Текст книги "Реквием по Н В"
Автор книги: Дмитрий Чистяков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Этерман Александр
Реквием по Н В
Александр Этерман
Реквием по н.в.
Я увожу к отверженным селеньям. Д.
Песнь Вторая
Мне было страшно с самого начала. Глотая воздух и борясь со сном, Я что-то нес. Меня перебивала Известная красавица... Потом
Потом дошло. Цвели и ожидали, Что, наконец, заплачу. Я молчал, Кивал и мялся. Било десять. Дальше, Едва вздохнув, – я поклонился в зал
И, поднимая голову, услышал Ехидно, в лоб. Чего не миновать, Тому не быть – а он из ряда вышел. Я втихаря нащупал рукоять.
РИМ
I
Подводим итог, не коснувшись запястья Бесстрашный глава Факультета Пристыженно спросит – а было ли счастье В свой час? – и дождется ответа.
В свой час. Под развесистой клюквой. Под самый Лирический корень. Гуманно, Бескровно: одним – сципионовы Замы, Другим – ганнибаловы Канны.
Мы честно скроили из смутных поветрий Образчик – а в жилах героя Напиток – правдивый настой геометрий И право на нечто иное.
II
Вопрос из зала: "Взяли ли вы Рим"? Я взял его. Он не сопротивлялся. Я столь его тщеславно одарил, Что он посовестился и отдался.
Я пососал волчицу, а затем Вкусил традиционной птичьей шеи И сей же час предался без затей Уже иной немыслимой затее.
Увы – я легче мог бы Рим стереть И утереть – но, заново отстроив, Жить на холмах! – Уж лучше умереть В своей грязи и от своих устоев.
Но к слову "Рим" невыносимо "плен" И "беспорядок". Из любви к этруску Спалить Коринф, разрушить Карфаген, Отстроить Форум и пойти вприкуску,
И вот, разросся пуще, чем тогда, И вширь, и ввысь – куда поре расцвета! Да и чего стекаться в города На то была империя в полсвета
И оттого-то больше не бывать. Зато тоска – болезнь старинных зданий. Мы – нет. Нам этим воздухом дышать, Ну, и не рухнуть от воспоминаний,
Едва случится посетить Стамбул Или иные лакомые страны. Тамбовский пояс лихо утянул Порфироносных девушек Тосканы.
III
И в этом Риме я хотел добыть Доспехи, пешки, латников и копья, Поднять дыханьем бешеные хлопья И ледяное сердце растопить!
Столичный город, кающийся змей, Гермафродит, охальник и неряха Цедил войну и вереницу дней До полного отчаянья и страха.
Я до смерти боялся угадать Куда попал, и чей я современник, А может, гость. Ну-ну. А может, пленник. Чем буду думать и голосовать,
И кто у нас страдает от любви, Берет взаймы и отдается даром, Околевает в родственной крови И полыхает собственным пожаром.
IV
Увы, то был не Рим "Сатирикона". Мне не хотелось сравнивать одну Тюрьму с другой, материю – со звоном, А главное – идущую войну
С неистребимой и на сласти падкой Все так же смачен, весел и жесток, Как схваченный мятежной лихорадкой Рябой провинциальный городок.
Он ждал зимы, вестей от Сципиона И успевал хозяйствовать и жить На оба дома – строить стадионы И жертвами всевышних ублажить.
В апреле римский воздух слишком дорог. В разгар зимы, взвивая сладкий дым, Меня отверг родной великий город, И приютил принципиальный Рим,
Врубившийся в сгоревшую столицу Пучком паленых разноцветных жил. Он прел как ожиревшая волчица, И старый мэр его освободил
Как опоенный рыцарь честных правил, Дурных манер и вовсе не дурак. Вот, некто Ганнибал ему не вставил, А он, вступая в должность, как-то так...
V
Ромул – Рему
В чем наша заслуга? В чем наша вина? Мы нежно любили друг друга. Наш город построен на все времена, Но это не наша заслуга.
Мы честно вплели в евразийский венок Причуды семейного стиля, Но город – по Ньютону – столько же мог, Как те, кто его развалили,
Позволить. Бессмертное имя и стать, И, скажем, имперское чванство. Мы братоубийство могли оправдать, Но только не цезарианство.
Коллега, мостящий костями холмы, Не в той подвизается роли. Охота и страсть будоражить умы, Как правило, пуще неволи.
Чем портить имперски закрученный шов, Пусть вперится в звездную карту. Едва ли достанет пустых островов Не всякий – чета Бонапарту!
А нам, очевидно, придется забыть Свой город и старые страхи. Помпей или Цезарь не стали бы жить В квартале, где ходят монахи
(Большие любители раны травить, Что Рим своевластен и светел И благоустроен. О чем говорить? Мы смертны, а город бессмертен,
А то – долговечен, как первый снежок, Торчит, как орешек на торте...). Мы лихо подвесили наш сапожок К широкой альпийской ботфорте,
К штанине, надеясь, что станет окном В Европу. Но с ейного взгляда, Нас всех переплюнул мадьяр-костолом Весомостью личного вклада.
VI
И пусть. Потомки назовут банальным Мой офигенный план учить плетьми Тех, кто во славу финиковой пальмы Живьем сжигает мать с тремя детьми.
Кто превратил охоту на волков В крутую чистку собственного клана? Не город Рим живет среди веков, А благостное "Pax Americana".
VII
Обратно в зал: Вы можете не верить. Спокойный сон – для совестливых лиц, Но нам сулили не друзей, а челядь И воспаленье каменных таблиц.
Я вынужден сбежать, как та семейка, Пусть не в пустыню, пусть не на осле В моем кармане только карамелька Еще напоминает о Москве.
Наверное, вы милосердно правы. Огонь в глазах – еще не блеск планет, И только и всего в мерцаньи славы, Что нить видна. И пыль. А толку нет,
И веры нет. Зато плясал мазурку Как Понятовский. Сексуальный пыл Мешал купаться польскому придурку Увез не ту, которую любил.
Как глупый кит. Дышать с тобою вместе. На берегу он сам себя казнит, Зато я до того невольник чести, Что, как учил Ламарк, позорю вид.
Так воздух с губ. Так золотая чаша Любой настой. А грязное белье Сама стирай. Возлюбленная наша Отныне – достояние мое.
При встрече снимем шляпу. У ошибки Цена своя. Красавцев в двадцать лет Сводили в гроб не пушки, а улыбки Виконта Алеф и маркизы Бет.
Я слишком долго изводил бумагу. Пора уже. Вздыхаешь и несешь Оттачивать наследственную шпагу И по дешевке – бабушкину брошь.
Подковано. Блестит. Приобретаю Известность и – куда там город Рим Провинции на берегу Дуная. На юге – Понт. На севере – Гольфстрим.
VIII
Рем – Ромулу
Достаточно пакостно, чтобы остыть Семьсот километров от Вены! Здесь смогут в провидимом будущем жить Семиты и аборигены.
Ты пишешь, что сей Капитолий – тюрьма, Но это смешно и неверно. Ведь даже была симпатична сперва Юдифь голове Олоферна.
КОРИНФ
Бронзовый век Р.
I
Коринф пылал. Огонь царил всевластно. Спекались судьбы. Их конгломерат Шипел. Огонь бесстрастно И сухо слал людские души в ад.
Коринф пылал. Его дворцы и храмы Текли и лопались. В его руках свело В единое и ведьм, и помело. Б-г знает чем они казались сами.
II
Я не был современником сих бед, Ни даже поджигателем, но случай Пронзительно навел меня на след, Ребром и соблазнительно колючий.
Коринф горел как грешники горят. За все грехи людей дома платили, И после этих сцен разгром Бастилии И строфы Данта – чистый плагиат.
И я не мог, конечно, усмотреть Ни воли злой, ни парадигмы сладкой. Мне двадцать лет. Мне некого жалеть. Сижу на камне и хрущу тетрадкой.
III
Текли и сохли. Ночь сменила день И устремилась к неизвестной цели. Крестьяне из соседних деревень Сошлись на дармовщинку, очумели
И, часто выдыхая перегар, Уписывали жидкую стихию, И поражаясь, что еще живые, Благословляли город и пожар.
Коринф пылал. Его не пресекали. По всем вполне. Сюжеты и хвосты, И недовольных намертво спаяли Бездушный край и жаркие цветы.
IV
Тревожась за судьбу Москвы-и-Рима И за свою несчастную судьбу, Я не могу не думать о Коринфе И не велеть бежать туда рабу.
Но мне безумно жаль его породу. Я бы хотел, вверяясь небесам, Уйти в Коринф оплаканно свободно И сознавать, что сделал это сам.
Но смерть в постели? Врезавшись, и клейко Душой и телом в городской бедлам, Ору, решившись: "Эй, судьба-индейка! Рабу, – беги в Коринф к другим рабам
И отыщи причины и начала, И что за новоявленный Катон Постановил задолго до пожара, Что этот город должен быть спален".
И он ушел. Меня пронзило чувство Закованности в наши города, Тоскливой неподъемности искусства И зависти к беспечности раба.
V
Что далее? – Ростки живой травы, Им свойственно соединять начала. От прошлого осталась горсть золы, Как конфеттиn? на стульях после бала,
Но там, куда свалили ценный лом, Кристаллизуясь, таяла, сверкала И отдавала медленным огнем Поверхность неизвестного металла,
Чью новизну и прелесть, я боюсь, Похитили для празднованья труса, Когда ее покойный Мебиус Вывертывал из собственного уса.
(Напутствие сажающим сады Практическое следствие пожара Возникновенье новой красоты Не где-нибудь, а на могиле старой.)
Все обошлось, конечно, без чудес. Огонь расплавил ценные металлы В дурацком старом храме и окрест В пропорциях случайных и престранных,
Загадочных от совпаденья с тем, Что никогда ни с чем бы не совпало, Не совпади оно с паденьем стен И сокрушеньем крепостного вала.
Мы дружно невзлюбили этот сплав, Приравненный к сокровищам Востока, Искусно утаивший свой состав И равнодушный к будущим восторгам.
Латиn?няне ваяли из него Великих полководцев и изгоев, Особо отличившихся богов И собственных еще живых героев.
VI
По мне пейзаж – ужасно ясный след Пусть не по мне – свершившихся явлений. И вот, хожу на этот Факультет И тем живу – для дачи разъяснений.
Мне нет нужды встревать в безумный мир Джихада и туркменского народа Чтобы узнать, кого долбал эмир И как его – и результат похода.
Каков вопрос – таков ответ. Таков И интерес – и вихрь и ветер в гриве. Я строил их взаправду, из кусков И становился сам себе противен.
Мораль узка. Пока я изучал Сравнительно араба и монгола И юг Балкан – я попросту чихал, Что ворошу эпоху произвола,
Как юный медик. Над чужой ногой, Как над душой. Но жилы тянет смело. Не дольше, чем к натурщице нагой, Привыкнуть к человеческому телу.
Флиртуем в морге. Пища для ворон, Лицензия – но я не врач. Сначала Проснется совесть. Нежный эмбрион Порядочного профессионала,
Что в жалобах, идущих к небесам, Как может, умаляет нашу долю, Когда уже наказанному там Прописанные утоляет боли.
Но чем остудишь тлеющую плоть? Слезами? За умеренную плату Смягчаем гнев небесный. А Г-сподь Всемерно сострадает адвокату.
Влюбленный мавр? Душитель? Нет. Увы. Учу: "Война – сама себе кормушка. Мой будущий бюджет"... В конце главы Не прохожу в ее иголье ушко,
Но процветаю в должности зато. Пускаю стружку влажной древесины С олив аттических. А что до эсхатоЛогической природы медицины,
То хоть она и правда занесла В Европу AIDS, чуму и лихорадку, Меня до основанья потрясла Ее любовь и ненависть к порядку.
Все преступленья стоят одного. Мы потому и судим, что подсудны, И есть причины связывать богов С употребленьем склеенной посуды.
Землетрясенье украшает дом, Пока не станет приторным и частым. Мы справедливей мыслим, чем живем, И, может быть, поэтому несчастны
И больше не сгораем. Никогда История не завышает кары, И, сотрясая, строит города Неповторимость всякого пожара.
Огонь наивен, как латинский стих, Как чемпион, забывшийся на ринге. Я просклонял последнее "прости" Своим друзьям, оставшимся в Коринфе.
VII
Увы:
Дышите глубже. Нет. Уже. Не надо. Увы, дотла. И раньше не бывал. Не состоял. Не затесался в стадо. И Минотавра в зад не целовал.
См. протоколы двух последних сессий. А все-таки? Вас не было в стране? Коринф сгорел от докторских репрессий И если бы хоть по моей вине!
КАРФАГЕН
Я получил блаженное наследство...
М.
1
Пусть в срезе времени нетленны Дела, свершенные другим, Но от развалин Карфагена Я в третий раз иду на Рим.
2
Нет, не английских генералов, Не склянок с импортным спиртным Хотели только Ганнибала Войска, идущие на Рим.
I
Все правильно. Лопнуть, а не совместить Войну с исторической драмой, И ежели вспять – то у Канн победить И выпасть в осадок под Замой.
Тщеславно? Но разве не в минимум зла Мы метим, стреляя из лука? Что делать! Как опция делать дела Война – некрасивая штука.
Пусть тот, кто возводит себе Колизей С гуманной и праведной миной, Кладет сыновей или личных друзей В согласии с вечной доктриной.
Бывает и хуже. Я сам хоронил Проездом, на периферии Беднягу, который на свадьбу копил И умер от дизентерии.
Меня порицали за левый уклон И звали на экстренный случай. В итоге по хронике этих времен Распишется самый живучий.
Свои же пинают. В приказе прочтем, Что вычищен. Там несомненно, Что я идиот и играю с огнем, И внутренний враг Карфагена.
Я только и сплю, что в армейских частях. Три старых испанских бригады Воспитаны мною на собственный страх И средства. А больше не надо.
В Европу. Пускай, обосравшись, дрожит И стонет начальственный кочет, а. Предполагая, что буду разбит, б. Сопротивляться не хочет.
II
Вздохнешь – и знакомый воинственный гул Сползает с соседнего склона, Как будто и справиться не преминул Про страшную гибель Ганнона.
Опять с полдороги. По пальцам верней, Чем прямо. Такие равнины Изводят солдат, утомляют коней И сплющивают Аппеннины.
(Не слишком ли долго? Как я проверну Без льда, формалина и соли Шестнадцатилетнюю кряду войну, Тем паче на вражеском поле?)
Кровавый и лакомый прожит кусок. Почуяв бессмертную славу, Мои офицеры торопят свой срок И кавалерийскую лаву.
До них не дошло. Усчитав с пирамид Полсрока глазения в Лету, Потрепанный ролик не присочинит К прошедшему пробу сюжету.
По первому разу и я был герой И рыцарь. Погано и горько. Противник, набравшийся школы такой, Печально вздыхает – и только
И знает себе стратегический план. Раздавленный быстро и страшно, Не скоро медлительный этот болван Докатится до рукопашной.
Италия наша. Сдираю с нее Семь шкур. В Карфагене осудят. Но, Г-споди! Стыд мой, несчастье мое Я в точности знаю, что будет.
III
Куда после Замы? В этнический суп? В изгнание? С крымских задворок Провинция ладно – мой собственный труп Был выкопан без оговорок.
Что толку в геройской компании-блиц? Не ради же кровной обиды, Ловя на неточностях римских тупиц, Мы клали из них пирамиды.
С таким-то везением Рим не спасти! Трещи, средиземное блюдо! Ах, если бы только один к десяти Я запросто сделал бы чудо...
Разграблю Кампанью. Пусть гнезда не вьют. Пусть хоть никакая расплата, А все же. Они мне еще перешлют Бескровную голову брата
И город разрушат... Чем страхи копить, Сенат после долгого спора Решит, что нам лучше бы вовсе не быть По каждой статье договора.
Разочек бы встретиться этак на так! Какое! Как храбрая моська, Гоню я, единственный зрячий дурак, Хваленое римское войско.
Пусть так. Хоть потешимся, ежели так. Мои африканцы устали От трудных понятий. Сжигая кабак, Не трогать соседскую кралю.
Опасно мешать их отвагу с песком И ропот – с тропическим ливнем. Мой опыт в сравнении с их невесом, А распоряженья наивны.
В такой ситуации немудрено Запутаться в траурных датах, В сражениях, данных когда-то давно, И каверзных их результатах.
IV
Заметив, что войско в дорожной петле И следует взять по карнизу, Я бодро поехал, качаясь в седле, Оставив их слева и снизу.
Оливки и хижины прежней поры, И дальше – с ажурного гребня Вид прямо в историю с желтой горы На месиво пыли и щебня.
Спросить бы – не тут ли мой собственный прах? Но только спугну. Разбегутся. Война. Это, знаете, в детских мечтах Вернуться не значит рехнуться.
Он скоро издохнет. Хочу посмотреть. Как мы, только дольше и гаже Но горная и предзакатная медь, Наверно, останется та же.
Что может быть слаще, чем горный пейзаж? Особенных чувств не питая, Смотрю – а войска переехали кряж, В Провинцию перетекая.
Не слабое зрелище. Пылкий кошмар, Как от углекислой шипучки. По счастью, начальный военный угар Проходит от первой же взбучки.
V
Приехали. Лагерь натруженно тих. Животные млеют от зноя. Нет сил. Ничего. Обойдемся без них. В палатку. Так корчил героя
Еще Агамемнон. Ни в ссору, ни вскачь, Ни штурмом. Заранее каюсь И к плахе, как старый опальный палач, Со знанием дела склоняюсь.
Где наш оптимизм и воинственный пыл? Шалея от шума и пыли, Четырежды в день выбиваясь из сил, Мы просто об этом забыли.
Созвездья! Как худшие из игроков Я вверился их правосудью, Но чур им выглядывать из облаков И глупо таранить их грудью.
Мы все заодно. Бледнолицый осел Хитрее, чем мул чернокожий. Я с первого раза себя превзошел И гнусный латинянин тоже.
Он может предсказывать каждый мой шаг. На третьем часу представленья Сей муж наблюдает мои антраша Без зависти и удивленья:
"Немыслимо – как это так не прозрел От столь очевидных болезней? Для славы бессмертие собственных дел Опасней всего и полезней.
Мы так и идем, упираясь, к концу, Теряя солдат и столицы, Покуда все это угодно Творцу, Сопернику или убийце".
VI
Войска наступали по желтой земле, По тонким пылающим травам В сиянии дня и в томительной мгле На горло соседним державам.
Как реки в озера. Так маленький страх В большой и влюбляются в встречных. Так баснями о предстоящих боях Пугали моих подопечных.
Так жидкое несовершенство волны Форсирует с пеной событья И в желоб. Дорогой старинной войны, К скорейшему кровопролитью.
А в принципе, верно. Испанский поход Удался. Швейцарские дали Не выдали. Вывели. Вниз и вперед И вырезать их на привале.
Боялся, застрянем. Их первый же форт Схватил нас за горло. Умело Соврал. Десять римских когорт Мгновенно решили бы дело
Над горной рекой. Объяснил каждый чих. Вздохнув, пропустили. Тупицы, Талантливо приняли нас за своих Ну, а негритянские лица
За белые? К черту. Я аж поседел. Брат только сносил их берлогу, А мы уже шли по колено в воде На юг, перерезав дорогу
На север, к их глотке. Упрямый как мул, Напрасно, по общему мненью, Я этим же вечером не преминул Хребет и пошел в наступленье
На личные цели. Гнилой виноград! Никто и не думал о Риме! Достаточно, если они задрожат При том, что история с ними
И, в принципе, их. Устыдившись, соврешь По-крупному. Чтоб понимали, Чего их зажравшаяся молодежь Помешана на Ганнибале.
VII
Не в хрониках счастье. Военный колледж, Влюбленный в меня безответно, Резонно проев составителю плешь, Издаст их с пометкой "секретно".
А в глупых потерях. Ни женщин, ни книг, А дохнут. И пьют понемножку. От страха и помер мой бедный денщик, Наткнувшись в потемках на кошку.
VIII
Смотрю – осушили. В пятнистом ряду Холмов – ни свободной минуты. Не помни, куда и откуда иду, Решил бы, что все перепутал.
Тут были болота и лес над рекой Не то, чтобы времени нету, А просто до дела еще далеко, Насколько я верю в приметы.
IX
Под утро, спиной к облесенным холмам, Я первым увидел ворота, В которые рвался с грехом пополам, На грани стыда и полета.
Полмира? Полдела? Да как бы не так! Не дети корпят у орудий (И сами мы – хоть я и круглый дурак Но все-таки взрослые люди),
И все же сбежались смотреть на войска. Мы заняли ночью предместья, Не зная еще, что победа близка, Бессмысленна и неуместна,
Как хвойные факелы. Двадцать минут Борьбы между ночью и утром И все – одного, как известно, не ждут, И он обольет перламутром,
Линяя в лучах. С близлежащей горы Смотрю. Освещение гасят. Я помню его с довоенной поры, Но как антипатия красит!
X
В Источниках город. На практике холм. Забыли как звать. Ротозеи С приятностью щупают их сквозь чехол В далеком Британском музее.
Я тоже попробовал. В самом конце Пути. Обметающий склоны Туманец. Занятно менялись в лице, Узнав силуэт Вавилона.
"Бессовестный врун"! Ну конечно! Смеюсь. "Скажите спасибо, ребятки, Гавенный Ирак, а не Древнюю Русь Приходится трогать за пятки,
Как бедным татарам. И даже не Рим. Чудовище с глиняной тушей. Кладут кирпичи и колдуют. Таким Мы вломим за милую душу".
Болтаю и думаю – чем их взбодрить? Добычей? Подумают сдуру, Что в шляпе. А надо еще наступить На эту пушистую шкуру.
Вздохнул и велел, чтобы сразу на всех Бифштекс и подарки для женщин. И рисовой водки. Мгновенный успех Расстрогал моих деревенщин.
И живо. Горячими, как они там, Черт слижет – останутся крошки! Кто только не брал городов по утрам Поганое варево с ложки!
Чего им еще? Задержать в небесах Венеру? Видали нахала. Ни Ромул, ни Рем не имели в войсках Подобного материала.
Аж три континента. Смешение рас До неразличения цвета Ну разве что пестро и радует глаз. К двенадцати кончим. Планета
Стоит. И единственный выживший слон Трубит. И по первому знаку Уставший, к седлу прикипевший Ганнон Ругнулся и начал атаку.
ВАВИЛОН
Когда мы влюблены, мы никого не любим. П.
АВТОР: Ах, я был везде – и все выбросил в последней редакции.
Сотни конных [пригнувшись] и сколько-уж-там-их знамен, Орды голых бандитов, подернутых кровью и пылью, Как ватага детей, уловивших чужое бессилье, Наносят удар по войскам, наступающим на Вавилон.
I
Шаг первый – это шаг через порог. А он себе цедил из будуара Похабный, но бессмертный монолог С произношеньем польского гусара.
Так в проходной судейской болтовне Мелькает: "20-б – убийство взором". Мы, слава Б-гу, третий год в стране, Где от смущенья щелкают затвором.
И, будто через розовый бокал, Твое лицо, попорченное болью, Смотрело на меня, и я молчал, Раздавленный вернувшейся любовью.
Нас разделял не шаг и не обман. Мы честно исполняли обещанье Публично плюнуть в собственный роман И чуть не разрыдались на прощанье.
Но, к сожаленью, римский лаконизм Не беотийский. В этом эпизоде Пошел ко дну испытанный трюизм, Опасно удлинившись в переводе
И всхлипнув, как начищенная сталь В аранжировке было безобразно. Я нагло распинался про мораль, Оттягивая торжество соблазна.
И вот, дождался. Смотрит, как убить. Не то, чтобы не узнавала вовсе, Но как я мог тебя предположить В ощерившемся красноглазом мопсе!
Мы мерзко обожрались беленой, И с юных лет толкуем сновиденья. А все равно – завидев привиденье, Невольно упираешься спиной.
II
Надев пижаму, я меняю цвет, Как камбала. Когда достанет духа На ночь с тобой. За все один ответ Кончается язвительно и сухо.
Твои часы показывали два. Я встрепенулся, сделал предложенье, И бедная больная голова Рассыпалась от головокруженья.
Накрыть в постели, в собственном дворце Красавицу, известную в столице, С застенчивой улыбкой на лице И, кажется, занозой в ягодице,
И повторять, что никакой не врач И вообще совсем не в этом стиле И дьявольски боюсь таких удач, Хотя они мне, безусловно, льстили!
Куда податься? Разве что взаймы. Отстукав тридцать в поисках опоры, А в пятьдесят уехав с Колымы, Пожалуй, поздно метить в Пифагоры.
Я выудил как новый Вавилон Москву и в ней – московское плененье За три столетья до конца времен, В кольце бульваров и под настроенье,
Так что с любовью лучше не шути, И кто еще за перса в Вавилоне! И если затеряться в десяти, То отчего не в первом миллионе,
Где близко и, пожалуй, горячо? Пока она расчесывает гриву, Ругнуться вслух и руку на плечо Совсем не поздно, хоть и щекотливо.
В урочный час неловко уступать. Но, как красавец, проданный в Египет, Я выкручусь. Он специально сыплет Остротами – и брюки под кровать.
А посреди старинного пруда У лилиями схваченной осоки Волшебная холодная вода Размешивает хоть и недалекий
От истины, но утерявший цвет И все-таки немеющий от сходства Твой голубой смеющийся портрет И мокрую эмблему пароходства,
Как заметают старые следы. И вообще – не очень-то хотелось Бессмысленно кружить вокруг воды В которую ты сдуру погляделась.
III
Но что же делать? Всякому дерьму В свой час на чей-то вкус припишут сладость. Я задрожал. Неведомо кому В конце концов выходит боком слабость.
Бессовестно мириться от тоски. Но пить помаду, млеть от поцелуев И, обводя, хотя бы и всухую, Ехидный контур, потирать виски?
IV
В конце концов и наши города Всецело слиплись. Став одной из многих, Студеная московская вода Нашла себе других членистоногих.
И, как среда для мертвых и живых, Развившись животворно и смертельно, В итоге стала общей на двоих И никакой для каждого отдельно.
Еще добро бы город на Неве А то опять с позором носом в Вислу! И оставаться собственно в Москве Мне не было ну никакого смысла,
А спас меня обычный почтальон. И рано утром, вспухши от натуги, Я все-таки допер про Вавилон, И то – с подачи собственной супруги.
V
От жидких будней царского сераля Впадая в полноводную тоску, Расплачешься, как уличная краля По мужу и надежному куску,
Тем более, что по пути из плена Через пустыню вдоль и поперек Мы к празднику имели непременно Двухдневный, а не суточный паек,
И стало быть, еще посожалеем О рыбе-хек и хрусте огурца. Не так ли было голодно евреям, Отлившим самоварного тельца?
VI
Шаг следующий – аж по полю боя. Дуэль сошла с классических картин За двадцать пять шагов нас было двое, Но гоготал и злился я один.
Он не дышал. Я не без содроганья Схватил запястье. Ты была права. Плащ с бахромой, как пылкое признанье, Так и лежал, всплеснувши рукава.
Его качали. В плотной гуще снега Блеснула кровь. По кружеву следов Пошли назад. Я продавил с разбега Небесно серебрившийся покров
В шести местах. Влепив двенадцать оспин В нетленный до дуэли идеал. Он больше смял. С женою в эту осень Нам вечно не хватало одеял.
Что это значит, выяснилось к лету Я идиот к взаимному стыду. Когда он выбрал эти пистолеты, Я знал, что непременно попаду.
VII
Вздох – шаг. Стон тоже. С самого рожденья Без задних ног. Не шевельнуть рукой. Невиннейшие наши похожденья Проносятся над шахматной доской,
Сшибая пешки. Живо бросив карты, Заговорю по-датски о любви. Из всех, открытых в середине марта, Там будет радикальнее. Увы,
Столпотворенье тоже. По привычке, К себе в постель. До состоянья риз. От счастья, что ли? От зашейной лычки К предплечию – и непременно вниз,
И далее – к известному моменту Успеть родиться и обзавестись Судьбой, любовью, веским аргументом И с первою женою развестись.
VIII
Я столько зим скучал по снегопаду! Немного скиснув рано поутру, Никчемные осадки были радыРадехоньки растаять на ветру.
Мне оставалось только жать плечами. Немножко обобщая гололед И все, что было раньше между нами, Я вписывался в календарный год,
Треща в суставах. Что мне делать дома? Так превосходно в лучшем из миров! Из кислосладкой ледяной истомы Я не спешил под утепленный кров,
Где все, что совершается – фатально, Не то, что тут – почистился и встал. И рукотворным утешеньям в спальне Чего я только не предпочитал!
И вовсе не числом, как хлопья снега, А тактикой. Я обходил квартал, И от попытки суетного бега Сначала зуб на зуб не попадал,
Но скоро стало весело и жарко. И, направляясь к станции метро И поскользнувшись на аллее парка, Я повредил четвертое ребро.
IX
Снег никогда не падал в Вавилоне. Гриф никогда не грезил над Москвой, Но, описав дугу на небосклоне, Он опустился в снег передо мной,
Крутил, валил и таял. Ночь катилась К Москве-реке. Шла смутная зима. В ее груди как бешеные бились В зеленый лед одетые дома,
И – прямо через длинные ресницы По улице метелью пролетал Трамвай, а может, призрак колесницы, И как пустой троллейбус дребезжал,
И, растворившись за стеною белой С дурацким колпаком на фонарях, Он мыслился как ледяное тело На лошадиных ледяных ногах,
Зацокавших по ледяному склону Как мотылек – на свет своих очей, На медленно растущую колонну В полкилометра жженых кирпичей.
X
Когда в углу за шкафом вырос мох, А за окном – седое оперенье, Я понял, что сплетение эпох, А не амбиций – гвоздь столпотворенья,
И даже не смешенье языков.
Неразличимость зимних городов И явное веков несовпаденье Сплетались, как цветные сновиденья, И падали, как снег из облаков
И смелый летчик. Ндравную чету Не обойдешь, не упразднив границы. Не так уж много было на счету Той ночью у конкретной единицы,
А выгорело. Мальчик прогремел, И самолет, едва крупней вороны, Как выяснилось, пошутил и сел В День противовоздушной обороны,
Что привело к отставке разных лиц. Я сразу размечтался о лекарстве. Радары в сопредельном государстве Не то, чтобы ловили хищных птиц,
Но зимней ночью, по уши в снегу, Так могут только ангелы да феи. Вдобавок, на персидском берегу Стояли две зенитных батареи,
Отлично наводились на тепло И метко били по военнопленным. Так что, пожалуй, мне не повезло Не меньше, чем оплеванным военным.
XI
Не все так сладко. Подвернув лодыжку И улыбаясь из последних сил, Я слушал рассужденья и отрыжку Зажравшихся и мнущихся светил,
Трезвон в ушах и боль в боках и членах. На то суровый климат, крепкий лед, Конец зимы. Разбавив краску в венах, Я бы залил ее за переплет.
XII
Под вечер завязались беспорядки. Фальшивый джинн, отпущенный себе, Кружился в очаге старинной кладки И таял в развороченной трубе.
Мой Вавилон, уже неотличимый От облесенных Воробьевых круч, Легко спознавшись с истинной причиной Грехопаденья белого из туч
И силуэтом незнакомой башни, Русскоязычно примется опять За старые останкинские шашни Затем и строил, чтобы взбунтовать
Природу против собственной натуры И местных выгод. Из подобных мест Нетленная аккадская халтура Передавалась в Конго и Триест
Вторым каналом. Первым специально Врубали только новости да джаз Для средних школ. А нынче прямо в спальне Усматривают Рим через Кавказ
И сочетают умное с полезным Из первых рук без всякого труда. Держа на юг из нашего подъезда Всенепременно попадешь туда.
XIII
Союз зимы с инстинктом разрушенья И мы с тобой со скрежетом зубов Перемывали славное крушенье Ночное сопряженье городов
Вверх по дуге, застывшею рекою. Восторженно – как будто – где кутить? Решаем – будем драться – но какое Бы хулиганство нам предотвратить?
И чем заняться? Как прищучить гада? И тут как раз весенний звон витрин. Я обернулся. Столб тихонько падал, Верхушкой заезжая в магазин,
И погасил. Снежинки белой вязью Вспорхнули и исчезли на лету. Порвав с гудящей проволочной связью, Безлюдный город падал в темноту.
Мне страшно не хватало телефона. Кому поведать? Местная шпана Сидела дома. От Двины до Дона Ни одного горящего окна.
Ты засмеялась. "Заполночь теплее, В такой-то шубе! – А без фонарей Куда как лучше. Я не молодею И не хочу. И кончится скорей".
Я испугался. Вечер разгулялся Как Дон-Жуан. Придется подбирать Слова назавтра. Если путч удался, То как его теперь именовать?
Взорвав мосты и отцепив вагоны, Как частность, избавляясь от частей, Ночь закрутила штурм Иерихона, Петляя и визжа, как сто чертей.
XIV
Я весело улыбку в шапку прятал И не без удивленья наблюдал Искорененье старого порядка И начисто оттаявший квартал.
Москва, метель и ночь сводили счеты, А между ними, каркая и злясь, Метался гриф, испуганный охотой На хищников, проталины и грязь.
Пускай спасется! С правого колена Последний залп – до будущей зимы! После того, как вырвался из плена, Он изводился в точности, как мы
По кровожадной молодой особе, Попутавшей любовь и ремесло. Я прохлаждался в пуховом сугробе, Куда нас беспричинно занесло,
И быстро таял. Говорят, разлука Длинней любви. А если вместе жить? Я много лет не целовал ей руку Неровен час, придется отрубить!
К семи утра, когда протопал мимо, Ругая нас, мальчишка-почтальон, Московская метель невозмутимо Взяла мгновенным штурмом Вавилон.
