Текст книги "Кисейная барышня"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Что делать, барышня: все мы под Богом ходим,– ласково проговорил он, надевая свою бронзовую цепь.– Тяжелое наше ремесло...

Комнаты ромодинскаго дома сразу наполнились специально-аукционной публикой, которая ходила по всем комнатам, ощупывала мебель, приценивалась к разным незнакомым вещам и горячо советовалась по углам. Были тут и купцы, и чиновники, и городския торговки – жажда легкой наживы соединила всех в одно живое и алчное целое. Зиночка оторопела, когда в этой толпе увидела Сеничку Татаурова и одного из братьев Черняковых – неужели и они будут что-нибудь покупать? В следующий момент девушке сделалось совестно, совестно не за себя, а за них... Она хотела выйти из комнаты и не могла: ее что-то приковывало остаться здесь до конца. Ни Татауров ни Черняков даже не поздоровались с ней...

– Начните с дорогих вещей,– советовал Черняков приставу.– А то что мы будем здесь толкаться напрасно...

Но пристав не согласился, ссылаясь на опись имущества. Черняков и Татауров даже не сняли шуб и ходили по комнатам, точно где-нибудь в лавке. Зиночка поняла, куда пойдут рояль и "Рогнеда", но теперь ей было все равно. Только скорее бы все кончилось и скорее бы выбраться из этого дома.

– Лампа висячая, для столовой,– начал пристав каким-то деревянным тоном, как читают дьячки.– Оценена в три рубля: кто больше?

– Накидываю гривенник...– донеслось от дверей, где жалась кучка каких-то "сшибаев".

– Три рубля десять копеек... Кто больше? Раз... Три рубля десять копеек... Кто больше? Два... Три рубля десять копеек... Кто больше? Три.

Эту церемонию продажи Зиночка видела в первый раз, и каждый удар аукционнаго молотка отдавался в ея сердце, точно заколачивали невидимый гроб невидимаго мертвеца. Двери в передней постоянно отворялись, впуская клубы белаго пара,– в комнатах набралось так много народу, что сделалось жарко. Приходившие и уходившие не снимали калош, и весь паркет покрылся грязными следами от ног. Даже окна отпотели, и в них так печально смотрел серый зимний день. Аукционная публика принесла с собой запах лука, пота и грязнаго белья. Какая-то торговка громко икала... Зиночка смотрела на шумевшую публику и старалась припомнить, где она видала старичка-пристава – у них он не бывал и в театре тоже, а лицо положительно знакомое. Ах, да, в церкви, в соборе... Он всегда стоял у праваго клироса и, склонив голову немного набок, подтягивал соборным певчим. Зиночка принимала его почему-то за полицейскаго чиновника.

Нерешительно шушукавшая публика делалась с каждой минутой все смелее. Одни развалились в креслах, другие курили дешевыя папиросы, третьи в десятый раз перерывали шубы – да, это были ужасные люди, явившиеся сюда растащить все до последней нитки. Проданныя вещи немедленно уносились, и оценка купленнаго происходила уже на улице. Были покупки, которыя сейчас же переходили во вторыя руки. Жадность настолько разрасталась, что азартные покупатели набивали цену на вещи совсем им не нужныя. Особенно выдавался сгорбленный старичок с рябым лицом, который покупал все: умывальник, олеографии, посуду, сбрую, детскую кроватку, старыя калоши. Это оказался маньяк покупок "по случаю". У него вышло несколько ссор с торговками, вырывавшими друг у друга из рук разное платье. Настоящие вороны, слетевшиеся на падаль.

С каждой проданной вещью из дому уходило какое-нибудь детское воспоминание, семейная сцена, просто затейливая часть той обстановки, среди которой жилось так хорошо. Это были молчаливые друзья, которые уходят последними. Вот это было любимое кресло папы, это подарок, это рабочий столик m-lle Бюш... Когда дети обрывают растение листочек за листочком, оно, вероятно, чувствует то же, что сейчас перегнивала Зиночка.

– Рояль... кто больше?– выкрикивал своим деревянным голосом пристав.

Зиночка вздрогнула. Неужели и рояль продадут? Покупателем явился Татауров, а Черняков для шутки набивал цену пятачками – он хотел отплатить приставу за его нелюбезность. Зиночка не вытерпела и убежала в свою комнату, где и бросилась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. Какие они все злые, гадкие, жадные и безсовестные!

Рояль остался за Татауровым, а "Рогнеду" купил Черняков.

После аукциона дом Ромодиных сразу опустел и комнаты сделались точно больше. Но бедным людям даже горевать некогда: нужно было отыскивать квартиру, укладывать оставшийся скарб и вообще хлопотать. Ангелом-утешителем явилась опять m-lle Бюш, которая вместе с Зиночкой ездила по всему городу отыскивать дешевенькую квартиру, комнаты в три,– Елизавета Петровна ничего не хотела знать. Квартиры оказались дрянныя и дорогия, но нужно было выбирать хоть что-нибудь. M-lle Бюш знала все на свете и остановилась на маленьком домике в три окна. Хозяин – отставной чиновник, дворик чистенький, при доме небольшой садик.

– Деньги за месяц вперед,– предупредил чиновник.

– Неужели он боится, что мы ему не заплатим каких-нибудь десять рублей?– удивлялась Зиночка.– Он, должно-быть, очень жадный человек.

– Нет, гораздо проще: бедный...

Переезд на новоселье занял всего один день: вещей оставалось так мало. M-lle Бюш опять явилась на помощь и не вышла из квартиры, пока не поставлен был на свое место последний стул. Когда она собралась уходить, Милочка бросилась к пей на шею и со слезами начала упрашивать остаться. Эта сцена произвела на всех самое тяжелое впечатление, а Милочка плакала до истерики. Маленькая квартира просто давила Зиночку,– она еще не знала, что маленькия квартиры требуют мало дров, а дрова стоят денег. От промозглых стен чем-то пахло, из передней несло холодом, а кухня помещалась в подвале. Из всей прислуги теперь осталась одна черная кухарка, сварливая и грубая баба, напивавшаяся по праздникам.

– Ничего, привыкнете помаленьку...– утешал чиновник, явившийся на другой день утром поздравить с новосельем.– Летом вот садик у меня, цветочки можно будет посадить.

Разместиться в трех комнатах было довольно мудрено, тем более, что Елизавета Петровна заняла одна самую большую. В другой поместились мальчики, а в третьей – Зиночка с Милочкой. Ни гостиной, ни столовой, ни кабинета – это уж совсем скверно, и Милочка опять капризничала, потому что в их комнате обедали. Зиночке пришлось самой отправиться в первый раз на рынок, чтобы закупить провизии, а потом на нее же легло и все остальное хозяйство. У бедных людей день короток.

VIII.

– Что же, разорваться мне, что ли?– повторяла кухарка на тысячу ладов каждый день.– И туда и сюда,– везде Матрена покатись горошком.

Собственно, Матрена с грехом пополам управлялась на своей кухне, но была глубоко убеждена, что ворочает целым домом: кто же, кроме нея, ежели другой прислуги нет,– все она, Матрена! Сначала такое бахвалество возмущало Зиночку, но потом она привыкла к нему, за исключением тех случаев, когда к Матрене завертывала на минутку какая-нибудь такая же "черная куфарка" и оне вдвоем начинали разбирать своих господ по косточкам. Конечно, отказать Матрене можно было калздую минуту, но ведь все Матрены на свете одинаковы, как уверяла m-lle Бюш, и все держат себя таким образом, что хоть сейчас отказывай. К числу достоинств настоящаго экземпляра принадлежало то, что она умела каким-то образом ладить с Елизаветой Петровной. Секрет заключался в том, что Матрена проносила барыне под своим фартуком бутылки с мадерой. Когда у барыни вышли деньги, Матрена с ловкостью обезьяны начала сбывать разныя барския вещи – кольца, брошки, серьги. Елизавета Петровна совсем упала духом и все сильнее поддавалась охватившей ее апатии. Будь, что будет: и мужобманул и любовник обманул – чего же ждать от жизни? Она принадлежала к тому разряду женщин-нулей, которыя никакого самостоятельнаго значения не имеют, а получают некоторый смысл только в качестве "жены своего мужа". Да и несчастий для такого короткаго срока выпало слишком уж много.

Зиночка узнала, что каждое время года богатым людям приносит свои удовольствия и радости, а беднякам – сезонныя невзгоды и новыя огорчения. Особенно тяжело становилось под годовые праздники, когда все магазины и лавки принимали такой оживленно-радостный вид и публика сновала по городу из конца в конец с праздничными покупками. Но были семьи, для которых и праздник являлся только лишним несчастьем, как яркое напоминание о счастливых семьях. Тем не менее Зиночка не унывала. Пока еще у них оставались кой-какия крохи, а по вечерам Зиночка работала – да, работала! Конечно, она могла бы поступить куда-нибудь гувернанткой или бонной, но это значило бросить семью на произвол судьбы. Оставалось тянуть свою лямку на пространстве этих низеньких трех комнат, в каких творятся иногда поистине геройские подвиги. Утро уходило за хлопотами по хозяйству и в занятиях с детьми; в двенадцать часов просыпалась мама,– нужно ей приготовить и подать кофе с любимыми сухарями из кондитерской, потом опять занятия и обед. После обеда Зиночка садилась за швейную машинку и работала, пока дети гуляли,– нужно было и починить, и сшить новое, и выкроить что-нибудь из стараго. Это была отчаянная борьба с нараставшими прорехами, дырами и заплатами. Вечер уходил опять на занятия, и свободное время у Зиночки оставалось только после ужина, когда все укладывались спать. Да, это было уже ея время, когда она могла работать на себя... Весь дом спит, на столе горит лампочка с зеленым абажуром, а Зиночка сидит и опять шьет – она хорошо знала разныя дамския работы, особенно вышивки. На первый раз она готовила несколько бальных носовых платков, вышитых по тончайшему батисту. Зиночка хорошо знала, чего стоят такия безделушки, и разсчитывала заработать на них на первый раз хоть что-нибудь,– это будут ея первыя трудовыя деньги. Конечно, в магазине ей дадут половину цены, но где же взять больше? Главное, была работа, убивавшая последние свободные часы, да за такой работой и думать можно было... Ах, сколько было передумано за первыми двумя платками! И о прошлом, и о настоящем, и о будущем – о всем нулсно подумать. Неужели они так и погибнут в этих трех конурках? Как учить детей, когда Зиночкины знания истощатся, а учиться самой ей некогда... Господи, какая она была глупая, когда так легкомысленно бросила гимназию: теперь бы могла давать уроки и поддерживать семью. Виноват во всем отец, который ее баловал. Зато теперь Зиночка чувствовала, что с каждым днем делается лучше. Конечно, руки у нея загрубели от работы, лицо побледнело, но там, внутри, образовался свой мир, и Зиночка чувствовала себя сильной. Да, она не плакала, не убивалась, не жаловалась, а отвоевывала день за днем с женским геройством. Во всяком случае, она лучше той знакомой толпы, которая ежедневно сновала у них, а теперь и носу не показывала, точно они все умерли. Впрочем, люди – всегда люди, как она еще читала много раз раньше.

Когда пришлось отнести первую работу в модный магазин, на Зиночку напало малодушие: днем итти совестно – ее все знали, а вечером она боялась. Конечно, можно было взять извозчика, но ведь ему нужно заплатить, по крайней мере, двадцать копеек, а это большия деньги, особенно когда в доме нет ни гроша. Три дня Зиночка откладывала свой решительный шаг и только на четвертый отправилась в сумерки, когда зажигали уличные фонари. До магазина было с версту – пройти Обь-Енисейский банк, потом повернуть за "Аркадию", а там сейчас "Robes et modes" m-me Жанет. Над окнами моднаго магазина красовалась большая синяя вывеска с дамскими шляпами на одном конце, а на другом с невозможной красной дамой в палевых перчатках. Это было как раз перед масленицей, и город заметно оживлялся по вечерам – сани так и летели, а пешеходы торопливо сновали по тротуарам. Город был бойкий, особенно в центре, Зиночка в своей бархатной шубке, накинув шаль на голову, старалась итти как можно скорее и, завидев впереди мужчину, переходила на другую сторону улицы. Все шло благополучно до большого дома братьев Черняковых. Именно здесь Зиночка встретилась носом к носу с молодым человеком, который вдруг остановился, помахал тросточкой и попробовал загородить ей дорогу.

– Мадмуазель, позвольте проводить...

У Зиночки завертелись круги в глазах, и она бросилась бежать. Кто-то вслед крикнул: "Держи ее!". Отдохнула она только через два квартала, где было уже совсем светло от линии магазинов, сбившихся в одну кучу. Тут ей стали попадаться те ночныя подозрительныя тени, которыя сами заговаривали с мужчинами и дерзко оглядывали ее с ног до головы. Но вот и "Аркадия", всегда так ярко освещенная. У подезда дремало несколько извозчиков. Здесь всегда было светло и людно. Магазин m-me Жанет тоже светился, как большой фонарь. Взбежав по деревянному крылечку, Зиночка остановилась, чтобы перевести дух. В магазине всегда так ужасно трещали десятки швейных машин,– точно это было гнездо железных кузнечиков. Зиночка прежде бывала здесь с m-lle Бюш и теперь боялась, что m-me Жанет узнает ее. Перекрестившись, она отворила дверь. На ея счастье, никого из покупательниц не было, и m-me Жанет, пожилая, обрюзглая женщина с сердитым лицом, стояла у своей конторки и что-то записывала в большую конторскую книгу. В отворенную дверь видна была следующая комната, где за отдельными столиками работали мастерицы – все такия бледныя девушки, наклонявшияся грудью над своими машинками.

– Вам что угодно?– спросила m-me Жапст тем тоном, каким не говорила с покупательницами.

Зиночка передала ей платки, стараясь не попадать в полосу яркаго света из-под абажура стоявшей на конторке большой лампы. M-me Жанет небрежно развернула сверток, поднесла работу к самому лицу и внимательно разсмотрела ее, а потом как-то сверху посмотрела на Зиночку и сухо спросила:

– Это вы сами вышивали?

– Да, сама...

– Жаль... то-есть не к сезону. Балы кончаются, а в Великий пост дамы обходятся с простыми платками.

Когда m-me Жанет начала свертывать платки в прежнем порядке, Зипочка испугалась и прошептала каким-то не своим голосом:

– Пожалуйста, возьмите... Мне крайне нужны деньги.

M-me Жанет посмотрела еще раз на продавщицу и платки и проговорила уже ласковее:

– Что я могу вам дать? Платки должны проваляться в магазине до будущаго сезона, то-есть до следующей зимы, а у меня всякаго тряпья и без того много. Если желаете, получите два рубля...

– Да ведь они шесть рублей стоят, я хорошо знаю!

– Желаю получить вам за них все десять, если найдете охотника...

– Нельзя ли хоть три рубля... Ведь я две недели над ними сидела.

К сущности, m-me Жанет была добрая женщина (звали ее Степанидой Марковной, а фирма "Жанет" являлась псевдонимом моднаго магазина), да и платки были хорошо сделаны: рисунок оригинальный, работа тщательная, "со вкусом". Давая три рубля, она все-таки нажила бы рубль на рубль.

– До свиданья...– проговорила Зиночка, когда сделка не состоялась.

– Всего хорошаго.

Когда девушка уже взялась за ручку двери, m-me Жанет окликнула ее:

– Поверьте, что мне жаль...– тянула она, поправляя ярко-красную косынку на своей жирной груди.– Работа прекрасная.

Зиночка стояла с опущенными глазами, чувствуя, что m-me Жанет оглядывает ее тем же гадким взглядом, как только-что пристававший молодой человек.

– Могу вам предложить нечто другое...– докончила магазинщица с ласковыми нотами в голосе.– У меня есть свободное место помощницы старшей продавщицы... Если вы пожелаете занять его, то условия у меня для всех одинаковы: три рубля жалованья на всем готовом.

– Благодарю вас, но я, к сожаленью, не могу согласиться.

Когда Зиночка вышла, m-me Жанет еще раз пожалела ее: такая хорошенькая рожица была бы приманкой за прилавком. Впрочем, все равно, придет сама... Придет во второй раз и сама будет просить,– не первая и не последняя.... А где-то я будто видала ее..." – раздумывала магазиищица, погружаясь в свою расчетную книгу.

IX.

Можно себе представить огорчение Зиночки, когда она вернулась домой: две недели безсонных ночей, и в результате нуль. А в довершение всего – ни одной души, с которой можно бы поделиться своим горем, посоветоваться. Никогда еще не чувствовала она себя настолько одинокой и безпомощной. Поступить на три рубля жалованья и закабалить себя m-me Жанет, как те бледныя несчастныя девушки, которыя сохнут над машинками – нет, уж лучше голодная смерть! Удрученная своей неудачей, Зиночка вспомнила про m-lle Бюш, которая вот уже целую неделю глаз не показывает,– она вывозила на балы своих воспитанниц.

Несчастья и неудачи,– как сказал Шекспир,– приходят семьями. Так было и теперь. Не успела Зиночка успокоиться от своего горя, как сделала самое неприятное открытие: кухарка Матрена каждый день носила Елизавете Петровне по бутылке мадеры, и та каждый вечер напивалась. Когда все деньги вышли и закладывать ничего не оставалось, Матрена пошла странствовать по всему городу с записочками, в которых Елизавета Петровна умоляла старых знакомых о помощи. Большинство, конечно, отказывалось разными способами, а некоторые посылали по два, по три рубля – деньги же опять уходили на вино. Зиночке попалось одно из таких писем, а пьяная Матрена разболтала остальное.

– Мама, что же это такое?– взмолилась Зиночка, ломая руки.– Ведь это позор... унижение... Отчего ты мне ничего не сказала?..

– Я не могу...– растерянно повторяла Елизавета Петровна.– У меня болезнь...

– Тогда нужно лечиться!..

– А на какия средства, позволь узнать?.. Нет, я уж лучше водку буду пить...

Только теперь Зиночка увидела, насколько опустилась мать,– с ней и разговаривать не стоило. Вероятно, несчастная привычка напиваться развивалась годами, и в этом отчасти заключалась разгадка того, что мать всегда держала себя так далеко от детей. Это было удобно в большом доме, но как спрятаться здесь,– в этих несчастных трех комнатах,– чтобы дети не видели своего домашняго безобразия? Это домашнее зло было хуже того позора, который называется попрошайничеством... А дети, когда они узнают все, как они будут относиться к родной матери?– такое открытие убьет в них все, чем хорошо счастливое своим непониманием детство. И без того мальчики доставляли Зиночке немало огорчений, начиная с тех отвратительных слов, которыя они приносили иногда с улицы; в обществе мещанских и чиновничьих детей они заметно дичали, быстро усвоивали грубый тон и вообще начинали отбиваться от рук, а тут еще новая беда.

В дневнике Зиночки, без числа, было занесено следующее: "Господи, научи меня, что делать... Мне страшно жить; страшно подумать о будущем, а ведь, кроме меня, еще трое младших детей. Когда я смотрю на Милочку, мне все представляется ужасный треск швейных машинок в мастерской m-me Жанет, потом эти подозрительныя женския тени, которыя бродят вечерами по улицам, как бездомныя собаки; наконец я вижу нагло освещенныя окна "Аркадии", где погибшия девушки продают свой последний позор... Дай мне силы, Господи, вразуми, научи!.. Я не ропщу на свою судьбу, я буду работать все ночи напролет, но поддержи тех, кто меньше меня... Благодарю Тебя, Господи, что Ты открыл мне глаза, и с радостью принимаю посланное Тобой испытание. Есть много людей лучше меня в тысячу раз, и они без ропота несут свой тяжелый крест, и я пойду за ними, как младшая сестра".

До этого времени Зиночка молилась сама и заставляла детей молиться дома, но не решалась итти в церковь: ее удерживала мысль о знакомых, с которыми можно было там встретиться. Этот ложный стыд теперь отпал как-то сам собой, и Зиночка в первое же воскресенье повела всех детей в собор, куда раньше ездили молиться. Дети одевались скромно, даже очень скромно, но чистенько; были вымыты, причесаны и чувствовали, что их готовят к чему-то торжественному. Зиночка имела теперь такой же строго-ласковый вид, как m-lle Бюш, и в церкви выстроила всех детей в один ряд перед собой, как это делала гувернантка. В соборе все было по-старому: тот же ветхий старичок судебный пристав, который стоял на своем обычном месте, точно не сходил с него все время, пока Зиночка не бывала в соборе. Он поклонился ей и любовно посмотрел на детей. Зиночке сделалось вдруг так тепло: какое-то особенное благоговейное спокойствие наполнило ея душу: она нашла себе и помощь, и поддержку, и новыя силы. Бог услышал ея молитву... А она, малодушная, еще так недавно стыдилась своей бедности и своего труда. Человек, замерзающий и заблудившийся в неоглядной снежной пустыне, вероятно, испытывает то же, когда завидит призывный огонек какого-нибудь жилья. Зиночка молилась усердно и горячо, и все лицо у нея разгорелось. Обедня показалась ей такой короткой, а она еще хотела молиться. Все здесь отвечало ея душевному настроению, и слова неумирающей любви она повторяла шопотом про себя.

После обедни старичок-пристав степенно подошел к ней и ласково начал разспрашивать, где они живут, чем занимаются, здоровы ли. Он приласкал мальчиков и на прощанье проговорил:

– А ваша гувернантка, бедняжка, в больнице...

– Как в больнице?– воскликнула Зиночка.

– Расхворалась что-то... Конечно, в новом доме она постеснилась безпокоить людей, а в больнице-то удобнее. До свиданья, сударыня...

М-lle Бюш в больнице – это было так неожиданно и поразило Зиночку, как удар грома. Отчего же она ей ничего не написала до сих пор? Наконец, для нея нашлось бы место и у них в квартире. Вернувшись домой, Зиночка поскорее устроила завтрак и затем отправилась в больницу. Милочка поймала ее в передней и, спрятав лицо в платок, глухо зарыдала.

– О чем ты, Милочка?

– Мадмуазель умрет...– всхлипывала она, сдерживая душившия ее рыдания.

– С чего ты это взяла, глупенькая?.. Перестань.

– Нет, умрет... Непременно умрет. Возьми меня с собой...

Зиночка ничего не говорила детям, куда идет, и удивилась догадливости сестры: доброй девочке подсказало ея детское сердце. Взять ее она не могла, потому что до больницы было около двух верст, да еще и неизвестно, что она там сама найдет. Успокоив Милочку, она торопливо отправилась в далекий путь – нужно было пройти весь город из конца в конец. Стоял последний день масленицы, и все улицы кишели народом. Занятая своей миссией, Зиночка не боялась теперь ни пьяных, ни молодых людей, оглядывавших ее с ног до головы, ни лошадей, когда переходила через улицу. На одном таком переходе ее чуть не смяли налетевшия вихрем беговыя санки,– Зиночка даже вскрикпула, когда над самым ея ухом раздалось: "берегись!"... Она видела только большую серую лошадь, которая пронеслась мимо нея стрелой. Когда Зиночка оглянулась, ее точно что кольнуло в сердце: ведь это была ея "Рогнеда"...

Городская больница стояла за городом, образуя своими бревенчатыми низенькими зданиями особый городок. У ворот стояло несколько извозчиков и сидели какие-то мужики в дубленых полушубках. Зиночка прошла прямо в приемный покой, где дожидались доктора целыя толпы больных. Заспанный фельдшер с измятой физиономией назвал ей палату, где лежала m-lle Бюш. Нужно было перейти двор, обойти какое-то каменное здание и подняться на деревянное крылечко, на котором висела вывеска: "Женская палата". В сенях ее уже охватила чисто-больничная атмосфера: пахло "карболкой", лекарствами и чем-то таким нездоровым. Старушка-сиделка в белом платке повела ее по длинному коридору к отдельному номеру, который занимала m-lle Бюш.

– Пожалуйте...

Зиночка плохо помнила, как вбежала в узкую и высокую комнату с одним окном и как бросилась на шею m-lle Бюш, сидевшей на больничной кровати с книгой в руке.

– Как вам не стыдно...– повторяла Зиночка, целуя гувернантку.– Что стоило послать записочку... наконец, отчего вы не хотели переехать к нам? Эта ужасная больничная обстановка...

– Напротив, здесь мне очень удобно,– спокойно заявила m-lle Бюш, ласково пожимая руку Зиночки.– А не писала я вам потому, что не хотела вас безпокоить, и притом скоро все пройдет.

По внешнему виду трудно было принять m-lle Бюш за больную; только лицо у нея осунулось и побледнело, да глаза сделались больше. Зиночка несколько раз принималась ее целовать, смеялась сквозь слезы и порывисто разсказывала о своих новых горестях, о сегодняшней службе в соборе, о старичке-приставе, о догадливости Милочки, о болезни мамы. M-lle Бюш слушала ее с печальной улыбкой и как-то вся выпрямилась, когда услышала слова Милочки.

– Ах, вы, моя хорошая... дорогая...– прошептала она, прижимая голову Зиночки к своей груди и целуя ее в лоб.– Вы не знаете, как мне приятно видеть вас и слышать все это... Милая моя, дорогая, хорошая!.. Я только сегодня молилась за вас всех... Я почти здорова, только вот кашель да иногда кровь горлом, а по вечерам лихорадка. Но я скоро поправлюсь... Оставаться у Черняковых было неудобно: больной человек в богатом доме всегда лишний, а кому же приятно слышать, как гувернантка кашляет, точно овца. У вас совсем негде поместиться, а здесь мне так хорошо, и потом уход... Доктор каждый день два раза бывает, сиделка – одним словом, все... Но это пустяки; поговоримте лучше о вас.

История с платками занимала ее мало: когда она выпишется из больницы, то устроит это дело; болезнь мамы гораздо серьезнее... Зимний день так короток, и Зиночке нужно было подумать о возвращении. На прощанье m-lle Бюш нерешительно проговорила:

– У меня есть к вам просьба, Зиночка... Это немножко неудобно, но что делать. Меня задержит болезнь еще недели две... Навестите Дарьицу, которая мучится и страдает больше нас всех.

Зиночка, конечно, согласилась и взяла адрес горничной, хотя это поручение и кольнуло ее. M-lle Бюш еще раз поцеловала ее в лоб и перекрестила, как свою дочь. Это успокоило Зиночку, как и вообще свиданье с гувернанткой – она уж совсем не так больна, как ей представлялось давеча. Из больницы Зиночка выходила с облегченным сердцем и в первый раз подумала: как могла она забыть о Дарье?

X.

Чтобы отыскать Дарью, нужно было опять потерять целый день, т.-е. разстроить установившийся уже порядок ежедневных занятий. Потом Зиночке начало казаться, что она очень уж скоро согласилась на предложение m-lle Бюш – следовало сначала подумать. К ея положении как-то неловко было разыскивать Дарью, но, с одной стороны, сказался авторитет гувернантки, а с другой – почти детское повиновение. Раздумывать, впрочем, было некогда.

Дарья жила на окраине, где начинались гнилыя покосившияся избушки. Зиночка отправилась туда рано утром, прямо с рынка, куда пошла с кухаркой за разной провизией. Отослав кухарку домой, она могла располагать двумя свободными часами; мама еще спит, а с детьми осталась Милочка. В городском предместье Зиночка была только раз, да и то мельком, когда катались на тройках. Теперь и домишки ей казались ниже и вообще все беднее. Как только живут в таких отвратительных гнилушках, у которых окна заклеены сахарной бумагой, крыши решетом, ворота покосились, и в каждую дыру глядит непокрытая бедность! Дом мещанина Перстыкина стоял в ряду этих дворцов своим человеком – ни хуже ни лучше других. Ворота распахнуты настежь, хозяйственных пристроек никаких. Но шатавшемуся крылечку Зиночка вошла в темныя сени и уже ощупью нашла железную скобку тяжелой двери. Небольшая комната, скупо освещенная двумя подслеповатыми и точно слезившимися оконцами, делилась перегородкой на две половины. У стола сидел какой-то мужик и сосредоточенно курил свернутую из бумаги "цыгарку". На полу ползала девочка лет двух с подобранной за пояс рубашонкой.

– Мне нужно видеть Дарьицу...– заговорила Зиночка и сама не узнала своего изменившагося голоса.

– Никакой Дарьицы нету...– хрипло ответил мужик, оглядывая гостью с ног до головы.

За перегородкой послышались возня и шушуканье, а потом из-за ситцевой занавески показалось лицо и самой Дарьи.

– Сюда, барышня...– позвала она, распахивая занавеску.

В первую минуту Зиночка не узнала бывшей горничной,– так она сильно изменилась: побледнела, осунулась, исхудала. Лицо сделалось длиннее, и только глаза приобрели какой-то необыкновенный блеск. У громадной русской печи, занимавшей четвертую часть всей избы, стояла с ухватом в руках пожилая женщина с таким неприятным лицом; она едва посторонилась, чтобы пропустить гостью.

– Меня просила проведать тебя m-lle Бюш,– заговорила Зиночка.– Сама она нездорова и сейчас лежит в городской больнице.

Дарья вся как-то охнула, и слезы покатились градом по ея лицу. От захватившаго дух волнения она едва могла проговорить.

– Ангелеская душенька... я к ней побегу, барышня... проведать...

– Куда ты побежишь-то?– оборвала ее стоявшая с ухватом баба.– Давно ли сама с постели встала?.. Туда же "побегу". А с ребенком кто возиться будет?..

– Разве ты была тоже больна?– удивилась Зипочка.

– Ах, барышня...– простонала Дарья и закрыла лицо руками.

– В непривычку ей, вот и застыдилась, глупая,– уже ласковее проговорила баба.– А чего стыдиться: все одно, не скроешь... Девичий-то грех всегда на виду.

– Ты выйди на минутку куда-нибудь, а мне нужно поговорить с ней,– попросила ее Зиночка, испытывая прилив энергии.

– И то уйти...– согласилась баба, почесывая ухватом бок.

Когда она вышла, Зиночка быстро обняла Дарью и горячо поцеловала ее в мокрую от слез щеку.

– Ах, барышня... что вы, Бог с вами...– шептала. Дарья, еще более смущенная этой лаской.– Разве вам можно понимать такия слова?.. Да и быть-то вам здесь нехорошо.

– Где же ребенок?– спрашивала Зиночка, оглядывая каморку, загроможденную разным бабьим хламом.

Вместо ответа, Дарья повела ее за печку, где из досок была устроена кровать, и на ней в большой решетке спал двухнедельный ребенок. Из-под разнаго тряпья выделялось только красное, сморщившееся детское личико. Дарья все время не спускала глаз с гостьи, как насторожившаяся птица.

– Да он здесь задохнется...– прошептала Зиночка в ужасе.

– Нет, за печкой тепло, барышня.

Ребенок проснулся и жалко пискнул,– он был спеленат, как мумия. Красное личико повернулось к свету, и раскрылись еще лишенные мысли, серые глаза. Зиночка наклонилась над ним и долго всматривалась в это личико, отыскивая в нем что-то знакомое и родное. Вот здесь, за печкой, ее охватило то теплое материнское чувство, которое из девушки делает женщину. О, она теперь понимала все и не боялась ничего... Безпомощный маленький человек требовал ея помощи,– ведь он ни в чем не виноват, этот несчастный ребенок. К голове Зиночки быстро сложилась картина того позора, который пережила и переживает Дарья, и только теперь она поняла, зачем m-lle Бюш послала ее в эту трущобу, не предупредив ни о чем. Да, вот где действительное несчастье, а бедность еще можно переносить. У кошки, когда она мечет детенышей, где-нибудь вот так же за печкою, нет, по крайней мере, мук совести, нет того горя, которое будет расти вместе с этим ребенком. А он, этот маленький человечек, когда вырастет большим, может попрекать за свое нелегальное происхождение, и несчастная мать будет всегда жить под страхом этого последняго и самаго страшнаго оскорбления. Таких детей душат и топят обезумевшия от ужаса матери... Может-быть, и Дарья не раз подумала о том же. Зиночку охватил панический страх перед безпощадным злом человеческаго существования. Она опомнилась только тогда, когда Дарья увела ее от своего логовища и принялась отпаивать холодной водой из тяжелаго железнаго ковша.