Текст книги "Убить миротворца"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

С Катей Сомов хотел быть либо навсегда, либо никак.

Бог дал ему маленькую передышку. Сегодня первым номером Катенька назначила ужин. Все шло по заведенному порядку, словно гамма, сыгранная многое множество раз... И Виктор все прикидывал, как бы ему получше начать, и какое бы выдать предисловие... поуместнее. А потом отложил вилку и взял Катю, сидевшую напротив, через стол, за руку.

– Я люблю тебя.

Ужин прервался на ноте фа.

Катя встала, перешла на его сторону и сомовскую голову к своему животу.

– Я, знаешь ли, очень ждала.

Нагнулась и потерлась виском о висок.

– Мы не с того сегодня начали, Витя. Пойдем со мной. Иди же.

– Подожди! Подожди... Я завербовался в силы безопасности... Осталось шестьдесят часов до... казарменного режима.

– Что?!

– Через шестьдесят часов я перейду на казарменный режим. Первые увольнительные, говорят, не раньше то ли четвертого, то ли пятого месяца учебы. Всего полгода училища... а потом мне уже не быть гражданским корабелом... я стану корабельным инженером. В смысле, офицером, военным...

Катенька отпрянула. Отвернулась. С минуту искала глазами невидимую подсказку в углу. Сомов не смел прикоснуться к ней. Он только смотрел на ее руки, на неестественно растопыренные пальцы... Потом она совершенно спокойно сказала то, чего Виктор никак не мог ожидать:

– Это не меняет дела. Пойдем.

...Она была яростна и ненасытна, как земля, дорвавшаяся до весеннего тепла и разразившаяся буйством ручьев. Она тонула в нем, словно в болоте. Потом, откинувшись на подушку и переведя дыхание, Катя заговорила:

– Суть дела: я тоже люблю тебя.

Он взялся целовать ей руку – палец за пальцем, – затем перешел ко второй, но Катя сжала пальцы в кулак.

– Послушай меня сейчас, Витя. Я по глазам твоим, по лицу могу прочесть все твои страхи. Напрасно. Ты, наверное, не до конца понял, с кем связался. Я не отступлюсь от тебя, чего бы ни случилось. Кем бы ты ни был, что бы ты ни делал, я теперь с тобой – до самого конца. Говорят, мужчины любят женщин, которые готовы за ними пойти хоть на край света... Я готова. Только не за тобой, а с тобой. Надеюсь, ты понимаешь, – я не навязываюсь. Просто я верю: если мне будет по-настоящему нужно... – слышишь ты, по-настоящему, – видеть тебя рядом, просить о чем-нибудь важном, ты сделаешь все, как надо. Хочешь служить – служи. Я знаю, отговаривать тебя не стоит. Бесполезно и глупо. Ты выбрал путь... хороший путь... и я не могу и не хочу тебя останавливать.

Сомов не знал, что ему ответить. Как ни скажи, а все выйдет ниже Катиных слов.

– Если бы мы не лежали сейчас, я бы, пожалуй поклонился тебе.

Она, наконец улыбнулась.

– Чертов Сомов! Ты мне за это заплатишь. Женись на мне завтра же!

– Это, я так понял, предложение?

– Это распоряжение. Сейчас мы встанем, я пойду за платьем, а ты церковь, договариваться насчет венчания... И вот еще, совсем забыла: в гробу я видела контрацептивы! Сделай мне ребенка. Ты вообще-то помнишь, сколько мне лет? Помнишь? Помнишь или нет?

– Нет, разумеется.

– Правильный ответ. Рожать в любом случае – более чем пора...

* * *

Так Катенька стала госпожой Сомовой.

Все шестьдесят часов – до самой стоянки аэрокаров у ворот училища – она была весела. И вовсе не сдерживала слезы, не боролась с комком у самого горла. Никакого комка не было, да и глаза не искали дополнительного увлажнения. Просто пока они оставались вместе, слезы не нужны были ни ему, ни ей.

Потом они понадобились...

Но Виктор об этом уже не мог ничего знать.

Глава 4
Любовь по-испански

10 и 13 апреля 2125 года.

Система Сатурна.

Виктор Сомов, 29 лет.

Развспоминался! Ну-ну. Далеко еще до теплого бока.

...На мониторе – смена вахты у техников. Один доброволец уступает место другому. Неисправностей нет... вот разве что накопители машинного отделения... что-то там невразумительное... статистический заря... ка-акой заряд? Старшина, вы кем были на гражданке? Оператором пищевой акклиматизации? Это какое образование – скорее гуманитарное или скорее техническое? Скорее никакого... Так. Увольнительные на поверхность будете получать через школьный курс физики. Разделы в программе я определю лично. Что? Смирно!

Фигура на мониторе вяловато вытянулась и «приклеила» руки к бедрам. Вольно. Сам разберусь с накопителями.

Сомову предстояло четыре часа наблюдать за приборами, которые сами, по доброй воле сообщают состояние всех систем корабля и, кроме того, каждый час делать запросы тем приборам, которые нуждаются в пинке. Для разнообразия повозиться с накопителями – одно удовольствие.

Капитан-лейтенант перенастроил приборы на чип, давным-давно, в детские еще годы, вживленным ему над переносицей. Если будет что-нибудь срочное, или, спаси Господи, угрожающее, он узнает об этом моментально... Потом он отправился в машинное отделение.

Накопители, в сущности, глубокая периферия. Все, на что они годны – собирать даровую энергию для освещения нескольких отсеков. А даровая она потому, что просачивается неведомым для науки способом через все мыслимые и немыслимые экраны от работающей ходовой части; более того, собрать рассеянную энергию подобного рода теоретически просто невозможно. Физика в лучшем случае способна описать это явление, но отнюдь не понять его. С другой стороны, есть в подобной расстановке акцентов нечто исконно флотское: конструкторы собрали и запустил в серию устройства, принципа действия которых напрочь не понимают, а корабельные иженеры ремонтируют их, и порой небезуспешно, хотя в большинстве случаев не знают даже, из чего они сделаны... Работает? И ладно. Техники сделали несколько ценных наблюдений: если накопитель нагревается и вибрирует, его надо менять. Не заменишь – спечется. Зато когда он испускает холодный пар – все нормально, очень качественный попался накопитель, прослужит долго. Да Сильва рассказал Сомову одну инженерскую байку. Знакомится как-то корабельный инженер с конструктором накопителей. Совершенно случайно, кстати. Ну и спрашивает у конструктора: мол, когда вибрирует, сколько еще может продержаться – по вашей конструкторской задумке? Тот с ужасом переспрашивает: «А что, он вибрирует?» – «Ну да. Все они вибрируют, когда старые». – «Молодой человек! Накопитель не может быть старым, он почти что вечен». – «Как же так? И что, греться он тоже не может, и пар не испускает, и не искрит, и запах свежего сена от него не идет первые двое суток работы?» – «Свежего сена?» – переспросил бедный конструктор и упал в обморок...

Вот он, узел накопителей. Сомов считал показания датчиков. Та-ак. Барахлит все там же, все так же, все с теми же симптомами, только неизвестно что. Беда в том, что накопитель не только собирает рассеянную энергию, он, сволочь, ее тоже рассеивает...

Капитан-лейтенант машинально похлопал себя по карману.

– Сигаретки потерял, амиго?

За спиной у него стоял Хосе, довольная рожа.

– Хочешь, зажигалочкой поделюсь?

Издевается. В училище Сомов мучительно бросал курить, и с третьего раза все-таки бросил. Чистился какой-то химией, ходил к гипнологу, истязал свой рот кислыми леденцами, словом, заплатил полную цену. Потому что на боевые корабли курящих не берут. Там и без того воздух... как бы это получше выразиться? – не лесной. Но привычки старого, насквозь протабаченного курильщика остались...

– А-а, к нам пожаловал сеньор сапожный вор! Обувкой моей интересуешься?

Хосе оценивающе прищурился на сомовские полусапоги. Так, наверное, кот-мышелов прикидывает, заметив очередную жертву: стоит ли поработать когтями, или, может быть, не марать лапы о такой лядащий образец?

– Такие есть уже у меня, амиго. И вообще, очередь твоя сегодня будет. Или ты что-нибудь имеешь против эспаньол?

– Ладно, пусть будет эспаньол.

Второй государственный язык Терры (первым было женевское эсперанто) давался комендору с трудом. Сомов – другое дело. В испанском он был как рыба в воде. Но этот язык Виктор тайно недолюбливал за какую-то нарочитую торжественность. Поэтому разговаривали они с Лопесом чересполосно: то по-русски, то по-испански.

– Когда-нибудь вся эта драка закончится, Витя. И мы как следует отдохнем. За все рейды, за все вахты, за все дежурства.

– Ты про что, друг? Про Аравийскую лигу? Да в ней ли дело?

– Я понимаю, понимаю... Что ты про меня думаешь? Конечно, я понимаю. Лига – шуточки, прелюдия. С Женевской федерацией драки не миновать.

Сомов промолчал. Терра-2, его родина, двадцать лет жила ожиданием этой войны. Еще в школе мальчики и девочки заражались ее дыханием. Терранский планетоид считался подмандатной территорией женевцев еще с 20-х годов прошлого века. Долгое время женевцы использовали его в качестве колоссального кладбища... Два года – с 2032 по 2034-й – туда транспортировали «этноизбытки» славян, в основном русских. Четыре года – с 2032 по 2036-й – на Терру-2 отправляли «этноизбытки» латиноамериканцев. Впоследствии Женева уже не имела возможностей проводить такую политику: прежние ее провинции стали Российской империей и Латинским союзом. А два этих государства очень берегли свое население, его итак оказалось маловато. Вся история Терры-2 – это история борьбы между сильнейшими кланами первопоселенцев, которые сумели выжить и окрепнуть в чудовищных условиях, и женевской администрации. Женевцы вечно говорили: «Дай!» Им старательно отвечали: «Самим мало!» И давали меньше, чем хотели на Земли, и больше, чем не жалко. Женевцы вечно стремились контролировать «силы безопасности» Терры-2. А терранцы допускали в армию и на флот лишь редких представителей администрации, из-за компетенции которых велись настоящие баталии... Женева жаждала полностью контролировать Терру-2, а «террорруские» и «терролатино», сговорясь, чем дальше, тем резче отругивались: «Без сопливых разберемся!» С Земли грозили миротворческой акцией, Терра обещала «приголубить» миротворцев по полной программе. А Российская империя и Латинский союз тонко намекали, мол, у них имеются аргументы против жестких действий Женевы на Терре-2. Очень серьезные аргументы. До поры до времени обе стороны, ведя переговоры на басах, все-таки уживались. Девяносто с лишком лет длится этот шаткий компромисс. И пора бы ему сойти на нет... Была у терранцев путеводная звезда: история страшной войны за независимость на Терре-8, ставшей в 2077 году Конфедерацией городов-общин Нью-Скотленд. Туда Женевская федерация в течение нескольких десятилетий отправляла самых страшных уголовников, всех, кто пытался быть революционером, а также сумасшедших ученых, чьи идеи были признаны несвоевременными и вредными. Однажды эта гремучая смесь сдетонировала. Женева билась за Терру-8 всеми средствами, и отступилась только тогда, когда обнаружила, что ведет боевые действия уже на Луне – в святая святых, преддверии Земли. Еще чуть-чуть, и перекинулось бы на швейцарские Альпы. Это была жутковатая техногенная война, не очень подконтрольная людям... Говорят, до сих пор локальные информационные сети время от времени скручивают странные судороги – эхо тех давних сражений. Но все-таки добились они своего, ведь добились! И теперь живут в своем Нью-Скотленде припеваючи. Еще женевцам принадлежат Терра-5 и Терра-7 – подмандатные планеты, заселенные соответственно китайцами вперемешку с выходцами из юго-восточной Азии и чернокожими. В 2068-м Терра-5 восстала. Женевцы положили у них там не то двадцать, не то все тридцать миллионов человек, но воли тамошним жителям не дали. От такого разгрома, Господи, упаси родную Терру-2! Впрочем, свобода никогда не стоила дешево. А сейчас она буквально наступает на пятки... Собственно, вопрос стоит так: громыхнет у же сегодня, или есть передышка до завтра? Так что Сомову нечего было ответить Хосе. Когда один собеседник произносит «дважды два – четыре», как должен реагировать другой? Подтвердить? Опровергнуть?

– Витя, просто когда-нибудь кончится и это. Понимаешь? Мой отец был кадровым военным. Мой дед – один из первопоселенцев на Терре, я говорил. Они все так ждали независимости, а я жду того, что будет, когда мы ее получим.

– Да хорошо будет. Без сопливых разберемся в своих делах.

– Да. Верно. Но я про другое говорю. Очень ты все-таки жесткий, Сомов. Я про другое. Мне можно будет не служить, Витя. Совсем. Вот пройдет война, и я уйду со службы. Сейчас как-то стыдно. Я не военный человек. Мне служба жмет, как тесные сапоги; я бы и раньше вышел в отставку, но разве можно уйти, когда такое на носу?! На гражданке я бы работал намного лучше.

– Да ты комендор от Бога, Хосе! Что ты мелешь? Да ничего лучше флота нет и быть не может!

– Э! Флот... Космос... Меня на землю тянет. Витя, мне со зверьем легче, чем с людьми. Есть такая специальность: ихтиопищевик. Я все учебные программы собрал. Двухгодичный курс экстерном сдам, а там, глядишь...

– Ихтио... что?

– Короче говоря, рыбу в прудах разводить. Сейчас это бурно развивающаяся специальность. Я чувствую, Витя, мне надо именно туда, я там втрое больше и лучше сделаю, чем здесь. Со скотиной возился бы от души, но лучше – рыба. Скот жалко, его потом забивают, а рыба – тварь безмозглая, ничего.

– Ах ты перечница гражданская... Ладно. Потом пригласишь меня. Поживу у тебя... на земле. С женой, если не прогонишь.

– Не-ет, что ты! Давай. А хочешь, приезжай ко мне в Рио-де-Сан-Мартин, где я сейчас живу. Покажу тебе, какой это замечательный город.

– Точно. Рио – красивый город. Не то что наше уродство. И Катенька станет ревновать, как последняя дура, ко всем бабам, которые будут глазеть на мою форму.

Сомов и сам замечтался. Столица русского сектора и всей планеты, Ольгиополь, славится дикой беспорядочностью застройки. Рядом стоят настоящие дворцы и стандартные жилые кубы, такие стандартные, что тупее просто некуда. Проспекты мигом превращаются в проулки, регулярность в иррациональность, только парки там очень хороши... Рио-де-Сан-Мартин, столица испаноязычного сектора, строилась по специальному заказу командой архитекторов с Земли. Старый Хуан, некоронованный король сектора, старейший в клане Родригес, сказал исторические слова, они теперь кочуют из учебника в учебник: «Это должно быть вроде рая на земле. Люди станут с утра до вечера благодарить Бога за право жить в таком городе». Рая не получилось, но хорош, очень хорош легкий Рио, смесь мавританских каменных кружев, вечно опьяняющих испанские головы каравелл и мечтательной ностальгии всех терранцев по чудесам старой доброй Земли. Он похож на великолепный парусник, севший на мель посреди чужой планеты.

– Да ты разве не уйдешь в отставку? Ты же... ты же... говорят, тебя считали лучшим судостроителем во всем русском секторе! Зачем тебе... эти погоны? Я только и мечтаю: вот, сниму мундир и прежде всего как следует отосплюсь. Я буду спать неделями, месяцами...

– Не знаю, Хосе. Видно, меня слепили из другого теста. Мне нравится здесь, на флоте, как нигде раньше. Я чувствую себя здесь родным.

Лопес похлопал его по плечу:

– Ну, может, мозги твои еще встряхнутся и придут в порядок. В любом случае, Витя, я тебе, считай, назначил свидание. Как любимой сеньорите. Сразу после войны в Рио, у меня дома.

– Договорились.

И повернулся было Сомов к своим накопителям. Говорящая его спина вещала на всех волнах: друг Хосе, отлично мы с тобой тут поболтали, но у кое-кого сейчас рабочая вахта, и этому самому кое-кому надо б заняться делом... Прием.

Комендор не уходил. Спина приняла невербализованное сообщение: топчется, он, топчется, какая-то заноза у него в голове. Потолковать бы надо. И Сомов смирился с неизбежностью.

– Говори.

Хосе раскрыл рот и поспешно захлопнул. Еще разок. Тот же маневр.

– Я... может быть, не сейчас.

– Да не виляй ты. Раз пришел, значит – говори.

– Ты только не подумай чего-нибудь дурного, Витя... Ты, кажется, хорошо знаешь ребят из абордажной команды... Вот, Ампудия всегда с тобой беседует...

– Ампудия – дурак.

– Ну все равно. Послушай, там один парень... Мичман. Его фамилия Семенченко.

– Бугаина этот? Разок за одним столом пили пиво. Удивляюсь, как в этаком верзиле поместился острый ум. Нет, правда. Раньше я всех их, ну, ты понимаешь, бугаев штурмовых и наподобие, считал колодами. Бойцы – и ладно. Что с них еще-то взять. Ан, нет, теперь вижу: зря это я. К ним тоже надо с разбором подходить.

– Черт. Катился бы ты в задницу, Сомов. Без тебя тошно.

Виктор уставился на собеседника, совершенно как зоолог на новую зверушку, никем не описанную, каталогов и классификаций избежавшую и притом довольно крупную. «Зверушка» восприняла его взгляд как реплику и немедленно принялась оправдываться:

– А что ты глупости говоришь, Витя? Какие, право, глупости...

– Что он тебе сделал, Хосе?

Молчит.

– Ведь сделал что-то, а?

– Мне кажется, Витя, Маша Пряхина уделяет ему внимания несколько больше приличного.

– А? А? Пряхина?

И на секунду старшему корабельному инженеру представилась совсем недавняя сцена, притом одна из десятка абсолютно аналогичных. Он сталкивается в коридоре с Машенькой, а Машенька в форме – пацан-пацаном, стрижка короткой, груди, если они и есть, начисто сплющены, худоба начисто отбирает у форменных штаников право что-либо обтягивать, хотя сведущие люди, делясь впечатлениями, сообщали: что обтягивать – есть. Коридоры на рейдере рассчитаны ровно на ситуацию двое-мимо-друг-друга-бочком-бочком! И вдруг госпожа лейтенант останавливается и, ничуть не пытаясь бочком-бочком разойтись, загораживает Сомову дорогу. Нос ее занял позицию в десяти сантиметрах от сомовского. Глаза триумфально раскрылись. О! То есть, конечно, они и раньше были открыты, но женщины способны вытворять со своими глазами необыкновенные штуки, например, отдраивать их раза в два шире естественного формата. Пряхина взмахнула смертельно длинными, прямо-таки неуставными ресницами и выплеснула на Сомова всю свою нерастраченную карюю глубину. А были это как раз сороковые сутки рейда. Капитан-лейтенанта посещала недобрая и нескромная мысль: вот, мол, маюсь, как Христос в пустыне... Где моя Ка-атенька, вернусь и залюблю до дыр! А тут... эта... развсталась. Виктор почуял антигравитационное неудобство в штанах. Вот ведь какое несовершенство конструкции! Адекватность управление отсутствует начисто. Сейчас включается, когда не надо, а годков через двадцать не захочет включаться, когда надо.

– Ну-у-у? – примурлыкивая, томно поинтересовалась госпожа лейтенант.

– В который раз тебе говорю, Маша! Я подожду же...

–...ну... – договорила за него Пряхина, исследуя правой рукой то укромное место, откуда росли сомовские ноги, а левой – короткую стрижку старшего инженера.

Удар грома. Не слабее. Сороковые же все-таки сутки!

И дрогнул Сомов. На целых три секунды.

А потом вежливенько отстранил от себя фигуру страсти. Подальше. И столь же вежливенько откомментировал происходящее:

– А катись-ка ты к чертовой матери! Совсем взбесилась баба.

С тех пор Пряхина его не трогала. Два взрослых человека всегда найдут мирный и корректный способ, как решить даже самую сложную проблему...

Теперь вот Хосе.

–...Ну да, Пряхина. Что ты имеешь против?

Как распаленному латино поведать правду о его любимой? Так, чтобы все остались живы?

– И она... хм... оказывала тебе... хм... какие-то знаки внимания?

– Самые скромные, разумеется.

По затаенному восторгу, проступавшему сквозь поверхностный деланно-постный слой на лице Лопеса, Сомов понял как нельзя лучше: еще более скромных знаков внимания женщина просто не в состоянии даровать мужчине, особенно если она хорошенько запаслась контрацептивами.

Друг Хосе, страдавший в сердечных делах непобедимо-рыцарским комплексом человека, получившего от Господа Бога душу Дон-Кихота и внешность осла Санчо Пансы, в сущности, любил бы Машеньку Пряхину с латинской пламенностью безо всякой телесной ретуши, за несколько возвышенных фраз и какой-нибудь томный взгляд, машинально наведенный на него в режиме штатной проверки женского арсенала... «Но если уж дело зашло так далеко, то сейчас он, по всей видимости, должен чувствовать полный экстаз. Артисты группы „Психушка на гастролях“ снова с вами, парни! Хлебните эксцентрики».

И точно. Пока Сомов пессимистично размышлял, какое бы успокоительное ввести старшему комендору Лопесу за час до того момента, когда он даст на это согласие, и какая доза будет ровно за полкрупинки до смертельной, потому что воспламененный Хосе меньшего не заслуживает, тот раскрыл рот и выдал первую непобедимую трель торжествующей любви.

– О, мой друг Виктор! Знаешь ли ты, как поет, мое сердце, как чист небесный ветер, овевающий его, будто крылья жаворонка? Знаешь ли ты, какие подвиги готов я совершить во имя драгоценного права произносить ее имя, глядя ей прямо в глаза и видя там искренний и жаркий ответ? Знаешь ли ты, какая радость и боль посещают человека, все естество которого наполнено соком любви? У него рвутся сосуды, не выдерживая напора...

Между тем, капитан-лейтенант знал совсем другое. БОЛЬШОЙ МОНОЛОГ ИСПАНОЯЗЫЧНОЙ СТРАСТИ длится не меньше получаса. Останавливать его – себе во вред. Было когда-то старинное такое оружие: огнемет. Страшная штука, если не врут описания. Так вот, разумнее было бы попробовать заткнуть его жерло во время залпа собственной ладошкой, чем в здравом уме и твердой памяти пытаться задраить клапана комендору Лопесу...

Собственно, Хосе шел на третий круг. Во всяком случае, насколько знал его Сомов. Рецидивов, может, быть, и больше... Первый раз на памяти старшего корабельного инженера это была чудовищно накачанная штурмовица Маргарита, раза в два примерно больше самого Лопеса по габаритам. У нее имелась привычка перед хорошей дракой поворачивать голову направо, а потом налево, а потом поигрывать подбородком, так, чтобы позвоночные хрящи недовольно хрустели. Мол, проверила, каркас в порядке... Ready? Go! Для начала легкий прием гияки-дзуки. А теперь демонстрация из инби – очень помогает против тяжеловесов... Старшина Марго проявляла к Хосе несвойственную ее профессии нежность и предупредительность. Бывало, весь военный бар на венерианской атмосферной платформе давился, пытаясь не прыснуть, когда комендор и его любовь сидели за одним столиком, и он тихонько почитывал ей стихи, а она гладила его по затылку своей убийственной граблей и тонким голоском отвечала: «Воробушек ты мой...» И ни одна пакость мужского или женского пола не смела раскрыть рот и высказать заготовленное похабство, потому что... потому что... ведь на месте зашибла бы гадину. Кроме того, экипаж рейдера испытывал необыкновенную гордость за этакую невидаль на родном борту, и чужим не простил бы самое невинное хихиканье. Даже за глаза. Говорят, ребята откорректировали одному весельчаку бас до дисканта... Хосе тосковал целый месяц, когда Марго сломала во время самого обыкновенного тренировочного спарринга ногу и отправилась сначала в госпиталь, а потом на Терру, поскольку и среди абсолютно здоровых людей хватало желающих подраться с Лигой. Потом он попытался перенести неистовство чувство на старшего помощника Елену Торрес. По первости Торрес ничего не поняла. Некоторые злые распространяли версию, будто госпожа старший помощник не располагает драйверами, позволяющими распаковать папку, озаглавленную «любовь к существу ниже по званию». Другие, правда, утверждали, что она просто вполне нормальна. «Да ну-у? – не отступались скептики, – нормальна и оказалась среди нас? Не верим». Как бы там ни было, второе свидание в кают-компании закончилось, толком не начавшись. Хосе Лопес успел пропеть лишь несколько самозабвенных нот, и тут Торрес голосом сержанта инструктора скомандовала: «Отставить любовь, господин капитан-лейтенант!»

Надо полагать, Пряхина его так просто не отпустит. Для нее это слишком сладкая и слишком экзотическая игрушка, чтобы ограничиться кратковременным юзингом. «Нет, не отпустит его Машка. Уж точно не отпустит. – Размышлял Сомов над печальной судьбой огненного латино... – Не поимеет милосердия к пентюху». Она еще при Марго и Торрес пыталась заполучить Хосе-сладкопевца, однако в ту пору рыцарственная верность не позволяла Лопесу рассеивать любовный пыл. Да и чувствовал он в Пряхиной неизъяснимую, как он говорил на чистом русском языке, «низменность». Однако в отсутствии конкуренции кому, как не ей должна была достаться виктория?

Глядя на старшего комендора Лопеса, отличного офицера, низкорослого, мелкого, слегка лысеющего уже, и вечно растрепанного мужчину, умного и нерасчетливо страстного, холодного за главным пультом своего артвзвода и кипящего в присутствии очередной дульсинеи, Виктор с холодной ясностью осознал две мужские истины. Во-первых, положение женатого человека имеет колоссальный запас плюсов. Во-вторых, полная невинность ничуть не лучше, поскольку однажды весной ты начинаешь засматриваться не на жуков, а на женщин, и тут кранты твоей невинности. Слезай! Абзац пришел за тобой. Он все равно приходит за всеми, причем первыми гинут лучшие.

–...и когда каждый миллиметр твоей плоти просит встречи, просит возможности хотя бы видеть ее, когда свидание уже не способно утолить желание и лишь прерывает мучительную ломку...

«Господи, какой идиот на моей шее! И что у него там с этим проклятым Семенченко?»

Лопес когда-то был единственным человеком, который даже не пытался подтрунивать над его свежеиспеченным капитан-лейтенантством. Да и хороший ведь он мужик, хоть и с тараканами в башке, да?

11 минут. Надо опускать занавес.

– Семенченко!

– Да? Ой. – соловей прервался моментально. Инерция – ноль.

«Первый раз его так просто удается остановить. Без применения тяжелого оружия...»

– Что – да?

– С недавних пор я в мучительном сомнении: не является ли он моим соперником? И соперником счастливым, Витя! Знаешь ли, как я мучаюсь? Непереносимая боль... Мне приходится даже пользоваться вот этим. – Лопес вынул самодельную фляжечку, выточенную с феерическими понтами из невозможно секретной ракетной детали, какие все на строгом учете.

– Какой там состав?

– Да коньяк, коньяк... Предлагаю принять участие. Ты как?

«А был абсолютным трезвенником...» Крепко пьющий Виктор Сомов бережно вынул из рук старшего комендора фляжечку, понюхал и быстрым движением вылил содержимое в утилизатор. При этом он чувствовал себя неизлечимым извращенцем.

– Ты с ума сошел!

– Чтоб я больше этого не видел. В рейде! Дубина. Обалдел мужик. Лупить тебя некому! ЧТО? Закрой рот. Терпи. Как все. Заткнись. Терпи! Я сказал.

И кадровый офицер с двенадцатью годами службы за плечами послушался. То есть он, понурившись, всем своим видом предъявил совершеннейшую покорность. «Совсем человека перекорежило...» – пожалел его Виктор.

– Почему ты заподозрил... насчет Семенченко?

– Я видел, Витя. Она ему улыбалась. Несколько раз. – Хосе вздохнул со скорбью обреченности.

«А для Машеньки это, дай Бог, номер сто тридцать восемь. С легким форсажем в направлении сто тридцать девять... Объяснить невозможно. Помочь невозможно. Разве что, поднять дуралею настроение. Временно. До полной аварии».

– Да ты о чем, Хосе? Глупости, парень. Подумай сам, кого она предпочтет: ты, взрослый, серьезный мужчина, годный в супруги до последней детали, жизнь знаешь, характер такой... какой бабам нравится. Понял? А он – кто? Так, шалопай, пацан. Никакой солидности.

– Полно, Витя! К чему так дурносмысленно?.. нет... ээ... так примитивно утешать меня! Я не верю.

– Приглядись к моей морде, огрызок испанского рыцарства! Ну, пригляделся? Ответь, я похож на парня, который дешево утирает сопли другу, сохнущему по шлюхе? А? Я серьезный человек, Хосе.

– Ну... возможно. – Лопес и не поверил бы, и не заулыбался бы уж конечно, если бы с самого начала не жаждал поверить и улыбнуться. Романтический чудак... безотказно-надежный в бою. Как пистолет.

Они поговорили еще немного. Потом комендор ушел, почти счастливый.

...Итак, на чем прервались? Ага. Беда в том, что накопитель не только собирает рассеянную энергию, но и сам рассеивает часть ее. Иногда чуть-чуть, едва заметно, а иногда – гомерическими порциями. Накопительная батарея рейдера «Бентесинко ди майо» с жутковатой неизменностью «фонтанирует» по средам и пятницам условного календаря. Иногда после очередной «протечки» на техническом посту попросту невозможно находиться. Волосы встают дыбом, наполняясь маленькими колючими молниями, в ушах звенит, током лупит ото всего, даже от предметов, которые в принципе не могут проводить электричество – не из того сделаны...

Четыре месяца назад, когда случилось в его жизни непостижимое событие, Сомов тоже пытался наладить накопители, хотя бы понять причину... Каждый раз приходилось менять старый, сбрендивший блок на новый, а это ужасное расточительство, поскольку старый был новым вот только что. Так дела не делаются. Чего он только не перепробовал! Усиливал рамы, подстыковывал через нештатные кабели, измерял химический состав воздуха на посту, проверял, не чудит ли что-нибудь в соседних отсеках. Тщетно. Всякий кончалось одним и тем же – он выносил очередной протекший накопитель в мусорный створ. Иначе невозможно: те несколько минут, пока старший корабельный инженер добирался до створа, его доброе имя полоскали все, кому не лень. Вся электроника в отсеках на его пути неожиданно впадала в краткое, но буйное помешательство. Оставь такую вещицу внутри, а не за бортом, глядишь, и весь рейдер сбрендит... Решение проблемы, сам того не желая, подсказал ему кок, лейтенант Деев. Когда Сомов совершал последнее скорбное шествие к створу, тот вышел и произнес по поводу происходящего несколько особенно флотских фраз. Сомов не выдержал, развернулся и скорым шагом попер на кока. Кок отпрыгнул каким-то кошачьим боковым скоком. Виктор ему, голосом маньяка-убийцы:

– Что у тебя тут, гнида, рехнулось? Рефрижераторная камера? Такой же обмылок, как и ты сам?

– Ты! Зря я тебя кормлю, урода!

– Либо ты заткнешься, либо...

В ту же секунду кок распахнул дверцу рефрижератора с воплем:

– Полюбуйся!

Это уже потом, постфактум Сомов осознал, что камера выдала какую-то умопомрачительную антарктиду вместо режима «медленная разморозка», и все харчи, приготовленные для ужина, превратились в ледяные игрушки Снежной королевы. А тогда он со зла засадил накопитель прямо в середку продуктовой кучи. Деев схватил деревянную мясобойку и уже прицеливался добраться до сомовского черепа. Вообще, коки – нервные люди. Все ими недовольны и почему-то никто не держит это недовольство при себе... Но тут Сомов заорал ему:

– Постой! – и кок моментально оставил мысли о смертоубийстве. Такое у Сомова сделалось лицо...

Индикатор, маленький светящийся ярлычок на неисправном блоке, горел в положении «режим/норма». Одновременно рефрижератор заработал, как надо.