Текст книги "Ната"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
IV
Борис Борисыч имел самое твердое намерение плюнуть на все и уехать сейчас же, а между тем вышло как-то так, что он остался. Как это случилось – трудно объяснить… По крайней мере, так думал Борис Борисыч, возвращаясь к себе на Валежный, хотя в душе и не раскаивался за свое поведение. Но мы опережаем события и поэтому вернемтесь к тому моменту, когда кучер ставил самовар, Агап Терентьич суетился около чайной посуды, а Борис Борисыч лежал, вытянувшись во весь рост, на траве. Ната спала, и разговор шел сдержанно, вполголоса.
– Она скоро проснется… – повторял десять раз Агап Терентьич с умоляющим жестом. – У Наты удивительный сон: какими-то припадками. Сидит, разговаривает и вдруг засыпает, как убитая. Будить ее очень опасно в это время…
– Послушайте, вы что же будете теперь делать на прииске? – перебил его Борис Борисыч.
– Как что: работать…
– Именно?
– Во-первых, необходимо откачать воду из старых шахт, потом произведем подробную разведку…
– Да ведь нужно знать, как это делается?
– Человек такой есть… есть человек.
Самовар поспел; Агап Терентьич торжественно заваривал чай и с улыбкой подал дымившийся стакан своему «доктору поневоле». Выпив стакан, Локотников взглянул на свои часы, – было ровно девять часов: значит, он имел удовольствие проболтать с этим болваном битых полтора часа. Нет, решительно нужно было убираться отсюда.
– У вас на Валежном работает компания? – осведомился Агап Терентьич. – «Локотников и Ко…» Еще в Петербурге слышал, но никак не предполагал, что судьба приведет встретиться. Да-с… Очень сильная компания, и работы производятся в широких размерах.
– Ну, мне решительно некогда оставаться здесь дольше… – заявил Локотников, поднимаясь с земли.
Агап Терентьич не протестовал, а только указал глазами на крылечко конторы, где стояла, закутавшись в оренбургский платок из козьей шерсти, сама Ната.
Она спустилась с крылечка усталой поступью и молча протянула свою маленькую холодную, как лед, руку; лицо у ней было бледно, и только горели одни глаза влажным лихорадочным блеском. Это была совсем другая женщина, и Локотников в первую минуту совсем не узнал ее. Да и держалась она как-то совсем странно, точно боялась этого урода Агапа Терентьича.
– Здесь разыгрывается очень глупая трагикомедия, m-r Локотников, – на чистейшем французском языке проговорила Ната, кутаясь в свой платок, – но это не мешает мне быть действительно больной…
Агап Терентьич покраснел, сморщился и, не давая возможности ответить, с сдержанной грубостью заметил:
– Наталья Игнатьевна! Я, кажется, уже не раз предупреждал вас, что говорить по-французски в присутствии человека, который не знает ни слова, больше чем невежливо.
– Виновата… я забыла… – виноватым голосом ответила Ната и в смущении опустила свои чудные глаза. – М-r Локотников! Я хотела сказать вам, как у меня ужасно болела голова… Это от дороги, конечно, потому что мы ехали по такой ужасной, адской дороге.
– У тебя разболелась сначала левая половина головы, – объяснял Агап Терентьич с самым суровым видом, – потом боль перешла в затылок… потом начались конвульсии…
– Если не ошибаюсь, у вас невралгия? – перебил Локотников, сильно возмущенный грубым поведением Агапа Терентьича.
– Да, да… Невралгия, усложненная пороком сердца, – пояснила Ната, стараясь смотреть в сторону.
– Именно порок сердца… – согласился Агап Терентьич и подозрительно посмотрел на Локотникова, который полез в карман за аптечкой.
– Все, что я могу сделать для вас, это предоставить в полное ваше распоряжение мою аптечку, – торопливо проговорил Борис Борисыч, делая большое усилие над собой, чтобы не сказать какой-нибудь дерзости этому невозможному супругу. – Во всяком случае, необходимо обратиться за советом к врачу, а я не могу поручиться за счастливый исход…
– Нет, ничего, все пройдет, – заметила Ната, внимательно рассматривая пузырьки с лекарствами.
Объяснив наскоро действие привезенных средств, Борис Борисыч начал прощаться, – он решительно не в состоянии был оставаться здесь ни одной минуты. Вся эта фальшивая обстановка резала ему глаза своей нелепостью, да и вмешиваться в чужие дела он был не охотник, предпочитая всему на свете свой собственный покой, как все неисправимые эгоисты. Он видел, что этот Агап Терентьич ревнует его, а Ната боится и обманывает Агапа Терентьича; оставалось одно – отступить. Как известно, последнее средство есть самый верный секрет всех победителей. На прощание Ната подарила своего невольного доктора таким долгим и говорящим взглядом, что для одного такого взгляда можно было проскакать верхом целую сотню верст.
– Странно, черт мою душу возьми… – повторял Локотников несколько раз, возвращаясь к себе на Валежный.
Где-то далеко в стороне глухо погромыхивала набежавшая тучка; воздух стоял неподвижно, как расплавленный свинец; над болотом столбами крутились целые тучи комаров; пахло осокой и шалфеем. Перед грозой в лесу бывает всегда так хорошо, точно все кругом начинает куриться благовонными испарениями. Ехать верхом в это время настоящее наслаждение, и Борис Борисыч с особенным удовольствием всей грудью набирал воздух, перебирая в уме нелепые подробности своей глупой поездки. Французская фраза Наты сталкивалась с подозрительным взглядом Агапа Терентьича; кокетство женщины, привыкшей быть красивой, – с грубостью какого-то бурбона или лавочника; потом эта странная болезнь, подозрительная обстановка, и над всем этим, как солнечный луч, этот ласковый, чудный взгляд, который заставлял Бориса Борисыча еще и теперь чувствовать прилив какой-то странной теплоты.
– Да, черт возьми… история! А эта Ната, кажется, видала виды…
Центром всех размышлений нашего героя оставалась все-таки эта таинственная женщина с пороком сердца, как она сама объяснила свою сложную болезнь. Параллельно с мыслями о ней в душе Бориса Борисыча вставала целая вереница непрошеных воспоминаний, где в разных видах являлась главным действующим лицом все она же, то есть женщина. Да, Борис Борисыч любил женщин и не мог, с своей стороны, пожаловаться на недостаток внимания противной стороны: он пожил в свою долю и широко пожил, так что теперь не без основания мог смотреть на мир и людей с некоторой философской точки зрения. Из тумана воспоминаний и грез счастливой, беззаботной юности на него глядели русые, белокурые и черноволосые головки с дрожавшей на губах улыбкой, с ласковым шепотом, которого не знает одинокая и угрюмая старость… Где все это? Все исчезло, как утренний туман, растаяло, как прошлогодний снег, оставив в душе неопределенное чувство философской грусти и не научив ничему; даже хуже – эти ошибки служили только основанием громоздившихся на них новых ошибок. Ната являлась в этой роковой цепи последним звеном, и Борис Борисыч боялся нового чувства, потому что именно оно могло доконать его, как непосильная ноша: старость сказывалась, смешная и жалкая в своих непосильных увлечениях.
Нужно сказать, что Локотников был когда-то женат, но разошелся с женой и теперь жил старым холостяком, уверив себя, что все кончено, пережито и сдано в архив. Новых увлечений, конечно, не могло и быть, так что Борис Борисыч часто сравнивал себя с застрахованным от огня домом. Женился он не первой молодости, но не сошелся с женой; к другим женщинам относился скептически, хотя и не отказывался от женского общества.
– Вострый еще у тебя глаз-от… – говорила иногда Кузьмовна, поглядывая на барина. – Скучно одному-то век коротать.
– Старик я, нянька…
– Старые-то еще похуже будут молодых, ежели азарится… да.
На прииски Локотников уехал отчасти для того, чтобы избавиться от надоевшей ему городской суеты. Средства у него были, и он решился посвятить остаток энергии на новое дело – приисковая жизнь тянула его своей пестрой бродячей складкой. Между прочим, у Локотникова созрела одна счастливая идея об эксплуатации жильных месторождений золота на Урале, что в результате должно было дать колоссальное богатство.
Раздумавшись, Борис Борисыч совершенно не заметил, как доехал до своего прииска, который показался ему сегодня настоящим медвежьим углом: глухо, неприятно, уныло было все кругом, – настоящий медвежий угол, и он, приподнявшись в стременах, невольно посмотрел через болото в ту сторону, где синели Талые Ключи. Туча прошла боком, пахнуло свежим ветерком, и синевшая даль рисовалась в каком-то радужном сиянии.
V
Благодаря этой странной встрече знакомство между двумя приисками завязалось, хотя на Незабвенном многое очень шокировало Бориса Борисыча, – больше всего, конечно, присутствие этого грубого животного, как он называл Агапа Терентьича. Впрочем, там явилось еще третье лицо, которое служило только одной нотой в общем концерте, – это был именно тот самый «человек», на скромной обязанности которого лежало знать, кажется, все на свете, начиная с золотопромышленности. Его все называли просто Anatole. Это был безукоризненный молодой человек без всякого возраста, молчаливый, сосредоточенный, с вставными зубами и всегда одетый по картинке. Для Бориса Боркеыча навсегда осталось тайной – кто и откуда этот Anatole, какая его профессия, чем он связан с оригинальной четой, поселившейся на Незабвенном. Ясно было одно, что, несмотря ни на свой изысканный костюм, ни на безукоризненные манеры, Anatole как-то весь, всей своей фигурой, производил самое фальшивое впечатление, точно и блестящие черные глаза были у него чужие, и завинченные шильцем черные усики, и матовый лоск смуглой кожи, и даже подобранная волос к волосу головная прическа. Агап Терентьич фамильярно хлопал Anatol'я по плечу, Ната распоряжалась им, как слугой, и только брезгливо щурилась, когда Anatole сквозь свои фальшивые зубы шепеляво процеживал какой-нибудь мертвый анекдот или чужую остроту.
По временам Anatole исчезал с прииска на несколько дней и появлялся с таким жалким, измятым лицом и какими-то мутными, стеклянными глазами. У этого подозрительного молодого человека хороши были только одни руки – белые и мягкие, как у женщины, с длинными пальцами и розовыми, тщательно обточенными ногтями.
– Anatole может сделать что угодно! – восхищался им Агап Терентьич в глаза и за глаза. – Удивительно способный молодой человек… Он у нас в числе компаньонов, – и посмотрите, как он отлично поведет дело на прииске!
Действительно, всеми работами на прииске заведовал Anatole, хотя для первого раза и не проявил никаких особенно гениальных способностей. Из старых шахт откачивалась вода, заложена была новая шахта – и только. Человек двадцать рабочих жили в землянках или в балаганах, покрытых берестой и еловой корой. Пока о золоте нечего было и думать, потому что, видимо, дело затевалось в широких размерах.
– Вам не нравится Anatole? – спросила Ната однажды, когда они бродили по прииску вдвоем с Борисом Борисычем.
– Почему вы так думаете?..
– Да я уж вижу по вашему лицу…
Она тихо засмеялась и очень крепко оперлась на руку своего кавалера, потому что предстояло перейти какую-то канавку по двум жердочкам.
– Он имеет за собой одно неоспоримое достоинство, – задумчиво прибавила Ната, освобождая свою руку.
– Какое?
– Самое лучшее в наших женских глазах: смелость… А вы и не подозревали?.. Виновата, я веду себя непростительно: превосходство не для одних женщин совершенно непосильное бремя; мужчины тоже не умеют прощать, если в их присутствии хвалят других мужчин. Так?
Шутка вышла довольно натянутая, и Борис Борисыч только пожал плечами. Ната иногда поражала его некоторыми неуместными выходками, совсем уже не гармонировавшими с общим выдержанным тоном. Впрочем, она всегда первая замечала свою ошибку и спешила ее загладить одной из тех милых глупостей, какие прощаются хорошеньким женщинам. В результате получались очень смешные сцены, содержание которых не передал бы ни один философ. Одним словом, Ната начинала нравиться Борису Борисычу, и, по-видимому, он тоже нравился ей, по крайней мере он так думал, принимая во внимание отдельные фразы, крепкие рукопожатия, смущенные взгляды, лукавые улыбки и подавленные вздохи. Борис Борисыч, нужно отдать ему справедливость, умел держать себя с женщинами, то есть умел показать свое внимание как раз настолько, чтобы не надоесть, разгадывал с чуткостью воспитателя все капризы, улыбался милым глупостям, а главное – владел секретом поставить себя на известной высоте, что служит непременным условием успеха у женщин и что не принимается во внимание влюбленными новичками. Ната чувствовала присутствие любящей и сильной мужской руки в тысяче совсем незаметных для постороннего глаза мелочей и улыбалась счастливой улыбкой, точно она попала в новое воздушное течение, где самый воздух берег и лелеял каждый ее шаг. Неизвестная рука доставляла на Незабвенный южные плоды, лакомства, книги, цветы и даже игрушки.
Любимым удовольствием Бориса Борисыча были прогулки верхом, когда он ездил рядом с Натой; обыкновенно такие прогулки совершались под надзором сонного Anatol'я, который ехал за ними в приличном отдалении, а часто совсем отставал, хотя никогда не терял их из виду.
– Это наш грум! – смеялась Ната, всегда розовая и сияющая от верховой езды. – Агап Терентьич поставил непременным условием наших экскурсий, чтобы Anatole вечно торчал у нас на глазах… Конечно, это глупо, но в жизни приходится пользоваться тем, что под руками.
Раз, когда они заехали в какую-то лесную глушь, Ната расшалилась, как школьник, она первая завела разговор на тему, которая неотступно мучила и терзала Бориса Борисыча с первой их встречи.
– Послушайте, Борис Борисыч: я в долгу перед вами… – заговорила Ната с серьезным лицом. – Вы просто балуете меня, но поверьте, что я все умею понимать и ценить… Другой на вашем месте давно принялся бы разведывать о моем прошлом, о моих отношениях к этому… уроду, и тысячу раз поставил бы меня в неловкое положение. Я ценю вашу деликатность, Борис Борисыч… так поступают только истинные друзья… Скажу больше: я вижу, как вас мучит моя обстановка, собственно, таинственность этой обстановки, потому что вы многого не понимаете. Случается так, что вы и на меня смотрите таким подозрительным взглядом… не правда ли?.. О, я отлично вижу все и все понимаю!..
Они ехали по широкой речной долине, где когда-то был казенный прииск. Теперь можно было рассмотреть только глубокие ямы от выработок, заваленные шахты, поросшие молодым сосняком, отвалы и перемывки; небольшая речка была совсем запущена лозняком, смородиной, ольхой и кустами малины. Направо высилась каменистая горка, налево старый еловый лес, дремавший в глубокой логовине. Вообще место было оригинально своей суровой красотой и наводило тоску следами брошенной человеческой работы; заросшая травой и мохом приисковая дорога ползла между ямами и отвалами, как зеленая змея. Чтобы идти рядом, лошади должны были жаться очень близко друг к другу. Борис Борисыч опустил поводья и молча выслушивал признания своей спутницы; он отвечал на ее вопросы только наклонением головы, потому что сам сильно волновался, со страхом ожидая какого-то удара.
– Я вам все расскажу, как брату… – повторила Ната, – а потом казните меня… Я не оправдываюсь, не напрашиваюсь на сочувствие, не ищу выхода. Начну с детства… По происхождению я дочь князя Корчевского, из литовских выходцев. Отец разорился на каких-то спекуляциях и существовал только жалованьем в качестве военного генерала. Воспитание я получила в институте… Когда я была маленькой, отец жил еще богато, и я как теперь вижу, как Агап Терентьич по целым часам торчал в нашей передней вместе с денщиком и курьером. Он был военным фельдшером в полку. Такой некрасивый, приниженный всегда! Мы всегда смеялись над ним… Да, как это было давно!.. Матери у меня не было, а всем домом управляла немка-экономка, самая подозрительная особа, пользовавшаяся в нашем доме всеми привилегиями маленькой жены. Когда я вернулась из института к отцу, наступили тяжелые дни: отец был болен, у нас никого не бывало, я проводила время в совершенном одиночестве. Конечно, молодость брала свое: я мечтала об удовольствиях, о победах хорошенькой девушки, в первый раз вывезенной в свет, о молодых людях… А между тем время шло, шло год за годом, мучительно и тяжело, как в тюрьме, а вместе с временем уходила молодость, красота и быстро блекли радужные мечты. Все это походило на ужасный и тяжелый сон, который давил, как чугунная плита. Мне было двадцать три года, когда отец умер от паралича. После отца, кроме долгов, ничего не осталось, и я буквально очутилась на улице. Пришлось существовать своим трудом… Это была тяжелая и неблагодарная школа, которую знаем только мы, гувернантки. Я меняла одно семейство на другое, стараясь найти самостоятельные занятия, но с моим глупым воспитанием, неумением жить и глупым характером ничего не находила, кроме неудач и разочарований. Нас, таких девушек из богатых семей, очень много бьется в столицах…
Ната тяжело вздохнула и опустила глаза.
– Вам тяжело, не продолжайте, – тихо проговорил Борис Борисыч, протягивая руку, – я понимаю конец.
– Нет, позвольте, я докончу… свой роман… – настаивала Ната, доверчиво оставляя свою руку в руке Бориса Борисыча. – Мне несколько раз приходило на мысль покончить с собой, как это делают другие девушки… Я нарочно отыскивала известия в газетах, где говорилось о самоубийцах. Ах, сколько гибнет напрасно молодых сил! И я теперь никогда не прикасаюсь к газетам… страшно! Нужно было выбрать род смерти. Вот в этот критический момент меня отыскал Агап Терентьич. Он пристроился экономом в одной большой больнице и очень разбогател. После умершей жены у него осталась маленькая девочка: вот он к ней и пригласил меня гувернанткой. После всех неудач и скитаний я была рада теплому углу и дорого ценила каждое слово участия. Агап Терентьич, конечно, урод, но он не глупый человек и всегда был так добр ко мне, больше, чем добр. Он ухаживал за мной, как мать за своим больным ребенком… А конец вы знаете: я отдалась ему, потому что ни впереди, ни назади у меня ничего не было, никакого исхода. Вы сами видите, как я ошиблась в выборе: он теперь давит меня каждым своим словом, стоит, как тень, над каждой моей мыслью, вообще овладел моей волей. Другая женщина сумела бы себя поставить, а я плыву по течению, как вырванное с корнем и брошенное в воду растение. В Петербурге Агап Терентьич держал меня в четырех стенах, как преступницу, но все-таки боялся за свою безопасность и вот придумал увезти меня в лес. Теперь все… Обыкновенная и очень скучная история, не правда ли?..
– Нет, не совсем обыкновенная… гм… Я многое, признаться, не могу понять – именно вопрос о воле. Это добровольное рабство…
– Тише, он следит за нами… – прошептала Ната по-французски, оглядываясь назад, где из-за кустов выглядывала голова лошади Anatol'я.
Они рысью проехали вперед с четверть версты, но Ната все еще не могла успокоиться и тревожно оглядывалась назад.
– Я удивляюсь, чего вы так боитесь? – заметил Локотников, обиженный таким финалом чувствительной сцены, – Предоставьте мне иметь дело с этим господином.
– Ах, ради бога, Борис… вы не знаете этого человека. Он следит за мной, как тень, потому что этого хочет Агап Терентьич.
– Да кто он такой, этот ваш Anatole?..
– Право, я и сама не знаю, кто он… Я только боюсь его и каждый раз вздрагиваю, когда он вырастает около нас, как из земли. Пожалуйста, будьте с ним любезны, если… если желаете видеть меня время от времени, хотя мне ваши визиты и обходятся очень дорогой ценой.
– Ната, позвольте мме иметь дело с этими мерзавцами!.. – горячо проговорил Локотников и быстро поцеловал у ней руку в том месте, которое оставалось между перчаткой и манжетой. – Так не может продолжаться… доверьтесь мне, Ната!
Этот поцелуй испугал Нату, и она безмолвно посмотрела на своего кавалера испуганными большими глазами.
– Простите меня, Ната…
– Я, кажется, ничем не дала вам повода, m-r Локотников… Нет, не то, Борис: тебя убьют эти подлецы, если заподозрят в чем-нибудь!.. Я этого не хочу. Нет, я не хочу чужой крови…
Вместо ответа Локотников тихо привлек ее к себе и с ласковой нежностью поцеловал ее отеческим поцелуем в лоб. Когда Anatole догнал их, Борис Борисыч был необыкновенно любезен с ним и старался улыбаться принужденной улыбкой.
VI
Случилось именно то, чего так боялся Борис Борисыч: он попал благодаря своему увлечению в самое фальшивое и нелепое положение. О прежнем покое нечего было и думать, – он сменился сладкими муками в последний раз вспыхнувшего чувства, которые нарастали и увеличивались с каждым шагом вперед, как сорвавшийся с вершины горы снежный ком. Любовь старика – это настоящая трагедия с комическими фарсами. Как умный человек, Борис Борисыч не обманывался относительно своей роли и тысячу раз обдумывал свое положение со всех возможных точек зрения. Результат получался один и тот же: Борис Локотников еще никогда так не любил, да ему и не приходилось еще встречаться с такой женщиной раньше. Если бы он встретился с Натой двадцать лет назад… Это нелепое предположение уносило нашего героя в мир неосуществимых грез, точно для того только, чтобы эти грезы разбились самым безжалостным образом о беспощадную действительность. Ната не может любить его, несмотря ни на какие достоинства, и променяет на первого здорового выкормка. Природа возьмет свое, и единственным осадком всей этой истории будут бессильные и смешные муки приискового Фауста.
– Нет, это невозможно!.. – тысячу раз повторял Борис Борисыч вслух для собственного назидания.
– Но ведь Ната терпит же около себя присутствие черт знает кого… Чем я хуже какого-нибудь Агапа Терентьича?.. Я просто задушу этого дурака!..
Собственно приисковые занятия пошли кое-как, спустя рукава; Локотников ездил раза два в день осмотреть шахты, назначал и принимал работы, а затем все остальное поручалось Белоусову. У себя дома, в конторе Борис Борисыч сильно скучал и не находил, как говорится, места, потому что его так и тянуло к Талым Ключам. Конечно, ездить туда каждый день он не мог, не желая компрометировать ни себя, ни Нату, но зато ежедневно он несколько раз верхом отправлялся на Лысую гору и с нее в «подозрительную» трубу рассматривал Незабвенный. По прямой линии через болото до прииска было не больше трех верст, и Локотников с жадным вниманием по целым часам следил за жизнью этого потерявшегося в горах желтого приискового пятна. Человеческие фигуры походили на детские куклы, но это не мешало Борису Борисычу сердцем угадывать, которая из них Ната. Она любила светлые цвета, и это отчасти помогало находить то, к чему рвалась душа. Иногда Борису Борисычу, после утомительного наблюдения, начинало казаться, что он смотрит в микроскоп на каплю разведенной зеленой жидкости, в которой, как инфузории, бесцельно двигаются окрашенные живые точки. А между тем одна из этих точек сосредоточивала в себе, как в фокусе, все мысли и желания Бориса Борисыча.
Раз, когда он предавался этому скромному занятию, в соседних кустах черемухи послышался шорох, а потом показался Белоусов, шагавший с ружьем за плечами. Произошла выразительная немая сцена, причем смутился не Белоусов, как обыкновенно, а сам Борис Борисыч. Он как-то вдруг растерялся и не мог придумать ничего, чтобы выпутаться.
– Жарко-с… – скромно заметил Белоусов, останавливаясь в почтительном отдалении.
– Да, ничего… А ты куда это?
– Насчет рябчиков, Борис Борисыч… Меня этот просил… ну, Зуев, значит… насчет рябчиков-то… У него тоже ружьишко есть, чтобы вместе на охоту ходить.
– Какой Зуев?
– Да этот… Агап Терентьич. Очень деликатный человек… я с ним познакомился. Как-то сам на Медведку к нам пришел… ну, папиросами угощал, а потом бутылочка с ним такая была… Весьма любопытный человек!..
Это известие во мгновение ока создало в голове Бориса Борисыча великолепный план: когда Anatole отправится в свое обычное путешествие, подослать к Агапу Терентьичу Белоусова, и в результате – несколько часов свободы для Наты…
Вот уже две недели, как он напрасно добивался хотя одной свободной минуты, чтобы переговорить с ней, но вечно кто-нибудь мешал, и Ната только морщила свой мраморный лоб. Бедная, как она должна страдать в этой ужасной обстановке!.. Нет, решительно этот план свиданий с Натой был великолепен: можно было проводить с ней по несколько часов с глазу на глаз.
Не откладывая дела в долгий ящик, в первую же отлучку Anatol'я Борис Борисыч послал Белоусова с ружьем выманивать Агапа Терентьича из его засады, а вслед за ним явился сам на Незабвенный, как снег на голову. Его неожиданное появление испугало Нату, так что она, видимо, была даже не особенно рада ему и капризно раздувала свои пухлые губки.
– Ты сегодня такая странная… – заметил наконец Борис Борисыч, чувствуя, как почва начинает уходить у него из-под ног. – Ты сердишься на меня?
– Я?.. Нет… Я рада, очень рада… – шептала Ната, силясь улыбнуться приветливой улыбкой.
«Бедняжка, как она запугана этим извергом!..» – подумал про себя Борис Борисыч и успокоился.
До настоящего свидания он был счастлив пожатием руки, ласковым взглядом, улыбкой, словом – тем, что дает всю прелесть тайному счастью, а теперь все как-то не клеилось, и Борис Борисыч чувствовал себя очень глупо. Они говорили о совершенно посторонних предметах, как всегда бывает в таких случаях, и забывали, о чем им так много нужно было переговорить. Так было много в голове мыслей, а в душе желаний, что они душили друг друга… Ната постоянно оглядывалась и прислушивалась ухом к каждому звуку, едва отвечая на ласки Бориса Борисыча скромно опущенным взглядом или рассеянной улыбкой. Между прочим, Локотников так забавно рассказал всю историю сегодняшнего свидания и этим наконец развеселил Нату.
– Это очень остроумно… – смеялась она, наклоняя свою русую головку к его плечу. – Борис, я так люблю тебя… так страдаю, что даже это счастье пугает меня!..
По голубому небу гордо плыли вереницы серебристых облаков, кругом зеленел лес, в лесу перекликались счастливые солнечным днем птицы. Борис Борисыч целовал маленькие белые руки, шутил, смеялся и был счастлив собственным безумием. Глаза у него блестели, как у молодого человека, лицо горело румянцем, и он чувствовал на себе ласковый, любящий взгляд.
– Ната, я приехал к тебе с решительным предложением, – заговорил наконец он деловым тоном. – Необходимо всю эту историю покончить…
– То есть как покончить? – испуганно спросила Ната и даже попятилась от своего собеседника…
– Очень просто: выбирай между мной и Агапом Терентьичем… Иначе я не могу!.. И даже не позволю!..
– Ах, какой ты смешной!.. настоящий Отелло!.. – засмеялась Ната неестественным смехом. – Ты забыл, Борис, только одно маленькое обстоятельство, именно спросить меня: захочу ли я этого?..
– Ты, ты, Ната… Ты шутишь, конечно?..
– Нет, говорю серьезно… Да перестань, пожалуйста, геройствовать! Нужно смотреть на вещи прямо.
Эта сцена была прервана в самом интересном месте неожиданным появлением Агапа Терентьича: весь красный, потный, с блуждавшими, налитыми кровью глазами, он едва держался на ногах. Обвешенный какими-то лядунками, он был очень смешон. Поставив ружье, Агап Терентьич колеблющейся походкой подошел к Нате, грубо схватил ее за руку и проговорил:
– Ссударыня! Не угодно ли вам убираться в свою комнату?.. Але-марш!.. А я буду иметь честь побеседовать здесь с господином Локотниковым… да-с!
Ната закрыла лицо руками и скрылась в конторе. Локотников стоял перед Агапом Терентьичем бледный, с дрожащими губами и твердой решительностью задушить эту пьяную скотину.
– Что вам угодно от меня? – спрашивал Борис Борисыч, принимая вызывающую осанку.
– Мне-с? Хе-хе!.. Пожалуйста, не с такой гордостью. сеньер! А разговор короткий… да! С вами говорит муж в лучших своих чувствах… Я давно все вижу и не позволю приделывать мне известное украшение всех обманутых мужей!
– Милостивый государь, вы забываетесь! Как вы смеете?!. Я… я сейчас задушу вас!..
– Убирайтесь вон отсюда… Я все знаю!.. Слышали?..
Локотников хотел броситься и задушить эту гадину, но ангелом примирения явилась Ната, и у него опустились руки. Она бросилась между приготовившимися к драке мужчинами и залила весь огонь двумя фразами:
– Борис Борисыч! Как вам не совестно вступать в драку с пьяным человеком?.. Не человеком, а фельдшером! Потом вы забыли, что вы у меня…
– Да, я фельдшер… верно… – повторил Агап Терентьич с азартом и колотил себя в грудь. – Да, фельдшер… а все-таки обманывать себя не позволю! Ната, але-марш!
Локотникову ничего не осталось, как только вернуться домой в самом отчаянном настроении духа. Его возмущал этот случай не потому, что его, Бориса Локотникова, выгнал в шею пьяный фельдшер, нет! – его уничтожало поведение Наты… Он теперь ненавидел ее, ненавидел себя и готов был повеситься со злости.
