Текст книги "Призраки Фортуны"
Автор книги: Дмитрий Полетаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава восьмая
«Самоволка»
1825 год, 13 декабря. Санкт-Петербург.
Дом Российско-Американской компании
Временной портал открылся там же, где и в прошлый раз, – на Сенатской площади, рядом с Медным всадником. Как и полагалось по инструкции, Дмитрий присел, как бы приготовившись к бегу. Он прекрасно помнил, как в Калифорнии чуть не угодил под копыта жеребца. Если бы не Марго, то неизвестно, чем бы все закончилось. Но тогда он еще не знал, как нужно правильно группироваться. Именно эта позиция, низкого старта, давала возможность вовремя отреагировать на любые «внештатные» обстоятельства. И еще, по какой-то необъяснимой причуде человеческого сознания так было больше шансов остаться незамеченным. Когда ты, что называется, в полный рост среди бела дня материализуешься из воздуха, в бело-синем сиянии, на глазах у стороннего наблюдателя, то, как правило, этого наблюдателя потом приходится долго лечить, а то и просто стирать это событие из его памяти. Возня, одним словом. А вот «выход» из позиции приготовившегося к забегу атлета даже на глазах у наблюдателя, как ни странно, воспринимался более спокойно. Дмитрий не до конца понимал это – плохо слушал объяснения на лекции, но факт оставался фактом. «Человек что-то искал на земле, а я его не заметил…» – в один голос утверждали многие «случайные» очевидцы, которых не единожды и в разных эпохах тщательно опрашивали специалисты ХРОНОСа, отрабатывавшие правила перехода.
Дмитрий прекрасно помнил тот день, 15 декабря 1825 года, когда он шел этим же путем. Было это на следующее утро после восстания. Уж больно ему хотелось тогда разобраться и понять, что же произошло с восстанием декабристов? Что пошло не так? Дмитрий хотел предупредить Рылеева, правителя канцелярии Российско-Американской компании, о грозных последствиях, которые его ожидают. Но опоздал, и спасать чуть было не пришлось его самого. Рылеев уже был предупрежден за день до этого самим Синицыным. Дмитрию тогда ничего не оставалось, как только тупо хлопать глазами.
Дмитрий хмыкнул про себя. Наверное, идиотский был у него вид, когда Рылеев протянул ему современную визитку с просьбой Синицына позвонить по указанному номеру телефона. Да уж…
И вот теперь, спустя три месяца, он вновь здесь, правда, уже в новом статусе – кадета суперсекретного спецотдела ХРОНОС.
В какой-то мере ситуация повторялась. Дмитрий вновь действовал по собственной инициативе. Более того, если в первый раз им владели идеалистические помыслы полного профана, в руках у которого, как лотерейный билет, оказались невиданные возможности, или, скорее, пещерного дикаря, завладевшего суперсовременным компьютером, то сейчас дело значительно осложнялось. Дмитрий нарушал устав и прекрасно это осознавал.
Тогда после звонка Синицыну Дмитрий и Марго приняли для себя важнейшее решение, и жизнь их изменилась в одночасье. То, что последовало после, невозможно было пересказать, так же, как еще совсем недавно представить. Ну скажите на милость, кто в наше время поверит в существование Федеральной службы времени?! Созданной якобы для того, чтобы корректировать «разрывы на полотне временного пространства и пресекать попытки хронотерроризма». А как вам такая фраза из устава ФСВ: «Одной из первоочередных задач и целей деятельности ФСВ является пресечение попыток реконструкций исторических событий, умышленных или случайных, ведущих к возникновению возможных катастрофических последствий для естественного пути исторического развития народности, нации или государства»?
Для большинства населения это просто ничего не значащий набор слов. Правда, это большинство никогда об этом ничего и не узнает.
«Нет, ВСЕ население никогда и ничего не узнает. Ни о существовании ФСВ – это ж надо, названьице подобрали, не могли что-то получше придумать, ни о людях, которые там работали, работают и будут работать. Получается, что нас как бы и нет вовсе, – усмехнулся про себя Дмитрий. – Так что и с названием париться вроде как и ни к чему».
К тому же, как теперь уже знал Дмитрий, название никто специально и не выбирал. «Федеральная» – потому что и есть федеральная, раз подчиняется непосредственно президенту. «Служба» – и есть служба, а как ее еще назвать? Ну а что «Времени» – так это для дополнительной конспирации. Бог его знает, что имеется в виду. Может, это как раз те ребята, что ремонтируют часы на Адмиралтействе или Петропавловке, а то и на самой Спасской башне? Мало ли что может быть! Хотя трудно придумать что-то еще, что могло бы прозвучать для современника более бредовей, чем «путешествие во времени».
Таким образом, получалось, что тайна ФСВ, как бы странно это ни казалось, охранялась самой сутью деятельности, которую она осуществляла.
Глава девятая
Перестановки
1787 год. Курск
Бой напольных часов вывел Резанова из задумчивости. Десять утра. Уже час, как он стоит в полной неподвижности на фоне пунцовой драпировки, которой были отделаны стены просторной гостиной в доме курского губернатора. В связи с приездом императрицы ее спешно переоборудовали в залу для приемов. Посреди залы был поставлен письменный стол, за которым разместилась государыня. Чуть позже к ней присоединился де Сегюр, который был допущен в тот день созерцать «святая святых» в действии – как вершится управление огромной империей самодержицей всероссийской.
Однако начинать «присутственный день» императрица сегодня не спешила. При почтительном молчании окружающих Екатерина дописывала какое-то письмо. Рано утром из Петербурга прибыл граф Безбородко, и задержку, не без оснований, связывали с его приездом.
Граф Александр Андреевич Безбородко, так же, как и императрица, просыпался рано. Но вовсе не потому, что рано укладывался. Граф любил гульнуть и слыл известным волокитой за танцовщицами придворных театров. Так что ранними отходами ко сну Александр Андреевич похвастаться не мог. Просыпался же он спозаранку по причине подагры да этих самых сердечных дел, которые были единственной слабостью всемогущего канцлера. Частенько они ввергали его в умопомрачительные траты и приводили к таким конфузам, что о его похождениях при дворе ходили многочисленные анекдоты.
Граф был одинок, владел несметными богатствами, которыми за верную службу осыпала его Екатерина, а о его влиянии и положении в обществе и говорить не приходилось. Поэтому отказа ему от молоденьких актрисок, несмотря на почтенный возраст и не самую грациозную стать канцлера, быть просто не могло. Иногда Александр Андреевич так переутомлялся, что и вовсе спать не ложился, представая утром пред глазами матушки-государыни, лишь тщательно умывшись да обдавши парик пахучей французской водой.
Деньги на увеселения граф тратил исключительно свои, что не раз из-за навета «доброжелателей» было императрицей тайно проверено, и потому Екатерина на все это смотрела сквозь пальцы, часто говаривая: «Я ценю своего канцлера за другие материи».
Остальной же двор, изможденный бесконечными полуночными балами, банкетами и адюльтерами, просыпался поздно. Поэтому к исполнению государственных дел в присутствии своих министров и кабинета императрица обычно приступала не ранее девяти утра. К удивлению многих, такой же распорядок сохранился и во время ее крымского путешествия. Когда же Екатерина никого не принимала – по причине ли переезда или из-за отсутствия просителей, она либо писала письма своему любимому корреспонденту, французскому философу Дидро, коего еще и поддерживала материально, либо сочиняла очередную пьесу для дворцовой мистерии, которую потом отдавала в стихотворную обработку Державину. Кстати, Гавриил Романович, как придворный поэт, тоже частенько составлял императрице компанию в утренние часы. Будучи человеком чрезвычайно организованным, привыкшим к военной дисциплине, он поднимался даже раньше Екатерины, особенно в крымской поездке, куда отправился в числе ее приближенных с заданием воспеть в очередной оде сей героический поход.
Несмотря на скорый приезд государыни в столицу, Безбородко неожиданно получил от нее срочное послание, доставленное среди ночи запыленным гонцом. Государыня предписывала канцлеру «не медля, пуститься ей навстречу в связи с делом государственной важности и не терпящим проволочек!»
В ту же ночь Александр Андреевич спешно выехал из Петербурга. Единственное, о чем он позаботился, – отправил со своим секретарем записку с вручением лично в руки его сиятельству князю Николаю Ивановичу Салтыкову, наставнику великовозрастного цесаревича, с уведомлением, что он, по всей видимости, остается «на хозяйстве» в связи с его, Безбородко, спешным отъездом «по велению государыни-императрицы».
Как раз в Курске Безбородко и встретил Екатерину.
Было около семи утра, когда Александр Андреевич, не совсем еще выспавшийся после дальней дороги, а посему не в самом приподнятом настроении, доложил Захару Константиновичу о своем прибытии. На что камердинер лишь кивнул и, коротко бросив: «Вас ожидают, ваша светлость», проводил Безбородко в личные покои Екатерины.
Александр Андреевич догадывался о причине столь поспешного вызова к императрице. Наделенный энциклопедической памятью и тонким чутьем царедворца, он был уже полностью готов к возникшей при дворе новой ситуации, последствия которой пока никто, кроме него, не мог предвидеть. Даже вездесущий двор не вполне еще осознал происшедшее, к тому же далеко не все последовали за императрицей в этот вояж. Таким образом, в «ситуасьён» были посвящены только самые приближенные к государыне. Но, несмотря на клятвы «держать все до поры до времени в тайне», о возможных предстоящих перестановках стало известно в Петербурге в первую очередь канцлеру, имеющему хорошо налаженную сеть осведомителей, на которых он не жалел средств.
Александр Андреевич сидел молча, как всегда ожидая, когда императрица соизволит выйти из задумчивости. Екатерина рассеянно помешивала золотой ложечкой давно остывший кофе. Безбородко прихлебывал пухлыми губами горячее козье молоко с медом. Расшалившаяся подагра, к которой за время недельной гонки присоединилась еще и язва, не позволяла канцлеру расслабиться.
– Говоришь, у Салтыкова служит… – наконец медленно произнесла Екатерина.
– Так точно, матушка, – с готовностью подхватился Безбородко, – не то чтобы служат-с, а, скорее, приятельствуют. А посему присматривают за земельными угодьями фельдмаршала. Вице-губернатору, коим Александр Николаевич Зубов являются, оно сподручней сие осуществлять, как вы понимаете… Да… А вообще-то род Зубовых старый, от боярина царя Ивана Третьего пишутся… Не бедствуют… Да и кто ж у нас в губернаторском чине бедствовать-то будет? Никак нельзя-с, да… Окромя Платона Александровича, Александр Николаевич еще троих сыновей имеют-с – все кавалергардами служить изволят. Старший состоит в чине полковника-с, средний – секунд-ротмистром, а младшенький, Валериан Александрович, – подпоручиком-с… Да…
– Это я люблю, когда служат… Это я люблю… – задумчиво отозвалась императрица.
– Еще три дочери есть. Екатерина, Анна и Ольга… Старшая Ольга Александровна слывет отменной красавицей. Говорят, кто увидит ее стать однажды, так потом долго не в себе-с… Да…
– Какая Ольга Александровна? – вдруг встрепенулась императрица.
– Зубова… Ольга Александровна Зубова, о семье коей я вам излагать имею честь, матушка.
Безбородко удивленно посмотрел на императрицу. Что-то ее явно беспокоило. Екатерина, как и всегда, слушала внимательно, но думала о чем-то еще.
– Скажи, Саша, а как Платон Александрович в походе-то оказался?
– Тут, матушка, интересный случай имел место быть. Платон Александрович в походе-то никак не должны были быть-с. Полк-то его вас в Царском Селе дожидается… Да… Да только Платон Александрович с донесением якобы отправлен был… в кавалергардскую роту, вас сопровождающую… Аккурат за два дня до инциденту и прибыли-с… Да…
Императрица вдруг отставила чашку с кофе и повернулась к Безбородко.
– Ты на что, Саша, намекаешь? – нахмурилась она.
– Господь с вами, государыня, – Безбородко поперхнулся молоком, – ни на что я не намекаю. Докладываю все как на духу, как ваше величество приказать изволили…
– Да ладно, знаю я тебя! Ты ж напрямую-то, может, и не скажешь, а подведешь все, подашь так, что и задумаешься… Говоришь, отец с Салтыковым дружит…
– Так точно, матушка. А фельдмаршал Салтыков нынешнего-то светлейшего не очень жалуют-с…
– Да знаю я… – Императрица раздраженно отмахнулась.
Отношения князя Николая Ивановича Салтыкова с генерал-фельдмаршалом империи Потемкиным были, прямо скажем, натянутые. Об этом знали все, знала и Екатерина. Салтыков принадлежал к древнейшей ветви царских сановников еще с допетровских времен. Род настолько тесно переплелся с царствующим домом Романовых, что отделить один от другого можно было только, что называется, с кожей. Екатерина и не пыталась. Она уважала Николая Ивановича и за заслуги перед Отечеством – одно только усмирение пруссаков чего стоило, и за личные качества. Уважала настолько, что доверила ему после смерти Панина наставлять цесаревича. Что же касается Потемкина, то государыня понимала, насколько ревностно может относиться Салтыков к его возвышению и нынешнему превосходству. Понимала, но ничего сделать не могла. Потемкина она любила.
– За два дня, говоришь, прислали… С пакетом! Ну что ж, знать, так тому и быть!
Императрица хлопнула ладонью по столу. Она привыкла к борьбе древнейших аристократических фамилий за влияние при дворе. Более того, считала это вполне естественным. А в борьбе, как известно, все средства хороши. И то, что Платон, по-видимому, был ставленником «партии Салтыкова» и потому оказался «пред державные очи», на самом деле мало что меняло. Да и выпавшим на его долю случаем малой явно воспользовался отменно!
– Ты, Саша, вот что. Старика Зубова-то с дочерьми в столицу переводи. Да обставь все по-умному, как ты умеешь… Платона Александровича двору представим уже по моем возвращении. Не хочу я, чтоб от дорожного инциденту цепочка тянулась… Нехорошо это. Там были свои герои… Правда, что теперь нам с ними делать, я не очень понимаю… Ну да ладно, разберемся как-нибудь… Ты смотри, чтоб слухи раньше времени не поползли… Хочу, чтоб официально с Платоном Александровичем мы в Петербурге повстречались.
Утреннее кофепитие явно заканчивалось. Пора было браться за дела.
– Как изволите, матушка, – поклонился, привстав, Безбородко. – Воля ваша, как скажете, так все и будет.
Глава десятая
Дом на набережной
1825 год, 13 декабря. Санкт-Петербург.
Дом Российско-Американской компании
Дом Российско-Американской компании был виден издалека. Он являлся одним из самых внушительных зданий в этой части набережной. Если, конечно, не считать дворца графов Чернышевых, недалеко от которого Николай Петрович Резанов, не без умыслу, присоветовал дирекции компании откупить особняк. Предприимчивый Резанов спешил перевести главное управление компании из Иркутска сюда, в столицу, поближе к трону, поближе к власти.
Дворец графов Чернышевых стоял на том самом месте, где позже будет построено красивое, но несколько холодное здание Мариинского дворца. Рядом, на углу Мойки и Вознесенского проспекта, был разбит небольшой сквер, который отгораживался от подъездной аллеи, ведущей к парадной особняка, изящной чугунной решеткой. В девятнадцатом веке в особняк Российско-Американской компании можно было попасть как со стороны Мойки, так и со стороны проспекта.
В который раз Дмитрий проделывал этот путь… И во сне, когда из глубин подсознания всплывали образы, вызванные обрывками недодуманных мыслей и случайно оброненных фраз, и наяву, когда он перебирал в голове события того дня… От Сенатской площади к Синему мосту, а затем направо, к двухэтажному особняку в стиле русского классицизма…
Откуда, черт возьми, взялась эта фраза про «русский классицизм»? Наверное, из какого-то туристического проспекта. «Непонятно только, почему я так реагирую именно на это место, именно на эти события и именно на этот конкретно взятый адрес? Ну, хорошо, в первый раз еще могло бы так биться сердце, но сейчас-то что?»
Тем не менее Дмитрий знал, почему. Ему трудно было выразить ответ словами. Это было что-то вроде чувства, которое испытываешь к месту своего рождения, или, в случае Дмитрия, перерождения. Именно здесь вся его жизнь, все его помыслы, все его стремления развернулись и отправились совершенно в другом направлении.
Нечто подобное он, наверное, будет испытывать и на том далеком калифорнийском берегу, где «провалился» в прошлое. И откуда, собственно, и начался этот его «новый путь». Наверное, когда он там окажется вновь, его будет также потряхивать, как сейчас. Где-то на уровне подсознания Дмитрий был уверен, что именно так оно и случится.
И все же это место в Санкт-Петербурге было для него абсолютно особенным. Если там, в Калифорнии, все было необычно, фантастично и происходило как будто не с ним – словно он следил за событиями из зрительного зала, то здесь все было каким-то… родным, что ли. Своим и в то же время безнадежно ушедшим. Как поезд, который отошел от перрона, безвозвратно увозя все самое любимое и дорогое. Ты еще машинально улыбаешься, бодро машешь рукой, стараясь хоть как-то поддержать смотрящие на тебя глаза, полные отчаяния, а сам только и мечтаешь, чтобы поезд поскорей скрылся и ты, наконец, смог дать волю нахлынувшим чувствам.
Вот она, безвозвратно ушедшая эпоха! Канувшая в Лету Россия! Поскрипывающий на морозце под ногами чистый снежок. Улыбки случайных прохожих, с обязательным полупоклоном и поднятием шляпы или поднесением руки к козырьку. Взаимные расшаркивания и уступка дороги…
«В общем-то, – грустно усмехнулся про себя Дмитрий, – это вряд ли можно назвать „своим“. Никакого отношения эти люди к моей России не имеют. Разве только что живут на том же пространстве…»
Было около пяти часов вечера. Повсюду уже зажигали светильники. Стояло морозное воскресенье 13 декабря 1825 года. Точнее, оно уже обреченно валилось в свое бесславное прошлое. Больше его никто не вспомнит. День завтрашний навек сотрет его из отечественной памяти, ибо именно завтрашнему дню было уготовано судьбой стать днем особенным.
– Блинцов, барин, отведай! С пылу с жару!
Дмитрий от неожиданности вздрогнул. Молодой парнишка в зипуне и в шапке из меха неопределенного животного смотрел на Дмитрия и широко улыбался беззубым ртом. «Что ж это у тебя, малый, рот-то беззубый, – вдруг подумал Дмитрий. – Молодой же еще?»
– Так то мне тятенька повышибли-с, барин!
Дмитрий даже не заметил, что произнес вопрос вслух. Это его немного расстроило.
«Что это со мной, в конце-то концов! Надо взять себя в руки. А то так и под машину угодить можно… Тьфу ты, черт! КЛИМОВ! БЛИН! Какая машина?! Проснись!..»
От чехарды мыслей и нахлынувших чувств Дмитрию действительно стало не по себе. «Надо будет поинтересоваться, повышенная чувствительность случайно не симптом, сопутствующий временному переходу?»
Парнишка продолжал преданно смотреть в глаза Дмитрию.
– Э-э-э… Я это… – Дмитрий вдруг понял, что хоть он и поел только что в кафе, но с удовольствием попробовал бы блин, который протягивал ему лоточник. – Я это… сыт… Сыт я… Денег нету! – зло добавил он, чем, как обухом, остановил кинувшегося было за ним парнишку.
Лоточник некоторое время недоуменно смотрел вслед удалявшемуся Дмитрию, но несущаяся мимо повозка на санном ходу отсекла его, и вскоре Дмитрий вновь услышал у себя за спиной зазывное: «Блинцы!»
Глава одиннадцатая
Первое знакомство
1787 год. Курск
В своем нынешнем капитанском чине Резанов вполне мог бы поставить в почетный караул любого другого из своей роты измайловских лейб-гвардейцев. Но Державин попросил его самого занять сегодня этот важный пост. Неожиданное прибытие Безбородко взбудоражило двор, и придворный поэт, пользуясь положением своего крестника, надеялся его ушами услышать новости первым. Отказать другу отца, да и своему покровителю Николя не посмел. И вот теперь он стоял за спиной императрицы с щеками, не менее пунцовыми, чем драпировка приемной залы курского генерал-губернатора.
То ли Екатерина была сегодня в плохом настроении, то ли по какой другой причине, не ведомой Резанову, но, войдя в залу, императрица даже не взглянула в его сторону.
«Как будто я мебель какая!» – сетовал Николя.
Но служба есть служба, к тому же он дал слово Державину. Поэтому капитан Резанов, стиснув зубы, решил стоически вынести все превратности судьбы, которые, словно нарочно, выстраивала на его пути капризница Фортуна.
Французский посланник демонстративно поерзал в кресле. Екатерина отложила в сторону письмо, которое писала, и посмотрела на циферблат часов.
– Начнем, пожалуй, – ни к кому особо не обращаясь, произнесла царица. – Давай там первого…
Губернатор вскочил с кресла, обежал стол и, выхватив из сафьяновой папки первое письмо, протянул его императрице.
– Что это? – спросила Екатерина, принимая лист бумаги.
– Прошение купца первой гильдии Голикова, матушка-государыня, – с готовностью доложил генерал-губернатор, кланяясь. – Считаю, что петиция сия достойна высочайшего внимания вашего величества, так как изволит являть собою, окромя резоннейшего предмета, еще и пример бескорыстнейшего служения на благо вашего величества и всего Отечества!
Губернатор сиял, как начищенный самовар, вопросительно уставившись на царицу. Французский посланник незаметно зевнул в кулак. Резанов приготовился к бесконечной череде заготовленных для иностранного гостя подобострастных демонстраций «бескорыстнейшего служения».
– Проси, – коротко бросила Екатерина.
Купец первой гильдии Иван Иванович Голиков оказался достаточно проворным мужичонкой, не слишком великого роста, с уже начавшими седеть волосами. Ему было лет пятьдесят, а то и с хвостиком. Окладистая борода в соответствии со званием и сословием была аккуратно расчесана на пробор. Из-под кустистых бровей на императрицу зыркнули черные, как угольки, чрезвычайно подвижные глазки. Он вошел, низко кланяясь и неся с собой внушительных размеров сверток. Остановившись посреди залы, он вдруг рухнул на колени и распластался ниц. Точнее, совсем уж «распластаться» ему не позволил живот, пивным бочонком выдававшийся вперед. Побарахтавшись некоторое время и не найдя дополнительной точки опоры, купец подтянул, наконец, под себя колени и так и застыл на четвереньках.
– Матушка! С величайшим почтением уповаю на высочайшее благословение трудов моих, кои имею дерзость присовокупить к деяниям на благо земли русской!
Губернатор довольно крякнул в кулак. Де Сегюр перестал зевать. Резанов с интересом взглянул на купца. Эта демонстрация любви и преданности не казалась наигранной, а, наоборот, была вполне натуральной и искренней.
– Поднимись, купец первой гильдии Голиков, – произнесла императрица. – Сказывай, в чем дело твое!
– Матушка-императрица, ваше величество, – поднимаясь с колен, начал купец, – дело мое состоит в том, что прошу я, недостойный, благословения вашего высочайшего, коим можете почтить вы труд мой, над которым без устали тружуся я и коему хочу посвятить остатки дней моих.
– Что ж за труд такой, сказывай, – покосившись на губернатора, спросила Екатерина.
– Задумал я издать, матушка, на свои деньги десятитомное жизнеописание «Величайшие деяния императора Петра Первого и история дома Романовых», кои с Божьей помощью написал я в сибирском изгнании!
В зале повисла пауза.
– Однако! – проговорила обескураженная необычным поворотом событий императрица. – Похвальный труд ты задумал! А за что ж ты в изгнании-то оказался?
– За утаивание податей, матушка!
– Это как же ты подати-то утаивал, грешник? – нахмурилась Екатерина.
– Так ведь мытарствовал я тогда, матушка! Недостойным доброго христианина делом занимался – дань, поборы и контрибуции с товарищей собирал. Лукавый и надоумил тогда незаконную марочку акцизную нарисовать. Вот мы ее потом и продавали! И с питейного продукту подати себе в карман и собирали. Но вот-те крест, матушка, за двадцать лет в Сибири той раскаялся я! Теперича честнейшую жисть веду! – Купец размашисто перекрестился три раза и поклонился глубоко в пояс.
– Истинная правда, Ваше Величество! – подобострастно склонившись, опять вступил в разговор губернатор. – Господин Голиков вновь являет собою облик примернейшего гражданина, который своей щедрой рукою жертвует на постройку в губернии храмов молитвенных и приютов для обездоленных!
«Интересно, сколько он тебе лично „своею щедрой рукой“ пожертвовал, чтобы ты тут так за него распинался?» – мрачно подумал Резанов.
– И где же труд твой? – продолжала хмуриться императрица.
Купец проворно вскочил на ноги и, подхватив свой сверток, бережно водрузил его на стол перед императрицей, губернатором и французским посланником. Развязав узел, он осторожно развернул его…
Взгляду присутствующих открылась стопка переплетенных в сафьяновую кожу с золотым тиснением фолиантов. Но не это привлекло всеобщее внимание. Тома были завернуты в тончайшей выделки шкуру какого-то неизвестного животного. Когда купец ее развернул, то оказалось, что это была не просто шкура, а умелой рукой выполненная карта. Несмотря на необычный материал, нарисована карта была очень искусно и со знанием дела. Перед взором присутствующих на обширном письменном столе вдруг, как по волшебству, раскинулась необъятная Российская империя. В отличие от многих, ей подобных, карта не концентрировалась только на европейской части империи, но простиралась далее на восток, охватывая всю Сибирь и даже уходя еще дальше, к далеким и таинственным островам Восточного океана, вплоть до самого Американского континента.
Резанов, взирая через плечо императрицы, невольно залюбовался. Но больше его поразило другое – масштаб восточных владений империи, о которых он даже не подозревал. Конечно, он знал, что Уралом отечество не заканчивается. Более того, его отец служил когда-то председателем гражданской палаты в Иркутске. И маленький Николя, как рассказывали родители, первые годы своей жизни провел в Сибири. Но он об этом мало что помнил, а когда ему исполнилось четыре года, отец вернулся в Петербург. К тому же знать – это одно, а вот так, благодаря удивительной карте этого странного купца, охватить взглядом необъятные просторы державы, Николя, пожалуй, пришлось впервые.
– Что это?! – в изумлении воскликнула императрица.
Купец сделал вид, будто в первый раз видит карту.
– А, это… Так то карта владений ваших, вплоть до поселений на островах Великого окияна и даже до Америк, матушка! Будучи еще в Иркутске, свиделся я с одним недюжинным человеком. Так же, как и я, родом он отсюдова, с нашей Курской губернии, с города Рыльска. Звать того человека Шелихов, Григорий Иванович. И вот о нем, матушка, о его усилиях и свершениях во славу вашего величества я тоже хотел поведать!
Дело принимало совершенно неожиданный оборот. На большом письменном столе в приемной курского губернатора как будто бы раскинулась сама империя. Империя, которую даже Екатерина знала достаточно поверхностно. Всю жизнь царица занималась обустройством западных и южных границ России, до восточных ее пределов руки у нее как-то не доходили. Нет, о том, что Сибирь, раскинувшись до самого Великого окияна, жила своей насыщенной жизнью, императрица, конечно же, знала из докладов своих же губернаторов. О том, что промысловый люд подошел вплотную к Американскому континенту, императрице тоже докладывали. И это, кстати, доставляло ей немало раздражения. Она помнила доклады еще бывшего губернатора Сибири Чичерина, который жаловался на проникновение вездесущих англичан в российские промысловые воды. Как «никем не сдерживаемые, а еще и потакаемые своими правительствами» пираты грабили русских добытчиков пушнины, истребляя поголовье морского бобра. Практически все губернаторы просили прислать военный флот для охраны «российских поселений и вод между Камчаткой и Америкой». Об этом, конечно, не могло быть и речи. Не то что флота, а и единого корабля, который был бы не занят в бесконечных военных баталиях то со Швецией на Балтике, то теперь вот еще и с Турцией на Черном море, не могла выделить императрица. Поэтому решение «восточных проблем» все как-то само собой откладывалось. Екатерина понимала, что совсем отвернуться от них не получится. Что, множась, они лишь усложняли ситуацию и рано или поздно обустройством российских восточных рубежей придется заняться, но… – отмахивалась в душе Екатерина, – может, все-таки не ей.
«Вот пусть потомки с этим и разбираются! А мне Европа ближе…»
