Текст книги "Записки ретро-разведчика (Из варяг в греки)"
Автор книги: Дмитрий Каралис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Каралис Дмитрий
Записки ретро-разведчика (Из варяг в греки)
Дмитрий Каралис
Записки ретро-разведчика. Из варяг в греки
Часть 1. Из варяг в греки
(Будет опубликовано в журнале Нева в 2003 году)
Август 1998 года, Зеленогорск
Я на даче.
Идет дождь. За окном мокнет газон. На просторной столешнице – лампа с голубым абажуром и телефон.
Овчарка Юджи спит за моей спиной у каминчика.
В комнате стоит светлый отсвет бумаги.
Я пишу от руки, потом переношу в компьютер. Рука умнее головы, говорил Дядя Гоша Суворов, в чей прозаический семинар я похаживал года три. Крепкий романист времен застоя, любитель выпить, умозрительный борец с сионизмом. Писал предисловие к моей первой книжке, вышедшей в Москве.
Начну с главного – с моей подозрительной фамилии.
Шутю. Поезд на Воркутю давно в путю...
Сейчас мы его догоним.
В московском издательстве, поводив меня по кабинетам, поинтересовались, кто бы из ленинградских писателей мог сотворить предисловие. То был 1988 год. Я на свой страх и риск назвал пяток фамилий. Последняя была Суворов...
–Вот-вот, – кивнула редактриса и, соединив несколько прозвучавших фамилий в одну, рассудила: – Альтшуллеров нам не надо. А Суворов в самый раз.
Издательство называлось Молодая гвардия. Я тогда еще ничего не понимал. Работал механиком в гараже – сутки через трое и писал запоями. Все издательства мне казались одинаково хорошими. Главное – хорошо написать. Я и сейчас так думаю.
С Дядей Гошей, как звали его семинаристы, мы не то, чтобы разошлись, а разминулись в пространстве. Наши траектории на трехлетнее мгновение пересеклись и – разминулись. Поначалу мне казалось, что мы одинаково любим Родину, и это сближало. Он признавался, что смахивал слезы над моей первой книгой, я моргал, чтобы не заплакать, над его рассказами о послевоенной юности. Сближало. Мы оба любили Родину. Потом у него пошло то ли по Чехову, то ли по Герцену: если вы, дескать, честный человек, то вместо абстрактной любви к людям, вы должны ненавидеть все, что мешает прогрессу человечества.
Не любить, а ненавидеть.
Конечно, это Герцен.
Антон Павлович такого бы не сказал.
После того, как Дядя Гоша получил в низеньком туалете Дома писателя по физиономии от старика М-ра, он четко определил, что прогрессу человечества и нашей с ним родины мешают евреи. Их он и должен ненавидеть. И все, кто с ним вместе пьет водку и обсуждает рукописи, тоже должны.
У меня этого не получалось. Дядя Гоша приводил примеры еврейского заговора против нашей страны.
Волосы дыбом вставали!
Во что-то я был готов поверить, во что-то нет, но ненавидеть целый народ я не мог. Глобальная ненависть – слишком сильное для меня чувство. Мы разминулись.
До меня дошли слухи, что Дядя Гоша отнес меня к замаскированным евреям. Или к полукровкам.
С моей фамилией такое не мудрено.
Я всегда считал, что фамилия из Прибалтики. Семейные придания и некоторые факты к тому располагали. Отец в безденежье любил повторять: Терпите, терпите, вот поеду в командировку и откопаю в фамильном замке клад. Тогда заживем, как люди. Этими посулами отец сводил с ума мое детское воображение, – я начинал готовить веревку, фонарик, свечи, перочинный ножик, надеясь составить отцу компанию, но мать безжалостно остужала: Слушай ты отца больше....
Ушли отец и мать.
Все казалось, что успею расспросить о происхождении фамилии.
Не успел.
Karalis – по-латышски король. Я узнал об этом в курортном городке Дубулты под Ригой, куда ездил последний раз в 1989 году на семинар молодых писателей-фантастов.
Как я был причислен к фантастам – особая история.
Так вот, в Дубултах шел фильм Кинг-конг, и на рекламных щитах, написанных по-латышски, он был назван Karalis-kong. Английское king король, перевели на латышский. Я даже сфотографировался на фоне своей фамилии. Моя голова в зимней шапке заслоняла довесок kong вместе с дефисом, и получалось, что гигантская обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. По вечерам я ходил тихими заснеженными улочками смотреть на обезьяну и подмигивал ей, как своей родственнице: Ну, что, подруга!
Позднее мы с женой и сыном успели юркнуть на две недели в еще союзную Литовскую ССР, и в Тракайском замке на чудном зеленом острове посреди ультрамариновой воды увидели герб первого литовского короля. Буквы шли по овалу герба: Karаlus. Весьма созвучно...
До сорока трех лет я не встретил ни одного однофамильца, кроме той обезьяны... Я жил, как некий китайский Линь-Зи-Бяо среди колхозников села Палкино-Веревкино, где все жители либо Палкины, либо Веревкины.
Был, правда, случай: из газет всплыл Караманлис, премьер-министр Греции. Стоило выбросить срединное ман, и я получал свою фамилию. Похоже, но не то. Лучше бы грек-начальник был просто Каралисом, – я бы гордился.
Пока же самым близким в омоническом смысле человеком оставался шеф немецкого абвера адмирал Канарис. Мою фамилию иногда так и произносили.
На открытом ринге в Горном институте, где я в легком весе защищал честь юношеского клуба Буревестник по боксу, объявили: Дмитрий Канарис, Буревестник. Зал негодующе взвыл, а противник в красном углу ринга еще больше насупился. Я думаю, фашистская фамилия противника придала ему честной комсомольской злости. Трепку он мне задал изрядную.
Меня пытались обижать и за намек на связь с абвером, и за мою гипотетическую принадлежность к его антиподам – евреям. Я легко вспыхивал обидой, дрался и завидовал тем, у кого фамилия Соколов или Орлов. Верхом совершенства безусловно была фамилия Зорин. Майор Зорин! Полковник Зорин! Стальной взгляд, хладнокровие, пачка Казбека на письменном столе...
Допустим, был бы я евреем. Обидели тебя русские – пошел к своим и поплакался. И татарином быть неплохо – они работали дворниками, мясниками, приемщиками утильсырья, стояли с тележками около мебельных магазинов, а напившись, гоняли по двору своих черноглазых жен и детей. Татары тоже могли заступиться, хотя в трезвости вели себя очень тихо.
А кому пожалуешься с моей фамилией? Евреи за своего не принимают, а доказывать, что ты русский с фамилией Каралис – просто смешно... Начнешь, как дурак, паспорт предъявлять, – тебе в ответ: Бьют не по паспорту, а по роже!
Когда с высокой партийной трибуны провозгласили, что в СССР сформировалась новая историческая общность – советский народ, я порадовался. Вопрос фамилии как бы отпал – просто советский человек по фамилии Каралис. Но очень скоро эту историческую общность отменили, и я опять оказался сам по себе. Не то, чтобы я каждодневно нес бремя своей загадочной фамилии, но напрягаться случалось.
Национальный вопрос вырос передо мною в самом начале девяностых, когда республики бросились подсчитывать, кто за чей счет живет, кто кого кормит и поит. Народ в Питере тоже стал понемногу одуревать, а в литературе так и вовсе требовалось самоопределяться: либо ты русский человек, и по праву носишь имя русского писателя, либо ты иной национальности, и тогда ты руссоязычный писатель. Никто меня, конечно, за грудки не тряс: ты, дескать, с кем? но достаточно прозрачно намекалось, что быть просто писателем в наше сложное время не удастся. Требовалось, по примеру республик, самоопределиться.
Доказывать кому-то, что я русский, было унизительно, а после того, как меня с двумя писателями-юмористами забрали по пьянке в милицию, и я за компанию объявил себя евреем, стало бы просто смешно. Биток мы тогда огребли поровну, я даже чуть больше, потому что не орал про фашистов и пидорасов, а, мгновенно отрезвев, принялся уворачиваться от новомодной резиновой дубинки и пытался предъявлять сержантам фрагменты бокса, чем и заслужил их повышенное внимание. Но лавровый венок достался моим корешам-евреям, а меня общественность встретила недоуменным пожатием плеч. Дело предстало таким образом, что юмористов били за национальность. А чего сунулся ты, если на самом деле не еврей, непонятно... Евреи осторожно пожимали мне руку, русские насторожились еще больше...
В Рождество 1992 года в нашу квартиру позвонили. Милая девушка, чем-то неуловимо похожая на мою младшую сестру, с порога протянула мне паспорт.
– Дмитрий Николаевич, я – Лена Каралис, из Москвы. Нашла вас по справочному. – И улыбается радостно.
Вот, думаю, какая закавыка. Прямо, как в кинофильмах с незаконнорожденными детьми. На вид ей лет двадцать пять... Мне сорок... Нет, дочкой быть не может.
Сын-пятикласник спал. Я провел ее в кабинет, где мы с женой доканчивали вторую, но не последнюю бутылку Гурджаани.
– Вот, – говорю жене, – Лена Каралис! Сейчас будем пить вино и толковать. – Я решил, что симпатичная девушка – шлейф московских похождений старших братьев. По типу моей тайной племянницы.
Жена принесла третий фужер и потеснилась на диване. Она знала, что родственников у меня хватает.
Лена купила в Москве мою книжку и через издательство вычислила мой адрес. Она работала фельдшером в амбулатории Института международных отношений. А по выходным и праздничным дням ездила руководителем туристических групп. Привезла в Петербург туристов, поселилась в гостинице Гавань – в двух шагах от моего дома. Решила навестить.
– Правильно, – говорю, – сделали. А сам жду продолжения: кого из братьев она упомянет?
–Дмитрий Николаевич, как звали вашего деда?
Я хмыкнул.
–Отца – Николаем Павловичем. Значит, Павлом!
–Нет, по отчеству?
Я позвонил старшей сестре.
–Павел Константинович, – был ответ.
–Все правильно! – хлопнула в ладоши симпатичная однофамилица. – Все сходится!
Что, думаю, елки зеленые, сходится?
–Что, – спрашиваю, – сходится-то?
–А то сходится, что мы нашли, куда делся Константин – третий сын Матиуса Каралиса. По некоторым данным он уехал в Петербург в девятнадцатом веке, и следы его затерялись. А теперь нашлись. Если вашего деда звали Павлом Константиновичем, значит он сын Константина Каралиса и внук Матиуса Каралиса. А вы его пра-правнук...
Такие вот следопыты заглянули к нам на Рождество. Жена хлопала глазами. Я предложил побыстрее выпить.
Выпили.
Лена открыла сумочку – из нее приятно пахнуло парфюмерией и жвачкой. Достала потертый лист бумаги. Развернула. И я увидел то, что называется генеалогическим древом. Точнее, его последние ветви. Лена сказала, что Матиус Каралис имел поместье в Литве, под Каунасом.
– Замок, что ли? – осторожно уточнил я.
–Может, и замок, – легко согласилась Лена. – У него было трое сыновей: Юзеф, Казимир и Константин. Юзеф остался в Литве, Казимир обосновался в Москве, а Константин исчез в Петербурге. Начальная часть дерева, кажется, с семнадцатого века, хранится у тети Регины в Каунасе, правда, на литовском языке. А копия с него – у дяди Гинтариса в Америке.
Вот, думаю, елки-моталки, не врал мой старикан про замок. Может, еще и фамильные драгоценности сыщутся.
Я спросил у Лены, что по-литовски означает фамилия Каралис. По-латышски это, например, король...
– И по-литовски Король, – сказала Лена. – Вы, как писатель, должны знать, что Лев Толстой гордился долей своей литовской крови...
Я сказал, что теперь тоже буду гордиться.
Лена просидела у нас до двенадцати. Она, как дотошливый кадровик, записала все, что я знал о своих ближайших предках, и дополнила карандашиком таблицу. Несколько раз я звонил старшей сестре и выведовал детали родственных отношений.
– Смотри, она может оказаться аферисткой, – волновалась сестра. Лишнего не болтай...
Я обещал.
Отец Лены приходился мне четвероюродным братом. Если верить той ветке дерева, которое я перерисовал. А почему бы и не поверить? Уж больно Лена походила на младшую из моих старших сестер. Условились, что вместе съездим к тете Регине в Каунас.
Я почувствовал себя членом большого семейного клана. Поместье-замок в Литве, дядя Гинтарис в Америке... Может, еще какие родственнички объявятся отвалят причитающуюся нашей ветви долю. Недаром я всегда проявлял некоторую независимость от толпы: все бегут – я иду неспеша. Все идут, как прогуливаются, – я бегу, как на пожар. Или все лезут в переполненный трамвай, а я на последние деньги останавливаю машину. Может, и впрямь во мне течет доля королевской крови?.. Или это просто дух противоречия, в котором меня обвинили на собрании октябрятской звездочки, когда я сказал, что не хочу быть космонавтом?
Я проводил Лену до гостиницы и сдал ее швейцару.
– Вот так, – говорю жене, – наш род имеет древо с семнадцатого века. Скорее всего, я какой-нибудь князь! Прошу называть меня ваше сиятельство.
Литовским князем я пробыл год. Точнее, с подозрением на диагноз литовский князь. Не то, чтобы я ходил и все время думал: вот, едрена, мать, я – литовский князь; но вспоминал иногда. Несколько раз я звонил в Москву и просил Лену прислать более древнюю часть фамильного древа, но ей было недосуг связаться с тетей Региной в Каунасе, – то они с мамой переезжали на новую квартиру, то она готовилась на конкурс красоты, то ее шестеро собак, которых она насобирала на улице, приносили щенков, и требовалось раздать разномастное потомство знакомым...
В мае 1993 я поехал в Стокгольм к своему знакомцу Улле Стейвингу директору книжного магазина Интербук. Уле обещал мне встречу с русской диаспорой и десятидневное проживание в гостинице за его счет.
Предполагалось, что подданные шведского короля, говорящие и читающие по-русски прибегут в книжный магазин на Санкт-Эриксгаттан и будут стоять в очередь, чтобы купить книгу с моим автографом. А потом я расскажу им о современной русской литературе и отвечу на животрепещущие вопросы: Правда ли, что роман Тихий Дон написал не Шолохов? и Сколько процентов от прибыли платят рекитерам?
В Стокгольме бушевал май. Улле поселил меня в многоэтажной гостинице при Хювюдста-центре, на десятом этаже, в номере 1022 – однокомнатная квартира со всеми удобствами.
Цвела сирень. В соседнем парке скакали по траве серые и черные крольчата. И шведы ездили на велосипедах, усадив в багажники своих шведят в пробковых шлемах и с сосками во рту. И жара стояла такая, что сиденье машины, обжигало ноги, когда я в шортах залезал в салон.
Май в Швеции – мертвый сезон. Сплошные праздники. Из десяти дней, отведенных на мое пребывание в Швеции, рабочими оказались только три. Один из них – укороченым. О чем думал Улле Стейвинг, приглашая меня в мае – не знаю.
На бланке его фирмы назидательно красовался девиз: Quality is never an accident. It is the result of intelligent effort – John Ruskin. Успех, дескать, никогда не случаен, он результат интеллектуальных усилий. Так сформулировал Джон Раскин, философ. У нас в партийные времена выражались проще: Как вопрос готовится, так он и решается. Результатом интеллектуальных усилий Стейвинга явилось мое безделье. И я, как мог, решал этот вопрос.
Уезжал к воде близких фиордов и сидел на берегу, скорее томясь вынужденным бездельем, нежели собираясь с мыслями или мечтая о чем-то. Такой я мечтатель. Сразу видно, что королевских кровей парень – помечтать любит. А работа ему по фигу.
В Стокгольме я был седьмой, что ли, раз, и шататься по центру или магазинам, которых панически боюсь, не хотелось. Я и в Париже не ахал от восторга.
Да и что Париж? Я же не из Жмеринки приехал. И не из Америки, как Хэмингуэй, чтобы любоваться тесными улочками, садиками и кафе. Сходил в Лувр, залез на Эйфелеву башню, окунулся в музей современного искусства Де Орсе, пошлялся по Латинскому бульвару и Мон-Мартру – тоска.
Если немцы рассчетливы, то французы просто скряги, и выстроили свои злащеный муравейник в центре Европы, как последние скупердяи. В чем его величие и красота, я так и не понял. В кафе, магазинчиках и ресторанах? Да, хороши окна, двери и мостовые. Но с вольным распахом питерских улиц, Стрелкой Васильевского и набережными Невы Париж сравнению не подлежит. Сена – как наш Обводный канал в районе Фрунзенского универмага. Нет, не поставишь в один ряд уютные кафешантаны и величественный замысел Петра... Столица парфюмерии и подтяжек... Петр, кстати, посмотрев на парижскую жизнь, сказал, что этот город не надо даже завоевывать, ибо он захлебнется в собственной мерзости.
Больше всего меня поразило, что сто восемьдесят тысяч кадровых военных сдались фашистам без единого выстрела. Личная свобода для них оказалась выше свободы государства. Свобода, равенство, братство – и хоть трава не расти. Может, это потому, что французы бьются до первой капли крови, а русские – до последней...
И кто-то из фашистстских генералов, увидев на Нюрнбергском процессе французскую делегацию, удивленно поднял брови: Как, мы еще и французам проиграли?
Нет, Париж – это не мой праздник, хотя денег у меня тогда было прилично. Плюнул в Сену с моста Александра III, как просил поэт Виктор Максимов, и уехал на три дня раньше окончания визы – надо было права в ГАИ пересдавать...
Шведы справляли праздник за праздником, Улле играл в хоккей на искусственном льду, навещал загородных родственников, иногда звонил мне в отель, иногда обещал появиться в магазине, в котором скучала рыжая эстонка Катрин, а я ездил к воде и томился жарой и бездельем. Купался, лазил по старым могучим деревьям, играл с мальчишками в футбол и слушал Маяк по транзистору. Всякий раз Улле со скандинавским спокойствием уверял, что скоро – может быть уже завтра – в магазин привалит целая толпа поклонников русской литературы. Какая может быть толпа? Ведь я же, простите, не Битов или Евтушенко. Я Каралис. Широко известный в узких кругах.
Так вот о моей фамилии.
В тот день я заехал в магазин Интербук, узнал от Кати, что Улле передавал мне большой привет, тихо выматерился, попил воды из холодильника, и под стоны продавщицы о скуке в Швеции, взял с прилавка телефонный справочник.
Открыл на букву К. Карлсон, Карлсон, Карлсон... Полным-полно шведов, как у Эрскина Колдуэлла.
Karalis...
Dimitrius...
Я подозвал Катрин и попросил прочитать.
– Димитриус Каралис, – прочла Катька. – Это твой родственник?
Я пожал плечами.
Облокотившись на прохладный прилавок, я смотрел сквозь невидимое стекло на сбегающую к фиордам улицу Святого Эрика и размышлял, не позвонить ли прямо сейчас подданому шведского короля Димитриусу Каралису и выяснить, откуда у него моя фамилия.
– Я бы на твоем месте позвонила, – сказала Катя. Она закрыла кассу и стала спускаться по винтовой лестнице в подвал, где стояла утробистая, как башня Кикен-де-кок, бутылка вина. – Ты точно не будешь пить?
– За рулем...
– Может, он миллионер, – предположила Катя, придерживаясь за поручень. – Ты меня с ним познакомишь. Я выйду за него замуж. Они, правда, все жадные. Скр.. Скв.. Сквалыги, да?
Книжный магазин был пуст, как и положено быть книжному магазину в майский праздничный день. Зачем Улле заставлял Катрин сидеть в магазине лично для меня загадка.
Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку.
– Хей! – как можно мягче сказал я.
– Е.... мать, – сказала трубка нетрезвым женским голосом. – Куда я попала? – В трубке перешли на шведский.
– Это книжный магазин, – перебил я. Катя, наверное, стояла в прохладном подвале и цедила сухое винцо из высокого, как башня Длинный Герман, стакана.
– Книжный магазин? А ты кто? – Судя по голосу, баба лет сорока, застойно пьяная.
– Я Дмитрий.
– Какой Дмитрий?
– Каралис...
– Что каралис? – Она икнула и замолчала. То ли ответа ждет, то ли задумалась о чем-то своем, женском.
– Фамилия такая. Вы что-то хотите?
– Ты русский?
– Русский. Из Петербурга.
– Вот, етит твою мать! – она расхохоталась. – А я из Тбилиси. Слушай, Димон, я из Тбилиси! Представляешь? Ха-ха-ха! Нет, я серьезно! Я в Ленинграде была, в Пассаже картины смотрела. Вот так встреча! Ха-ха-ха... За это надо выпить!
Я слышал, как она прихлебывает и звенит стеклом. Ну, напилась девчушка, скучно одной дома, хочется поговорить. Слышно было изумительно. Даже шуршание колготок.
– Слушай, Эдик, у вас там есть в магазине Пушкин? Вот это: Жди меня и я вернусь, только очень жди...? Есть у вас это стихотворение?
Веселый пошел разговор, ничего не скажешь.
Я прикрыл трубку рукой, крикнул Катю и продолжил:
– Пушкин есть. Но вам, очевидно, нужен Константин Симонов. Жди меня это его стихотворение.
Катя не появлялась. Попивала винцо и проклинала своего женатого электрика, который водил ее за нос. Стеклянный Герман со следами помады стоял, наверное, рядом. Сейчас она закурит, потом выпьет еще...
В трубке ржали.
– Эдик, ты что – очень умный? Какой Симонов? Это Пушкин!
– Да, я шибко умный. Как чукча.
Тбилисская дама заржала так, словно разом вспомнила все анекдоты про чукчу.
Поднялась легкой походкой Катя из подвала и, взяв трубку, заговорила по-шведски. Лицо ее сделалось растерянно-тревожным.
– Жди меня – это же Симонов? – прикрыв трубку ладошкой, быстро спросила она.
Я кивнул: Конечно!
Катя перешла на русский:
–Да, я вас понимаю. Но это Симонов. У Пушкина нет такого стихотворения! – Она стала быстро краснеть. – Пушкин не великий грузинский поэт, а великий русский поэт!.. – Она замолчала надолго, потом швырнула трубку.
– Свинья! – сказала Катька.
– Она шутит! – сказал я.
– Нет, она не шутит! Она не шутит! – Катька, держась за виски, заходила вдоль прилавка. – Она предлагает мне найти Пушкина и прочитать ей стихотворение Жди меня и я вернусь... Она мне заплатит по счету! Пусть подавится своими деньгами! Пусть Улле выгонит меня с работы! Ты не представляешь, какие тут встречаются свиньи! Это точно Симонов?..
– Точно, точно!
Вновь запиликал телефон.
Я решительно взял трубку, чтобы прочитать энергичную лекцию по отечественной поэзии.
На этот раз звонил Улле. Он спросил, все ли у меня впорядке и, не дождавшись ответа, захотел поговорить с Катрин. С Катей, с Катей, моей бывшей соотечественницей, дочкой русского моряка и эстонской ткачихи, а теперь подданной независимой Латвии, язви их в душу, этих политиков. Катя перестала хлюпать носом, и взяла трубку. Она говорила по-шведски. Повесив трубку, Катька повеселела и сказала, что Улле разрешил закрывать магазин.
Мне этот начинающий коммерсант ничего не передал. Я должен радоваться, что меня выписали на десять дней в Швецию и не петюкать. Как будто русский писатель – это такая диковинная обезьяна, у которой нет других дел, кроме как разъезжать надармовщинку по заграницам и трендеть о своем творчестве с незнакомыми иностранцами. Пушкин, думаю, меня не одобрил бы. Он бы вызвал Стейвинга на дуэль. Пиф-паф! – уноси готовенького.
– Может быть, выпьем? – предложила Катя.
Я напомнил, что обнаружил в телефонном справочнике своего однофамильца, и хотел бы позвонить ему. К тому же я за рулем.
Катя сунулась в стокгольмский справочник, выудила из него адрес, развернула карту, поводила по ней пальчиком и указала место жительства моего тезки. В левом нижнем углу, рядом с озерами.
– Спунга, – уважительно сказала она. – Почти пригород. Там университетский городок. Может, он профессор? – предположила Катя. Профессора в Швеции хорошо зарабатывают. Ну что, позвоним?
Я что-то замычал в ответ. В том смысле, что надо подготовиться к разговору, а вдруг его нет дома, и вообще, говорит ли он по-английски...
– У тебя есть в гостинице водка? – неожиданно спросила Катя.
– Есть. Две бутылки. – Я почему-то испугался.
– Поехали к тебе. Русской водки хочу. От тебя и позвоним. – Она сунула справочник в пакет и взяла со стойки ключи.
Катька пообещала показать мне близкую дорогу до гостиницы и запутала дело так, что мы пару раз вылетали за пределы карты.
– Вот сейчас налево! – внезапно говорила Катя. – Ах, проехали! Надо развернуться.
– Здесь нельзя! Только прямо.
Мы шпарили несколько километров по набережной с односторонним движением, возносились на мост, оказывались на другом острове и не знали, куда повернуть. Железнодорожные пути, пакгаузы, бесконечные заборы. Разве что лопухов и крапивы не было. И спросить не у кого.
– Давай попробуем налево...
– Спокойно. Командовать парадом буду я. Садись на заднее сидение.
Пересев, Катька тут же потеряла интерес к дороге и стала рассказывать про свою жизнь.
Стокгольм – город маленький. Но уложили его на карту размером с питерскую, и если ты в Питере привык, что двадцать сантиметров по карте это расстояние от Пулково до Адмиралтейства, то свыкнуться с искусственным бумажным простором Стокгольма нелегко. Двадцать сантиметров оказывались оградой какого-нибудь парка.
Мы со свистом проносились мимо нужных улиц и обнаруживали, что вновь находимся на окраине; развернувшись, добирались короткими перебежками до поворота, я выскакивал, заглядывал за угол, читал вывеску и бегом возвращался в машину. Окончательно заплутав, я включил аварийную мигалку и выбежал с картой в руках к розовощекому шведу, пасущему двух внучат в скверике возле кирхи:
–Извините, где я нахожусь?
Швед надел круглые железные очки, задумчиво оглядел карту, поводил тонким пальчиком в поисках нашего сквера с крестом, означающим кирху, пожал плечами, извинился на хорошем английском и начал поиски по второму кругу. Я, оглядываясь на мигающую габаритами машину, пояснил, что мне нужна гостиница Хюведста-Центра, там, где станция метро Хюведства.
–Угу, угу, – успокаивающе покивал железный швед.
Наконец он обнаружил зеленый лоскуток сквера с крестом, совместил карту со сторонами света, определил, куда смотрит носом моя машина, и неспеша повел пальчиком, намечая маршрут: налево – направо – еще направо – переехать через мост – ехать прямо и вот оно – метро Хюведста. Дальше было, как в анекдоте, про заплутавших в шхерах наших подводниках и обратившихся к местному рыбаку:
– Как выйти в Баренцево море?
– Курс зюйд-зюйд-вест, сэр!
– Мужик, ты кончай выпендриваться, ты рукой покажи!
– Да вот здесь, за скалой ...
Вы можете дать мне направление? – Я устал следить за его неспешным путешествием по карте. – Покажите рукой, пожалуйста!
– Эхе! – обрадовался дедок. – Это очень просто. – И сдержано указал пальцем на здание гостиницы, торчавшей метрах в трехстах от нас.
В гостинице Катрин первым делом полезла в душ. Рыжая, стройная веснушчатая девчонка. Ее присутствие пугало.
И вообще, я теряюсь, если женщина проявляет инициативу... Например, предлагает отправиться ко мне в гостиницу пить водку. И первым делом лезет в душ. Н-да.
Я достал из чемодана бутылку столичной и сунул в морозилку. Плюхнул замороженные овощи в кастрюлю с кипятком, вытянул бананы с апельсинами, большую бутылку пепси, огурцы, помидоры, нарезал каравай шведского хлеба. Вспомнил про тушенку, которую, как истинный русский путешественник, в качестве нз всегда беру в дорогу...
Что я знал про Катю? Мать эстонка, отец русский. Закончила педагогическое училище, курсы шведского языка, год работала нянькой в шведской семье. В книжном магазине служит полгода, снимает комнату в квартире, где живет еще негритянская семья. В магазине платят мало. Встречалась с электриком Эриком, ездила миловаться к нему на дачу, их застукала его жена – приехала ночью. Устроила скандал, обозвала эстонской коровой, увезла Эрика. Бездетный Эрик, обещавший развестись с супругой, не мычит, не телится. Звонит ей, предлагает встречаться на даче у приятеля. Катька поставила условие: разведешься – звони... Еще он заставил ее провериться на СПИД. А жену и себя ты не хочешь проверить? И мне справку принести?, – ядовито спросила Катька. Эрик всерьез думал несколько дней, а потом сказал, что не хочет. Чем он объяснит такую проверку жене?
Это Катька с легкостью рассказала мне по дороге, как случайному дядюшке-таксисту, везущему ее после пирушки домой. Как бы такая игра, рассудил я.
Мы сели за стол, и я налил себе пепси.
– А почему не водку? – удивилась Катя. – Я одна не буду!
– Не уговаривай, – твердо сказал я. – Если я выпью, мне из этой Швеции будет не выбраться.
– Ты что, запойный? – восхищенно произнесла Катька и поспешно выпила, не чокаясь.
Нравилась ли мне Катя, как женщина?
В ней не было загадки. Все остальное было на месте. Мужчине моего возраста было бы лестно завалиться с ней на широченную тахту, но все оказалось бы слишком просто. Как всякий русский, я остерегаюсь простых решений. И вообще, получилось бы, что Катька соблазнила меня, а не наоборот. Вы эти феминистские штучки бросьте! Мы, мужчины, умеем постоять за свои права. Н-да, понимаешь.
Вот такая у меня строгая философия.
– Закусывай, – я протянул ей дольку посыпаннго солью огурца. – Тушенку погреть или холодную будем?
Катя захрустела огурцом и сказала, что она решила похудеть на шесть килограммов, чтобы назло Эрику взвесить меньше, чем его жена. Поэтому есть она не будет. Огурцы не в счет – они способствуют похуданию.
Я сказал, что она не толстая. И вообще, тощая корова – еще не лань.
– Нет, я стала очень толстая. – Она огладила рукой бедро. – Здесь в Швеции очень важно иметь хорошую фигуру. Тем более, я не шведка, а эстонка. Я должна быть особенно привлекательной...
– Чтобы выйти замуж?
– И для этого тоже.
Я вывалил тушенку на тарелку, сыпанул отварных овощей. Полил кетчупом.
– Давай еще выпьем! – попросила Катя.
Белый стакан сошелся в воздухе с коричнево-негритянским. Чокнулись. Выпили.
– Как я их всех ненавижу! – Катя неожиданно стукнула кулачком по столу. – Свиньи, курвы поганые... Они нас за людей не считают. Тупые, как не знаю кто... Телевизор сами подключить не могут, а строят из себя интеллектуалов ... – Она по-мужски уперлась взглядом в стол, и ноздри ее гневно шевелились.
– Налей мне еще... Не бойся, я на такси доеду.
– Только тебе поддатой на такси и ездить...
– Здесь в любом виде на такси можно, – она усмехнулась, – ничего не случится. Это не у нас.
Катя налила себе полстакана водки и махом выпила. Я понял, что звонить однофамильцу мне придется одному. Вытащил из пакета справочник и нашел телефон Димитриуса. Катька, подбодренная присказкой о сомнительных достоинствах тощей коровы, уплетала тушенку.
Я набрал номер и ждал секунд тридцать. Никого. Набрал снова. Может, уехал на дачу или в гости. Или переехал...
Потом мы сидели за столом и разговаривали. Я курил, прихлебывал пепси, и дым плавно утекал в распахнутое окно. Катька бесилась, рассказывая о работе в магазине и своем хозяине Улле.
Улле требовал, чтобы она выполняла главнейшую заповедь торговли: покупатель – это бог! Дети роняют книги с полок – надо с улыбкой поднять их и не дергать родителей, которые в это время переговариваются за стеллажами. Какую бы глупость не сделал покупатель – надо улыбаться. Надо быть вежливым, хоть ты тресни.
– А они вежливые! Зацепят задом книги и не поднимут. А воруют сколько? И я должна улыбаться?.. Я уже через месяц хотела уволиться, но Улле отвел меня в кафе, заказал ужин с вином и целый час толковал, что покупатель – это бог. А в конце шиканул – отвез на такси домой. Где он найдет такую дуру, чтобы знала русский и шведский и работала за копейки?
