Текст книги "Начало летоисчисления"

Автор книги: Дмитрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава четвертая

Хоть и не всегда досыта, мясо у них теперь было. С каждым разом Пир совершенствовал ловушки, выбирал более удачные места на тропе. Учился прятать петли, чтобы зверек ничего не заподозрил и не учуял. После оленины зайчатина казалась пресной и не такой сытной, но все же это было мясо. Даже и собаке немного перепадало от их стола. Да еще немного промышляла Ми – отыскивала беличьи дупла. Случайно она наткнулась на погребенные, поваленные снегом стелющиеся кусты, на которых было множество нетронутых шишек. Хоть и скудная пища, зато всегда под рукою. Казалось, и мороз смилостивился – днем понемногу начало пригревать. И хотя до конца зимы было еще долго, лица Ми и Пира потеплели.

Ясно уже было: первая зима окончится для них благополучно. А ко второй они сумеют приготовиться лучше.

Правда, и забот тоже прибавится: будет ребенок.

Пока еще ничего не было заметно, но Ми уже знала и томилась ожиданием и предчувствием. Лицо ее выражало озабоченность, но стало как будто мягче. Пир завороженно смотрел на живот и бедра Ми, будто хотел разглядеть, как в ее теле зреет новая жизнь.

Ночами он по-прежнему урывал немного времени и высекал на другой стене нового оленя. Без этого он уже не мог обойтисm. Если рука его долго не держала каменного рубила, он мучился, и пальцы ощущали нетерпеливый зуд. Он с удивлением рассматривал задубленную кожу собственных ладоней, заживленные ссадины и борозды и неизменную паутину тонких линий, которые достались ему от рождения.

Умение обрабатывать камни, изготовлять ножи, топоры и наконечники к стрелам он перенял у Тао. Правда, сложному мастерству Тао обучал всех подростков племени, но отчего-то навыками старого искусника вполне овладел только Пир, может быть, именно потому, что делал всегда по-своему, а другие только усваивали отработанные стариком приемы ремесла. Но, правда, руки ему достались особенные – все схватывали на лету, и не могли обходиться без дела: просто зудеть начинали, если он долго не прикасался к рубилу и камню.

Ему безразлично было, что делать: обрабатывать каменный топор или высекать строгие линии на стене пещеры. Больше того, бесполезное занятие – рисовать оленя – сильнее влекло его. Восторг, который охватывал его, когда на серой известковой поверхности возникала настороженная голова животного, прибавлял ему силы, хоть в животе урчало от голода.

Просыпалась Ми. Ее глаза, впалые от худобы, еле светились, как потухающие угли. Она молча наблюдала за работой Пира. Он откладывал рубило и уходил в лес добывать мясо.

Новый олень на стене грота был более грузным, словно отяжелевшим в конце сытой осени, когда еще не наступила изматывающая пора гона. Вот такого бы оленя им и добыть сейчас – можно было бы растянуть мясо до тепла. У третьего оленя, нарисованного Пиром, больше было стремительности – он весь был заряжен ею. В гордом изгибе поднятой шеи – нетерпеливость бойца. Пир самого себя ощущал таким, когда теплые ветры в середине дня приносили невесть откуда нервозные, буйные запахи наступающей весны. Она приходила из-за гор. Половодьем обрушивалась в долину и снова уходила в горы, слизывая со склонов снежные языки. Вскрылась река. Только у затененных скал глыбились припаи синего льда. Ранняя зелень пробивалась сквозь сухую прошлогоднюю ветошь. А на озерах – их круглые зрачки были раскиданы по всей долине – еще ослепительно голубел лед. Только он уже не был прочным: стоило на него наступить, рассыпался на звонкие хрустальные иглы. Вдоль берега появились пропарины.

Здесь Пир случайно наткнулся на легкую добычу. По отмели на берегу густая трава поднималась над водой. Днем большие зубастые рыбины подплывали из-подо льда, заплывали в прогретую воду. Пир обнаружил их по шевелящейся траве. Подстеречь и оглушить щуку оказалось нехитрым делом.

Это было тем более кстати, что зайцы перестали попадаться в петли.

Пир решил сходить за щенками. В эту пору всегда бывала прибыль. Он взял с собой несколько наконечников и новый топор, чтобы выменять на хороших щенков.

Негустая дымка молодой зелени долго заслоняла от него глиняную стену – мелькнет в просветах серый борт и опять заслонится ветками. Пир никак не мог разглядеть, цел ли его олень. Наконец, вышел на опушку. И сразу увидел оленя. Он сильно пострадал. Талые воды подмыли крутояр, кой-где глина отвалилась пластом. Но все же олень был хорошо заметен. Кто-то даже провел линию по свежему слою. Только рука у того, кто рисовал, была не так тверда и глаз не совсем точен. Пиру стало жаль своего изуродованного оленя. Лучше бы уже и не притрагивались. Впрочем, исправить можно: соскоблить чужое и дорисовать самому.

Пир не сразу увидел внизу группу молодых охотников. Они готовились что-то делать. Один из охотников отделился, отошел подальше и с разбегу с силой метнул копье. Оно вонзилось в бок глиняного оленя и повисло. Вторым попытать меткость и силу руки взялся Эд.

Раздвигая ветви, Пир вышел на тропу, опавшие сучья постреливали под его ногами. Молодые охотники всполошились. Пир удивился: неужели подозрительный шорох способен напугать стольких молодых мужчин?

Эд узнал Пира, и все успокоились.

– Мы думали, вождь или кто из стариков. Нам запретили бросать копья в нарисованного оленя. Говорят: бесполезное занятие. А нам нравится.

Пир взял копье и долго разглядывал наконечник. Этот был сработан еще его руками.

– Я пришел, чтобы выменять у вас щенков. – Он выложил свои богатства. – И еще, чтобы научить вас ставить петли на зайцев. Их могут изготовить женщины и дети – совсем просто.

– Не попддайся на глаза старикам. Вождь приказал, если ты появишься, убить. Он считает, что ты заразил всех. Теперь уже каждый видит оленя, только не все осмеливаются признаться. Но скоро все изменится: Ясу одряхлел, его сменит Фу, и тогда ты снова возвратишься и нарисуешь нам нового оленя.

Ми по-прежнему заготовляла дрова, отыскивала съедобные коренья, собирала вытаявшую из-под снега прошлогоднюю ягоду. Пир старался быть невдалеке, всегда готовый защитить ее. Он не знал, какая опасность может угрожать ей именно теперь, но тревожный и смутный голос природы велел ему быть возле нее. Слух и зрение его были обострены как никогда. Ему необходимо было постоянно видеть Ми, ее раздавшееся вширь тело, перепоясанное по-летнему коротким обрывком шкуры. Крохотное существо, чья жизнь созревала в чреве Ми, до своего появления направляло помыслы Пира. Натаскал сухих стволов, отгородил невдалеке от очага площадку – здесь малыш будет учиться ползать. Насобирал множество сухих гнилушек – сгодятся на подстилку, чтобы постель ребенка всегда была сухой: гнилушки впитают влагу, их нужно будет чаще менять. На трех подрастающих щенков он смотрел, как на будущих друзей и защитников ребенка. У Ми чуть отяжелела походка, сама она огрузла, сильнее выступили скулы, лицо стало озабоченным. взгляд настороженным.

Подошел срок. Ми ничего не сказала ему, он понял сам. В этот день она никуда не пошла из грота. Запас мяса у них был. Пир занимался мелкой работой поблизости от пещеры. Обычно в племени вблизи роженицы всегда находилась старшая и опытная женщина. Но бежать за помощью к родичам было уже поздно.

Пир смотрел, как трое щенков играют с До. Пес позволял им ползать через себя, делал вид, что злится и слегка кусал их. Казалось, будто он стеснялся Пира, не давал себе воли расшалиться.

Не то глубокий стон, не то зов послышался из пещеры. Даже щенки притихли. До навострил уши и повел носом. Пир вбежал по отвесу. Ми скорчилась невдалеке от костра, сквозь стиснутые зубы тихонько стонала. Он на корточках присел рядом. Она не прогнала его. Он взял ее руку. Ми до боли стиснула его пальцы. Несколько времени он просидел так, через соединенные руки ощущая каждый новый толчок боли в ее теле. Раскаленные угли, не давая пламени, распространяли вокруг сухое тепло.

Все кончилось. Он взял в свои ладони теплое орущее и влажное существо. Жар и трепет чужой жизни пронзил его. Ми повелительно протянула руки и он возвратил ей ребенка. Она лежала на шкуре, прижав его к груди. Тот постепенно затих, слышно было только как почмокивал.

Уже через день Пир отправился на охоту, а Ми занялась обычными делами. Маленький Фэт был с нею, шкурой притянутый к груди – Ми только одной рукой придерживала его. Круглыми глазами он неосмысленно глядел на мир, где ему предстояло жить.

Когда он подрос, Ми стала носить его за спиной. Иногда Пир даже завидовал ему: сейчас Фэт проникался тем самым чувством, которое смутно запомнилось Пиру от детской поры. Малыш отнимал все внимание Ми. На время Пир и До стали просто подсобными работниками у нее. Она властно распоряжалась обоими. Пиру в награду разрешалось ненадолго брать малыша на руки. До боялся приблизиться к малышу. Хлесткий взгляд Ми останавливал его. Собаке не разрешалось даже заходить в грот, и До безропотно подчинился этому, покоряясь силе материнского чувства, которое владело Ми. Но однажды малыш сам приполз к До. Тот поджал хвост, весь подобрался, готовый к бегству, если Ми прикрикнет на него. Но она молчала. Фэт запустил пальцы в шерсть собаки и вскарабкался на нее. До покорно стерпел. С этих пор между ними установилось согласие.

Несколько молодых охотников во главе с Эдом пришло проведать семью изгнанника. Пир и Ми позвали их в грот. Все молчаливо сидели у костра, на котором готовилось мясо. Охотники заметили оленей, высеченных Пиром на стене. Он ревниво наблюдал за их лицами и остался доволен: судя по восхищенному блеску глаз, рисунки понравились всем. Он даже не знал до этого, как необходимо ему вот такое молчаливое одобрение других. Теперь уже голодные ночи, проведенные за тяжелым трудом, не казались напрасными – эти люди навсегда запомнят его оленей. Только это и нужно было ему.

– Осталось совсем немного ждать. Скоро вы возвратитесь к нам, – пообещал Эд на прощание. – Нужно будет и у нас в пещере высечь такого же оленя.

***

Не спалось. К ночи они подготовились неплохо: наломали стланиковых веток и высушили их у костра. Густая длннноигольчатая хвоя – хорошая подстилка. У каждого в рюкзаке был брезентовый чехол от спальника. К ночевкам у костра геологи привычны.

Но сегодня натощак не спалось.

– А мы так и не решили: в чем ценность наскальных рисунков? – напомнил Моторцн.

– Да ни в чем, – решительно высказался Ильин. – Помню, в школе наш историк говорил: всякие древние находки нужны, чтобы представлять себе, как жили люди в прошлом. Ну, представили. И что?

Некоторое время в гроте было тихо, слышался только равномерный шум дождя, да хрустели и шуршали обсохшие ветки под Игумновым – он, не вылезая из чехла, сел, выставив запеленутые в брезент ноги на свет костра. Должно быть, собирался возразить Степану, но тот опередил:

– Не подумайте, Иван Николаевич, что я такой уж ко всему безразличный. Честно. Даже и представить себе, как жили тогда, – и то интересно. Но одного этого мало. Наверно, в чем-то еще должна быть ценность всяких древностей?

– Наверно, есть особое мастерство в том, как они выполнены, – предположил Моторин.

– А по-моему рисунки первобытного человека ценны не мастерством, – не согласился Игумнов. – Нынешние живописцы более искусны: сейчас даже посредственные художники нарисуют то же самое гораздо лучше. Если бы произведения ценились за одно мастерство, тогда подражатели всегда одерживали бы верх над теми, кто ищет, а копии ценились бы наравне с подлинниками, а то и выше. Значение этих вот рисунков особое: они обогатили человека, может быть, больше, чем все полотна прославленных живописцев, скажем, эпохи Возрождения или нашего времени. Здесь истоки осмысления окружающего мира, отсюда развились все искусства. И не одни искусства, а и науки.

– Ну, это вы уже хватили через край, – Моторин не мог скрыть иронической нотки. – Какое отношение к наукам могут иметь эти примитивы? Этак вы объявите, что детский сад, где ребенок учится малевать кривоногих человечков, больше дает образования, чем институт, где человек постигает интегральное исчисление и теорию поля.

– Именно! Это я и хотел сказать. Не только институт, но даже кандидатская и докторская диссертации, вместе взятые, не смогут выправить положение, если было что-то самое важное упущено в детском саду. А здесь, в пещерах, все человечество находилось в детском саду. Вы даже не подозреваете, какую верную мысль высказали: именно так и происходит из века в век, из поколения в поколение – каждый человек повторяет путь, пройденный человечеством.

– Это все общие слова. Вы скажите, чем науки обязаны вот этому? – настаивал Моторин, с какою-то непонятной обидой тыча пальцем в стену, где виднелось изображение оленя.

– Вы не станете возражать, что не будь элементарных арифметики и геометрии, не было бы ни алгебры, ни дифференциального исчисления, ни аналитической геометрии, ни топологии, ни кибернетики…

– Не стану. Но ведь элементарная геометрия и арифметика не наскальные рисунки. Вы обещали указать на связь между рисунками и науками, а сами ссылаетесь на науки же.

– Хорошо. Не берусь рассуждать о связи между всеми науками – только о геометрии и астрономии. Связь этих наук с первыми рисунками древнего человека кажется мне несомненной. Различие между науками простыми и более сложными – между арифметикой и алгеброй или геометрией и топологией – состоит главным образом в степени отвлеченности от конкретных предметов: штук, килограммов, метров… Нужны были многие тысячелетия, чтобы человек приучился вести счет различных предметов абстрактными числами. Десять камней и десять деревьев это ведь не одно и то же, но в арифметике и то и другое можег быть обозначено одинаковым числом. А в алгебре следующая ступень абстрагирования – уже и самые числа, возможно стало обозначать символами-значками: икс, игрек, зет…

– Против того, что науки развивались от простых к сложным, никто не спорит. Но где же обещанная зависимость геометрии от рисунков?

– В любом школьном учебнике можно прочитать, что геометрия появилась в Древнем Египте. После весенних половодий Нила приходилось ежегодно заново устанавливать границы земельных участков. Отсюда и название: геометрия – землемерие. Но ведь прежде чем изобразить участок поля, пашни на чертеже – не важно на папирусе или на ватмане – нужно было уметь отвлечься от сути поля, как земли возделанной или невозделанной, плодородной или неплодородной, представить этот участок абстрактно. А разве не этого же самого достиг первый художник, разглядев в сочетании простых линий своего оленя, бизона, мамонта? Потребовались тысячи лет, чтобы в сознании прочно закрепилась связь между предметом и его изображением. После этого перенести на чертеж контуры поля было уже проще. А когда эти линии, оторванные от предметной сути, возникли на папирусе, с ними уже можно стало производить различные операции: складывать, вычитать, делить…

– Если признать в этом резон, получается, что искусства вы ставите выше наук? По-вашему, вначале были искусства, а потом уже науки?

– Не все ли равно, что было раньше. А скорее всего и то и другое начиналось одновременно. Свои знания и средства познавать мир человек разделил на науки и искусства много позднее. В чем я совершенно уверен, так это в том, что первым художником и первым ваятелем мог стать мастер, который искусил других выделывать каменный топор и наконечники стрел, нужно, чтобы рука умела ощущать предмет и видеть форму там, где ее еще нет.

Игумнов подложил в костер и пошуровал нагоревшие угли геологическим молотком, как кочерги – взметнулось пламя и посыпались искры. Ильин и Моторин отпрянули от огня.

– А ведь там не наброски! – воскликнул геолог, показывая на дальнюю стену грота. – Один рисунок высечен поверх другого.

Все трое вылезли из чехлов и, светя себе фонариками, приблизились к дальней стене пещеры. В самом деле: на известняке были изображены два оленя – один рисунок перекрывал другой.

Глава пятая

В конце лета возвратился Сул. Он был в числе немногих охотников, которые две зимы назад отважился перевалить горы. Их никто не ждал, считали погибшими.

– Земля кончается за горами, – уверял Тэт-он, самый мудрый и старый из хранителей огня.

Но вот появился Сул. Он пришел не один, привел женщину из чужого племени. По словам Сула, то племя было многочисленным и обитало на обширной равнине, у которой нет края. Племя говорило на другом языке. Сул выучился этому языку. Люди племени промышляют охотой. Они не знают ни лука, ни стрел, зато умеют копать в земле ловушки, в которые загоняют зверей.

Самое невероятное, что рассказал Сул: будто на равнине водятся животные величиной с гору. Мясом одного убитого зверя может пропитаться все племя в течение долгого времени. И облаву на зверя устраивают всем племенем.

– Ничего этого не может быть. Ты лжец! – сказал Тэт-он.

И вождь племени Ун согласился с ним:

– Сул – лжец.

– Позади гор ничего нет, потому что за горами кончается земля, – продолжал Тэт-он. – Иначе зачем были бы нужны горы, если бы они не отделяли наш мир от другого мира, куда каждый уходит после смерти. Сул видел другой мир.

Объяснение шамана походило на правду.

– Не встретил ли ты кого-нибудь из умерших? – спрашивали у Сула.

– Там были такие же люди, как мы, только разговаривали по-своему, – уверял Сул.

Но ему не верили.

– Они и должны говорить по-другому – ведь это совсем другой мир, – объяснил Тэт-он, и с этим тоже нельзя было не согласиться.

– Но вот же Муна – она пришла со мной оттуда.

– Пусть уходит назад, откуда пришла.

От женщины в страхе шарахались.

– Назовись: кто ты? Как тебя звали, когда ты жила среди нас? – допытывались у Муны женщины посмелее.

Но, видимо, Муна не помнила своей прошлой жизни, никого не узнавала, и даже слова, обращенные к ней, понимала с трудом.

Надвигалась зима, а путь в страну теней был долгим и нелегким. Сулу и Муне разрешили остаться до весны. А чтобы от них не было порчи другим, Тэт-он сделал обряд очищения. Их поставили на колени лицом к стене пещеры, на которой был высечен Большой Олень. Головы посыпали пеплом и сухой глиной – нет ничего целебней пепла и глины, а пятки прижгли углями. Сулу запретили сочинять и рассказывать сказки про другую страну: каждый сам узнает, как там, когда придет его срок.

В своей жизни Тингл не помнит ничего занимательнее, чем история Сула и Муны. Целую зиму провели они в племени Большого Оленя. И хотя после обряда очищения можно было не опасаться беды, их все равно сторонились из осторожности, особенно Муны.

У Тингла были способные руки: никто не мог сравниться с ним в обработке камня. Лучшие топоры и наконечники к стрелам изготовлял он. Еще он умел рисовать – каменным острием вычерчивал оленя на костях. Его олени были похожи на Большого, который украшал обрядную стену. Да рисовать иначе не было никому позволено. На этот счет был непререкаемый закон. Тайком, для сбея Тингл рисовал оленей иначе. И с ним ничего не случалось. Он все боялся, что у него начнут сохнуть руки, как обещал Тэт-он, но ничего не происходило, а руки его только крепли.

Тингл не однажды допытывался у старших: кто высек оленя на стене?

– Никто. Он всегда был. Разве может кто-нибудь из племени сделать такого оленя.

– Я бы смог.

За эти слова Тннглу надавали подзатыльников. Но подзатыльники были плохим доказательством. Тингл не верил ни старшим, ни Тэт-ону. Почему никто не мог высечь оленя, если он, Тингл, чувствовал в своих руках уверенность сделать оленя ничуть не хуже Большого? Даже лучше. Также не верил он и тому, что Сул пришел из страны теней, куда уходят и не возвращаются. Сул ничем не отличался от остальных, а умерших и погибших на охоте Тингл видел. Из них-то, конечно, ни один не возвратился.

Каждый взрослый охотник обучал кого-нибудь из подростков. Тингл попросился в подручные к Сулу.

Удача нескоро пришла к ним. Уже отощавшие от голода, они только на четвертый день загнали оленя. Они впервые заговорили, когда освежевали тушу, сами наелись и накормили двух собак, помогавшим им.

– Я не верю Тэт-ону, – сказал Тингл, – я верю тебе. За горами не страна теней, а большой мир. Когда я вырасту, я увижу его.

Сул положил на голову мальчика руку.

– Спасибо, – сказал он. – Человеку очень тяжело, когда ему не верят.

– Расскажи мне про ту страну, где живет племя Муны.

Сул рассказывал много. Он измучился молчанием. После того, как шаман запретил ему рассказывать про чужую страну, никто из соплеменников не решался заговорить с ним. Тингл был первым.

И мальчику тоже хорошо было с охотником. У Сула можно было спрашивать, о чем угодно, не рискуя получить шлепок или подзатыльник.

– Правда, что оленя никто не высекал на стене – он всегда был?

– Когда я был таким, как ты, – сказал Сул, – слепой Инг (он лишился глаз в схватке с рысью) рассказывал, будто давным-давно, неизвестно когда, в племени родился человек, который умел рисовать. И Большого Оленя высек он. С тех пор многие научились рисовать оленя. Но шаман сказал, что Инг лжет, и старика выгнали из пещеры. Он недолго прожил.

– Я бы сам смог высечь оленя. Только еще лучше, чем в пещере.

– Здесь недалеко есть малая пещера. О ней не все знают. Там много нарисованных оленей. Я уже был в ней, и со мной ничего не случилось. Если не боишься, я проведу тебя туда.

Весной Сул и Муна ушли в горы и не вернулись. В племени стали забывать про них.

Один только Тингл не забывал Сула. Помнил он и лицо чужестранки, озабоченное и скорбное. Женщины сторонились ее, она всегда была одинока, и это угнетало ее. Лицо ее просветлело только когда подошел срок возвращаться на родину. И хотя ей будет тяжело идти – вскоре она должна стать матерью – глаза Муны зажигались радостью всякий раз, когда она смотрела в сторону тяжелых скал, отгородивших Долину.

Однажды Тингл тайком начал обрабатывать податливый камень, из которого были сложены стены пещеры. Этот камень не годился на топор. Из-под рук Тингла появилась небольшая фигурка-он сам видел в ней женское тело, в котором созревала новая жизнь. Нос у Муны был крупнее, чем у женщин из племени Большого Оленя, и такой нос Тингл вытесал у своей каменной фигуры.

Он не слыхал рысьих шагов Тэт-она. Сухие и жилистые руки старого шамана вырвали у Тингла почти законченную фигуру. Тэт-он долго ее рассматривал и никак не мог взять в толк, что это изготовил Тингл. Меньше всего это походило на топор. И может быть, все кончилось бы благополучно для Тингла, не окажись рядом подростка Ала.

– Женщина, – сказал он. – Та самая, – узнал Ал, показывая пальцем на выступающий нос, – которая ушла туда, за горы.

– Еще и не ночь, только вечер: половина одиннадцатого, – сказал Моторин, с трудом разглядев при свете костра положение стрелок на своих часах.

– Жуть! – воскликнул Степан и скорчил страдальческую физиономию. – Целая ночь впереди! Мне от голода чертики начинают мерещиться.

– Отщипни крошку от своего энзе, – посоветовал Игумнов.

– От какого еще энзе?

– От плитки шоколада.

В начале сезона завхоз партии привез несколько плиток шоколада. Начальник разделил. Каждому досталось по полторы плитки. "Шоколад будет нашим энзе", – объявил он.

– Вспомнили. Я тот шоколад проглотил в первом маршруте.

– Вот теперь и страдай поделом, – усмехнулся Иван Николаевич. – Ладно, ставь котелок с водой, – смилостивился он.

Глаза Степана вспыхнули, как у кошки.

– Богу буду на вас молиться. От голодной смерти спасаете.

Вода закипела мгновенно. Игумнов достал из сумки плитку шоколада. Она была помята и переломана на несколько рядов. Когда развернул фольгу, рассыпалась на мелкие крошки. Но все же это был шоколад.

– Теперь, когда наши желудки прогрелись чаем и насытились шоколадом, можно продолжить поиски истины, – шутливо предложил Моторин. – Кое к чему мы уже пришли: древняя наскальная живопись помогла человеку развить способность мыслить абстрактно.

Игумнов переместил дальше от костра свой брезентовый чехол – он уже накалился и обжигал руки, как листовое железо. Брезент весь был в звездочках-дырах, прожженных искрами. Не первую ночь приходилось геологу коротать у таежного костра!

Собственно, можно ли было назвать сегодняшний костер таежным? Может, пещерным?

– Значение искусства в сотворении человека таким, каким он стал, мне кажется огромным. И действие его не мгновенное: изобразил, дескать, то-то и то-то, зрители запечатлели и облагородились, – нет, искусство воздействует на человека сотни и тысячи лет, постепенно научая его чувствовать и мыслить иначе и глубже, чем он умел. Но самый первый и самый крупный вклад на этом пути был сделан еще здесь-в пепщре первобытного человека. – Игумнов торжественно и значительно поднял руку и показал неразличимые сейчас стены грота, расписанные древним художником. – Отсюда пошло новое летоисчисление в истории всего живого на земле – летоисчисление человеческой эры. Были и другие очень важные вехи в развитии человека: первый каменный топор, изготовленный рукой дикаря, приручение животных, освоение огня, первый колосок, выращенный человеком, – но для начала отсчета человеческой эры, я бы выбрал это, – он опять протянул руку в направлении высеченных рисунков. – Когда "не хлебом единым" стало для человека непременным условием жизни. Да, каменный топор, приручение животных, возделывание земли дали больше, чем живопись, для того чтобы выжить. – Игумнов говорил громко, будто спорил с кем-то. – Но человек только тогда стал человеком, когда просто выжить для него стало мало.