Текст книги "Игра по-крупному"

Автор книги: Дмитрий Каралис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ему нравилось, как шуршат сухие листья в аллеях парка Ленина, близ памятника "Стерегущему", и он шел этим старым парком вдоль Кировского проспекта, заходил в Петропавловку послушать дилиньканье курантов, добредал до Марсова поля, но обходил его стороной, по Халтурина и, если случалась недлинная очередь возле подвального магазинчика за арбузами, стоял в ней, указывал расторопному тюремщику-продавцу, какого полосатого арестанта освободить из решетчатой клети, платил за него выкуп и нес домой. Брал дешевый венгерский рислинг или болгарский "Слънчев бряг", а то и пузатую бутылку "Гьмзы" в пластмассовой оплетке – пил, закусывал арбузом, смотрел недолго в телевизор, ставил на проигрыватель пластинку, снова наливал, пил... И как назло, все знакомые словно поумирали, никто не стучал в стенку и не звонил по телефону.

Хаживал в Эрмитаж и Русский, пытался читать Монтеня, Стругацких, переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем, но на втором десятке страниц чтение клинилось – книга втискивалась в свою щель на стеллаже, и Игорь, опершись о подоконник, смотрел в окно; начал было готовить маринады, но бросил, не в силах переносить осторожную тишину, рождавшуюся на кухне с его появлением.

Комната угнетала.

Отсутствие неотложных дел, планов, установленных сроков, которые нельзя сорвать, обещаний, которые нельзя не выполнить, – всего того, к чему Игорь привык в институте, создавало пустоту и изводило душу еще больше. Преддипломная практика на заводе "Цветметобработка" оказалась барахлом, а не практикой. Сизоносый руководитель из отдела главного энергетика с первых дней дал понять, что чем реже он будет видеть своего практиканта, тем лучше. Игорь все понял и появлялся на заводе раз в неделю.

Деньги, оставленные матерью, подходили к концу. На заветной книжке, которую Игорь рассматривал как неприкосновенный запас, оставалась сотня. Последний раз он снимал деньги на свадьбу – шестьдесят рублей кольца, сто рублей костюм, шампанское, такси, цветы, часики с гравировкой – невесте. Ему не хотелось с первых дней быть обязанным теще, которая в шутку назвала его сиротинушкой и планировала свадебное торжество в ресторане. Нет! Только дома. Не взял денег и у сестры. Василий вообще остался в неведении относительно житейских метаморфоз младшего брата – Игорь не видел смысла в его приезде.

В один из дней, особенно тоскливых и грустных, Игорь востребовал у государства девяносто рублей из ста, остававшихся у него на хранении, свез на кладбище родителям букет хризантем, посидел хмуро на мокрой скамейке и к вечеру ударился в загул, начав его с бара при "домашнем" кафе "Ландыш" и закончив в ресторане "Приморский", проникнуть в который удалось лишь после того, как Игорь, сманив из хвоста очереди случайного парня, подошел с ним к милиционеру, следившему за порядком, и наплёл ему, что они фрезеровщики, соревнующиеся между собой, – Коля из Москвы, а он, Вася, – ленинградец, и неудобно, право, принимать московского ударника пятилетки в подворотне или садике, тем более что их с Колей знает вся страна и сегодня их чествовали в горкоме партии. "Ты же понимаешь, сержант, – широко разводил рукой Фирсов. – Законы гостеприимства... Что про наш город могут подумать!.." Сержант понимал – их провели в гремящий музыкой зал и посадили за отдельный столик. Друг-фрезеровщик вскоре куда-то сгинул, а Фирсов, напоив шампанским женскую компанию, сидевшую неподалеку, и опившись сам, обнаружил себя у входа в свою парадную с курчавой собачонкой на руках. "Ну, как тебя зовут? – ласково бормотал Фирсов. – Рики? Тики? Тави?.. Молодец, молодец. Будешь жить у меня. Да... Нам никого не надо..." Выбравшись из лифта, Фирсов отомкнул кое-как двери, запустил собачку в комнату и завалился спать.

Поутру, извлекая из стонущего мозга обрывки воспоминаний, Фирсов пытался определить, откуда взялся этот бурый, с рыжими подпалинами на груди подросток-фокстерьер, что сейчас треплет его тапки и рыщет в портьерах: "Нашел? Подарили? Украл?", но не определил. Судя по малым деньгам, оставшимся в пистончике костюмных брюк, мог и купить.

Фокс, которому Игорь приобрел полагающуюся сбрую и дал кличку Мальчик, прожил у него чуть меньше недели – хозяин нашелся у пивного ларька на Карповке, когда Игорь, сдув с кружки пену, уже сделал первый размашистый глоток. Чей-то радостный голос крикнул: "Бард!", и поводок в руке Игоря затрепетал – Мальчик заскулил, запрыгал навстречу пожилому мужчине в потертой кожаной куртке. Тут же и выяснялось, что хозяин сам был нетрезв в тот вечер и ни черта не помнит, где и как потерял щенка, купленного дочери-пэтэушнице после смерти матери. "Бард, Бард!.. – ласкал собаку мужчина. – Ну не дури, не дури, испачкаешь... – И подмигивал Игорю: – Сейчас обмоем, я рядом живу..."

Обмыли. Игорь даже лицезрел симпатичную дочку, прибежавшую с занятий перекусить, – не без тайных мыслей лицезрел, и папаша локтем подталкивал гостя: "А? Ничего у меня деваха? Не, ты смотри сам, дело хозяйское. Я-то в дальнобой хожу, неделями дома не бываю... Главное – чтоб все путем было. Тебя Игорь зовут? Во, а ее Нина..." Мальчик-Бард хвостом вился за Ниной, и потом они затихли на кухне.

Прощаясь, Игорь давал слово непременно заходить, навещать Бардика и хозяев, Нина с улыбкой кивала, папаша несколько раз крепко жал ему руку, хлопал по плечу, пес вертелся под ногами, виляя обрубком хвоста, а вернувшись домой, Игорь обнаружил в кармане плаща смотанные клубочком ошейник с поводком, повесил их на стул и долго сидел на диване, скорбно поглядывая на собачью упряжь.

Спокойная семейная жизнь, дружеская – с пониманием друг друга, не состоялась, и Фирсов приходил к выводу, что надежнее всего полагаться только на себя. Нет, никакого отшельничества – упаси господи от такого обета в двадцать с небольшим лет! – а жить своей жизнью: возобновить утренние кроссы, бросить курить, заниматься самообразованием – книг, оставленных ему загадочным Кимом Геннадьевичем, хватит на несколько лет.

Фирсов нашел себе маленькую пещерку, в которую можно прятать душу от всех передряг, – стал вести дневник. Маленькая пещерка для одинокого человека.

Иногда он ложился на диван и размышлял о своей жизни. У него есть комната, мебель, библиотека, пусть это аванс, который выдала ему судьба в лице Марии Львовны, но они есть. Гигантская фора перед сверстниками; хотя – как посмотреть: родительские квартиры некоторых сокурсников напоминали дворцы-музеи близких пригородов, а двое пареньков из соседней группы приезжали в институт на "жигулях", и по утрам от них устойчиво пахло сервелатом и хорошим кофе. Но, в принципе, все есть. Будут, если захотеть, и деньги. Эх, если бы они приносили счастье – он заработал бы их кучу. Но они давали лишь независимость, и на этом, достаточном для независимости уровне, Фирсов умел их добывать.

Не было замысла жизни. Что дальше, к чему стремиться? Диплом? Да напишет он этот разнесчастный диплом: "Расчет параметров вентиляционного ствола угледобывающей шахты". Распределят как ленинградца в Метрострой или оставят при кафедре с прицелом на аспирантуру – был разговор у декана, агитировали вместе с руководителем дипломного проекта. В чем смысл жизни? Ради чего люди появляются на свет, а потом умирают? Чего ради, с какой целью? Получить специальность, родить детей, отработать лет сорок, выйти на пенсию и умереть? Где гармония? В чем она? Быть может, прав любимый им Виктор Конецкий, засобачивший в какой-то повести: "Пьянство есть соединение астрала нашего бытия с музыкой мироздания" – и добавивший лукаво, что слово "музыка" необходимо произносить с ударением на второй слог, иначе теряется глубина мысли. Пил. Иллюзия гармонии приходила и уходила. Немного не то, но облегчает.

Школьный друг, женившийся сразу после армии, к которому Игорь забрел однажды с пивом и креветками, усмехался его вопросам на кухне, где они обосновались с бутылками и курительными принадлежностями.

– Ты, брат, просто с жиру бесишься. Живи себе не тужи. Смысл жизни – это такой, брат, вопрос, – он обсасывал теплые креветки и сплевывал скорлупки в тарелку, – из-за него, брат, сколько людей себе пулю в лоб пускали. Да. Не лезь ты в эту философию. Чего тебе не хватает? Хата есть, мебель есть, скоро институт закончишь – мне бы твои заботы. Вот у нас в армии один старшина ходил к офицерской жене...

Фирсов отворачивался и незаметно морщился как от зубной боли. Армейские истории друга раздражали его.

Иногда, чаще всего в постели, на него накатывало томление, и он думал об Ирине. Ворочался, вставал, подходил к окну, закуривал. И мысль о том, что совсем недавно в этой комнате, на этом самом диване Ирина была с другим, еще больше распаляла его желание. Он воображал себе, как тот, который вышел поутру из дверей, лежит с Ириной, сбросив на пол одеяло, – от наваждения начинало звенеть в ушах – он видел даже раскинутые ноги Ирины с крашенными перламутровым лаком ногтями. И Игорь почему-то ощущал себя сразу в двух лицах: он был и похитителем супружеской верности, и ревнующим мужем.

Зажигал свет, открывал форточку, глубоко дышал сырым осенним воздухом. Легчало немного...

Пару раз он сходил на рыбный холодильник и один раз – на мясной. Компания была та же: Алик, Валик и прочие лики – хмельные, веселые, разговорчивые. На рыбном разгружали два вагона с бочковой селедкой и один вагон с осетрами сухой морозки – в больших холщовых мешках, откуда-то из-под Астрахани. Осетры были не в жилу – целого через проходную не пронесешь, а половину взять нечем – твердые как железо. Мужики матерились, рвали мешки и строгали ножами лысые спинки осетров. Настрогали на всех литровую банку, посолили, перемешали, полили уксусом, дали чуть оттаять и съели в раздевалке под звяканье вагонных буферов и гудки маневрового тепловозика. Потом доели тресковый суп, оставшийся от вечерней смены, и легли на ватниках спать – под утро обещали поставить вагон с консервами, говорили, чуть ли не икра, но не поставили. А может, начальство забоялось доверять деликатес халтурщикам, оставило до утра – кадровым. Да и хрен с ней, с икрой, – тоннаж не большой, а возни много: кладовщики каждую коробку вскрывают и пересчитывают банки. На вагоне пересчитают, когда на поддон грузишь, и в камере холодильной пересчитают, когда кара привезет, – одна морока.

На мясной Игорь попал хорошо – два рефрижератора с говяжьими тушами. Витька, друг старинный, взял Игоря в бригаду без разговоров – знал его работу. И острейший крюк из нержавейки с пробковой ручкой выдал – из личных запасов. "Что-то тебя, Игорек, давно не видно? – подмигнул. – Иль разбогател?.." А бомжей, что в подвалах холодильника безвылазно живут и от грузчиков кормятся – сверток за рубль через забор перебросить, за водкой сбегать, мясо в бачке на плитке отварить, там услужить, здесь поднести, – погнал с эстакады лихим посвистом.

– В шхеры, мужики! Без вас обойдемся! – властно повел рукой. – Если кого у вагона увижу, применю щёкинский метод. – Витька выразительно приложил кулак к скуле. – Нужны будете – разбудим...

Витька – халтурщик старый, и с начальством у него контакт тесный – наряды в его бригаде всегда денежные: "Не за мясо работаем, а за капусту".

Оба рефа раскидали к пяти утра, еще и не рассветало. Витька пошел с бумагами в конторку на второй этаж и вернулся с двумя клетками яичного боя. "Подкрепляйтесь. – Он вынул из кармана кулек с солью и первым колупнул скорлупку. – По двадцатничку, я думаю, выйдет".

Игорь вернул Витьке крюк и переписал номера вагонов. Деньги платили два раза в неделю, но если часто ходить и не писать номера вагонов и дату, бухгалтерия облапошит быстро. Попервости у Игоря такое бывало.

Ирина позвонила в середине октября, поздно вечером, Фирсов отпаривал брюки.

Она говорила взволнованно и чуть печально.

– Игорек, милый, прости, если можешь... Я так перед тобой виновата. Сама не понимаю, как это получилось. Но я не могу без этого, не могу. Мы с тобой взрослые люди, что было, то было, но я... Ты мне дорог, тебе надо жениться, и я не хочу, чтобы с другой женой у тебя получилось то же самое. Прости, что я об этом говорю, но ты же... неумека... Ты, как молодой жеребец, думал только о себе. Я была для тебя просто подстилкой. Конечно, я виновата, что не научила тебя ничему, не подсказала... Я боялась задеть свое самолюбие, показаться развратной, что ли... Ведь этому надо учиться, милый, учиться. В этом нет ничего зазорного...

Игорь опустился на сундук возле телефона.

– Ну а что же ты раньше-то... – не сразу ответил он. – Могла бы научить...

Ирина помолчала.

– А ты хочешь научиться?.. – спросила тихо.

От Ирининых слов ему стало жарко. Он хотел ответить как-нибудь дерзко, вроде того, что спасибо, дорогая, наставницы у него уже есть, поздно, дорогая, но сказал:

– Хочу!

– Тогда записывай адрес.

– Ты что, живешь не дома? – высохшим ртом спросил он.

– Я тебе потом объясню... – Она назвала свои координаты. – Приедешь?

– Да.

– Только не думай ничего... это не для того, чтобы вернуть тебя... Просто... – Ирина выдохнула. – Ну приезжай...

Игорь сел в такси, притормозившее перед светофором у площади Льва Толстого, и с колотящимся сердцем поехал на Гражданку.

Позднее, вспоминая ту ночь, Игорь приходил к выводу, что в постигшей его семейной драме есть и его доля вины; причем изрядная. И испытывал к Ирине даже чувство некоторой благодарности, замешанное, правда, на досаде: "Почему же не раньше-то?.." Снобистски гнушаясь засмотренных до дыр порнографических журналов и фотографических пособий с комментариями на иностранных языках, которые ходили в институте по рукам, а тем паче – разговоров в мужских компаниях на сексуальные темы, он наивно полагал, что в природе, как и в высокочастотном штепсельном разъеме, существуют два парных предмета – "папа" и "мама", и чем плотнее и крепче они соединяются. тем устойчивее, так сказать, связь. Все остальные премудрости не имеют значения. "Тебе хорошо?" Кивок. Значит, все в порядке.

Ирина, с еще мокрыми после душа кончиками волос, постояла и, криво улыбнувшись, распустила кушак на халате. Потянулась к выключателю. И прежде чем на них рухнула темнота, Игорь успел схватить взглядом незагорелую полоску кожи на бедре, под отъехавшей полой халата – другую Ирина еще придерживала рукой. "Ну иди сюда, не думай ни о чем, – торопливо зашептала она, отступая к расстеленной тахте. – Представь, что мы просто любовники, которые недавно познакомились. Просто любовники. Все будет хорошо..." Она стала расстегивать на нем рубашку, и Фирсов ощутил легкий запах вина. С шорохом упала на пол одежда, приятно запахло кремом, и Фирсов не сразу понял, зачем здесь крем, и что ему требуется сделать.

Квартира, в которой Ирина давала начальные уроки любви своему бывшему супругу, принадлежала тому самому, в темно-синем костюме и с зонтиком в руках, командированному нынче на симпозиум в Среднюю Азию, и в коротких перерывах между сладкими стонами, поражавших Игоря своей точнейшей совместностью, он мстительно думал, что теперь они квиты, более того – явись сейчас ученый муж домой, он, Игорь, не стал бы ретироваться и прыгать через ступеньки, а повел бы себя как человек, вернувший себе то, что принадлежит ему по праву. Возможно, он увел бы Ирину с собой, – да, скорее всего, увел бы, простив ей измену, потому что теперь с ним была другая Ирина, неизвестная и обольстительная в своей ничего не стыдящейся страсти. И он чувствовал себя с ней другим – он мог дарить ей наслаждение, от которого она задыхалась и кусала ему губы. Ах, если бы все это раньше...

Утром они пили на кухне кофе и Ирина смотрела на него восторженно и чуть грустно.

– Ты чего? – устало улыбнулся Игорь.

– Ничего... Просто я рада за тебя. И за твою будущую жену – ей будет хорошо с тобой.

– А-а, – сказал Игорь, – понятно...

– Ничего тебе, дурачку, не понятно. Я сделала из тебя мужчину и горжусь этим.

– Я тоже рад, – сказал Игорь. – За тебя и твоего нынешнего мужа.

– Он мне не муж.

– Но спите-то вы вместе.

– Я и с тобой сплю, – Ирина подняла на него глаза и посмотрела испытующе. – И дальше хочу спать...

Игорь отвел глаза и потянулся за сигаретами.

– А я думал, учеба кончилась...

– Нет, миленький, она только началась... – Ирина подошла к нему и обвила рукой его шею, ожидая, когда он повернется к ней. Фирсов отложил незакуренную сигарету и посадил Ирину на колено. Она закрыла глаза и прижалась припухшими губами к его щеке. – Я. Буду. Твоей. Любовницей, – пробубнила она. – Хочешь?..

– У меня есть жена, – сообщил ей на ухо Игорь. – И штамп в паспорте.

– У меня тоже есть штамп, – влажно ощекотав ухо, шепнула Ирина. – А мужа нет...

– Тогда хочу, – кивнул Игорь. – Мне нужна любовница. Такая, как ты... А почему ты здесь живешь? – также шепотом спросил он.

– Потому что я ушла от родителей, – сложив ладони рупором, продышала ему в ухо Ирина. – Но больше я здесь жить не буду. Буду жить у Ленки. У нее маму положили в больницу. С сегодняшнего дня я не смогу здесь жить. У меня появился мужчина, которого я... Которого я буду учить любви. Он очень хороший мужчина.., – шептала она. – Очень...

"Уроки" возобновились очень скоро. Ирина убегала с лекций и, не таясь соседей, приходила на Петроградскую. Они запирали дверь, задергивали шторы, раздевались нетерпеливо и падали на диван. Им не хватало дня – несколько раз Ирина оставалась ночевать, и засыпали они только под утро. Медовый месяц через месяц после развода... "Это что-то ужасное. – У Ирины мелко стучали зубы. – Ты великолепен. Я боюсь, что я стану твоей рабой..." Обыкновенный раскладной диван оказался удивительно полифоничен – на нем можно было играть простенькие гаммы и брать самые сложные любовные аккорды, составлять пронзительные фуги и трепетные оратории – все зависело от фантазии оркестрантов. Но вскоре и диван показался им примитивен – ватное одеяло швырялось на пол, на него летели подушки; сплетались в кресле, не стесняясь своей наготы.

– Откуда у тебя такие способности? – ревниво поинтересовался Игорь. – Наверное, я был у тебя все-таки не вторым? Теперь можешь признаться...

– Нет, – Ирина посмотрела ему в глаза. – Я тебя не обманула. Просто мой первый мужчина был медиком... Ну, и теоретическая подготовка в институте, – улыбнулась она. – Мы же с девчонками не о футболе говорим...

Игра в любовников, которую они придумали, заражала Игоря агрессивным бесстыдством, которого он с каждым "уроком" жаждал все больше и больше. Вместо притупившейся и почти забытой нежности взвинчивалось и росло чувство злое – чувство сильного, торжествующего победителя, опрокинувшего и покорившего слабого – женщину, которую он украл, соблазнил и теперь делает с ней, что хочет; и не раз ему чудилось, что с ним не Ирина, а кто-то другая, которую он безжалостно мучит и заставляет вскрикивать, корчиться, извиваться, наслаждаясь своей властью над ней. И неостывшее чувство мести – тому, в синем костюме, который названивает теперь Ирининым подругам и ищет ее.

– Скажи, а ты мог меня простить? – спросила однажды Ирина в темноте. – Забыть все. Начать с начала...

Фирсов закурил, положил себе на живот пепельницу и выдохнул дым.

– Тебя не устраивает нынешнее положение?

Ирина зажгла на тумбочке у дивана свечу и стала задумчиво водить над ней ладонью.

– Устраивает... – Ирина задержала ладонь над вытянувшимся пламенем. – Меня все... – Она поморщилась от боли.

Игорь отдернул ее руку. "Приложи". – Он вскочил и принес носовой платок, смоченный водой из чайника.

– Спасибо... – Ирина отвернулась к стенке и стала лизать ладошку.

В другой раз с ней случилась маленькая истерика. Внезапно прервав поцелуй и все сопутствующее ему, она заговорила неистово: "Ну избей меня! Избей! Я тебя умоляю – избей, мне будет легче... – Она стала трясти Игоря за плечо. – Я этого заслужила, я дрянь... Избей. Я не могу так больше. – Она уткнулась несом в подушку и заревела. – Я же люблю тебя..."

Игорь лег на спину и заложил руки за голову.

– Не могу, – сказал он серьезно. – Прошло...

Он хотел погладить Ирину по волосам, успокоить, но совсем некстати вспомнилось, как в эту же подушку она тыкалась лицом тогда, а вторая, примятая, лежала рядом. Желание пропало. Он поднялся с дивана и стал одеваться. Декорации те же, только пьеса другая...

С некоторых пор Игорю стали являться мысли тяжелые и навязчивые: а вдруг игра в любовников затеяна неспроста, вдруг Ирина беременна и на что-то надеется? Да, он хотел ребенка, но то было раньше. А как катать в коляске укутанного в одеяло детеныша, как улыбаться ему и купать в ванночке, не зная, чья в нем пульсирует кровь – твоя или того дяди, что позабавился когда-то с твоей женой, а потом еще месяц делил с ней ночное ложе? Игорь ходил но комнате, курил, останавливался у распахнутого настежь окна, смотрел на подсвеченный прожекторами желтый шпиль Петропавловки с темным силуэтом ангела, обхватывающего крест, и от всех этих мыслей ему делалось тошно. Незаконнорожденные дети, алименты... Тьфу, гадость какая.

"А почему ты не предохраняешься? – спросил однажды Игорь весело и беззаботно. Он сидел в кресле и листал книгу "Психофизиологические аспекты брака", принесенную Ириной. – Ты не боишься залететь? Или..." – "Пусть тебя это не волнует, – сухо ответила Ирина и стала причесываться перед зеркалом. – Это мои проблемы, – Она сняла со щетки волосы, смотала их в клубок и бросила в корзину для мусора. – Ты можешь быть абсолютно спокоен. Я хожу сюда только затем, зачем хожу". Вскоре она ушла, попросив Игоря не провожать ее и пожелав ему крепкого, безмятежного сна.

В середине ноября разыгралась отчаянная непогода – летел мокрый снег, хлестал ветер с дождем, гремело железо, и Игорь, пропадая несколько ночей на холодильнике, простыл, стал надсадно кашлять, расчихался и тут же слег с температурой тридцать девять. Тетя Катя, осторожно постукивая в дверь, вносила в его комнату прикрытые бумажкой чашки с липовым или малиновым отваром и первым делом сообщала: "Никто не звонил. Я все время слушаю. Не беспокойтесь, не беспокойтесь. Позову..." – "Да я не жду никого, – вяло протестовал Игорь. – Спасибо, тетя Катя..."

Ирина позвонила через неделю, когда Фирсов был уже на ногах и заклеивал в комнате окна. Она ровным голосом известила, что была в больнице, а теперь вернулась к родителям и намерена жить у них.

Игорь воздержался от расспросов о диагнозе – он все понял.

– Ну, что ты молчишь? – спросила Ирина. – Тебе неудобно разговаривать?

– Да нет, удобно. Тебя слушаю...

– Я хочу сказать, Игорек, чтобы ты меня больше не ждал. Ты теперь и без меня сообразишь, что к чему. Правда?.. Будем считать, что практика закончилась...

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Игорь.

– Нормально. Я думаю, тебе надо жениться, Игорек... Теперь у тебя все будет нормально...

– Спасибо за совет.

– Не за что. Большому кораблю – большое плавание... В добрый путь, милый.

– Твой халат здесь висит, – вспомнил вдруг Игорь.

– Халат? – усмехнулась Ирина. – Это очень важно. Очень. Просто не знаю, как я буду без халата...

– И бусы, – негромко сказал Игорь. – Синие. Ну те... Они тебе, кстати, очень идут.

– Бусы, – повторила Ирина. – Да, пожалуй, идут...

Эти бусы из густо-синих стеклянных горошин Ирина, раздеваясь, оставляла на шее, потом они находили им самое неожиданное и проказливое применение.

– Выброси их, чтобы не попались кому-нибудь на глаза. И халат выброси, я разрешаю. – Ирина помолчала. – Даже прошу...

– А ты не хочешь зайти?

– За бусами?.. – тихо спросила Ирина после паузы.

– Не только...

– Ты думаешь, стоит?.. – растерянно проговорила Ирина.

– Не знаю, товарищ учитель, вам виднее... Может, вы захотите принять у меня экзамены, выдать диплом. – Фирсов не хотел этого говорить, но сказал. "Черт меня дернул", – тут же подумал он.

– Нет, – печально сказала Ирина. – Ты уже сдал все экзамены...

– Ну, как знаешь...

Ирина долго молчала, и он обеспокоено подул в трубку: "Алло! Ирин!" И тотчас же раздалось звяканье положенной на аппарат трубки и коротко загудело.

Фирсов подумал – не перезвонить ли, чтобы подбодрить ее после больницы, и уж если расстаться, то без недомолвок, но по тускло блестящему паркету коридора, прицеливаясь взглядом к телефону и поигрывая записной книжечкой, уже плыла Галя в полосатом махровом халате, и он направился к своей комнате.

– Игорек, вы уже выздоровели? – усаживаясь на сундучок, пропела ему вслед соседка. – Рада за вас, рада...

– Спасибо... – бормотнул Игорь, открывая дверь.

Он подошел к окну, рассеяно оглядел полоски бумаги на подоконнике, тазик с клейстером, крупные клочья ваты и подумал, что звонить Ирине он, пожалуй, не будет.

Игорь знал – появись Ирина в его комнате и... Он подойдет к ней, обнимет за талию, чмокнет в ухо, она вздрогнет: "Что ты со мной делаешь. Выучила на свою го...", он залепит ей рот поцелуем, они провалятся в душную пропасть дивана, пальцы забудут стыд, и он шепнет ей слова прощения, от которых потом, когда все пройдет и останется лишь ощущение расслабленной пустоты, не сможет отказаться. Нет. Не звонить. Не давать надежды ни ей, ни себе... Расстались, и баста. Она сама сказала, что больше не придет. Сама... Она сделала аборт и теперь выжидает, что он предложит начать с нуля... Нет. То августовское утро всегда будет стоять между ними. Игорь намазал полоску бумаги клейстером и приложил к оконной щели. Пригладил тряпочкой. Как там написано в книге? "Повышенная сексапильность молодых людей часто ставит их в зависимое положение от своих партнерш, что последние зачастую используют для достижения своих личных интересов". К черту повышенную сексапильность! Он молод и найдет себе девушку... Игорь замер с тряпкой в руке. Или позвонить?..

Вечером, расстилая на диване гремящую крахмалом простыню, Игорь вспомнил о бусах и достал их. Ультрамариновые стекляшки вспыхнули желтыми отраженными огоньками люстры, заскрипели в ладони и с тихим щелканьем скользнули по нитке, когда Игорь ухватил их за расцепленный замочек и дал качнуться на манер маятника. Игорь прижмурился на мгновение, не давая нахлынуть воспоминаниям, быстро открыл шкаф и ссыпал в карман Ирининого халатика, висевшего на гвоздике.

На следующий день с утра он отправил Ирине бандероль: халат, завернутый в плотную упаковочную бумагу. И долго бродил вдоль Карповки, трогая влажные холодные ограждения набережной и пытаясь разобраться в горьком чувстве: его предали? или он предал? или просто поиграли и разошлись?..

7.

О той жизни, что началась у Игоря Фирсова с отсылкой бывшей жене ее любовных аксессуаров, читатель узнает чуть позднее, – имей он к этому охоту, мы же теперь просто обязаны перенестись в дачную местность неподалеку от Ленинграда, где наш герой, завербованный неотвязчивой мыслью вернуть в ближайшее время три тысячи долгу, пустился в досконально продуманное состязание с природой и в естественной усталости взял маленький тайм-аут для подкрепления себя небезызвестным бомжовским супом, тарелкой макарон и стаканом крепкого чая.

Но что это?.. Я вижу, он уже смывает под рукомойником посуду, ставит ее в проволочную сушилку и ложится с газетой на диван.

Но лег. Полистал газету. Зевнул. Взял будильник со стола, закрутил пружину боя и заминировал время в двадцатиминутной засаде от цифры "6". Прикрыл глаза. Задышал ровно...

Пусть подремлет – через установленный срок, даю слово, он поднимется и вновь впряжется в дела, коим конца и края еще не видится, разве что на сетевом графике, где паутина линий строга, логична и как бы даже неотвратима в своем беге к кружку заключительного события. Но то на графике...

Теплица, громоздящаяся теперь возле забора большим белым кораблем, безубыточно выдержала апрельское снегопадение, и Фирсов с тайной гордостью отметил, что все сделано умело и прочно. Он лишь поднатянул в одном месте млечную пленку крыши и переколотил несколько планок.

В сумеречном предвечерье явился Вешкин, рдея огоньком сигареты возле губ и, оглядев изнутри постройку, отозвался о ней одобрительно. "Не, ничего, – сказал он. – Пойдет. Нормально. – И осведомился тихо: – Сколько получилось метров?" – "Семь в длину, четыре в ширину. Двадцать восемь, значит..." – "Многовато, – медленно проговорил Вешкин. И, озабоченно повертев головой по запотевшим стенам, загадочно пообещал: – Ладно. Я с Иваном поговорю, чтоб не цеплялся..." – "А что такое?" – удивился Фирсов.

Иван – он же Иван Федорович Мочило, бывший начальник местного отделения милиции, в последние годы был приставлен к надзиранию за архитектурным и ландшафтным порядком в поселке, числясь в должности инженера по благоустройству. Падающие заборы, развалюхи-сараи, стихийные свалки мусора, самостийные постройки в виде сарайчиков, гаражей и кладовок были предметом его неусыпного бдения.

Высокий, с нездоровым пепельным лицом, Иван Федорович обходил поселок, по-свойски заглядывал в дома и на огороды, интересовался у хозяев житьем-бытьем, пил, если предлагали, чай, придирчиво осматривал какое-нибудь новое строение, вроде собачьей будки или угольного ларя, воздвигнутого возле калитки, кивал: "Ничего, ничего, только покрасить бы надо" и отправлялся далее, чтобы остановиться у следующего дома и выговорить хозяину за сваленные во дворе бревна: "Петрович, тебя пора на сто первый километр отправлять. Дрова привез, а работать с ними не хочешь. Неделю лежат, мокнут..." – "Уберу, Иван Федорович, уберу. К праздникам чисто будет". – "Надо, чтобы каждый день чисто было!" – замечал Мочило и размашисто шагал по разбитой дороге дальше. "Здорово, Сергей! Что там у тебя за материал под навесом прячется? – тонко улыбался он. – Да нет, не нужен, просто так, интересуюсь". И Сергей, служивший в послевоенные годы под началом Ивана Федоровича участковым, зазывал бывшего начальника на перекур и, пугливо моргая глазами ("Вот черт, все углядит"), намекал на времяночку, которую нехудо бы построить за домом, ближе к реке, маленькую такую времяночку, вот здесь, в кустах сирени, на одну комнатку с кухонькой, ее и не видно будет ниоткуда, а сын с невесткой приедут летом – им жилье... "Ты руками-то не маши, – тихо говорил Мочило и отворачивался от места возможной постройки. – Кругом же глаза и уши. А здесь у тебя что, поросята? Пора раскулачивать. Шучу, шучу... Держи, дело хорошее". И на прощание обещал подумать насчет незаметной времянки.

К двум часам дня, где бы ни бродил Иван Федорович, ноги сами выносили его к угловому дому Вешкиных, и Нюра, которая уже ждала гостя, приветливо выходила на крыльцо: "Иван Федорович, заходите, заходите. Я Джека заперла..."

Мочило выпивал стопку водки, обедал и, поговорив о поселковых и сельсоветовских новостях, шел к своему пятиэтажному дому у станции – вздремнуть часок-другой. Регулярность визитов к хлебосольным Вешкиным нарушалась лишь летом, с приездом дачников, но и в эти суматошные месяцы благодарные хозяева теплицы не забывали отметить особое уважение к своему ангелу-хранителю – с пустыми руками он от них не улетал.