Текст книги "Суд идет"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

СУД ИДЕТ.

   Смертный приговор был произнесен...    Прокурор Иван Павлович Мухин, в качестве больного, ожидал решении консилиума, сидя в своем кабинете у письменнаго стола. Он настолько владел собой, что мог заниматься, и по время консилиума «подготовлял» дело о мещанине Иванове, котораго обвиняла жена в развратном сожитии с девицей Петровой. Дело по существу ничего особеннаго не представляло, и Иван Павлович в другое время не обратил бы на него внимания. Сейчас он несколько раз тер свой лоб длинной, исхудавшей рукой с напружившимися жилами и, читая протокол следствия, несколько раз поднимал густыя брови с какой-то хорьковой проседью. Ему на вид было под пятьдесят, хотя какая-то таинственная внутренняя болезнь делала его старше. В лице и во всей фигуре чувствовалось что-то строгое и особенно внушительное, что заставляло трепетать не одного подсудимаго. Особенно строго смотрели серые большие глаза. Прибавьте к этому, что Иван Павлович почти никогда не улыбался, и выражение его застывшаго лица не смягчалось даже легкой сединой, пробивавшейся в бороде и в усах. Одет он был тоже как-то строго, несмотря на то, что должен был сидеть дома. Когда он сидел за своим письменным столом, казалось, что он видит перед собой какого-нибудь подсудимаго, как сейчас видел вороватаго мещанина Иванова, соблазнившаго мещанскую девицу Петрову к незаконному сожитию. Ивану Павловичу рисовался этот Иванов во всей своей прелести,– как он лгал в течение всей своей мещанской жизни,– лгал жене, лгал девице Петровой, лгал следователю и будет лгать на суде. Закон, в сущности, очень милостиво относится к подобным субектам.    – Подвергнуть церковному покаянию...– мысленно повторил Иван Павлович будущую фразу судебной резолюции.    Эти мысли были прерваны поднявшимся в гостиной говором и шумом шагов. Значит, консилиум кончился и доктора расходятся. Иван Павлович поморщился. Лично он был против этой глупой церемонии, но Ольга Сергеевна хотела устроить консилиум и настояла на своем с чистоженским упрямством. Она верила больше всего своему Костецкому, хотя он, в данном случае, был совершенно безполезен, как специалист по женским болезням. Врачи из гостиной отправились в кабинет.    – Вот Сергей Матвеич обяснит вам все,– говорил старичок доктор Балясин, пользовавшийся в городе репутацией «нашего Захарьина».– Да...    – Да?– как-то некстати проговорил Иван Павлович, продолжая в уме казнить развратнаго мещанина Иванова.    Докторов собралось пять. Веселый толстяк Чередов, желчный и худой поляк Матвеевич, молчаливый немец Манштейн, Костецкий, немного вертлявый и кокетливый, как все дамские доктора, и старик Балясин. Иван Павлович, конечно, всех их отлично знал, как знают друг друга только в провинциальных городах, где поневоле выучивают человека наизусть. Балясина Иван Павлович недолюбливал, как стараго хитреца и порядочна! о интригана, подкупавшаго пациентов своими вкрадчивыми, мягкими манерами. Он вечно точно подкрадывался к чему-то. Костецкий ушел к Ольге Сергеевне, которая ожидала его в своем будуаре.    – Вы совсем кончили, господа?– как-то сухо спрашивал Иван Павлович, предлагая гостям ящик с сигарами.    – Сергей Матвеич обяснит все...– повторил Балясин, потирая свои всегда холодныя руки.– До свидания, Иван Павлыч!    Манштейн молча протянул свою широкую немецкую руку, походившую на тюлений ласт, и Ивану Павловичу показалось, что и он и Балясин стараются поскорее убраться и будут очень рады, когда очутятся на свежем воздухе. Чередов, против обыкновения, молчал, посасывая сигару. Он всегда садился на одно место на диване, в самой неудобной позе, и потирал жирное колено левой рукой. В гостиной послышался жиденький тенорок Костецкаго, который тоже, видимо, торопился. Ольга Сергеевна проводила его до дверей передней и вернулась.    – А у нас устраивается любительский спектакль...– сообщил Костецкий последнюю городскую новость, пожимая руку Ивана Павловича.– Да... В главной роли выступает Анна Ивановна... У ней есть темперамент... священный огонек... Вы вечером будете в клубе? Ах, виноват, мы вас подвергаем карантину... да...    Ивану Павловичу казалось, что консультанты держат себя с ним как-то официально и говорят совсем не то, что думают. Это его раздражало, и он был рад, когда горничная затворила за ними дверь. От волнения у него в последнее время получалось ощущение какой-то тупой боли в левом боку, и он дергал плечом, инстинктивно стараясь от нея освободиться. Потом ему было неприятно, что жена не вошла в кабинет, хотя и понимал, что ей было тяжело выслушивать во второй раз докторское обяснение,– он не сомневался, что врачи были против него, т.-е. против его болезни, и вперед приготовился выслушать какую-нибудь неприятную новость. В душе он не верил врачам, их искусству и медицине вообще.    Доктор Чередов продолжал сидеть на диване, пуская клубы синяго дыма. Это была его дурная привычка, с которой Ольга Сергеевна никак не могла помириться.    – Да, многоуважаемый...– заговорил он, когда Иван Павлович вернулся в кабинет.    – Могу помочь тебе,– предупредил его Иван Павлович:– я догадываюсь, что вы не согласны с моим сердцем... Я приготовился к самому худшему и боюсь только одного, чтобы напрасно не потревожили Ольгу Сергеевну. В свое время все будет...    – Да, многоуважаемый... Гм...    Иван Павлович любил Чередова, любил без всякаго основания, а просто так, как любят друзья. Он чувствовал себя как-то лучше, когда Чередов входил к нему в кабинет; любил его добродушное русское лицо, глядевшее так просто своими близорукими, большими карими глазами, любил ленивую походку с развальцем, любил его манеру говорить и смеяться. Чередов был милый человек, который всем говорил – «многоуважаемый»: завертывал на минутку а просиживал часы; постоянно терял свою шапку; надевал чужия калоши; разсказывал один и тот же анекдот, как новость, и томил хозяина в передней, прощаясь по десяти раз.    – Да, многоуважаемый, мои коллеги не совсем хорошо отнеслись к твоему сердцу... Оно мне ужо давно не нравится. Вообще машинка испортилась... да...    Чередов подбирал слова, напрасно желая попасть в свой шутливый тон, который уже совсем не подходил к данному моменту.    – Видишь ли. многоуважаемый, в чем дело...– продолжал он, исчезая в облаке табачнаго дыма.– Конечно, все мы смертны, и медицина не всесильна... да...    – Не тяни, пожалуйста... Говори прямо: очень плохо?    – Да, т.-е... как смотреть на дело...    – Знаешь, я не люблю уклончивых ответов, да и обманывать самого себя – неблагодарный труд. С год протяну?    – Дело в том, что нужно опасаться катастрофы... Есть опасные признаки, и я не скрываю от тебя опасности... Но наш приговор не имеет еще обязательнаго характера... Есть и надежды... т.-е. мы можем ошибиться, как и другие консультанты.    – Да, это, действительно, надежда...– заметил Иван Павлович, подергивая левым плечом.– Впрочем, все на свете идет так, как следует итти.... У природы есть свои законы.    Больше всего огорчило Ивана Павловича то, что доктор не мог определить срока, когда он приблизительно опять может заняться своей привычной работой в суде. Развратному мещанину Иванову положительно везло какое-то слепое счастье, и он, наверно, как налим, вывернется из рук правосудия. Иван Павлович не доверял своему помощнику, который был и молод и неопытен.    – Нужно взять годовой отпуск...– тянул доктор.– Сейчас, зимой, конечно, деваться некуда, а на лето мы отправим вас на Рейн, в Наугейм... Будете купаться в шпруделе. Вообще не следует терять надежды...    – Ну, годового отпуска я не возьму,– решительно заявил Иван Павлович, начиная сердиться на доктора.– Я прослужил двадцать три года и пользовался отпуском в две недели только один раз, когда была больна жена.    Доктор молча пожал плечами и заговорил о чем-то постороннем, неловко заминая разговор. Негодяй Иванов окончательно уходил из рук прокурора, и Иван Павлович опять видел этого дрянного лгунишку, который, наверно, опять обманет какую-нибудь неопытную мещанскую девицу. Карающая рука безсильно падала, а лукавый мещанин торжествовал. Иван Павлович окончательно разсердился на доктора и, по пути, на всю медицину. В свою очередь, доктор тоже немного разсердился. Как это люди не хотят понять, что все кончено и упрямство ни к чему не поведет. Конечно, Иван Павлович – служака, но как он не поймет, что его положение безнадежно... Эти сердечные больные все на один лад: надежда до конца, пока не протянет человек ноги. А тут еще приговоренный к смерти старый друг... Чередов с эгоизмом здороваго человека думал о том, как бы хорошо было поскорее отделаться от упрямаго друга и освежиться на воздухе. Собственно, жалости он не испытывал никакой. Мало ли людей умирает, и в свое время каждый умрет. Сердечные больные – самый несносный народ, потому что они до конца могут держаться на ногах и не верят докторам. Извольте иметь дело с таким субектом.    – Корольков опять проигрался, многоуважаемый,– сообщал доктор.– Я не понимаю, откуда он берет средства? Режется отчаянно.    – А Мандрыкин?– машинально спрашивал Иван Павлович.    – Ну, этот не пропадет... Совсем погибал и, представь себе опять отыгрался... Все удивляются, многоуважаемый.    Про себя доктор невольно подумал:    «Вот тоже интересный вопрос... У человека смерть на носу, а его заботит, отыгрался или не отыгрался Мандрыкин».    – У Братчикова жена очень больна,– сообщил он в заключение ни к селу ни к городу.– на-днях был консилиум. По моему мнению, она без надежна...    – Кажется, у них трое детей?– спросил Иван Павлович, поднимая брови.    – Да, что-то около того...– равнодушно ответил доктор.– Собственно говоря, был самый пустой случай... да... Но произошло одно неприятное осложнение, тоже, по существу, ничтожное, а вместе эти пустяки совершенно изменили картину.    – В вашей медицине все так: маленький хирургический случай, пустяки, а смотришь – и разыграется что-нибудь серьезное,    – Не всегда, многоуважаемый.    По лицу доктора Иван Павлович заметил, что тот только тянет время, а самому давно хочется уйти. Ему это было и обидно и больно. Именно теперь ему хотелось, чтобы доктор посидел подольше, что-нибудь болтал и вообще наполнял ту пустоту, которую Иван Павлович начинал чувствовать у себя дома с каждым днем все сильнее. Это было совершенно особенное ощущение, которое испытывается при переезде на новую квартиру, когда еще не решено, где и какую мебель поставить.    – Однако мне, многоуважаемый, пора...– решительно заявил доктор, поднимаясь.    – А я думал, что ты останешься позавтракать?    – Нет... У меня есть один трудный случай. До свидания, многоуважаемый...    Остановившись в дверях, доктор, точно в оправдание, пробормотал:    – Да, многоуважаемый, значит, того... Недурно бы отпуск взять. А впрочем, я заеду...

II.

   Когда дверь затворилась за доктором, Иван Павлович почувствовал, как у него кружится голова и холодеют руки и ноги. Он должен был ухватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Его охватил ужас отчаяния... Вот все ушли, а он остался с глазу на глаз со своею смертью. Да, смертный приговор был произнесен... И то-то такое давило в горле, а обвиненное сердце замерло окончательно.    Иван Павлович очнулся у себя на диване. Около него суетились жена и горничная. Ольга Сергеевна давала нюхать английскую соль, а горничная держала на голове мокрое полотенце.    – Ничего... так...– заговорил он, точно оправдываясь.– Легонький обморок...    – Это тебя твой Сергей Матвеич разстроил...– обяснила Ольга Сергеевна.– Он такой грубый... Он тебе что-нибудь, вероятно, сказал?    – Нет, особеннаго ничего не говорил. Меня взволновал этот дурацкий консилиум, Оля...    Горничная вышла Иван Павлович сел в угол дивана и перевел дух. У него чувствовалась страшная слабость в руках, и перед глазами точно летали мухи. Ольга Сергеевна подложила ему за спину подушку и села на диван рядом. Это была немолодая женщина, брюзглая и некрасивая. Когда-то она была миловидною бойкой девушкой, а сейчас не сохранилось и тени этого далекаго прошлаго. Много ее портило и то, что она совсем не обращала внимания на свои костюмы и давно уже не носила корсета. Из мудрой экономии Ольга Сергеевна перекрашивала и перешивала старыя платья. Ивана Павловича больше всего возмущало в жене то, что волосы у нея всегда были в безпорядке и висели некрасивыми прядями, как мочалки. Так было и сейчас. Он даже брезгливо отвернулся, когда жена наклонилась так близко к его лицу, что он почувствовал, как одна прядь жениных волос щекочет его шею. А она смотрела на него такими любящими глазами. По следам пудры на лице, в морщинкам около глаз и около носа он догадался, что Ольга Сергеевна плакала и хотела скрыть следы слез.    – Скоро завтрак?– спросил он, чтобы сказать что-нибудь.    – Да... А у тебя есть аппетит?– обрадовалась она.    – Почти... Доктор советует "питаться".    Он поднялся и отвел ея руку, когда она хотела поддерживать его. Это движение раздражило его, и он плотно сжал губы.    – У нас сегодня телячья грудинка...– говорила она.– Ведь ты любишь телячью грудинку? Потом будут блинчики с вареньем, а для тебя простокваша.    – Ах, уж эта простокваша!..– ворчал Иван Павлович.– До чего она мне надоела...    – Нельзя, доктор советует непременно есть простоквашу.    – Знаю, знаю... Ведь доктору нужно что-нибудь сказать, вот он и начиняет меня простоквашей.    Прокурорская квартира была невелика и не отличалась удобствами, но в провинциальном городе трудно было найти другую. Собственно, было всего две комнаты – зала и гостиная, а остальныя – какия-то конурки. Маленький кабинет, маленькая столовая, маленькая детская, маленькая спальня – и только. В столовой всегда пахло чем-нибудь из кухни, а когда бывали гости и в кухне происходила усиленная работа, то этот кухонный запах доходил и до залы. Одним словом – скверная квартира. Обстановка везде была самая скромная, чиновничья, и единственным украшением служили цветы, которые Ольга Сергеевна разводила с какою-то страстью.    Дома Иван Павлович завтракал только по праздникам, когда дети были дома, и ему сейчас казалось странным, что он будет завтракать только вдвоем с женой. Он занял свое место за столом, которое было как раз против окна, выходившаго в сад. Квартира была во втором этаже, и были видны только верхушки деревьев, а за ними смутно обрисовывался неуклюжий силуэт старинкой колокольни. Падал мягкими хлопьями ноябрьский снежок, а в столовой не хватало света.    – Где Маруся?– спросил Иван Павлович, когда горничная подала грудинку.– Впрочем, что же я спрашиваю, конечно, в гимназии. Мне кажется, что она похудела за последнее время...    – Много занятий,– обяснила Ольга Сергеевна.– А главное – это пятичасовое сиденье. Девочка, в переходном возрасте, ей необходимы и воздух и движение... Я, право, не знаю, что с ней и делать. Придет из своей гимназии усталая, ничего не ест...    – Однако другия девочки здоровы?!– сказал Иван Павлович, хотя внутренно был согласен с мнением жены.    Ольга Сергеевна замолчала. В последнее время Иван Павлович раздражался из-за всяких пустяков, и она старалась ему не противоречить. Он чувствовал это снисходительное отношение и все-таки раздражался, как было и сейчас. А тут еще он заметил, что жена наблюдает его своими любящими глазами, точно больного ребенка.    – Нет, не могу...– проговорил он, отодвигая свою порцию грудинки.– Это не грудинка, а камень...    Он ушел к себе в кабинет и запер за собой дверь. Ольга Сергеевна не посмела напомнить ему о простокваше, чтобы не раздражать напрасно. У нея опять показались слезы на глазах, и она торопливо ушла в свою комнату и тоже заперлась.    – За что?– шептала она, не вытирая слез.– Ведь живут же другие... Господи, за что?..    У нея еще стояла в ушах роковая фраза доктора Костецкаго, что нужно быть готовой ко всему. Господи, кажется, уже достаточно было испытаний... Бедная женщина с чисто-женским героизмом думала не о себе, а о своих детях, которыя останутся сиротами именно в том критическом возрасте, когда влияние отца особенно необходимо. И какой раздражительный сделался Иван Павлович, особенно, когда оставался с нею с глазу на глаз. Конечно, он больной человек, но все-таки обидно.    Это был вообще тяжелый и обидный день. Иван Павлович шагал у себя по кабинету и упрекал самого себя, что совсем напрасно обидел жену. Ведь она всегда была такою доброй и любящей, может-быть, даже излишне доброй. По-настоящему следовало бы сейчас же итти к ней в комнату и извиниться. Женщины любят, когда у них просят прощения. Но Иван Павлович чувствовал себя настолько разбитым, что не пошел, а прилег на диван и начал опять думать о деле мещанина Иванова. Мысли плохо вязались в голове, потому что врывались совершенно посторонния соображения, а Ивану Павловичу начало казаться, что теперь он уже не один человек, а два. Ощущение крайне странное: один Иван Павлович уходил куда-то далеко-далеко, это – тот Иван Павлович, который сидел в суде и вечно кого-нибудь обвинял, а другой Иван Павлович, теперешний, должен сидеть дома и чего-то ждать. Именно ждать... Что может быть мучительнее?    – А вот я нарочно не буду думать о своей болезни,– решил он.– Да, не буду... Доктора знают только одну свою физиологию, да и то с грехом пополам, а психология – это дело пациента. Не нужно распускать себя и нервничать... Ведь в свое время каждый человек должен умереть, зачем же еще мучить себя вперед? Да и жить, если обсудить серьезно, решительно не стоит...    Иван Павлович понимал, что это самогипноз, и все-таки повторял его. Что же, если умирать – так умирать. Ведь умирали же люди за идею на кострах, в римских цирках, на виселицах, на войне – все дело в настроении. Закрыв глаза, он старался представит себе бараки с пятью тысячами тифозных под Шипкой, где некому было подать напиться умирающему и где геройски гибли один за другим санитарные отряды, сестры милосердия и врачи. А тут смерть у себя дома, в лучшей обстановке, при помощи знакомых врачей... Точно в ответ на эти мысли резко прозвучал в передней звонок.    – Конечно, это Маруся,– разсердился Иван Павлович.– Уж сколько раз ей говорено было, чтобы не звонила, как на пожар... Чему только их учат в гимназии?    Через пять минут послышался осторожный стук в двери кабинета.    – Папа, можно?    – Да...    Оля как-то впорхнула в кабинет, с розовыми щеками от мороза,– худенькая, стройная, с пытливыми отцовскими глазами. Простенький коричневый гимназический костюмчик как-то особенно шел к ней, оттеняя и белизну девичьей кожи и мягкий шелк волос.    – Папа, папочка... ты лежишь?    – Да, так... Прихворнул немного.    Девушка посмотрела на него неверившими глазами и присела на диван. Она была такая свеженькая, как только-что пойманная рыбка. Отец нагнул ея голову и поцеловал в лоб,– это было редкое проявление родительской нежности, и девушка покраснела. Иван Павлович в своей семье держал себя не то что строго, а просто не допускал нежностей,– последнее было не в его натуре. Дочь походила на него, как две капли воды – то же строгое липо, те же глаза, лоб, улыбка и серьезность не по годам, и он ее любил как-то болезненно, хотя и не позволял себе проявлять этого чувства, как враг всякой аффектации.    – Как я рада, что ты сегодня не в суде!– серьезным тоном проговорила Маруся, поправляя спутавшияся на лбу пряди русых волос.– Можно и отдохнуть один денек...    Бедная девочка попала в самое больное место и не могла понять, потеку отец нахмурился,    – Обед подан...– доложила в приотворенную дверь горничная.    В столовой уже сидел на своем месте гимназист-подросток, толстый увалень, напоминавший лицом мать. Он прокрался домой через кухню. Это была одна из его дурных привычек. Отец едва поздоровался с ним и нахмурил брови.    "Вот этот негодяй будет рад от чистаго сердца, когда я умру",– подумал Иван Павлович, расправляя салфетку.    Сын Аркадий был из неудачников. И дома он всегда был "историческим человеком", и в гимназии учился плохо, и вообще нигде не пользовался вниманием современников. Отец невольно сравнивал его со своей любимицей Марусей, и нелюбимый сын проигрывал каждый раз все больше и больше. Если у Аркадия было достоинство, то это то, что он походил на мать, и Иван Павлович к этом случайном обстоятельстве находил свое отцовское оправдание. Иван Павлович вообще смотрел на мир с точки зрения обвинения и оправдания, точно весь земной шар вращался не по своей орбите, а на скамье подсудимых.    Обед прошел вяло и скучно, несмотря на самыя трогательныя усилия Маруси оживить его последними гимназическими новостями: классная дама поссорилась с учителем географии, у начальницы флюс, приготовишки налили воды в калоши учителю русскаго языка и т. д. Наблюдая дочь, Иван Павлович думал:    "А ведь она совсем большая... да...    Он даже вздохнул при мысли, что, вероятно, не увидит ее совсем большой, когда она из личинки превратится в настоящаго большого человека. Все время обеда он чувствовал на себе наблюдающий взгляд дочери и старался казаться бодрее. Зачем ей знать горькую истину раньше времени?..

III.

   Наступил вечер. Все разошлись по своим комнатам и занялись каждый своим делом. Один хозяин шагал по кабинету без всякаго дела, прислушиваясь к неровной работе своего сердца. Ему ведь был прописан безусловный отдых, с воспрещением всяких занятий. Но ведь такой отдых хуже всякой, самой изнурительной работы.    – Сегодня вечером распорядительное заседание,– соображал Иван Павлович: его мысли возвращались к суду, как к центру.– Опять может выйти скандал... Этот Игнатий Семеныч – невозможный человек.    Игнатий Семенович, товарищ прокурора, отличился некоторой разсеянностью, источник которой заключался в неслужебных причинах. Раз он явился после безсонной картежной ночи из клуба прямо в суд, на распорядительное заседание, и на вопрос председателя о его мнении ответил: "нас". Его так и звали; Игнатий Семенович Пас. Талантливый молодой человек, но положиться на него было нельзя, как на неуравновешенную натуру. А завтра будет разбираться дело, где защитником – адвокат Прибылев, личный враг Ивана Павловича, с которым у последняго были давнишние счеты. Опять Пас провалит дело, потому что не сумеет повлиять на присяжных, а пустится из соперничества с Прибылевым расточать цветы судебнаго красноречия. Иван Павлович настолько сжился ее своим судом, что никак не мог отделить себя от него, как не отделяется улитка от своей раковины.    Дальше в голову Ивана Павловича неотвязно лезла мысль все о том же мещанине Иванове, и он никак не мог отвязаться от нея, что начинало его раздражать. Почему именно Иванов, а не Петров, Сидоров и тысячи других преступных мещан?    Слишком занятый в суде, Иван Павлович за последние годы почти ничего "посторонняго" не читал, хотя, по привычке, и выписывал "Вестник Европы" и одну "самую распространенную" газету. В последней он пробегал телеграммы и разныя известия по части перемещений чинов судебнаго ведомства и наград, как заслуженных по истечении времени, так, особенно, наград экстраординарных. Петров-то как шагает: всего сорок лет, а уж он член судебной палаты, а ведь вместе учились в университете. Тоже вот идет в гору Ковнацкий,– одним словом, везет людям, потому что на глазах у начальства. Иван Павлович не был завистлив и просматривал свои судебныя известия по обязанности. Сейчас он попробовал взять газету в руки и бросил. Не все ли равно; будь ты хоть прокурором палаты, а вот соберется консилиум врачей и осудит твое собственное сердце.    – Кажется, у меня одна рука холоднее другой,– наблюдал за собой Иван Павлович.– А, все равно... Но нужно быть мнительным, как нервная дама.    Он едва дотянул время до вечерняго чая, заменявшаго из экономии и ужин. Ольга Сергеевна вышла опят с заплаканными глазами и следами пудры около носа. Последнее обстоятельство опять разсердило Ивана Павловича, а он сосредоточил все внимание на Марусе. Ему начало казаться, что он обращал до сих пор слишком мало внимания на своих детей, и они росли как-то сами собой. Может-быть, и неудачник Аркадий не так уж виноват, как жертва, принесенная Молоху судебной службы. Иван Павлович слишком был занят, чтобы интересоваться маленькими злобами маленькаго детскаго дня. А ведь у них были и свои запросы, и свои маленькия сомнения, и свой маленький мирок. Потом Ивану Павловичу в первый раз показалось, что дети как будто его боятся и в его присутствии перестают быть самими собой. Даже Маруся и та инстинктивно, из женской подражательности, усваивала манеру держать себя у матери, и у нея на лице появлялось какое-то скорбное и разбитое выражение.    Иван Павлович, чтобы поправить сделанный пробел, попробовал разговориться с детьми, но из этой попытки ровно ничего не вышло, Аркадий показался отцу даже идиотом.    – Ах, Боже мой,– стонал Иван Павлович, закрывая глаза.    – Тебе опять неловко?– встревожилась Ольга Сергеевна.    – Ах, не то, не то...    Дети притихли и испуганно переглядывались между собой. Маруся любила неудачника-брата и пассивно защищала его при каждом удобном случае. Сейчас она подумала, что отец разсердился именно на него, и проговорила:    – Папа, у Аркаши нет ни одной двойки по латинскому языку... и по географии тоже.    Это заступничество окончательно растрогало Ивана Павловича, и он взглянул на сына почти ласково. Ольга Сергеевна опустила глаза, глотая слезы.    Перед сном Иван Павлович зашел в детскую к Аркаше, чего давно не делал, и даже посмотрел его тетрадки.    – Необходимо будет взять репетитора,– говорил он потом жене.– Конечно, Аркадий – лентяй, но я знаю случаи, когда дети исправлялись.    Потом Иван Павлович долго разговаривал с Марусей, заглядывая ей в глаза. Девочка настолько приободрилась, что даже засмеялась, когда отец пошутил, припомнив какую-то школьную остроту.    – Тебе, папочка, не больно?– повторяла она, провожая его в кабинет.– У моей подруги Шуры тоже отец был недавно болен, а теперь совсем, совсем поправился...    – Да?    – Лечил Костецкий... Ты его не любишь, папочка?    – Все доктора одинаковы..    – Нет...    Маруся не любила Чередова, потому что он был такой толстый и постоянно говорил "многоуважаемый".    – Ты очень любишь Аркашу?– спрашивал Иван Павлович, прощаясь.– Да?    – Очень...    – За что же ты его любишь?    – Ведь он мой родной брат, папочка,– удивилась девочка.    Безсонныя ночи случалось Ивану Павловичу переживать и раньше, особенно в последнее время, по сегодняшняя ночь его измучила окончательно. Он ворочался на своем диване с боку на бок и никак не мог заснуть. Два раза он зажигал и тушил свечу и наконец бросил попытку обмануть самого себя и просто лежал, стараясь принять положение поудобнее. На левом боку он не мог спать уже года два, а сейчас нужно было вымащивать под себя подушки повыше. Сердце билось медленно, точно его давила неведомая тяжелая рука.    "Все это от консилиума",– думал он, припоминая давешнюю глупую сцену.    Мысль о смерти среди ночной тишины представлялась ему с особенной рельефностью. Он видел, как умирали другие, и каждый год хоронил кого-нибудь из знакомых. Еще в прошлом году он похоронил старика председателя суда, благодаря которому из членов гражданскаго отделения попал прямо в прокуроры. Хороший был старик... Иван Павлович видел и самого себя в гробу, видел унылыя лица хороших знакомых, томившихся мыслью поскорее убраться от печальной картины и заняться своими делами. В квартире, наберется масса неизвестных людей, которых можно встретить только на похоронах, воздух будет пропитан тяжелым запахом ладана, везде будет страшный безпорядок, безтолковая суета, огни свеч, заплаканныя лица... Потом печальная процессия, дальше кто-нибудь из сослуживцев скажет над открытой могилой несколько теплых слов, а потом... потом будет вспоминать, может-быть, один курьер Евграф.    Но сама по себе мысль о смерти не страшила Ивана Павловича. Ведь все равно, когда-нибудь придется умирать, и только неисправимое человеческое легкомыслие заставляет нас думать, что без нас будет чего-то недоставать и что нас некому будет заменить. Нет, люди найдутся, и другой прокурор обрушит кару закона на голову мещанина Иванова. Ивана Павловича тяготило и смущало другое обстоятельство, о котором он никогда и ни с кем не говорил.    Семейная жизнь Ивана Павловича не сложилась, хотя ни он ни жена не были ни в чем виноваты. Они были даже счастливы, и знакомые завидовали им, как счастливой парочке. Ольга Сергеевна была такая здоровая и жизнерадостная девушка, когда он ее полюбил, а потом она сделалась не менее милой женщиной. Родившаяся первенец-дочь удвоила это счастье. Марусе было уже шесть лет, когда родился Аркадий. Роды были трудные, был и консилиум, и жизнь Ольга Сергеевны висела на волоске.    – Лучше бы мне умереть,– с женским героизмом заявила Ольга Сергеевна, когда перенесла тяжелую операцию.– Зачем вы не дали мне умереть?    По-своему она была права, потому что ей осталось только одно название замужней женщины.    – У нас есть дети,– утешал ее Иван Павлович.– Будем жить для них...    Хотя произведенная операция и составляла профессиональную тайну, но все знакомые скоро узнали, в чем дело, и особенно жалели Ивапа Павловича, который сделался соломенным вдовцом. Дамы решили, что он заведет себе вторую семью, и вперед его оправдывали. Конечно, Ольгу Сергеевну жаль, но чем же Иван Павлович виноват? Он всегда был примерным мужем и хорошим семьянином, не в пример другим мужьям.    – В свое время, mesdames, все будет,– решил вопрос доктор Костецкий, как специалист по женскому вопросу.    Сам Иван Павлович никому и ничего не говорил, не жаловался на судьбу и продолжал вести прежний образ жизни. Ольга Сергеевна вся отдалась детям и быстро подурнела – обрюзгла, осунулась, пожелтела и сделалась неряхой.    Может-быть, так вся жизнь и сошла бы на нет и все "дело прекратилось бы за смертью истцов", как говорится в судебных протоколах. Но вышло иначе, и вышло совершенно неожиданно даже для самого Ивана Павловича. К ним в дом время от времени приходила работать швея Настенька, дочь судейскаго курьера. Это была очень скромная девушка, полненькая и застенчивая, почему-то боявшаяся Ивана Павловича, как огня. Иван Павлович видел обыкновенно только затылок Настеньки, когда проходил через ту комнату, где она работала, и вообще не обращал на нее никакого внимания, как вообще на прислугу, которая, на этом основании, тоже боялась его, как Настенька.    Раз, когда Иван Павлович уходил на службу, горничная была чем-то занята, и ее заменила Настенька. Подавая шубу, она из излишняго усердия и страха запуталась в калошах и повалилась прямо в обятия к Ивану Павловичу. Он видел в первый раз это девичье лицо, такое красивое от испуга, и поцеловал Настеньку прямо в губы. После этого случая она еще больше стала бояться суроваго барина, а потом случилось то, что давно предсказывали проницательныя дамы и доктор Костецкий.    Таким образом получилась вторая семья, и Настенька подарила Ивану Павловичу одного за другим трех детей. Он устроил ее скромно, но прилично, и постоянно заботился. Настенька, очутившись в положении полубарыни, как-то сразу изменилась и сделалась неузнаваемой. Прежняго страха перед Иваном Павловичем и тени не было, а потом явились и свои привычки. Настенька вымогала деньги, показывала необходимые расходы выше, а главное – свела знакомство с разными очень подозрительными бабами и начала потихоньку попивать. Нашлась и компаньонка в лице какой-то спившейся с кругу вдовы-дьяконицы. Иван Павлович подозревал грустную истину, но ничего поделать не мог, как не мог обвинять Настеньку, жизнь которой все-таки была не красна – ни баба, ни девка, ни солдатка.