эта престарелая квочка.
– Не надо скорую. Я уже снова жив,– еле ворочая языком, пробормотал я.через пять минут я смогу уйти отсюда без посторонней помощи.
Мужики тут же ушли, и мне пришлось поспешно прислониться к стене, чтобы снова не рухнуть. Только всё та же надоедливая баба упорно навязывала мне своё общество. Пришлось послать. Обиделась и ушла.Через пять минут я гордо вскинул голову,выпрямился, отряхнул одежду и вошёл в кабинет того Начальника,который должен был подписать нужную мне бумагу, для чего меня сюда,собственно, и послали.Он как-то странно посмотрел на меня,но ничего не сказал.Получив требуемое, я раскланялся и ушёл.
Сыро.Метёт снег.Плотно метёт.Под ногами мокро и скользко,ноги разъезжаются,очень трудно идти и держать равновесие одновременно.Навстречу попадаются разные люди,пьяные и трезвые,злые и весёлые,угрюмые и влюблённые.И у каждого– своя жизнь, свои дела и проблемы. И каждый идет по жизни, балансируя на узком лезвии бритвы или на кончике иглы, на горлышке бутылки или на орбите атома урана-235, – это уж что кому больше нравится. А вот в качестве опоры я выбрал несоразмерный со мною шарик авторучки, и с тех пор то ли он, кем-то коварно намагниченный, удерживает меня, то ли я пытаюсь на нём удержаться. Шарик, рабочая деталь моей авторучки.Земля, говорят, тоже шар. Здорово, правда? Этакий примитивный символизм. Ручка принадлежит мне, шарик, соответственно, тоже. А кому принадлежит мир? Легко ли быть его властелином? Наверное, очень, особенно, если не думать о радостях и горестях существ, этот мир населяющих. Мне легко повелевать героями моих книг, потому что кроме этих книг они существуют лишь в моих снах. А кому снимся мы?..
Итак, если пятую неделю идёт дождь, стройте из подручных средств лодку и плывите на ней выбивать свои кровные денежки из своего зарвавшегося начальника (министра,президента). Когда вы их получите,четыре пятых оставшихся проблем будут разрешены, ибо, к сожалению, деньги в этом мире имеют колоссальную власть. Остальные проблемы вы тоже сможете решить, если будете уповать только на себя и ни на кого более. И если, справившись со всем этим нелёгким грузом, вы сохраните семью и рассудок в полном порядке честь вам и хвала!
Я шёл, ноги мои разъезжались в разные стороны ежесекундно, думал эти мысли, и никак не мог забыть слова только что убитого в какой-то реальности человека. Боюсь, они надолго впечатались в мою память:
"Всё начинается тогда,когда женщины начинают рожать".
5. Дом Одиночества
Иногда я думаю – а прав ли я был?
А.Эинштейн.
А утром, как и ожидалось, встало солнце, и, на какие-нибудь полчаса осветив сонный Петербург, закуталось в тучи.Мне было не менее холодно,чем Солнцу, и, чтобы согреться, я ускорил шаг.У меня в запасе осталось ещё два дня, и я уже дал себе твёрдое обещание завтра съездить в Царское Село.А сегодня у меня ещё куча дел.Делать их, конечно же, не хочется, но надо же как-то оправдать расходы по командировке.Голова ещё гудит.Это я вчера, едва успев приехать,поселился в гостинице.Из номера позвонил Лене, она была явно чем-то расстроена,и разговора не сложилось, а сложилась ссора, причём нешуточная, естественно, из-за пустяка.Это ухудшило моё и без того не радужное настроение,и я спустился в бар с целью напиться. Выбор напитков был велик, и я весь вечер пил виски за стойкой, рассуждая с барменшей о смысле жизни. Так как я уговорил её пить вместе со мной, то никакого смысла в жизни мы не обнаружили, зато напились первостатейно. Меня доставили в номер вышибалы, а что стало с барменшей я просто не знаю.Я провёл ужасно пустую,кошмарную ночь без единого сновидения, я спал, как бревно, и наутро проснулся разбитый и невыспавшийся.Вспомнилось мне одно из самых первых похождений на территории Блуждающего Лифта, когда я ещё испытывал шок от его проделок.Это было пять лет назад.В Доме Дикого Распутства я вошёл в лифт, не подозревая, что он блуждающий.И началось.Мотало, крутило,выворачивало наизнанку.Я то терял сознание, то снова его находил, и продолжалось это бесконечно.
Несчастный Икар,сжигаемый больше собственной гордыней,нежели Солнцем,падал на землю.Отец его,искусник Дедал, видя это, молился Зевсу и уже клялся зарыть свои крылья в землю.В последние секунды своей жизни Икар думал,как же она всё-таки была прекрасна, эта жизнь.Чуда не произошло, и упав, он так разбился, что несчастный отец, которому всесильный бог отказал в такой ничтожной малости – всего-то навсего, спасти жизнь юного несмышлёныша,который только начинал жить,ведь для бога это пустяк,старик Дедал долго собирал по кровинке останки сына, чтобы на погребальном костре сгорело хоть что-нибудь, помимо дров.А потом он тщательно разбил свои крылья и зарыл в землю то, что от них осталось.А зря, ведь человек всегда хотел летать,пусть даже во сне или в мечтах.Не подумайте только, что это вступление к истории авиации.Нет,это лишь то, о чём я тогда подумал в Лифте, прежде чем он выбросил меня на теперь уже хорошо известный мне пустырь, чётко посередине между Домом Покоя и Домом Одиночества.Уж не знаю, почему тогда мне взбрёл в голову этот древний миф.Прибыв на место, я осмотрелся.Пустырь оказался обширен, и сильно захламлён строительным мусором.Кирпичный бой, битые стёкла,битые плиты с торчащей коварно во все стороны арматурой, просто арматура, которая здесь,кажется, росла прямо из-под земли и пустила глубокие корни...Только справа, в том маленьком уютном уголке, где располагался Дом Покоя с садом и огородом, росли берёзы, акациии и даже один эвкалипт пятидесятиметровой высоты.Гораздо позже, когда я поселился в Доме Покоя, я не поленился измерить его высоту. От корней до макушки в нём оказалось ровнёхонько пятьдесят метров.В левом углу угрюмо воздвиглась двадцатиэтажная свежевыстроенная кирпичная башня Дома Одиночества. Как и полагается урбанизованному москвичу конца двадцатого века, я выбрал башню.Совершенно напрасно, как выяснилось позже.Но всякий опыт – это всё-таки опыт, и сейчас я уже привык ни о чём не жалеть.Половина окон башни,преимущественно на нижних этажах,зияли мёртвой пустотой. На двух или трёх балконах, однако,сушилось бельё.Из людей вокруг никого видно не было, кошек и собак, впрочем, тоже не наблюдалось.Е динственный подъезд башни выглядел так, словно ОМОН использовал его как тренажёр при репетиции осовобождения заложников.Обойдя вокруг здания, я тоже ничего нового не открыл.И тогда я в него вошёл. Тогда ещё незнакомой могильной сыростью и глобальным запустением повеяло сразу же, как только я переступил порог.В доме оказалось четыре лифта и три лестничных клетки. Слишком свежи ещё были впечатления от последней поездки на лифте, поэтому, опасаясь новых состязаний с гравитацией, я пошёл по крайней правой лестнице.(Как оказалось потом, опасался я не напрасно – в этом доме все лифты были блуждающими). Выходов на этажи с лестницы не было, что меня удивило, а где-то между седьмым и восьмым этажом она упиралась в глухую стену.Функциональное значение этой лестницы осмыслению упрямо не поддавалось.Пожав плечами, я спустился вниз и начал восхождение по средней лестнице. До самого двадцатого этажа она тоже была абсолютно глухой, зато на двадцатом этаже в холле, куда меня вывела лестница,имелся вход на правую и никакого намёка на левую лестницу!В этот же холл выходили двери двадцати квартир, а там, где,по моим расчётам, должна была быть левая лестница, стоял массивный дубовый стол, за которым спал консьерж странноватого вида. Около каждой двери как-то непристойно розовели кнопки звонков и висели таблички с именами и фамилиями жильцов.От нечего делать я стал изучать их, надеясь, впрочем, что кто-нибудь из обитающих здесь граждан сжалится над заблудившимся путником и накормит его – то есть меня – обедом.После третьей таблички меня прошиб холодный пот.Судите сами – вот лишь часть этих имён:
Гамлет, Сенека, сэр Исаак Ньютон,Иоганн Себастьян Бах,маркиз де Сад, некий Эдди Гитлер и его сосед дядя Ося Джугашвили,затем Чарльз Спенсер Чаплин, Элвис Пресли, Карл Маркс, и, разумеется,Наполеон Бонапарт." Дурдом."– подумал я.Последняя табличка меня доконала.Она гласила:
"Кацман и Пейсахович,весёлые братья-разбойники".Согласитесь,условия для сдвига крыши более чем благодатные.Тем не менее, подумав минутку, я решительно позвонил в дверь разбойничьего логова.Стучаться к остальным обитателям двадцатого этажа мне,почему-то, не хотелось.Спустя минуту за дверью послышались шаркающие шаги и старческий дрожащий голос пробормотал что-то типа "сейчас, сейчас, погодь, уже иду".Заскрежетал замок.Он всё скрежетал и лязгал, но дверь не открывалась.Старческий голос смачно выругался.Наконец, дверь открылась и моему взору предстала замшелая старушка в половину моего роста.
– Ты каков будешь?– поинтересовалась она.
– Таков, каков есть.– вежливо ответил я.
– Еврей? – подозрительно шмыгнула носом бабушка.
– Нет,половец,– нагло соврал я. От бабки премерзко воняло, и это весьма раздражало.
– Всё равно еврей,– равнодушно сказала бабка.– Моих жидов дома нет.– и она нарочито громко захлопнула дверь.Консьерж проснулся и дико вытаращился на меня.
– А ты ещё кто?!– заорал он.
– Изя Рабинович, зашёл вот к Кацману на рюмку водки, а его дома нет спорол я совершеннюйшую чушь.
– Ты, жидовская морда, марш вниз и боле ни шагу сюды! Шоб ты, собака, лучше меня понял, вот кнопка, а вот я её нажимаю, и давай .... отсюда через три минуты от тебя костей не останется!
Я не знал, блефует он, или же через три минуты действительно разразится катастрофа и все известные огненные ангелы приземлятся на двадцатом этаже этого странного строения.Метнувшись к ближайшему лифту, нажал кнопку вызова.Сразу же открылись двери.Кабина была на месте.Я ткнул кнопку наугад, двери закрылись и Блуждающий чёртов Лифт с ужасной скоростью доставил меня на балкон, где я и был выдворен из теперь спасительного лифта путём выкидывания. И тут же Лифт исчез.Взгляду моему открылся длинный коридор, вроде бы без дверей, и толпа юных головорезов, вооружённых дубьём,цепями и даже пистолетами.Кое у кого в руках блестели ножи.Перспектива у меня была не из весёлых.Чуть раньше я обратил внимание, что мой балкон находится на высоте примерно десятого этажа, так что вниз лучше не прыгать.Обречённо улыбнувшись, я вышел навстречу облаве.Не добегая метров десяти, они как-то слишком резко остановились.По традиции, вперёд вышел один из них и, криво улыбаясь,процедил:
– Слышь, чувак, зря ты зашёл в этот дом.Здесь ты ошибся.
Сверхъестественным каким-то зрением я заметил справа проём, и, не раздумывая, бросился туда. Это оказалась лестница, и я ломанулся по ней вниз. Сзади грохотали башмаки преследователей.Я пробежал пролётов десять, когда увидел всю тщетность моей попытки к бегству: эта лестница тоже кончалась тупиком.Я остановился, меня настигли, повалили, стали бить, приговаривая: "Не туда ты, сука, зашёл". Я успел получить немалую дозу тумаков, когда сверху прозвучал резкий окрик по-немецки. Моих мучителей как ветром сдуло. С большим трудом я поднял голову и посмотрел наверх.На лестничной площадке стоял Карл Маркс. Сочуственно кивнув, он сказал ещё что-то, но, так как я не знаю немецкого, я его не понял. Он ушёл. Собрав себя по косточкам, я поплёлся на поиски выхода из этого дома, оставаться в котором мне больше не хотелось.Я поднялся до того коридора, с которого началась погоня.Он оказался лабиринтом. Другого пути мне не предлагалось.И я поплёлся по лабиринту, кляня свою глупость, Дедала и ту развратную женщину, из-за которой первый авиаконструктор изобрёл такую гадость,как лабиринт.Через два часа, заблудившись окончательно, я набрёл на каморку, в которой стоял ящик тушёнки. Так же наличествовал кран с капающей из него водой, примитивный унитаз и топчан.На топчане лежали две книги : " Идиот" Достоевского и "Что делать?" Чернышевского. Словно некто предвидел, что я буду нуждаться в пище, отдыхе и нехитрых удобствах и приготовил мне хоть какой-то приятный сюрприз. Но сюрприз оказался не из приятных – стоило мне войти, как невесть откуда возникшая решётка перекрыла мне путь обратно.Я попал в плен.
В плену я пробыл двадцать пять дней. За это время я съел всю тушёнку и прочёл от корки до корки обе книги.Мне было невыносимо одиноко в моей одиночной камере, и, чтобы скрасить своё одиночество,я разговаривал и даже спорил с самим собой, пел себе песни и рассказывал сказки и истории из жизни. На пятнадцатый день я поссорился с собой из-за банки тушёнки – кто первый будет её есть, я или я, и целый день после этого я с собой демонстративно не разговаривал.Но одиночество пересилило, я простил сам себя и возобновил оживлённое общение.А на двадцать шестой день решётка исчезла, будто и не было её вовсе, и я вновь обрёл свободу. Первым делом я нашёл выход и выбрался из этого дома. Он был всё тот же, только одушевлённых окон прибавилось, но это, впрочем, меня отнюдь не обрадовало.А с другой стороны пустыря находился Дом Покоя, и, гадая, какие беды мне там уготовлены, туда я и направился.
6.Дом Покоя
Я твёрдо решил добраться до этого маленького домика, надеясь, что в нём мне удастся восстановить силы, порядком подорванные избиением и вынужденной диетой во время заключения. Путь оказался, однако, не из лёгких. За то время, что я провёл в Доме Одиночества, на пустыре выросли невообразимые горы строительного мусора, можно было подумать, что здесь разметали по камушку по меньшей мере три таких дома, как тот, где я столького натерпелся. Всё ещё прихрамывая, я пробирался по этому захламлённому пространству, с каждым новым завалом теряя силы. За последний месяц я сбросил килограммов двадцать веса. А иметь вес пятьдесят пять кило при росте два метра – это, согласитесь, дело скверное. Хромая и пошатываясь, через шесть часов мне удалось, наконец, преодолеть те несчастные семьсот с чем-то метров, разделяющие два дома. Медленно, держась за старый штакетник, я обошёл вокруг Дома и сада, окружающего его. Дом просто излучал доброту и спокойствие, меня навязчиво потянуло внутрь. Помявшись минуту-другую, я вошёл. Здесь никто давно не жил, это было видно сразу: повсюду стояло умиротворённое запустение, предметы обихода относились, самое позднее, к тридцатым годам нашего века. Но так же отчётливо чувствовалось и то, что дом, сам этот Дом, жил своей тихой и размеренной жизнью. Здесь я не чувствовал зловонного дыхания смерти, которое преследовало меня в соседнем здании.И именно в ту минуту я понял, что в этом доме я останусь, причём надолго. Приняв это важное для себя решение, я пошёл в огород на поиски чего-либо съедобного. Нашёл я там напрочь одичавшие картошку и морковку. Накопал я этих даров природы полкастрюли, когда наткнулся в кустах на вполне полноценную свёклу. Кусты на поверку оказались укропом. Старыми и идеально сухими дровами, найденными мной в поленнице, я воспользовался, когда почистил печку. Воды набрал в колодце и к тому времени, когда мой вегетарианский борщ был готов, я терял сознание от голода и усталости. Поев, я растянулся на кровати и тут же уснул, не забыв, однако, завести часы. Часы мои были единственным прибором , определявшим моё положение относительно если уж не пространства, так хотя бы времени.. Проснувшись, первым делом глянул на часы – я проспал почти сорок восемь часов...
Я не стану утруждать вас описанием длительного процесса моего обживания в этом доме, как я добывал себе еду, о чём думал и мечтал бесконечными зимними ночами, а лучше, пропустив все эти невесёлые подробности, расскажу о некоторых моих более– светлых приключениях в Доме Покоя. Я не зря назвал его так, ибо за время, что я прожил в этом Доме, я насквозь пропитался покоем, размеренностью и неторопливостью, излучаемыми им. Прошло примерно семь месяцев с тех пор, как я дополз до своего нового обиталища, и как-то тихим осенним вечером, когда я сидел на лавочке под эвкалиптом, высоту которого я к тому моменту уже измерил, ко мне пришёл участковый. Он мягко пожурил меня, что я до сих пор не зарегистрировался в местном отделении милиции.Я оторопел. Воистину, от нашей милиции честному человеку никогда никуда не скрыться. Оторопев, я предложил ему познакомиться. Он отрекомендовался старшиной Пивоваренко, я, соответственно, тоже представился, и поинтересовался, как бы между прочим, а где же находится оплот правопорядка. Оказалось, совсем рядом, за холмом. А меня они заприметили, когда я лазил на эвкалипт. Я же тогда так был поглощён измерением высоты этого замечательного дерева, что не удосужился даже обозреть близлежащие окрестности. После выяснения некоторых особенности местной географии, Пивоваренко мягко так и ненавязчиво намекнул, что его рабочий день завершён и он больше не при исполнении – сегодня, разумеется.Я ему ответил в том духе, что и сам бы рад, да нету. Он ухмыльнулся и предложил мне совершить экскурсию в мой погреб, причём сам вызвался быть гидом. Пожав плечами, я согласился. Мне стало даже забавно узнать, чего это я не разглядел в моём погребе. Критически осмотрев полки с моими заготовками и хозяйственными изделиями, старшина выломал несколько досок из пола по центру погреба. Там оказался люк в ещё один погреб. С замиранием сердца я открыл этот люк. Тайник – погребок пять на пять метров при высоте полтора – наполовину оказался забит винами, виски, коньяками и бренди. Причём вся эта выпивка оказалась произведена с 1887 по 1923 год, так что, в принципе, стоила баснословных денег. Мы взяли скотч 1917 года и поднялись в горницу.
– А ты что, не знал? – хитро прищурившись, спросил Пивоваренко.
– Нет, а ты-то откуда знаешь?
– Я, брат, всё знаю! В том числе и то, КАК ты сюда попал и КАК отсюда выберешся. Но первое – это долгое толкование, а второго тебе пока просто знать не положено. Скажу только, что стареть ты не будешь. Ладно, давай, разливай, эта огненная вода нас заждалась.
Мы молча выпили. Старшина достал сигареты. Вот уже более восьми месяцев я не курил настоящих сигарет, и сейчас, потягивая "Космос", любезно предложенный старшиной,я изрядно покашливал, что, впрочем, не уменьшало удовольствия. Выпили ещё. Никогда в жизни мне ещё не приходилось пить настолько прекрасный напиток.После третьей, за сигаретами, разговорились. Оказывается, в деревне за холмом про меня давно ходят анекдоты – смешно сказать, в километре от цивилизации человек живёт, как Робинзон Крузо! Смех один, да и только. Мне смешно пока не было. Я представил себе, как много я потерял, просто приняв за основу мысль, что кроме меня и жильцов Дома Одиночества, куда меня, кстати, совсем не тянуло, и тем самым лишил себя элементарного общения с внешним миром. Кличку мне дали тоже подходящую Дикий Отшельник.Я даже стал чем-то вроде местной достопримечательности – на меня показывали пальцем, заезжим гостям, правда, издалека и из укрытия, чтобы я их не заметил и очарование моего отшельничества не пропало. Очарование это разрушило милицейское начальство, которое сделало моему собутыльнику выговор за то, что на его участке проживает нигде не зарегистрированный и никак не учтённый гражданин.И вздохнул тогда старшина Пивоваренко, и провожаемый вздохами аборигенов, отправился знакомиться со мной, разрушая тем последнюю местную сказку.
– Так что,– закончил свой рассказ участковый,– завтра, если уже не сегодня,жди гостей.Я думаю, прийдут все. Мои просились, да я не взял, сослался на официяльность момента.
– А все – это много? – с замиранием сердца, спросил я, уже предчувствуя недоброе.
– Сто семнадцать человек, не считая меня – это всё население Кукуевки.
– Кукуевка, значит.Я что, теперь кукуевец?!
– Нет,– ответил мне старшина, разливая виски.– Кукуевка – это дальше.Здесь – хутор Стрёмный.
– И стало быть, я теперь – стрёмный хуторянин?– я закосел от выпитого и мой язык начал заплетаться.
– Стало быть, так, – подтвердил Пивоваренко.– И между прочим, в нашей деревне семь девок на выданье, а мужиков молодых вообще нет – все подались в новый дом на службу, так и живут там, не видел их никто вот уж больше года.
Я вспомнил развесёлую компанию, бившую меня в Доме Одиночества,и догадался, что это, скорее всего, они и есть.
– А новый дом – это тоже Кукуевка?– спросил я.
– Нет, это уже Сутяжск, город. Здесь, так сказать, слияние города и деревни.
– И хутора,– подсказал я.
– И хутора,– совершенно серьёзно кивнул участковый, после чего мы снова выпили.
Мы сидели, пили, курили, от старшины я узнал кое-что о последних веяниях в борьбе с организованной преступностью. Когда я спросил, а как же быть с преступностью неорганизованной, Пивоваренко снисходительно пояснил, что, как только с мафией будет покончено, прочая бандитствующая мелочь тут же в страхе побросает оружие и разбежится кто куда. Найдётся, конечно, десяток-другой закоренелых старых клептоманов, но справиться с ними особого труда не составит. Потом он ещё раз прозрачно намекнул на то, что в Кукуевке – семь девок на выданье, одна другой краше ,пропадут ведь без мужика. Я вполне резонно ответил ему в том смысле, что девок-то семь, да вот я всего один. Он же как-то загадочно ухмыльнулся, загадочно так и даже как-то скабрезно.
– А ещё – сказал он мне совсем уж напоследок, одевая фуражку на пороге, – а ещё у нас есть просвистит, Васька-тракторист. Казалось бы, последний молодой кобель на всю деревню, вали девок хоть всех семерых каждый день, да ещё косую Люську впридачу, ан нет – это чучело, перетак его мать да растак, материну юбку нацепит, платок повяжет, сядет на свой трактор и носится по полям, и кричит, что он – Паша Ангелина. Представляешь, каков?! Я хотел было на него, засранца такого, дело завесть, перерыл весь уголовный кодекс – нет там ничегошеньки про просвиститов. Ну, бывай здоров, а мне в управу лучше не попадайся . Заходи ко мне лучше в гости, как отсюда идти мой дом третий справа.
Он ушёл, оставив мне свои сигареты, я допил свой скотч, прибрался и лёг спать. Впервые за всё время моего пребывания здесь, пришла мне в голову простая такая мысль, что мне, типичному городскому жителю, невыносимо трудно жить в таком медвежьем углу, да ещё и сократив круг своего общения до себя самого и дома, в котором живу.И, засыпая, я пообещал себе назавтра же пойти в Кукуевку и познакомиться там со всеми, кого увижу, в том числе и с семью девками на выданье, и с трактористом Васькой, являвшемся трансвеститом, что, по моему представлению, для нашей деревни – большая редкость.
7.Дом Покоя ( продолжение): почти Голливудовщина.
Люблю хорошую комедию
чтобы тортом по всей морде!
П.Гринуэй.
Вначале была глупость. Косая Люська забеременела, и, хотя я к этому не имел никакого отношения, всем миром постановили меня на ней женить. Против были только родители семи кандидаток в старые девы. Пивоваренко тоже был против, претендуя на роль друга, но, как оказалось впоследствии, его просто грызла совесть, потому что именно он и обрюхатил Люську, которая была не в силах отказать представителю власти. В общем, женили меня на косой Люське. Артём Семёнович, председатель нашего колхоза – говорю "нашего", потому что к тому времени я уже работал в колхозе имени Гоголя, – закатил такую свадебку на три деревни, как будто я женился на английской королеве. Мне было невыносимо неловко, причём, даже не от того, что меня силком женили на убогой, а от того, что это было наказание за преступление, которого я не совершал. На лицо моей свежеиспечённой жёнушки лучше было не смотреть глядя на её глаза, один из которых беспрестанно шарил по небу в поисках Высших Сфер, в то время, как другой упрямо буравил мать сыру землю, остерегаясь лукавого, в один момент можно сойти с ума в худшем смысле этого слова. Умом она тоже была слабовата, и день-деньской напевала незатейливую песенку легкомысленного содержания:
