Текст книги "Убить миротворца"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Абордажный шлюп вернулся на борт «Бентесинко ди Майо». И только тогда экраны расцветились беззвучным фейерверком. Сначала из корпуса «Дельты» выстрелили разом три или четыре огненных нитки. И, казалось, эти все закончится. Но потом кормовая часть грузовика вспухла чудовищным нарывом и выплюнула оранжевый протуберанец весь в стружках раскаленного газа. Добрая половина корабля превратилась в маленькую сверхновую. В вакууме нечему поддерживать горения. Пламя утихло очень быстро. То, что осталось от транспорта, явно не подлежало восстановлению. Просто груда лома, которая побудет некоторое время искусственным спутником Сатурна, а потом бесследно сгинет в его водородной атмосфере.

Пауза.

Отбой тревоги. Через девять минут «отдыхающая» вахта должна заступить на дежурство. Сомову хватило ровно на столько, чтобы отозвать Хосе Лопес подальше от подчиненных и высказать личное мнение о генофонде его бабушки. А потом поменяться обувью. Пальцы... еще шевелятся. Славен Господь! Ныне и присно, и вовеки веков. Аминь.

По коридору шли под конвоем пленники. Их продержали в шлюзной камере до возвращения абордажной команды, и теперь штурмовики «провожали» команду «приза».

Пленным арабам сказочно повезло. Они попали не куда-нибудь, а на корабль, построенный специально для глубоких рейдов. Обычный рейдер это скоростной грузовик, срочно переоборудованный для нужд военного времени. У него может быть очень приличный орудийный комплекс, большой запас хода и тому подобное, но даже его собственный экипаж размещается на борту корабля с великим трудом. Не для того посудину строили когда-то... Что говорить о пленниках, снятых с «приза»? В лучшем случае их ожидаем грузовой трюм, в худшем, прости Господи, какая-нибудь цистерна. Что-то не помнит Виктор Сомов рейдеры, переделанные из пассажирских лайнеров. Они, лайнеры, естественным образом тяготеют к классу штабных кораблей... Другое дело – «Бентесинко ди Майо». Серию из 16 однотипных кораблей, с самого рождения нацеленных на рейдерскую специальность, российские императорские корабелы построили по специальному заказу Латинского союза. Именно построили, а не перестроили. Каждый корабль – со скоростью, как у легкого крейсера, с артиллерийскими комлексами – как у фрегата или сторожевого корабля, и с запасом хода в режиме автономного рейда – как ни у кого... Всю серию продали прямо с верфи. Для друзей – недорого, можно сказать, по символической цене... Латино продержали флотилию на своей дионской базе ровно три месяца. Там каждое судно окрестили, «обкатали» и сейчас же продали на Европу. Для друзей – недорого, по той же символической цене. Копейка в копейку. Сентаво в сентаво. Очень вовремя, как раз перед самой войной. Бывают же такие совпадения! «Бентесинко ди Майо» означает «25 мая», день независимости исчезнувшей, но чтимой страны Аргентина... Базу рейдерской флотилии предоставила Русская Венера. Они там все анархисты, что с них взять? Вовсю попирают международное право. Ну а экипажи тайно прибыли с Терры-2. То есть, разумеется, флот Русской Европы дал своих специалистов... Сделал все, что мог. Из 63 человек экипажа «Бентесинко ди Майо» целых пять кадровых боевых офицеров – с Европы... Включая командора Вяликова. Генеральный военно-космический конструктор Российской империи Сергей Борисович Гончаров, говорят, плакал, когда узнал: не для своего флота спроектировал такое чудо! Но потом утешился и даже сказал журналистам: «У нас такого добра хватает. Если надо, еще построим. Даже лучше. А для друзей – не жалко».

...Так вот, арабам сказочно повезло. Цистерна им не грозила, поскольку на «Бентесинко ди Майо» был кубрик специально для пленников. Ничуть не хуже тех, что для команды, и как раз на 48 человек: ровно столько, сколько их попалось на этот раз... Разве не везение?

Штурмовики в устрашающих бронекостюмах, делавших каждого их них раза в полтора больше истинного размера, держали новых арабов под прицелом. Излучатель «Екатеринбург-10» в штурмовой модификации – очень удобная штука. В случае необходимости им нетрудно резать переборки и чуть ли не борта у небронированных судов. А можно передвинуть регулятор и слегка поджарить буяна, не рискуя продырявить собственную посудину изнутри...

– Капитан-лейтененант Сомов!

Он повернул голову. Ну, точно. Ухмыляющаяся рожа капитана Луиса Ампудии, командира абордажной команды. Бритый череп, уши, как у профессионального борца – прижатые и покалеченные, два металлических зуба сверху и два снизу (говорит, что титановые, но, видно, брешет, как обычно), плоское скуластое лицо, добрые васильковые очи, и такая в них чистота и невинность, прямо как у дитяти... Говорят, женщин Ампудия подцепляет всегда одном и тем же приемом: приходит в кабак, завязывает разговор с кем-нибудь подходящим и начинает жаловаться, что у него никогда ни с кем не было секса. Робок, понимаете ли. Для взрослого мужчины это так мучительно. И глаза! Печальные, доверительные... Иногда все то же самое капитан проделывает на спор. Правда, время от времени партнерша сама подцепляет его, и тогда аттракцион теряет всякий смысл. Потому что могуч и весел капитан Ампудия, а жалование тратит исключительно на баб.

– Поздравляю, Сомов! Молодец!

– С чем поздравляешь, Лу?

– Как, ты еще не слышал? Тебе не передали? Странно.

– Ну, давай, не тяни кота за хвост.

– Э-э! Как ты вообще разговариваешь со старшими по званию!

– Адмирал выискался.

– Ладно. Тебе сегодня можно. В общем, шагай к командору Вяликову. Приказ пришел: всем отличившимся офицерам вручить комингс второй степени с мечами и бантом.

– Уже.

– Что – уже? – растерялся Ампудия.

– Уже вручили. Я его в кубрике повесил. На стене, рядом с гамаком. Хочешь, приходи, посмотришь. Тебе ведь еще не дали.

Ампудия зашелся хохотом. Арабский арьергард дрогнул, пленники завертели головой, отыскивая турбину без глушителей...

– Молодец, Витя! Так держать.

И хлопнул, стервец, бронированной рукавицей по левому плечу. Аж сердце тихонечко пискнуло. Его бы кто гирей по башке хлопнул...

Сомов перестал бегать на ПХД за сменными аккумуляторами еще в училище. Там же понял, что не следует отыскивать программы, имитирующие аварийную подзарядку мэйдэя. Хотя доброжелатели неоднократно советовали поискать. Разок попытался, получив наряд вне очереди за самоволку, драить подволок дасторедуктором[3]3
  Dust – пыль, reductor – нечто сокращающее, убирающее лишнее (англ.).


[Закрыть] . Старший наряда поржал и честно объяснил: «Опять тебя, долбень, надули». Он сто лет назад узнал: ПХД – это парково-хозяйственный день, мэйдэй – сигнал спасения, подволок – потолок, дасторедуктор – прибор, помогающий связистам избавиться от направленных помех, а комингс – высокий металлический порог в люках (так они тут двери называют, твою-то мать!), ведущих из отсека в отсек... И еще он держал в памяти мириады беззлобных шуток, впитанных кадровыми офицерами с молоком первых дней службы. Его, вчерашнего гражданского человека, проверяли на вшивость с удвоенной энергией. Он один раз поставил шутнику бланш, один раз получил сам, и один раз превратил особенно остроумному деятелю губы в кашу. Этот посоветовал для «лучшего разогрева» добавить в водку смазочную жидкость ИКЛ-55. Эту шуточку Виктор знал по печальному опыту Мачея Шапиро, заработавшего расстройство желудка на неделю и метеоризм, кажется, на всю жизнь... Прошло полгода с тех, как он поклялся себе: сам – никогда, ни за что! И за день до выхода в нынешний рейд, еще на базе, с изумлением застукал самого себя за мрачным делом: оказывается, он посылал новобранца на камбуз за высокочастотным тестером. Тот, бедняга, пошел...

– Капитан Ампудия!

Капитан рейдера командор Вяликов стоял, оказывается, за переборкой. Глаза у главного штурмовика за несколько мгновений выцвели от элитарных васильков до дешевого ширпотребного кобальта.

– Да, господин командор...

Далее весь разговор происходил на чудовищном испанском. Вяликов, невероятно корректный со своими подчиненными, специально выучил испанский, дабы показать уважение к латино, прибывшим с Терры-2, несмотря на то, что официальным языком всей рейдерской флотилии был русский. Совершенно открытая статистика, доступная всем и каждому, а Сомову известная чуть ли не со школьной скамьи: население Терры-2 состоит примерно на 60 процентов из русских, на 25 процентов из испаноязычных латино, на восемь процентов тоже из латино, только португалоязычных. Остаток делился следующим образом: 2 процента поляков, 2 процента украинцев, полтора процента белорусов, 1 процент евреев и полпроцента женевцев, то есть людей, у которых туговато с этнической принадлежностью, зато имеется ярко выраженное гражданство. А теперь другая статистика: население Русской Европы со всеми ее владениями во внеземелье на 99,99 процентов – восточные славяне. Из них просто 99,9 процентов – русские. На всем евро-русском флоте язык соответствующий. Но таков уж командор Вяликов...

– Не хочет ли капитан Ампудия повернуться и посмотреть на капитана-лейтенанта Сомова?

Штурмовик понуро повернулся и посмотрел.

– Кто перед ним?

– Капитан-лейтенант Сомов.

– Точно?

– Да, господин командор.

– Значит, вы уверены в том, что перед вами старший инженер рейдера и ваш боевой товарищ, а не хрен собачий?

– У...уверен, господин командор.

– Так какого черта вы травите свои дерьмовые финтифлюшки? – по-испански это прозвучало просто непередаваемо. Сомов, учивший в школе шесть обязательных языков – родной, польский, испанский, португальский, английский и женевское эсперанто, – и знавший эспаньол лишь самую малость хуже русского, едва не прыснул.

– Виноват, господин командор.

– Не хотите ли извиниться?

– Так точно... – уставная фраза, на испанский не переводится...

Ампудия взглянул на старшего инженера рейдера и боевого товарища, как на давнюю знакомую, которая только что сообщила ему, мол, дружок, не пора ли тебе осесть, жениться и завести детей... ребенка... кстати, у нас, любимый, недавно появился очень большой шанс.

– Э-э, Витя... я...

– Внятнее, капитан.

– Э-э, Витя... я не хотел...

– Да ничего, Лу, ладно.

– Отлично, капитан! Но на базе все равно получите два внеочередных дежурства по кораблю. Можете быть свободны.

Глядя на удаляющуюся спину старшего штурмовика, Сомов со щемящей ясностью понял: тот пятизвездочный коньяк с самой Земли, который заначен у него для особо важного случая, по возвращении на базу будет распит с этим бритым амбалом безо всякого важного случая.

Командор Вяликов, на редкость тучный человек, притом абсолютно невоенный по всем своим повадкам, числился на флотилии чуть ли не лучшим. За всю войну «Бентесинко ди Майо» не получил ни единого попадания, между тем, три корабля из шестнадцати уже отслужили свое... И покуда ни одна штабная голова не отыскала в организации службы какой-нибудь прорехи. Ему, первому из капитанов, присвоили командорский чин. Флотские это обычно трактуют, как намек на скорое повышение... Притом экипаж радовался за Вяликова, поскольку у него, видимо было ампутирована та часть мозга, где размещается широко распространенное знание: как служить за счет экипажа.

Так вот, командор хлопнул Сомова по правому плечу, и опять сердце ойкнуло, ведь как ему не ойкнуть, когда полтора центнера хлопают по плечу...

– Что, инженер, все никак не оставят в покое?

– Ничего, господин командор. Справляюсь.

– Вот и молодец. Я открою вам, Виктор Максимович, маленький секрет. Я ведь сам не из кадровых...

Оба!

– На вашем лице я вижу недоверие. Поймите, у республики очень маленький флот. Стыдно сказать, до чего маленький. И – третья война... Никто до сих пор не воевал в космосе больше нас, разве что Женева. Но это принципиально разные ситуации... Они преследуют определенные интересы, а нам просто необходимо выжить. Когда-то я счел себя обязанным оставить старую работу и пойти на флот. Так что мы с вами, кажется, одного поля ягоды.

– Разрешите вопрос, господин командор.

– Разрешаю.

– А кем вы были раньше?

– Не поверите. Преподавателем философии в Государственном университете Европы... И, к слову, на всякий случай... Если сами, Виктор Максимович, уподобитесь нашему бравому коллеге, не помилую.

Командор, приятно улыбаясь, удалился.

Глубокий рейд – это ведь не рейд на глубине. Какая в космосе глубина? Рейдер – не подводная лодка. И коммуникации противника невозможно перерезать «в глубоком тылу». Где в той же Солнечной системе фронт, а где тыл? Один Бог ведает. Глубокий рейд отличается от обычного только длительностью. Хрестоматийное определение: если ты пережил на корабле 100 стандартных суток, притом что корабль ни разу не добирал боезапас, не производил дозаправку, да и вообще не заходил на базу, т. е. пребывал все это время в автономном полете, то с первой секунды 101 суток ты находишься в глубоком рейде... Так вот, прошло уже 60 дней, как «Бентесинко ди Майо» покинул базу. И для капитана настало время лечить нервы всем избыточно неспокойным людям. Потому что остальным некуда уйти с консервной банки...

Сомов добрался до главного инженерно-ремонтного поста. Там его ждал мичман Яковлев, бодрый, как огурчик... Потому что он, зараза, на пять лет моложе. Яковлеву предстояло сдать вахту и отправиться в столовую – ради инсталляции обеда. Счастливый человек. Виктор испытал необыкновенно сильное желание загрузить его работой. На правах боевого командира. Рейдер нуждается в напряженных усилиях инженеров, постоянной профилактике и...

– Неисправностей нет, господин капитан-лейтенант. Мичман Яковлев вахту сдал!

– Вахту принял. Иди давай. Живенько. А то работа тебя найдет...

По штату старшему корабельному инженеру на рейдере полагалось пять подчиненных. И точно, Сомову досталось два инженера в звании мичманов и три техника в звании старшин второй статьи. Но из этой пятерки капитан-лейтенант мог сложить едва-едва три полуполноценных единицы. Яковлев полгода как из училища. Но он-то как раз вполне себе единица. Еще не забыл, чему его учили. Зато второй, Макарычев, пятидесятилетний с прицепом дядька, выслужился в мичманы из вечных старшин сверхсрочной службы на батарее планетарной обороны; его рейдеру «Бентесинко ди Майо» так же, как и Вяликова, подарил боевой флот Русской Европы. В основном, видимо, потому, что дарить ему было больше нечего... То, чего Яковлев еще не успел забыть, Макарычев никогда не знал. Его этому просто не учили: мичманское звание было для него поощрением за долгую добрую службу перед самой отставкой. Каковая отставка не состоялась, поскольку за день до появления соответствующей подписи на соответствующем приказе, началась война. Конечно, Сомов кое-что показал, рассказал... Но лучше всего старший корабельный инженер чувствовал себя в те часы, когда этот его подчиненный спал. Из техников радовал командирское сердце один только мрачный старослужащий Гойзенбант. Он когда-то недобрал на вступительном экзамене баллов и неделей позже с изумлением обнаружил себя на флоте... И точно так же, как и Макарычеву, война шаловливо показала ему длинный нос: мол, срок службы у тебя кончился, дружок? завтра – домой? Зачем же так торопиться! С Макарычевым у него выходила и другая еще симметрия, – капитан-лейтенант спал сном праведника, только если знал, что Гойзенбант стоит на вахте. Еще двое техников были добровольцами. Сомов, разумеется, одобрял их порыв, но к делу они оказались неспособны никоим образом. Разве что сбегать, подтащить, подать... Три месяца высокоскоростной службы в старшинской учебке привели обоих в состояние необыкновенной бравости и полной потери здравого смысла. Гойзенбант возиться с ними не желал по естественной угрюмости характера и нелюбви ко всему бравому. А сам капитан-лейтенант мог дать этой двоице совсем немного. Конечно, флотскому офицеру полагается знать свои обязанности универсально, то есть равномерно по очень широкому фронту. Но самом деле так получается только у очень хороших командиров. Сомов же столь высоко не залетал, был он корабельным инженером как все, и сам себе в этом неоднократно признавался. А все те, которые как все, знают где-то что-то получше, в остальных же секторах широкого фронта на полноту знаний не претендуют... Сомов не составлял исключения. Он был блистательным судостроителем (по прежней своей, гражданской специальности), отличным ремонтником, хорошим знатоком корабельного оружия, топлива, батарей и аккумуляторов, сносным работником по части флотской электроники, но очень и очень так себе понимал ходовую часть, а именно она-то и составляла сферу деятельности техников. Иногда капитан-лейтенант чувствовал себя дерьмовым ветеринаром: зверюшка уже вскрыта, господа, теперь признайтесь честно, кто-нибудь из вас знает, куда ведет эта проклятая кишка? Нет? Вот и я никак не вспомню... Где-то у меня тут был курсантский конспект. Одну минутку! Черт, кажется, когда мы проходили ходовую часть, моя Катенька рожала... Сомов обязан был организовать для новобранцев занятия, он, собственно, и организовал их. До занятий капитан-лейтенант часа по два вчитывался в полузнакомые и совсем не знакомые строчки, потом около часа пытался разобраться на месте, куда же все-таки втекает мерзопакостная кишка, а затем приходили бравые, и он пятьдесят пять минут уверенным командирским голосом объяснял им все, что понял сам. За пять минут до конца смены отпускал обоих. Тогда Гойзенбант молча и с крайне невежливой рожей показывал Сомову, где тот лажанулся. В следующий раз капитан-лейтенант как бы невзначай возвращался к пройденному и насколько мог исправлял прежние педагогические ошибки... Большое белое пятно на месте ходовой системы рейдера малыми порциями рассасывалось, но ужасно, ужасно медленно.

Кто мне объяснит, господа, кишка это все-таки, печень или желудок? Да? Я так и знал. А вон та штучка, которую я только что успешно вырезал? Ведь она могла быть только почечным камнем, не так ли? Ах, коренной зуб... Э-э... простите. Врачебная ошибка. Иногда, знаете ли, случается.

В общем, Макарычев явно тянул на четвертушку инженера, а добровольцы – на половинку техника. Итого два целых и семьдесят пять сотых полноценного штатного подчиненного. Или, для ровного счета, три полуполноценных. Округлишь – и становится легче.

В концов концов, а сам-то он кто? Такой же волонтер. И когда-то едва-едва отважился произнести это вслух...

Глава 3
Мужчина и женщина

2124 год, дата не имеет значения.

Терра-2, город Ольгиополь.

Виктор Сомов, 28 лет, и Екатерина Сомова, 35 лет

...Вечером к нему должна была прийти Катенька. Часа за два до ее прихода, не зная, как заставить руки не трястись, Сомов выпил стакан бабушкиного «пустырничка с прибабахом». Покойная баба Надя была чуть ли не из первопоселенцев и отлично помнила Землю. У дяди была ферма на периферии русского сектора. Он там устроил самую большую на Терре плантацию пятнистых подсолнухов. Дело не только в доходе: море цветов до самого горизонта – это все-таки очень красиво, хотя бы оно и не было морем роз, маков или тюльпанов... Вся семья, бывало, собиралась у дяди, распивала чаи на открытой веранде, любовалась. И только бабушка недовольничала: «Э, да разве ж это подсолнухи? А? Вы бы видели, вы бы только видели, как оно на самом деле бывает...» А дядя, бывало, хмурился и произносил, глядя в сторону: «Неймется ей!» Виктор, тогда еще маленький, никак не мог понять причину бабы Надиного ворчания. Все вроде бы в порядке: крупные гроздья темно-синих соцветий мерно колыхались, уступая вечному ветру равнины; воздушные корни величественно нависали над узенькими дренажными канальцами; семенные погремушки, наполненные еще не до конца созревшим «товаром», издавали нежное потрескивание и переливались всеми цветами радуги. Подсолнухи и подсолнухи, что ей не так? До самой смерти баба Надя тосковала по Земле. Во всякой нормальной и привычной вещи она видела искажение или полную невнятицу. Вот, осталась от нее в наследство бутыль пустырничной настойки, незаменимого средства для успокоения нервов и обвального протрезвения. Покойница готовила ее с фармацевтической точностью. Ни разу не сделала оплошек в сложном производственном процессе. Но сливая дурнопахнущую фиолетовую гущу в надлежащую тару, она всякий раз взмахивала руками, как птицами крыльями, и дарила окружающим горькое причитание: «Пустырник! Да. Ха! Конечно, пустырник. Совсем пустырник. Абсолютно пустырник. Только с глузду съехавший. Пустырник с прибабахом. Ох уж эти мне ваши чудеса терранские...»

Стакан это, может быть, чересчур. От такой порции недолго и к сидению примерзнуть... Как бывает в ста случаях из ста одного, хорошая мысля приходит постфактум. Он задумался: а ведь если у них с Катенькой что-нибудь все-таки... ммм... начнет происходить, кто окажется горячее – он сам или матрас под ним?

Впрочем, иные средства не подходили. Напиться он себе не позволил. Во-первых, дело серьезное, во-вторых, он слишком дорожил Катенькой, чтобы демонстрировать ей такую слабость. Хваленые таблетки ему ничуть не помогли. Он попытался было просто присесть и порассуждать с самим собой. Мол, раз иначе невозможно, к чему волноваться? В результате нервная дрожь перекинулась с ладоней на все тело.

Дядя, большой любитель ученых слов, как-то сказал ему: «Она мне нравится, твоя Катя. Женись на ней, дубина. Не упусти. Второй раз Господь тебя так уже не облагодетельствует. А вся беда у вас оттого, что в самом начале допустили инверсию...» – «Инверсию?» – «Ее. Переставили местами две важные вещи. Впрочем, кто только не совершал такой ошибки!» – «Попроще бы. Можно?» – «Можно, но не нужно. Инверсия у тебя тоже вышла... от простоты стоеросовой. Вы с Катей, видишь ли, переставили местами любовь и занятие любовью. Естественный ход вещей таков, если, ты, здоровый лоб, еще этого не понял: сначала люди влюбляются, а потом тащат друг друга в постель. А вы?»

Точно. Форменная получилась инверсия месяца за три до эпизода с пустырничной настойкой.

* * *

Бывают в жизни мужчины дни, когда он просто так, безо всякого особенного повода, не от горя и не от радости, напивается до поисков пятого угла в кругу неизвестный друзей. Ну ведь правда же случаются, что тут поделаешь! Женщины вот, например, шляются по барахольным магазинам, рефлекторно просаживая всю достижимую наличность. А мужчины напиваются. По большому счету, квиты... Однажды Сомов напился в малознакомом баре в компании довольно отдаленных, но исключительно душевных коллег. Коллеги напились совершенно конгруэнтно, но сделали из достигнутой гармонии с миром выводы, прямо противоположные сомовским. Они заявили, что надо бы уже расползаться по домам, покуда семейный счет за гармонию не достиг астрономических величин. Виктор изумился такой постановке вопроса, он ее просто не понял, но попрощался с подобающей сердечностью, поскольку зрелый навык взрослого мужчины к пьянству предполагает параллельное обретение большого политеса в характерных обстоятельствах.

Коллеги отдались на волю автопилотов в аэрокарах, а он остался один и некоторое время выбирал между «еще сто пятьдесят» и «кружку пива, пожалуйста». Никто к нему не шел. Бармен отвратительно долго болтал с кем-то за стойкой. Официант в принципе отсутствовал. Механических «подавальщиков» тут не держали: мода прошла, а единственный живой ушел куда-то на кухню и не подавал признаков жизни. Виктор был на той стадии, когда внутренняя свобода уже вышла из узилища, но упрямые рефлексы все еще требовали обуздывать ее устремления. Иными словами, Сомов из последних сил пытался выглядеть трезвее истинного положения дел, в то время как истинное положение дел оказалось в полушаге от полного просветления. Весь этот, например, буддизм, – тупая профанация запоя... Стадии просветления Виктору допускать не хотелось. Каждый раз, когда Сомов до нее добирался, его неизменно окружали добрые и милые зверюшки, оторваться от них не было никаких сил. Коньячный бальзам из терранского взрывающегося паутинника – любимое сомовское пойло – вообще стимулирует анимационные процессы в голове... Стадия просветления грозила марафоном суток на двое-трое. Нет, непозволительная роскошь. Поэтому он мужественно добрался до стойки и попросил пива.

Отхлебнув, Сомов почувствовал себя как будто в коридоре, где никто не думает о выходе наружу. Глубоко на втором плане Виктор был совершенно уверен, что не уйдет в штопор, доберется домой, не затеет шумство по дороге... Но он утратил способность планировать, как и когда это произойдет в действительности.

Отхлебнул еще разок и увидел женщину, которая тоже смотрела на него. Женщина сидела у самой стойки и одета была как-то совсем просто, ничего примечательного. В одно только черное. Сомов тогда подумал: «Ну, наверное, характер у нее невеселый...» Женщина глядела тоскливо. Так тоскливо, что даже в державном подпитии, когда мелочи в глаза не бросаются, нюансы безнадежно плывут, и любое слишком мелкое обстоятельство душою бывает отвергаемо, Виктор все-таки эту ее тянущую грусть почувствовал. Душа у нее болела, как иной раз болят зубы: хоть и не особенно сильно, но непрерывно и глубоко, где-то у самых корней. Именно в таких случаях человек совершенно серьезно задумывается, пойти ли ему, наконец, к стоматологу, или терпеть до самой смерти, а там проблема снимется сама собой... Но тут не зуб, а душа, и следует либо сходить к священнику, либо, как она сейчас, найти себе кого-нибудь, совершенно неизвестного.

Женщина молчала. Отчего? Ах, ну да. Принято у них, пригласить взглядом, да и всякими другими мелочами, а потом посмотреть, в какие ты пустишься пляски, чтобы раздобыть искомое... Надо, стало быть, как-то ему действовать. И Сомов с полминуты взвешивал: стоит ли ему отрываться от питья в пользу приключений? Выходило – да, стоит, пожалуй, потому что женщина всегда уместна... Ну, кроме очень редких случаев. Кроме того, женщина – достойная концовка сегодняшнего вечера. Что может быть лучше женщины между выпивкой и похмельем. Потом, она, вроде, ничего. То есть, не пойми какая, поскольку никак у него не получалось собрать глаза в кучку и разглядеть незнакомку попристальнее. Тоской тянет и бедра широкие – вот все, что разобрал тогда Сомов. Годится. Что ей надо? Еще полминуты он сосредотачивался на мысли, как бы получше приступить к делу... Вот, она тоже его сканирует. Так что ей надо? Оба! Ей надо убедиться: этот мужик, хоть и одет прилично, и сам по себе не худший экземпляр, но уж больно пьяный, – не перетянет ли хмель в его башке все положительные стороны? Вот она оглянулась. Чего это головой вертит? А, нет ли тут кого-нибудь поисправнее... Опять уставилась. Как видно, в поздний час сидели вокруг одни только совсем неисправные, или уже вдвоем. Сомов несколько раз прокрутил в голове первую фразу. Только бы не сбиться. Так много зависит от первой фразы! Ну, благослови Бог.

– Х-хотите пива, прекрасная незнакомка? С самыми благопристойными н-намерениями...

Еще две или три секунды она изучала Виктора. Фраза прозвучала на четверку с минусом, но не провально... Решилась.

– Возьми мне пива. Перебирайся поближе. Зови меня Катей.

Это было втрое быстрее ожидаемого. Он ожидал, конечно и того, и другого, и третьего, но с некоторым интервалом. Женщина, наверное, тверда была в своем намерении, а потому плевала на этикет случайных связей.

Сомов подождал, пока бармен наполнил кружку, и с гордостью продемонстрировал, что передвигается он все еще вполне членораздельно. И разговаривать может, не качаясь. Почти.

Он назвался и поддерживал чудовищно бессмысленный обмен репликами в течение четверти часа. Или меньше. Катя допила свое пиво, заглянула на дно, – там, видимо, открылось ей нечто исключительно интересное, – долго не отводила глаз, а затем честно сказала, мол, она живет недалеко. Мол, ты... эээ... Виктор? Да. Виктор, ты в состоянии?

Так и спросила: «Ты в состоянии?» Сомова передернуло от ее деловитости, но на такой вызов он не мог ответить отказом...

В душ она его погнала. На всякий случай он и одежду снял только в душе. Кто она такая, Господь ее ведает, надо бы деньги иметь на виду. Вышел из душа, а она уже лежит в постели и смотрит на него из-под одеяла с напряженным вниманием. Огляделся: куда бы положить одежду? Не нашел подходящего места. Бросил на пол. Выключил свет. Смотал полотенце с бедер. Лег рядом.

Она:

– Не бойся...

– Да я и не боюсь, – ответил Сомов удивленно. Себя она что ли подбадривает?

Ну, с чего б начать-то? Начал он совершенно обычно. Принялся целовать ей шею, лицо, плечи. Женские руки вяло изобразили ответные действия. Виктор откинул одеяло и попытался ее обнять. Нет, неудобно она лежит. Не получится. Он погладил Катину щеку, потом волосы и попробовал было добраться губами до ее губ. И тут только почувствовал: у полузнакомки Кати напряжена каждая мышца; перед ним лежит сейчас железная кукла, а не женщина. Или может быть, пехотинец, ожидающий команды на смертельно опасную атаку... «Да что с ней! Идет на мужика, будто на танки...»

Он пустил в ход несколько более изощренные вещи. Он даже попытался быть ласковым. Нет, колода. И обнимает его самого как вторую колоду.

Сомов разозлился:

– Так не пойдет. Ты слишком... твердая.

– Я признаться и полагала, что ничего не выйдет. Я была уверена. Не могу расслабиться даже с обычным нормальным мужиком. Извини меня. Протяни руку налево... чуть выше... там должно быть курево.

– Ничего нет.

– Черт! Забыла купить! Идиотка!

– Да что с тобой?

– Я была уверена... я была уверена... даже этого у меня нет... я была уверена...

Виктор увидел, как расплывчатое пятно ее руки закрыло расплывчатое пятно ее лица. «Сейчас завсхлипывает...» Хмель покидал голову с устрашающей быстротой. Страшно дорогой таблетки, изымающей из головы все самое драгоценное в пьянстве у него не было, жаль, пригодилась бы она сейчас... Ну да, с Божьей помощью, итак обойдется.

– Ладно. Это можно снять. Делай, как я говорю.

– Что можно снять? Жизнь мою можно снять? Ты видишь знаешь меня полчаса, а захотел чего-то снять во мне!

– Слушай, Катя, мы здесь лежим очень близко друг от друга. И мы, в общем, намерены были позаниматься любовью. Я понимаю: звучит грубо. Но я тебя совершенно не желаю оскорблять. Просто я думаю, что мы еще можем приступить к этому. Ей-богу, шанс есть. Раз уж мы здесь, тебе не жалко будет устроить еще хотя бы одну попытку? Ну, одну маленькую, ни к чему не обязывающую попыточку... Снизойди к моей слабости.

Пауза. Мрачное адажио:

– Хорошо. Еще раз. Я готова.

Она вытянулась на постели не лучше трупа в гробу.

«О, нет».

– Эээ... Подожди ложиться. Я попрошу тебя делать кое-что, а, если тебе не трудно, так и делай, пожалуйста. Хорошо? Честное слово, ничего необычного. Все просто.