Текст книги "Записки из арабской тюрьмы"

Автор книги: Дмитрий Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 12

Не успела закончиться моя первая тюремная прогулка, как дежурный офицер подал знак следовать за ним. Сердце забилось сильней: «Неужто отпустят? Принесут извинения и отпустят!» По наивности я решил, что все недоразумения позади и наши «доблестные» дипломаты вырвали меня из лап коварных арабов, а сейчас сидят и поджидают, когда покину это заведение, чтобы отправить на Родину. Но как жестоко я ошибался!

Привели в небольшую зарешеченную комнату, набитую прибывшими вчера со мной в тюрьму парнями. Двое толсторожих усачей в гражданских костюмах принялись заполнять какие-то бумаги и ловко «откатывать» пальчики.

На заданные на пяти языках вопросы я не ответил. На пальцах объяснили, что надо заполнить карточки арестанта. Фамилия, имя, отчество, имя матери, братья-сестры, дети, где работаешь-живешь и что-то еще. С горем пополам выудили из меня нужные сведения и зафиксировали на картонных бланках, вместо подписи сделал оттиск своего первого пальца, намазанного красной краской.

Валиком нанесли на каждый палец в отдельности черную краску и оттиснули на специальных бланках, где для каждого пальца был определен свой квадрат, затем «откатали» обе кисти целиком.

Долго отмывал руки холодной водой и местным самодельным мылом зеленого цвета. Когда-то по телевизору «В поисках приключений» показывали, как изготавливают это мыло. Вручную, дедовским способом. Мне, помню, очень тогда захотелось заполучить образец этого древнего арабского промысла. Похоже, моя мечта начинала «сбываться».

В тюрьме каждому зэку выдавали по куску мыла на месяц, весом граммов на 400–450. Встречалось темно-зеленое, хорошего качества – отлично мылилось и не очень воняло, зеленое – так себе и светло-зеленое, которое отвратно пахло и плохо мылилось. Мне сейчас попался обмылок светло-зеленого, поэтому пришлось постараться, чтоб отмыть руки от спецкраски.

Отвели к фотографу, дали в руки табличку с номером «5546» и сфотографировали в анфас и два профиля (левый, правый).

Процедура занесения в тюремные ряды заняла часа три. Все делалось добротно и основательно. Так, наверное, в древности клеймили рабов, чтоб в случае чего их можно было опознать. Времена и методы изменились, но суть осталась – «клеймили» при помощи новых технологий. Теперь, где бы ты ни был на территории Туниса, тебя всегда могли идентифицировать.

Тунис хоть страна и африканская, но большинство технологий – европейские. Французы помогли им находить нужного человека при помощи компьютера. Англичане снабдили наручниками, австрийцы оружием, полицейские, например, используют автоматы «Штайер». Свои у них только тюрьмы с этакой арабско-восточной изощренностью.

Во время всей процедуры на меня смотрели как на зверя невиданного, как на чудо заморское. Как и вчера, многие полицаи приходили и таращились на меня. Угощали сигаретами, похлопывали по плечу, пытались заговорить.

Похоже, никто освобождать меня не торопился. Чувствуя к себе пока хорошее расположение, надумал поговорить с каким-нибудь местным начальником, решил узнать, что все это значит. После долгого объяснения «на пальцах» меня отвели к дежурному офицеру.

Разговор с ним тоже не прибавил информации. Даже приведенный из камеры Тони-Тамил не особо помог, его скудный словарный запас русских слов оставлял желать лучшего. Понял одно – сидеть здесь, пока не состоится суд-трибунал. А когда он будет – никто не знает. Консулу обо мне известно, а когда объявится – непонятно.

Новый «друг» объяснил, что написал от моего имени прошение о покупке вещей, необходимых в местах заключения: сигарет, хорошего мыла, шампуня, стирального порошка, кофе, минеральной воды, сахара и т. п. Он хочет, чтоб я с ним поделился.

– Тони, но у меня практически нет денег! – удивился я. – На какие шиши-то куплю?

– Я все улажу! – возразил капран.

– Ну, валяй! – согласился я.

Тони быстро о чем-то заговорил с офицером, сунул под нос ему написанную бумагу. Тот внимательно прочитал, раскрыл какой-то журнал и сунул его под нос Тамилу. После чего капран подошел ко мне и разочарованно произнес:

– Так у тебя нет денег! Ты нищий!

– Да, я и не отрицал этого!

– А я думал, это у тебя столько евро, а это миллимы, копейки, по-вашему. Ладно, придешь в камеру, поговорим.

«Друга» отвели в камеру, а меня вместе с остальными к доктору для осмотра.

Доктор – молодой человек лет тридцати, отлично говорил на четырех языках. Он с интересом разглядывал меня, пытался поговорить, но поняв тщетность своих попыток, знаками показал, что необходимо раздеться для медосмотра.

Медосмотр был формальным – вскользь кинул взгляд на мой кожный покров, в Африке масса кожных заболеваний, и марбут с болеющей кожей содержатся отдельно от остальных. Не найдя ничего подозрительного, попросил открыть рот и одноразовым шпателем осмотрел мою ротоглотку. Записал что-то в карточку и, потеряв ко мне интерес, пригласил следующего.

Зашедший следом за мной зэк начал жаловаться на здоровье, хотя до этого выглядел абсолютно здоровым. С пулеметной скоростью он произносил слова, указывая на живот, и тряс головой. Доктор уложил его на кушетку, помял живот и… залепил звонкую пощечину – за обман.

Да, местный эскулап умел ловко разоблачать симулянта, а затем избивать. Единственно, к кому он проявлял снисхождение, – это к истинно больным и своим землякам. Лепила жил в Мсекане, имел там большую родню и кучу знакомых, которым по возможности помогал при попадании последних за решетку, ходили слухи, что небезвозмездно.

В тюрьме каждый как мог старался облегчить свою участь, если не был фанатиком – ваххабитом или полным простофилей. Самый действенный способ «закосить» под больного – это, нанеся себе какое-нибудь увечье, попасть на время в больницу, а если повезет – уменьшат срок или подведут под амнистию. На последнее не всякий решался, но встречались и такие.

Тюремные врачи ловко «раскалывали» обманщиков, и те получали физическое «замечание», но желающих попытать счастье на этом поприще не уменьшалось. Некоторые выпивали какую-нибудь химическую «гадость», которой дезинфицировали пол. Но после такого эксперимента можно было остаться инвалидом или умереть в страшных мучениях. Ни тот ни другой варианты, как правило, не устраивали, но с десяток таких экстремалов я наблюдал. Двое умерли, остальным успели промыть желудки и мозги путем помещения в карцер.

Чаще всего что-нибудь глотали: гвозди, куски проволоки, иглы, лезвия бритвы. Бритву закатывали в кусок хлеба и после проглатывали. В тюрьме была своя небольшая рентгенустановка, по-видимому, число глотателей с каждым годом увеличивалось, что заставило администрацию приобрести аппарат, так как туберкулеза легких в Тунисе практически не бывает. Но после обнаружения инородного тела в желудке страдальца увозили в больницу. Там ему давали слабительное и оставляли под наблюдением. Как правило, все предметы выходили естественным путем и марбут возвращался в камеру.

Я знаю только два случая, когда пришлось оперировать. Один проглотил несколько звеньев довольно толстой цепи, другой связку ключей, предварительно стырив их у зэка-буфетчика. После этого случая отобрали все ключи у банщиков, буфетчиков, хлебопеков и других. Не знаю только, как же им удалось все это проглотить. Я понимаю, что ради глотка свободы люди шли на многое, но метровую цепь и неразъединенную связку ключей? Это круто! Я бы сам не поверил, но позже, когда выучил язык и подружился с доктором, он мне показывал рентгенснимки желудков этих уникумов.

Все методы по членовредительству обычно использовали люди недалекого ума и невысокого в преступном мире полета – обычные громилы, наркоманы, воры, насильники и прочая шваль.

Интеллектуалы – мошенники, разного рода аферисты и компьютерные хакеры обычно косили под психически больных.

Я видел одного парня, которому дали десять лет за подделку банковского обязательства, но он был признан помешанным и отпущен на свободу. Правда, косил он два года и несколько раз обследовался в психбольнице.

Для этого он надевал вещи задом наперед, сидел где-нибудь в углу камеры и, тихо напевая песенку, раскачивался в такт мелодии и пускал тягучие слюни. Ему вечно давали затрещины и поджопники, а он всем улыбался и никому не давал сдачи. Все передачи, которые ему приносила мать, у него отбирали, отдавая крохи, а он улыбался и говорил: «Спасибо!» Я несколько раз заступался за него, когда видел, что у него в очередной раз отобрали его еду. За это, в ночь перед выходом на свободу, он признался мне во всем.

В свои 25 он прекрасно владел пятью европейскими языками, имел два высших образования и французское гражданство. Уж не знаю, как ему это удалось, но он ухитрился «обуть» ряд банков в разных странах, но на родине в Тунисе не повезло. Его из зависти сдал в полицию кузен на стадии подготовки к очередному делу.

Во время задержания он оказал сопротивление и был бит по голове палками, это обстоятельство и сыграло ему на руку. О том, что он нормальный, не знала даже его мать. Я первый, кому он сказал об этом за пять часов до выхода на свободу.

Сняв маску безумца, он поведал мне свою историю. Игра стоила свеч! Сумев войти в образ умалишенного, он избавил себя от восьмилетнего срока. Но как он умудрился два года водить всех за нос? Я задал ему этот вопрос, он упомянул систему Станиславского и сильное желание обрести свободу, причем без увечий.

Обычно остальные разыгрывали из себя эпилептиков, падали на пол, сучили ножками, пускали слюни, бились головой об пол, потом затихали, закатив глазные яблоки кверху. Таких было много, и чем дольше срок, тем чаще припадки. Но массовый «эпилептизм» не имел должного эффекта. Я не раз видел, как на прогулке или во время бритья какой-нибудь очередной «эпилептик» падал навзничь в грязь и начинал свой моноспекталь. Но пять минут «работы» дубинкой по его телу обычно оживляли страдальца, и он поправлялся. Ну, если хватало силы воли перенести первый «припадок», то через пару-другую «припадков» его отправляли в больницу на обследование, а после возвращения все симптомы эпилепсии обычно прекращались.

Основная функция местных докторов – разоблачать симулянтов. Оказывали они и медпомощь, но на уровне фельдшеров. Работа не пыльная, понос – «на таблетку от поноса!», запор – «на слабительное!» Вскрыл вены – повязка – и к хирургу в больницу. Там зашьют, назначат антибиотики в инъекциях. Делают уколы сами, но как-то странно, не снимая штанов, через ткань.

Видел, как лечили панариций (гнойное воспаление пальца) у одного бедняги уколами! Я как хирург давно бы прооперировал, но нечем! У того палец распух, болит, он не ест, не пьет, не спит. А те ему антибиотики в жопу колют! Самое интересное – вылечили! Две недели кололи, гнойник прорвало, воспаление ушло. Палец, конечно, остался функционально непригодным, но зато сам живой! А то в такой антисанитарии и сепсис (заражение крови) можно было получить.

Я, кстати, через пару недель своего заключения спас одному местному «авторитету» жизнь, применив свои медицинские знания. Его звали Титти, смешное имя для «авторитета», но он мотал двадцатку за убийство, был здоровым мускулистым негром под два метра ростом с пудовыми кулаками и свирепым взглядом, не терпящим насмешек.

Так вот этот Титти чего-то не поделил с двумя сутенерами и начал с ними драться. Во время драки у него выскочила трахеотомическая трубка, и он стал задыхаться. Лет десять назад ему перерезали ножом горло, врачи толком ничего не сделали, а только вставили специальную трубочку в трахею для дыхания. Так вот эта самая трубочка у него во время драки и выскочила.

Вы видели, как синеют негры? На полу камеры лежал иссиня-черный негр и приобретал дополнительный фиолетовый оттенок. Драчуны растерянно смотрели на него и не знали, что предпринять. Черный гигант умирал от удушья. Его смерть среди бела дня на глазах у множества свидетелей не сулила ничего хорошего от правосудия и от мести корешей бандита.

Большой и сильный, он цеплялся за жизнь всеми силами, но человек не может долго жить без воздуха, костлявая уже занесла над ним свою косу. В камеру вбежали полицаи, но и они не знали, чем ему помочь. Я отыскал глазами трубочку, которая закатилась под дальнюю кровать. Быстро поднял ее и вставил в горло Титти. По опыту я знал, что за долгое стояние в горле там сформировался свищ, по нему легко можно провести трубочку на место. Он и сам, наверное, мог бы это проделать, если б сумел увидеть и дотянуться до нее.

Дальше произошло то, что надолго врезалось мне в память. Лиловый громила, уже одной ногой стоявший в могиле, вдруг открыл глаза и задышал, вернувшись к жизни. В камере наступила гробовая тишина. С тихим ужасом сотня пар глаз с благоговением уставилась на меня. Наверно, так же папуасы Новой Гвинеи смотрели на Миклуху-Маклая, когда он зажег первую в их жизни спичку. Еще бы – я на их глазах оживил человека. Хотя на самом деле это было не сложнее, чем зажечь эту самую спичку.

До самого моего перевода в другую камеру (через полгода) чернокожий гигант был предан мне как собака. Правда, с ним нелегко было общаться, он не мог говорить в силу своего увечья, а лишь шипел и шевелил губами. А я не настолько хорошо знал язык, чтобы читать арабский по губам.

Этот случай поднял планку моего авторитета на небывалую высоту, ко мне стали обращаться за помощью и зэки из других камер, и полицаи, и даже доктора, когда я заговорил по-арабски. Но это было потом, a сегодня заканчивался мой второй день заключения, и все еще было впереди.

Медосмотр закончился, и нас стали разводить по камерам. Я шел в свою и думал, о чем же хотел поговорить мой «друг» Тамил? Что он задумал? Я был весь напряжен как сжатая пружина, чувство страха сменилось какой-то злостью. Хотелось взять в руки пулемет и перестрелять всю эту сволочь! За что они так со мной?

Глава 13

Я вошел в камеру, в жарком воздухе по-прежнему витал табачный дым и запах потных, давно немытых тел. Принимать «душ» – исключительно привилегия тузов. Простым зэкам-марбут это благо возбранялось.

Люди грязными горстями роились по кроватям – курили, ругались, спали, ели, пускали газы и над всем этим царил Тамил. Он, как кукловод, сидел в центре и, дергая за невидимые нити, управлял людьми-марионетками. Царящий на первый взгляд хаос и неразбериха имели свою четкую структуру и иерархию. Это нельзя было назвать стройной системой подчинения в понятии европейца, имел место арабо-африканский менталитет и свои законы.

Тамил, как паук, ткал паутину, пытаясь опутать ею всех обитателей камеры. Он был коварен, хитер, жесток и далеко не трус, то есть обладал всеми качествами лидера. Его власть не распространялась лишь на фанатичных ваххабитов, которые были подвластны одному всевышнему и одиночкам, подобным Титти.

Убедившись, что я «увяз» в тюрьме надолго, решил и на меня набросить свою сеть. Но так как я был гражданином другого государства и пускай формально был под защитой своей страны, то применить обычные методы воздействия, которые применял к своим соотечественникам, побаивался.

– О, Руси! – увидев меня, воскликнул капран. – Иди к нам, есть разговор.

– Ну? – спросил я.

– Хочешь быстрее домой? Могу помочь.

– Как ты мне поможешь? – с недоверием я посмотрел на вожака.

– За деньги здесь можно многое, – заговорщицки подмигнул новый «друг». – Ты пишешь домой, твои родные высылают десять тысяч долларов на адрес, который я укажу, и на следующий день ты на свободе. У меня есть блат в полиции, так что сделаем все в лучшем виде.

– А что ж ты сам тогда в темнице сидишь, если у тебя там блат имеется? – недоверчиво я покосился на пахана.

– Ну, мне и так десять лет скосили, я ж двадцатку получил.

Разговор велся на ломанной польско-русской тарабарщине с обильной жестикуляцией руками, подкрепляемой рисунками карандашом на бумаге. Но основное я понял – меня хотят облапошить. Ну что ж, денег у меня и моих родных все равно нет, а воспользоваться покровительством местного «авторитета» не мешало бы, а там, бог даст, разберутся и отпустят.

– Ну, если ты и вправду можешь помочь, то, конечно, давай! – согласился я. – Только у меня нет конверта и бумаги.

Капран повеселел, мои слова ему пришлись по душе:

– Все, что надо, есть, ты только пиши, чтоб сразу выслали, не затягивали.

– Конечно, напишу, только пока найдут деньги, да сколько еще письмо и перевод будет идти – неизвестно.

– О'кей, – сказал Тони и протянул мне конверт с марками, бумагу и ручку. – Будем ждать, пиши.

Он заранее был готов к моему «сотрудничеству». Чтоб выжить в тюрьме, все средства хороши. Идти против системы в лоб – самоубийство. Необходимо выжить и доказать свою невиновность, а для достижения цели все средства хороши. Здесь цивилизованные законы и приличия неприемлемы, с волками жить – по-волчьи выть.

Выдержка и самообладание – вот главные мои союзники в создавшейся ситуации. А еще необходимо учить язык. Без знания языка, я – ноль. «Разговоры» на тарабарском диалекте с Тони не выход из положения, нужно самому понимать незнакомый язык, знать местные обычаи и понимать происходящее.

Я написал родителям о своих злоключениях, но о деньгах не упоминал. Во-первых, у моих родителей, живущих на одну пенсию, таких денег отродясь не было. Во-вторых, я понимал, что это чистой воды разводка, и вышли они требуемую сумму, то вряд ли она мне поможет. В-третьих, я думал, что все-таки правда восторжествует и меня скоро освободят.

Капран дал адрес на французском языке, куда следовало перевести деньги, я вписал его в письмо, но пометил, что если с этого адреса придет письмо, чтобы проигнорировали, а подробности – при освобождении.

Мало-мало говорящий по-русски пахан был не силен в нашем письме. Он пробежал глазами написанное, удовлетворительно отметил вписанный мною его адрес:

– Ну, вот сахби (друг), теперь, как деньги придут, ты будешь свободен.

– Надеюсь, что ты меня не обманешь! – как можно спокойней ответил я.

– О! Ты не знаешь, в этой стране деньги значат многое, я думаю, ты скоро обретешь свободу, – заверил меня новоявленный «друг».

– Да, я понимаю!

Разводка лохов на бабки в условиях неволи, как показывала практика, было делом обыденным. Как только становилось достоянием гласности, что у новенького водились денежки, а прикрытие в лице криминальных авторитетов и влиятельных земляков отсутствовало, то находились хищники, пытающиеся тем или иным способ «подоить» его в свою пользу.

Обычно сообщали родственникам, что есть возможность помочь своему близкому путем «рашвы» (взятки). Немногие верили и соглашались, но иногда срабатывало, и бандитам получалось за чей-нибудь счет поживиться. Передавали своим дружкам на волю, и те приступали к «обработке» близких выявленной жертвы.

Со мной был случай особый, я являлся иностранцем, причем носителем редкого для этого региона языка. Поэтому против правил решили воздействовать не на моих родичей, а непосредственно на меня. Лучше прикинуться дураком, чем оказаться им и потерять лицо. Я подыграл этим скотам, как показала практика – это было правильное решение. Кто ж будет резать курицу, которая может принести золотые яйца.

На самом деле, как оказалось, это было мудрое решение. Дело в том, что по закону я имел право всего на два письма в месяц. Причем должен оплачивать марки сам. По Тунису имели хождение марки ценой в 150 миллимов, во Францию – 500 миллимов, а в Россию – 750 миллимов. Для нищего Туниса это приличная сумма.

Забегая вперед, скажу: из отправленных мною за год 24 официальных писем, ни одно не дошло до адресата. Их просто выкидывали. То же касалось и писем, отправленных мне из России, их тоже выкинули. Дошло всего два письма до мамы, отправленных окольным путем через освобождающихся знакомых.

Оказывается, лишить человека свободы и поместить его в скотские, не пригодные для жизни условия – не самое ужасное. Если еще присовокупить к этому и полное отсутствие информации о своих близких, тогда человек, если он не бесчувственное бревно, действительно испытывает мучения, которые ни с чем не сравнимы. К физическим страданиям добавляются еще и муки душевные!

Год, целый год я ничего не знал, что с моими родными и близкими Наташи! Целый год я ежедневно думал о них. Когда приходило время писать письмо (раз в две недели), я, экономя бумагу, так как было положено писать на одном листе формата А-4, мелким почерком, экономя отведенное пространство, писал о себе. Я хотел объяснить родным Наташи, что произошло на самом деле, чтобы знали, что нет моей вины в смерти их дочери!

Я писал своим, что то, в чем меня обвиняют, – чудовищная ошибка! Я хотел, чтобы мои слова были услышаны в России, чтоб не держали на меня зла. Больше всего я боялся, что умру в этих стенах, и никто так и не узнает правды. Я должен был выжить! Выжить и рассказать, как произошло все на самом деле! Я решил для себя, что выживу, несмотря ни на что!

Я где-то читал, что человек привыкает ко всему, способен выжить в самых сложных условиях. Но вот останется ли он человеком и сохранит человеческий облик при этом? Вот в чем вопрос!

Замкнутое пространство, ужасные условия содержания, ежедневные драки и ужасающий шум, отвратительное питание и малоподвижный образ жизни, жара летом, холод зимой, каждодневные мысли о том, что в любой момент могут унизить, покалечить или убить – вот далеко не полный перечень того, что предстояло преодолеть. Смириться с этим не смог, но запереть на время в себя получилось.

Кроме того, я был русским, единственным представителем своей страны в этом гадюшнике, и по мне судили о моей Родине. Я не мог дать себе слабину, предаться отчаянию и позволить этим ублюдкам думать, что мы – нация, сломавшая хребет фашистскому зверю и запустившая первого человека в космос, можем прогнуться перед какими-то арабами-уголовниками!

Видимо, обрадовавшись совершенной сделке, Тамил устроил праздничный ужин. Меня угостили жареной бараниной, картофелем фри, салатом из помидоров и кока-колой, купленной в тюремном магазине. После пригласили на десерт.

Мускулистый, с ног до головы покрытый татуировками и шрамами от многочисленных порезов, уголовник Хасан принялся готовить напиток – смесь-балдейку. Для этого он налил в пластиковую полуторалитровую бутыль из-под минералки водопроводную воду. Кстати, в Тунисе хорошая вода, и если в нее не добавлять хлорку, то по вкусу не отличишь от той, которая продается в магазине под маркой минеральной. А может, так и поступают, кто его знает. Так вот, заполнил водой бутыль, насыпал жменю сухой хлорки, а дальше стал крошить в нее различные таблетки, имевшиеся у него в наличии. Там были и сердечные, и обезболивающие, одним словом, все, что нашлось в камере. Закрыл пробкой и принялся с силой трясти, корча при этом ужасные рожи и подмигивая, играя татуированными веками. Зрелище, конечно, еще то!

Пока готовился этот коктейль «Аля Торчок», капран предложил сыграть в шашки на интерес. Надо сказать, что в тюрьмах Туниса играют в шашки (дама), нарды (шишбиш), шахматы (шатрандж). В карты играть боятся, так как начальство запрещает, хотя на воле в кофейнях довольно часто можно встретить играющих в карты местных мужиков. Я пытался изготовить самопальные карты и научить их играть в «тысячу», но желающих не нашлось, поэтому отказался от этой затей.

Проиграв пару партий, так как давно не держал шашек в руках, да и обстановка не очень располагала к игре, очень развеселил народ в камере. Все с интересом следили за игрой, и мой проигрыш обрадовал арабское население темницы. Ну, а если учесть, что я был единственным неарабом, то понятно, за кого все болели.

К этому времени гремучий коктейль созрел, и я удостоился чести отведать его с новоявленными «братанами». Хасан первым сделал глоток, выпучил глаза, отрыгнул хлоркой и произнес: «Беги! (Хорошо!)» Затем передал бутыль мне.

Я не стал отказываться, боясь нарушить законы гостеприимства, и сделал малюсенький глоточек. О, боже! Ничего отвратней и мерзопакостней я никогда в своей жизни до этого не пробовал. Голимая хлорка, вперемешку с горьковато-сладковатым вкусом таблеток, острой бритвой прошлась по моей ротоглотке! Хорошо этот придурок добавил несколько кусочков сахара, видно, чтоб не так противно было усугублять, а иначе выплеснул бы содержимое своего желудка ему в татуировано-изрезанную харю.

– О, беги! – вторил ему я. – Но больше не хочу!

– Беги! Беги! – похвалил меня Тони и сам сделал приличный глоток.

По логике вещей, после приема этого пойла у них должно было произойти растворение желудка или, по крайней мере, хоть мало-мальское отравление. Какое там! Эти скоты вылакали всю бутыль, пуская по кругу. Пили только особы, приближенные к императору. И… хоть бы хны!

Опорожнив бутыль, повеселевшие и раскрасневшиеся арабы принялись барабанить по пустым ведрам, коробкам, горланить песни, а в довершение ко всему пустились в пляс. Происходящее завораживало, я чувствовал себя исследователем диких африканских племен, который изучает их язык и обычаи. Так, наверное, оно и было б на самом деле, если бы не место действия и не цепь тех трагических обстоятельств, приведших меня сюда.

Не знаю, но выпитое действовало самым чудесным способом. Арабы распалялись все больше и больше. Ритмичные постукивания, гортанное пение и ужимистые пляски, все сплелось воедино и напоминало вакханалию. Рев стоял такой, что будь в камере стекла, то они б непременно рассыпались.

Не участвовавшие в оргии расселись по кроватями и, хлопая в ладоши, нестройно подпевали. Безумство продолжалось около двух часов, до самого отбоя. Все звуки для меня слились в один гул, и только чудо, что я не оглох и не сошел с ума. Мне, европейцу, не дано понять этих радостей, хоть я и пытался.

Один раз я был очевидцем, как они пять (!) часов кряду отбивали свои ритмы, выли и дергали телесами. И это далеко не предел!

Угомонившись, стали укладываться спать! Так как мой статус богатея пошатнулся и стал призрачным, то на отдельную койку в такой тесноте я уже рассчитывать не мог. Но, оставаясь другом капрана, меня уложили на другое, но не менее почетное место. Третьим на спаренную кровать, на первом ярусе. Так и проспал следующие полгода, видя перед собой чьи-то вонючие ноги. Одно утешало, что тот, напротив, нюхал мои. Выбирать не приходилось, тем более что половина страдальцев, обитающих со мной под одной крышей, вообще была лишена права спать на кроватях.

Лежа на своем новом месте, с любопытством стал наблюдать, как происходит влажная уборка камеры. Вчера я упустил многие моменты, например, что уборщики были босиком и занимались своим делом с большой охотой. Я бы сказал, драили полы с огоньком!

Уборка удачно финишировала, выключили свет и стали смотреть нескончаемый египетский сериал из сельской жизни. Любые сцены на тему вольной жизни, пускай и в рамках бездарного фильма, в тюрьме воспринимаются по-особому. В душе любого зэка зреет мысль о том дне, когда он покинет это заведение. Поэтому любая весточка, даже в виде телефильма, заставляет ностальгировать даже самых закоренелых уголовников. Многие из них с напускным пренебрежением говорят о свободе, но на самом деле, наблюдая за ними исподволь, вижу, как они жадно смотрят на экран, ловя каждое слово. А многие из них провели по 10–15 лет, встречаются и с пожизненными сроками.

На этот период в камере устанавливается тишина, я, обремененный невеселыми мыслями, начинаю засыпать. Только во сне ты ощущаешь себя свободным. Снится воля и жизнь вне решетки, подходил к концу мой второй тюремный день. Много впечатлений, но ясности он не внес.

Я мысленно повторил про себя выученные за день арабские слова, решил учить каждый день по десять слов, завтра начну учить алфавит. Не надо опускать руки и плыть по течению, раз уж попал сюда – надо выживать. Выжить – и доказать свою невиновность.

«Где же этот консул? Почему не едет?» – с этими мыслями я и заснул.