Текст книги "Суд идет"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

IV.

   Эта вторая семья сначала пучила Ивана Павловича принципиально, как явление незакономерное. Естественныя требования природы сталкивались и со строгою буквой закона и с общепринятою моралью. Впрочем, последняя была податлива, а Иван Павлович знал, что его даже за глаза никто не обвиняет, а даже наоборот – все на его стороне. С одной стороны, маленькое нелегальное увлечение, а с другой – законныя проявления человеческой природы. Но это внешнее оправдание не делало Ивана Павловича. счастливее, потому что был другой, строгий и нелицеприятный суд, который рос в его собственной семье. По некоторым признакам он знал, что жена скоро догадалась об его отношениях к Настеньке и по женской логике была, кажется, довольна, что все свелось на такую комбинацию. Ведь было бы в тысячу раз хуже, если бы Иван Павлович сошелся с какой-нибудь интеллигентною женщиной, у которой явились бы от него дети и которая потребовала бы развода на законном оснований, Ольга Сергеевна цеплялась за призрак семьи, щадя детей. Но беда в том, что дети подрастали и з одно прекрасное утро могли сделать приятное открытие о существовании таинственных братцев и сестриц. Ивану Павловичу показалось даже раза два, что Маруся как будто догадывается. Ведь девочки развиваются гораздо раньше мальчиков, и только одни родители остаются в счастливой уверенности, что дети ничего не понимают и не могут понимать, кроме того, что внушается им дома и в школе.    Последняя мысль просто убивала Ивана Павловича, и он никак не мог примириться с ней. Что он скажет дочери? Конечно, она будет на стороне матери, и он в ея детских глазах потеряет все. Это последнее соображение заслоняло все остальныя. Как хотите, а ведь в известном возрасте весь фокус всей нашей жизни сосредоточивается именно в детях, которыя являются продолжателями и наследниками всего нашего я. Детский суд самый жестокий, Ивану Павловичу делалось больно, когда его мысли направлялись по этому привычному, избитому руслу,    А тут еще случилось такое обстоятельство, которое окончательно убило Ивана Павловича. Раньше была и логика и оправдание, а тут не оставалось уже ничего, кроме вопиющей несообразности. Дело заключалось в переводе Ивана Павловича из гражданскаго отделения в уголовное, да еще прокурором суда. Устроил это, помимо него, его доброжелатель, покойный председатель суда, и в первую минуту Иван Павлович даже не соображаль в полном размере разверзавшуюся под его ногами пропасть. То, что нисколько не касалось его, как члена гражданскаго отделения, ведающаго исключительно имущественными правонарушениями,– именно это сейчас захватило его всего. Со своей прокурорской каѳедры Иван Павлович теперь должен был громить самого себя, как явнаго нарушителя святости семейнаго очага. А таких дел было немало, и каждый раз ему было как-то неловко обвинять самого себя.    На выручку к Ивану Павловичу явилась привычка. Первое жуткое чувство постепенно стушевалось, сменившись какими-то полумыслями, в роде того, что, конечно, это не может так оставаться, но пока ничего нельзя сделать, и т. д. Затем, человек так охотно извиняет себе личные недостатки, являясь лучшим адвокатом.    Так дело и тянулось из года к год. Иван Павлович не обращал никакого внимания на начинавшееся недомогание, сваливал его на переутомление. Друг Чередов тоже не высказывался определенно, а только мычал, стараясь уклониться от прямого ответа. В первый раз он узнал о грозившей ему опасности от Настеньки. Она встретила его с заплаканными глазами и долго не хотела обяснить, в чем дело.    – Да что такое случилось?– начал сердиться Иван Павлович..    Настенька окончательно расплакалась, и, заливаясь слезами, наконец обяснила.    – Скоро вы умрете, Иван Павлин, а как я-то останусь?    – Фу, какия глупости... Кто это вам сказал?    – Все кульеры в суде давно знают, что вы скоро помрете, и только скрывали от меня... Куда я-то денусь?    Получилась самая безобразная сцена, начиная с того, что Настенька думала только о себе и, по отношению к Ивану Павловичу, выказала самый откровенный эгоизм. Ни тени жалости или участия именно к человеку, который, по мнению курьеров, должен скоро умереть. Иван Павлович настолько растерялся, что решительно не знал, что ему отвечать этой безумной. В конце концов он про себя оправдал ее, как женщину-мать, которая в своем лице заботится о судьбе детей. Он уже давно сам думал об обезпечении своей второй семьи и все как-то откладывал день за днем. Да, он купит небольшой домик и положит в банк на имя детей обезпечивающий их воспитание капитал.    – Дьяконица-то вот что говорит,– обясняла Настенька:– в суд, говорит, надо подать, пока жив, а как помрет, говорит, все законным детям и достанется. Ну, я-то не такая, чтобы на зло вам делать.    К довершению картины от Настеньки пахло уже прямо водкой, что было хуже всего.    – Зачем вы пьете, Настенька?– спрашивал Иван Павлович, стараясь придать мягкость своему голосу.    – С горя выпила рюмочку... Какая моя жизнь, ежели разобрать? Не в людях человек... А помрете, так я и на похороны-то не посмею прийти... Только себя и вас срамить.    – От кого же курьеры слышали, что я умру?    – От вашего доктора Чередова... Он был вызван в суд и говорил в судейской комнате, а курьеры слушали.    – Все это глупости, а вот вы водку не должны пить.    – Скучно сделается – вот и выпьем с дьяконицей. Она-то такая же горюша, как и я.    Удивительнее всего то, что Настенька относилась к Ольге Сергеевне с какой-то особенною ненавистью, точно она была главною виновницей ея неудачно сложившейся жизни. Эта несправедливость коробила Ивана Павловича, но что он мог ответить Настеньке, когда чувствовал виноватым одного себя?    – За меня хороший иконостасный столяр сватался,– обясняла в сотый раз Настенька.– А я-то оказала себя совсем дурой. Он женился на моей подруге, вот как хорошо сейчас живут... И домик свой, и лошадь держит, и все у них есть.    Настенька опять была права... Конечно, ей лучше было выйти замуж за столяра, она была бы в своей среде и была бы счастлива, а сейчас походила на рыбу, которую вытащили из живой воды и посадили в аквариум.    Что ожидало Настеньку, если предсказание курьеров сбудется? Иван Павлович думал об этом с ужасом. Нормальных исходов было два: или она сопьется в конец, или – еще хуже – пойдет по торной дорожке потерявшейся женщины. Положение, во всяком случае, получалось безвыходное, и Ивану Павловичу делалось жутко до озноба. Сколько он передумал на эту неразрешимую тему в свои безсонныя ночи за последнее время!    Лежа сегодня с открытыми глазами, Иван Павлович точно опускался на дно какой-то глубокой пропасти. Пред ним во всей яркости выступал теперь вопрос о его незаконных детях. Что их ждет, этих маленьких человечков, которые должны будут расплачиваться всю жизнь за чужую вину?.. У него, Ивана Павловича, не хватало смелости даже на то, чтобы усыновить их, потому что, с одной стороны, связывало его служебное положение, а с другой – страх и совесть пред законною семьей. А ведь скоро наступит у них тот возраст, когда сам собой явится вопрос об отце. Да, они, вот эти дети, произнесут роковое проклятие над его могилой и будут совершенно правы.    – Боже мой, что же это такое?!– стонал Иван Павлович, хватаясь за голову.– Ведь я же никому не желал зла... Все вышло как-то само собой.    Страстная жалость охватила его именно по отношению к незаконной семье, которая не имеет права даже на официальное горе осиротевших людей. Для этих несчастных детей он являлся только таинственным дядей, который приходил к ним периодически и старался заглушить неудержимое детское любопытство игрушками или сластями. Их было трое, два старших мальчика и младшая девочка. Это были здоровенькия дети, в которых Иван Павлович напрасно искал самого себя,– они все вышли и лицом и здоровьем в мать. Кто их будет воспитывать, какие люди будут иметь на них влияние, что будет их интересовать? Являлась целая масса неразрешимых вопросов, отзывавшихся в душе мучительною болью.    – Как я не подумал он этом раньше?– удивлялся Иван Павлович, вызывая прошлое.– А ведь, кажется, было достаточно времени для обдумывания... У Маруси и Аркадия останется мать, которая сумеет их повести; наконец они уже в таком возрасте, что и сами найдут дорогу, а ведь эти – совсем малыши... Господи, что с ними будет? Отца они не узнают, а мать – пьяница... Бедныя, бедныя, бедныя детки!..    Неотступная мысль о незаконных детях приводила к самым нелепым комбинациям. Например, доктор Чередов – старый холостяк, отчего бы ему не заняться их воспитанием? Ведь в этом и смысл жизни, и определенная цель, и счастье. Неужели лучше кончить безнадежным клубным завсегдатаем? Самому Ивану Павловичу, как имеющему законную семью, это было неудобно выполнит, а Чередову буквально ничего не стоит, тем более, что и общественное мнение, и его служебное положение, и семейная обстановка – ничто ему не мешает. Но все это была одна только фантазия человека, измученнаго безсонницей... А если бы, конечно, после его смерти, занялась воспитанием этих несчастных детей Ольга Сергеевна? Ведь они, до известной степени, не чужия ей, а общественное мнение возвело бы ее в святыя женщины...    – Ну, здесь уже окончательно ничего не выйдет,– опровергал самого себя Иван Павлович.– Женщины именно этого никогда не поймут.    У него являлось даже скрытое озлобление против жены. Ея жизнь, все равно, давно кончена, а остается, значит, жить только для других. Какие же «другие» могут быт ближе, конечно, после собственных детей? Выступало ничтожество женской души со всеми ея характерными признаками. Ведь он будет покойником, а к покойникам не ревнуют... Иван Павлович отчетливо до последней мелочи представлял себе обяснение с женой по этому щекотливому вопросу и вперед видел куриное выражение ея лица и недоумевающий испуг. Чем какая-нибудь Настенька хуже?    Перебирая возможныя комбинации, Иван Павлович в конце концов остановился совершенно неожиданно на Марусе. Ведь она уже большая девушка и поймет все. Затем в ней нет еще этих проклятых бабьих мыслей, окрашенных безнадежным эгоизмом. Да, именно с ней можно переговорить... Никто лучше не поймет его, как именно Маруся.

V.

   Положение больного ухудшалось с каждым днем. Болезнь быстро шла вперед. Иван Павлович сам понимал, что все кончено и о службе нечего думать. Единственной живой связью с судом у него являлся курьер Евграф, который аккуратно каждое утро являлся за приказаниями и сообщат последния новости.    – Без вас, как без рук, ваше превосходительство,– обяснял старик-солдат.– Можно так сказать, что никто и ничего не погашает... Адвокаты совсем свободно себя понимают, потому как не стало на них грозы.    Евграф по-своему любил строгаго прокурора и не мог себе представать, что будет в суде без него. Какой же суд без Ивана Павловича! К болезнь его старик тоже не верил и раз по секрету сообщил:    – Вы, ваше превосходительство, не тово... Ничего они не понимают, значит, доктора. Один – одно, другой – другое, третий – третье, а настоящаго-то я не понимают.    Преданность Евграфа трогала Ивана Павловича, и ему было приятно, когда старик, вытянувшись в струнку у дверей, разговаривал с ним. К сущности, раньше он почти не замечал его. Мало ли курьеров в суде! Часто, глядя на Евграфа, Иван Павлович думал:    "Вот он будет больше всех хлопотать на моих похоронах... Как это раньше я совсем не замечал его? Положительно хороший человек..."    Периодически, очевидно, соблюдая очередь, повещали больного свои судейские чины, причем все старались показать, что считают положение не опасным и говорили о своих судейских делах. Все они повторяли друг друга и уходили с особенной торопливостью, как люда, исполнившие тяжелый христианский долг. Из врачей через день приезжал навестить больного один Чередов.    – Ну, как дела, многоуважаемый?– спрашивал он каждый раз, делая внимательное и озабоченное лицо.    – Хорошаго немного...    Чередов усаживался на диван, закуривал сигару и сообщал последния городския новости. В манере себя держать и в каждом его движении чувствовалось что-то фальшивое и неестественное, что раздражало Ивана Павловича. Раз, когда Чередов сделал попытку подробно выслушать больного, Иван Павлович вспылил.    – Сергей Матвеич, я тебя уважаю, как умнаго человека, к чему же еще продолжать эту глупую комедию?    – Многоуважаемый, у нас есть свои обязанности...– бормотал врач-друг.– Я уже говорил, что медицина может ошибаться...    – Ах, оставьте вы меня в покое, ради Бога!..    – Все-таки, многоуважаемый...    Иван Павлович окончательно вспылил и даже закричал, так что прибежала и перепуганная Ольга Сергеевна.    – Нет, так...– успокаивал ее доктор.– Мы немножко поссорились...    – Все он врет!– резко оборвал Иван Павлович.– Ах, как они меня измучили... Не верю я вашей науке!.. Курьер Евграф знает больше час всех... Да! Он недавно принес мне просфору, вынутую за здравие, и мне было лучше.    В передней Ольга Сергеевна извинялась пред доктором, а он поднимал плечи и, отыскивая свою шапку, повторял:    – Бывает, многоуважаемая... Наш печальный долг заставляет переносит все и не обижаться. Да, многоуважаемая... То ли еще терпят ваши, дамские врачи.    Много раз Иван Павлович хотел переговорить с женой серьезно о положении своей второй семьи. Теоретически, когда он обдумывал ход дела про себя, обяснение было вполне возможно и естественно. Ведь они уже давным-давно не муж и жена, а хорошие знакомые, и могли, следовательно, разговаривать именно как хорошие знакомые. Кажется, просто и ясно, но стоило Ольге Сергеевне войти в кабинет, как Иван Павлович сразу понимал всю нелепость своего плана. Легче было достать луну и положить ее в карман... Кроме раздражения ничего не получалось, а затем следовало раскаяние и самоедство.    – Неужели она сама не может догадаться, о чем нам необходимо переговорить?– возмущался Иван Павлович.– Ведь бедныя дети не виноваты..    Проект переговорить с Марусей тоже не приводил ни к чему, и язык Ивана Павловича прилипал сам собой, когда девушка входила к нему в кабинет и начинала к нему ласкаться, как домашняя кошечка.    Впрочем, один раз Иван Павлович спросил дочь:    – Маруся, ты очень любишь Аркадия?    – Очень, папа...– ответила она совсем просто, как-то по-детски.    – А если б у тебя были другие братья и сестры, ты любила бы и их, как Аркадия?    Девушка заметно смутилась и даже покраснела, как смутился и сам Иван Павлович. Конечно, Маруся что-то такое подозревала и, конечно, вперед была на стороне матери. Если б ей было года три больше, тогда можно было бы и поговорить, а теперь она все равно ничего не поймет. Виновато и глупое домашнее воспитание и школа, которая дает какой-то сор знания, а не воспитывает главнаго – характера, воли, сознания. В конце концов Маруся тоже начинала раздражать Ивана Павловича, как органическое продолжение Ольги Сергеевны. В свое время она будет такой же корректной, безупречной и такой же недоступной для настоящих широких общечеловеческих чувств. Ивану Павловичу казалось, что у каждой женщины в голове лежит какой-то камень, который давит ея мозг во всю жизнь.    – Я не прав...– тысячу раз повторял Иван Павлович, взвешивая свои отношения к жене и к дочери.– Да, не прав, потому что болен, а болезнь нарушает равновесие физическое и духовное...    Даже покорность и желание ему угодить возмущали Ивана Павловича, как милостыня, которая подается прогоревшему богачу. К чему еще эта комедия? Нужно уметь уважать себя во всяком положении.    К конце концов самым близким человеком оставался все-таки курьер Евграф. Иван Павлович чувствовал себя как-то спокойнее, когда он был где-нибудь близко, и выпросил у председателя позволения оставить старика на время у себя. Евграф был средняго роста человек, сгорбленный, с несоразмерно длинными руками и какой-то обтрепанной бороденкой. Он ни за что не соглашался сесть в генеральском кабинете, а пристроил себе кухонную табуретку за дверьми.    – Разсказывай что-нибудь...– говорил ему Иван Павлович, лёжа с закрытыми глазами.    – Прикажете про войну? Очень вредное это дело... Мы Шипку заступили у турки. Как же... Ух, тяжело было!.. Идет-идет солдатик, бывало, и падает, ей-Богу! Отощали, обезсилели, оскорбели... В лазарете-то близко пяти тыщ тифозных накопилось. Ну, и лежишь, а напиться подать некому... И дохтура и милосердныя сестры тоже все больные.    К этой теме Евграф любил возвращаться, с трудом вызывая в памяти картины далекаго прошлаго. Иван Павлович отлично понимал, к чему он подводил речь: вот вы, дескать, ваше превосходительство, лежите в сухе и в тепле, и всякий уход за вами, а там напиться некому было подать. У каждаго несчастия есть еще более несчастный двойник... Ивану Павловичу нравился самый тон, каким разсказывал Евграф,– спокойно, ровно, тягуче, совершенно равнодушным тоном, как разсказывают сказки. Ведь, и в самом деле, жизнь каждаго человека – сказка, интересная для него одного.    – Ну, а как турки, по-твоему?– спрашивал Иван Павлович, чтобы поддержать разговор.    – Что же турки, ваше превосходительство,– ничего, хороший народ. Озорники, конечно, а так ничего. Совсем хороший народ... Бывал я и в ихних деревнях. Ничего, хорошия деревни. Свой порядок везде... У себя-то всякий будет хорош. Нет, ничего.    – А зачем они по нескольку жен держат?    – Ну, это пустое совсем, ваше превосходительство... Такой, выходит, у них закон.    К женщинам Евграф относился с чисто-мужицким презрением и как-то стыдился даже говорить о них.    – Конечно, жаль,– резонировал он по поводу турецких баб.– Хоша она и турецкая, а все баба... Ребятишек это тащат, ревут неточным голосом, ну, и всякое прочее, что полагается бабе.    Иван Павлович тогда чувствовал на себе особенно внимательный взгляд Евграфа, и ему казалось, что он чего-то не договаривает. Помнется, пошевелит даже губами и все-таки ничего не скажет. "Вероятно, ему хочется сказать, как Настеньке,– соображал Иван Павлович:– помрете вы, мол, скоро, ваше превосходительство"... Ведь настоящий, не испорченный русский человек относится к смерти, как к безразличному факту, в чисто-философском смысле. И самому Ивану Павловичу хотелось откровенно разговориться с Евграфом, и это желание его одолевало все сильнее,– именно с Евграфом и ни с кем больше. Ум у него такой простой, ясный, как хорошая дорога, по которой не заблудишься.    Раз Евграф особенно выразительно мялся в дверях, так что Иван Павлович невольно его спросил:    – Ты что-то хочешь, вероятно, сказать мне?    – Никак нет-с, ваше превосходительство..,    Помявшись еще немного, Евграф на цыпочках подошел к дивану и подал грязный конверт без всякаго адреса. Иван Павлович сразу догадался, от кого это послание.    – Как оно к тебе попало, это письмо?    – А оне, значит, Настасья Гавриловна, приходили в суд и узнали, что я, значит, бываю у вас. Ну, и того, просили передать безпременно в собственныя руки...    – Она могла послать по почте...    – Опасятся..    Иван Павлович нахмурился. Письмо было написано безграмотно, и в нем повторялись уже известныя жалобы. Для большаго впечатления Настенька прибавила, что надо бы благословить детей, хотя они и незаконныя, а привести их она, не смеет, да барыня ее и не пустит.    Как ни сдерживался Иван Павлович, но это письмо его сильно разстроило, и он принял двойную дозу каких-то успокаивающих капель, Евграф почтительно стоял в дверях, вытянувшись по-военному и как-то глупо, моргая глазами. Иван Павлович прошелся по кабинету, потер лоб и, остановившись перед ним, проговорил в упор:    – Ты понимаешь, в чем тут дело?    – Точно так-с, ваше превосходительство...    – Ну, так как ты думаешь?    – Что же, дело обнакновенное, ваше превосходительство. Известно, ежели, значит, дети... Тут уж баба кругом завязла, и нет ей никакого ходу. Только эта беда вырастает...    – Когда еще вырастет...    – Очень даже просто, ежели по нашему сословию. Не всем господами быть, да оно, пожалуй, и лучше, ежели попроще.    Видимо, Евграф уже разрешал про себя все сомнения, терзавшия Ивана Павловича: ведь Настенька-то из простых, «кульерская» дочь,– ну, и дети у Настеньки тоже должны итти по-простому. Иван Павлович медленно шагал по кабинету, взвешивая про себя эту схему Евграфа: старший сын – столяр, второй – портняжка, а дочь – горничная или швейка... Очень недурно. А главное – он будет лежать в могиле, безсильный и безвольный, чтобы сделать что-нибудь.

VI.

   Через Евграфа Иван Павлович вступил в переписку с Настенькой, делая последния распоряжения на случай смерти.    Евграф окончательно поселился у Ивана Павловича и день и ночь дежурил около кабинета. Барину день это дня делалось хуже. Особенно плохо бывало по ночам, когда барин начинал тосковать. Пробовала дежурить около него Ольга Сергеевна, но это только раздражало больного. Она слишком старалась ему угодить и не понимала с перваго взгляда, как Евграф. Маруся окончательно ничего не умела, хотя Иван Павлович и не мог на нее сердиться. Обыкновенно Ольга Сергеевна дежурила в гостиной, прислушиваясь ко всему, что делалось в кабинете. Она была рада и тому, что хоть Евграф может угодить.    – Дело совсем плохо, многоуважаемая,– сообщил ей доктор Чередов.– Болезнь идет быстрыми шагами...    – Никакой надежды?    – Единственная надежда на ошибку в нашем диагнозе...    Иван Павлович уже не мог спать у себя на диване, а проводил ночи в кресле, в полусидячем положении. Он не спал, а только забывался на некоторое время, погружаясь в галлюцинации. Начинали появляться припадки удушья, и он должен был подниматься, чтобы перевести дух. Евграф и тут умел услужить и поднимал барина своими длинными руками, крепкими, как дерево.    – Плохо, Евграф...– шептал Иван Павлович, когда немного приходил в себя.    – Терпеть надо, ваше превосходительство... Прежде смерти никто не помрет.    После каждаго припадка у Ивана Павловича голова долго кружилась, руки делались холодными, на лбу выступал холодный пот. Ему все казалось, что он проваливается и летит в какую-то бездну. Но вместе с этим наступали какия-то бодрыя полосы, когда Иван Павлович почта забывал о своей болезни и начинал думать, как думают здоровые люди. Все его мысли опять сосредоточивались на суде и своей прокурорской деятельности. Ведь эта дурацкая болезнь только "перерыв заседаний", не больше того, а потом все пойдет по-старому. Вот и курьер Евграф, который опять будет таскать тяжелый прокурорский портфель, набитый "делами". Иван Павлович видел почти себя за прокурорским пюпитром, а кругом знакомыя лица членов суда, адвокатов, судебнаго пристава, секретаря.    – Вот и хорошо, Иван Павлыч, что вы понравились,– повторяла голоса.– Пора и за работу...    – Да, я много пропустил, господа...    – Но ведь вы никогда не брали отпусков. Понемногу догоните.    Эта галлюцинация повторялась с такою яркостью, что Ивац Павлович чувствовал даже тот особенный воздух, который с испокон веков утвердился во всех присутственных местах. А потом весь суд, со всею своею обстановкой, точно таял, и курьер Евграф являлся одной из тех соринок, какия неизбежно остаются после великаго таяния.    Особенно ярко эти галлюцинации происходили ночью, и Иван Павлович не мог их разогнать. Почему-то опять выплывало на поверхность дело мещанина Иванова, и Иван Павлович стоял за прокурорским пюпитром, строгий, корректный, неумолимый.    – Вашескородие, я больше не буду,– уверял со скамьи подсудимых мещанин Иванов, воровато, не мигая глазами.    – Мещанин Иванов лгал всю жизнь,– говорил Иван Павлович, обращаясь к присяжным. Да, лгал... и у нас нет гарантии, что он не будет лгать потом, если вы вынесете ему оправдательный вердикт... Закон то же самое, как математическая формула, и, как таковая, не может быть ни строгим ни лицеприятным, а только справедливым.    – Именно нелицеприятным...– повторяет жиденьким тенорком мещанин Иванов и начинает улыбаться.    С этого пункта начиналось самое удивительное превращение. Мещанин Иванов как-то исчезал, а его место занимал сам Иван Павлович,– один Иван Павлович стоял за прокурорским пюпитром, а другой Иван Павлович сидел на скамье подсудимых.    – Ваше имя и звание, подсудимый?– спрашивал Иван Павлович-прокурор.    – Действительный статский советник Иван Павлов Мухин,– не совсем твердо отвечал Иван Павлович-подсудимый.    – Вам известно, в чем вы обвиняетесь; признаёте ли вы себя виновным?    Иван Павлович-подсудимый несколько времени смотрит на Ивана Павловича-прокурора и отвечает:    – Я затрудняюсь отвечал категорически... Может-быть, и виновен, а может-быть, и нет.    Секретарь читает обвинительный акт, причем подробности дела излагаются с протокольною точностью. Описывается женитьба Ивана Павдовича-подсудимаго, болезнь жены и печальный финал, а потом является швея Настенька и все последствия ея появления. Ивану Павловичу-подсудимому делается жутко, когда перед всеми разсказываются его интимныя семейныя дела,– он вскакивает и заявляет:    – Вы видите, господа присяжные, что я не виновен... Если бы моя жена была здорова, то ничего бы не было. Да, я не виновен...    Иван Павдович-прокурор останавливает его и начинает громовую речь:    – Гг. присяжные, перед нами не обыкновенный преступник, а человек интеллигентный, занимавший такое видное общественное положение. Да, он должен был служить живым примером для других, как представитель закона, а вместо этого мы видим грустную картину поругания священнейших основ общежития. Семья – все, и все – из семьи... Что же мы видим? Полное поругание этой семьи. Обратите внимание, гг. присяжные, что главное потерпевшее лицо этой драмы, жена подсудимаго, остается как будто в стороне и молча несет свой женский крест, щадя призрак семейнаго счастья и будущее своих детей. Подсудимый заводит нелегальную семью, подсудимый делается отцом троих незаконных детей, то-есть в переводе это значит то, что он губит неопытную девушку и губит троих малюток, которыя имели несчастие иметь его своим отцом. Милостивые государи, у каждаго из нас был отец, и вы припомните, сколько самаго святого соединено с этим словом... Кому отдаются и первая улыбка ребенка и первый детский лепет, к кому тянутся за лаской доверчивыя и беззащитныя детския ручонки? Конечно, тяжелое преступление – лишить человека жизни, а еще тяжелее – дат эту жизнь с позорным клеймом незаконнаго происхождения...    – Г. прокурор, вы забываете, что я тоже человек и, как человек, имел право быть им,– защищался Иван Павлович-подсудимый.– Вы забываете, г. прокурор, что сами обстоятельства складываются иногда так что получается так называемое безвыходное положение. В данном случае я, например, имел право развестись с женой, но не сделал этого из сожаления к ней и законным детям. С формальной точки зрения я виновен, но есть суд совести, оживляющий теплотой своего дыхания мертвую букву закона.    – Мне особенно нравится эта ссылка на суд совести,– перебил Иван Павлович-прокурорь.– Если мы таким образом будем оживлять мертвую букву закона, то всякий преступник найдет свое оправдание. Я тоже взываю к суду совести и глубоко убежден, что именно этот суд скажет: "да, виновен!". В сущности, все дело сводилось, на выдержку характера, на те нравственныя начала, которых недоставало подсудимому...    Иван Павлович просыпался с холодным потом на лбу и долго не мог прийти в себя. Даже открывши глаза, он не верил, что все это была дикая галлюцинация.    – Евграф, ты здесь?    – Точно так, ваше превосходительство.    – Подойди сюда... ближе... и что-нибудь говори...    – Прикажете про войну?.. Значит, как тогда турок насел на нас, а его было неочерпаемо,– ну... генерал Радецкий и говорит: "Братцы не поддавайся... Все равно помирать". Ну, идем... не то что идем, а просто царапаемся в гору... Притомились, зачахли, а главное – пить охота до последней смерти. Ну, а тут в полугоре ключик... Только турок-то так ловко засел, что к ключику приступу нет: кто из солдатиков бросится к ключику – и сейчас готов. Человек с восемь так-то перебили.. А тут солдатики которые уже из силы выбились: сядет, а встать не может. Тогда, что бы вы думали? Выискался один из фланговых и сейчас с манеркой к ключику... Ведь выворотился целехонек и воды принес. Только ругался, что сапог ему турецкой пулей распороло... Егоровым звали солдатика-то.    На больного действовал не столько сам разсказ, как эпический тон голоса Евграфа. Иван Павлович по инерции повторял про себя отдельныя выражения и начинал сам карабкаться на шипкинския кручи и видел своими глазами тот источник живой воды, доступ к которому был "загражден жалом смерти", выражаясь высоким языком. Все-таки это было легче суда...    Кризис наступил совершенно неожиданно, под раннее утро, когда Евграф задремал, сидя на своей табуретке. Этой слабости верный слуга никогда но мог себе простить и долго считал себя косвенной причиной смерти барина: ну, не задремли он,– барин, может-быть, остался бы и жив.    С вечера Иван Павлович чувствовал себя как будто лучше и даже попросил чашку бульона. Потом Евграф растирал ему бок какой-то пахучей мазью, потом барин заставил его разсказывать про войну, дотом взял его за руку и сказал:    – Держи, Евграф...    Потом барин точно весь распустился и задремал. Евграф ушел на свой табурет и тоже прикурнул по-солдатски.    А Иван Павлович и не думал спать. Он опят видел себя в суде и опять был подсудимым и прокурором, но на этот раз в качестве потерпевшей стороны явились обе его семьи: и Ольга Сергеевна с заплаканными глазами, но молодая, и Настенька, и все дети. Он, подсудимый, даже был рад видеть их вместе и только удерживался, чтобы не крикнуть:    – Ах, как я виноват, но как я вас всех люблю!..    В зале царило молчание, а потом судебный пристав заученным тоном громко проговорил:    – Суд идет!..    Именно этот момент Евграф и прокараулил, а когда проснулся – Иван Павлович лежал в кресле мертвый.

1880 г.