Текст книги "Русское стаккато — британской матери"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Я отвезу тебя в музей «Swarovski»! – сказал он и нажал педаль газа.

8

Роджер играл самозабвенно. И зрительный зал, и оркестранты во главе с Мишей – все перестало для него существовать. У Костаки далее поднялась температура, кожа лица покраснела, скрывая прыщи, он выхватывал из чехлов палочки, словно заправский фокусник, и играл, играл…

Время летело стремительно, переворачивались страницы партитур, отсчитывались цифры, и наконец глаз Роджера заскользил к тридцать девятой, где с третьего по седьмой такт стоял значок легато.

– Ха-ха! – в голос рассмеялся Костаки, выдернул с пояса палочку по имени Фаллос и со счастьем в душе сыграл вместо легато – стаккато. После этого он тотчас поднял глаза на Мишу, встретил его ненавидящие зрачки и испытал потрясающее удовлетворение.

Далее он вновь погрузился в музицирование, пока Миша не взметнул к небу руки, потрясая ими в ознаменование финального апофеоза…

За кулисами Роджер сразу заметил, что дирижера трясет от злости. Над почти лысым черепом вознеслись седые волоски, а стекла очков запотели, будто Миша только что побывал в финской парной.

– Зайдите ко мне! – почти прошептал дирижер. – Немедленно!

– Всенепременно, – подчинился Роджер и зашагал за маэстро в его кабинет.

Даже в собственном офисе Миша продолжал трястись, и Роджер вспомнил, как когда-то в Индии подхватил лихорадку и вот так же трясся в течение нескольких дней.

А великий музыкант чуял носом запах пота, и сия добавка к происшедшему еще более выводила его из себя, так что он сказал по-русски в воздух несколько непонятных для Роджера слов, и тут же равновесие вернулось к нему.

«Поистине чудесные слова!» – подумал Костаки.

– Вы уволены! – наконец разродился Миша.

Роджер в ответ только заулыбался.

– И на ваше спонсорство мне совершенно наплевать! Я сам буду спонсировать оркестр, лишь бы вы исчезли с моих глаз навсегда!

– Вы гражданин какой страны? – поинтересовался Роджер. Температура его тела вернулась к обыкновенной, и на лице вновь заалели прыщи. – Вы в России не играете, потому что мало платят или музыку не любят?

– Вон отсюда! – заорал Миша.

– А я ведь могу и по морде! Вы же не духовик? Губы вам не нужны?..

Маэстро опешил от таких слов и замер с открытым ртом. Ему было уже к семидесяти, и получать по роже в таком возрасте не хотелось.

– Не бойтесь! – еще раз улыбнулся Роджер. – Я вас не трону! Вы же великий музыкант! – сказал и пошел к двери. На мгновение остановился, обернулся и произнес: – Поеду в Австрию, в музей «Swarovski»!..

Выйдя из Барбикан Центр, Роджер отправился домой пешком, так как мотороллер не завелся. Проходя мимо церкви Святого Патрика, он вспомнил, как через четыре года работы в Финляндии, посреди сезона, пришел к директору оркестра и попросил полтора дня отпуска.

– Вы что, с ума сошли! – схватился за сердце финн.

– Как раз на следующей неделе есть день, когда будет только репетиция. Мне нужно в Лондон.

– Ни за что! – был непреклонен директор.

– В таком случае, – заявил Костаки, – я увольняюсь!

– У вас контракт! Будете платить неустойку!

– Я готов, – Роджер достал из кармана пиджака чековую книжку. – Хотя я спонсирую ваш оркестр, можно про неустойку и забыть!

Директор замолчал на целых десять минут, Костаки терпеливо ждал.

– Вы обещаете, что вернетесь к концерту? – наконец выцедил директор, который чувствовал себя, как будто ему выломали руки.

– Обещаю! – прижал к груди чековую книжку Роджер. – У меня здесь женщина!

– Передавайте маме привет!..

Во вторник днем Роджер вышел из аэропорта «Хитроу», сел в кеб и назвал водителю адрес.

Приехал к церкви Святого Патрика. Шла вечерняя служба, и в священнослужителе Роджер признал отца Себастиана.

Костаки ухмыльнулся и скорым шагом направился к алтарю. Поднялся по ступенькам и в ответ на вопросительный взгляд отца Себастиана крепко взял того за ухо и потащил к выходу.

– Помните, как вы меня так же волокли десять лет назад? Помните, что я обещал вернуться через десять лет, когда стану взрослым? Я вернулся!

Священник семенил между скамеек с окаменевшими прихожанами на цыпочках, так как Костаки задирал ввысь его ухо. Было больно и отчаянно стыдно.

Они вышли на улицу, под моросящий дождь.

– Кажется, все, – проговорил Костаки, отпустил горящее ухо отца Себастиана и пошел своей дорогой.

Сию картину наблюдал конный полицейский, прихожанин оскорбленного священника. Сначала он тоже превратился в статую на коне, а потом, пришпорив лошадь, догнал святотатца и, размахнувшись, ударил резиновой палкой преступника по голове. Волею случая промазал, резина лишь чиркнула по плечу.

Неожиданно Роджер проявил ловкость, ухватился за дубинку, стащил полицейского с лошади и с необыкновенным рвением принялся избивать стража порядка ногами, приговаривая:

– Не суйся не в свое дело! – учил. – Не суйся!

Когда неловкий служивый потерял сознание, Роджер что было сил вдарил резиновой палкой по крупу лошади. Взбрыкнув, она заржала и помчалась аллюром по улице, растаяв через мгновение в вечернем тумане.

Через час Роджер был снова в «Хитроу», а еще через три сидел рядом с обнаженной спящей Лийне и разговаривал по телефону с директором оркестра.

– Я в Хельсинки, – сообщил Костаки, поводя ушибленным плечом. – Так что не стоило волноваться!..

– Маме привет передали?

Роджер хмыкнул. Про Лизбет он в Лондоне даже не вспомнил…

* * *

Конечно же она не призналась доктору Вейнеру, что знает причину своей болезни. При встрече с Алексом она делала недоуменное лицо и говорила:

– Откуда же у меня лучевая болезнь?

– И мне неясно! – отвечал доктор.

– Сколько мне осталось жить? – поинтересовалась Лизбет.

Мистер Вейнер задрал брови, скрестил пальцы и проинформировал пациентку честно.

– Трудно сказать… Все зависит от вашего организма. Насколько он силен… Может быть, семь лет… А может, и пятнадцать!

Про пятнадцать он соврал, да и семь лет для этой некрасивой женщины было бы везеньем.

– Только надо лечиться! – погрозил пальцем Алекс.

Каждые три месяца доктор Вейнер созывал консилиум, в который входили лучшие специалисты Лондона по такого рода заболеваниям. Вместе они вырабатывали решение по дальнейшему лечению Лизбет. Она во всем подчинялась докторам и во время «химии» только улыбалась.

– Потрясающая женщина! – восхищался ею перед коллегами Алекс. – Необычайная сила воли!

– У нее есть дети? – спрашивала гематолог, прибывшая по обмену из США. Она была чернокожей и очень возбуждала в докторе Вейнере сексуальное.

– У нее есть сын! Представьте себе, что лет двадцать пять назад я принимал у нее роды! Родился мальчик. Теперь он играет в симфоническом оркестре, в Финляндии, если я не ошибаюсь…

– На чем? – поинтересовалась гематолог.

– Увы, – развел руками Алекс. – Мне это неизвестно…

Как-то Лизбет, глядя в зеркало, провела рукой по волосам и все до единого сбросила их на пол, оставшись совершенно лысой.

Она долго оглядывала себя обновленную, и ей даже понравился нынешний ее прикид. Лизбет решила не носить париков, ходить так. Только надо лысину кварцевой лампой засветить, чтобы она не была такой бледной…

На четвертый год болезни Лизбет, отощавшая до костей от всевозможных процедур, купила «Харлей», к нему кожаную куртку и стала ездить в больницу на мотоцикле.

А как-то она увязалось за компанией байкеров, которые неслись по Пикадили, пристроилась в хвост стаи и оказалась в предместье Лондона, в каком-то поле, где собрались мотоциклисты всех мастей. Над ней посмеивались, а некоторые почтительно здоровались, считая Лизбет бабушкой всех байкеров.

Она послушала их песни, они ей понравились, и с этого дня Лиз стала приезжать на байкерское поле почти каждый день. Только теперь она брала с собой выпивку и небольшую палатку. Сама не пила, отдавала бутылки в общий котел, ни с кем не разговаривала, только слушала других. На ее измученном лице блуждала таинственная улыбка, и большинство байкеров считало, что она постоянно на порошке.

Как-то Лизбет стало плохо, и она отошла за палатку, где ее вытошнило какой-то зеленью. Сие неприглядное увидел какой-то малый лет двадцати пяти, удивительно похожий лицом на Роджера, даже такой же прыщавый. Лизбет аж вздрогнула от такой схожести.

– Чего, тетка, – спросил малый, – переширялась?

Она виновато улыбнулась в ответ.

Похоже, что малый сам был после дозы, а оттого веселый. Это его и отличало от Роджера. Тот не был веселым никогда.

– А хочешь, тетка, я тебя трахну? – спросил малый, любящий в этот момент весь мир. – Поди, лет десять тебя никто не трахал.

– Больше двадцати пяти, – ответила Лизбет.

– Да как же ты выжила? – изумился парень.

Она пожала плечами.

– Как-то…

– Так хочешь?

И вдруг неожиданно для себя она ответила: «Давай», – и полезла в палатку. Внутри парень уже не был таким веселым, тем не менее он ухватил Лизбет за зад и принялся расстегивать молнию на своих джинсах.

А она представила, как ею овладевает сын. Тотчас желудок ответил спазмом, и ее чуть не вытошнило здесь же.

– Ты прости меня! – оттолкнула Лизбет парня. – Не смогу я!

– А мне как быть? – вскинулся малый. – У меня прибор наизготовку!

– Прости! – Она вытащила из сумки все, какие были, деньги и сунула ему. – Пойди, найди какую-нибудь красивую девчонку и пригласи ее куда-нибудь. Зачем я тебе, старуха? Я скоро умру!..

Он взял из ее руки деньги, сказал напоследок: «Прощай, бейби», – и со спущенными штанами вылез из палатки.

Лизбет легла на надувную подушку и подумала о сыне. Подумала самую малость, а слезы на глаза пришли.

На следующий день она заперла «Харлей» в гараж, надела вместо кожаной куртки старомодную кофту и на такси приехала в клинику. Сегодня, впрочем, как и всегда, она стоически переносила процедуру химиотерапии.

– Гениальная женщина! – восхищался доктор Вейнер…

* * *

К концу их совместного существования Лийне завяла, словно перележалая дыня. Девять лет она не знала мужчины, а оттого что-то нарушилось в ее организме, она стала безразличной почти ко всему, кроме еды.

Иногда Роджер просыпался среди ночи и наблюдал у открытого холодильника женщину, пожирающую сервелат прямо от батона. Холодный свет морозильника падал на ее большое обнаженное тело, и Костаки про себя отмечал, что огромные груди финки стали еще более огромными, только теперь не смотрели сосками в небо, а мертвыми глазами свисали к пупку, как охотничьи трофеи.

«Бр-р-р», – ежился Роджер, наблюдая, как в глотке Лийне вслед за сервелатом исчезают вчерашние спагетти с маринованными огурцами.

Она могла выпить до трех литров молока за один присест.

Роджер одновременно и боялся ее, и восторгался!

– Тебе надо выступать на конкурсах «Кто больше съест»! – предлагал он. – Имеешь шанс!

– Ты так думаешь? – вяло отзывалась Лийне.

– Определенно! Ты знаешь, я уезжаю…

– Куда? – поинтересовалась она, запуская указательный палец в банку с малиновым джемом.

– В Лондон.

– Надолго?

– Навсегда. Меня пригласили в Национальный оркестр. Это большая честь!

Она громко отрыгнула.

– Бросаешь, значит?

– Я же тебя никогда не любил!..

– Ты очень жестокий человек! – из ее глаз вытекли две огромные слезины и скатились в мороженое. – Ты превратил меня в корову, у которой нет молока. Она все жрет, а молока все нет! Вот дура, не понимает, что сначала необходимо отелиться, а потом и молочко появится!

– Посмотри на себя в зеркало! – разозлился Костаки. – Ты хочешь, чтобы твой ребенок походил на тебя?

Она завыла от ненависти к нему и к себе.

– Заведи себе собачку! – посоветовал он. – Вместе жрать будете!..

В последнюю ночь перед отъездом, когда Роджер спал и ему грезились музыкальные триумфы, она чуть не перегрызла бывшему другу горло. Вцепилась зубами в кадык, зарычала и рванула что было силы.

Он проснулся от страшной боли и, увидев ее с окровавленным ртом, наотмашь ударил Лийне кулаком в лицо. На мгновение ему показалось, что это и не лицо вовсе, а задница! Она рухнула с кровати на пол, он прыгнул следом, чтобы добить, но жирная финка уже вовсю храпела, а из кровавого рта рассеивались по комнате коньячные молекулы.

На следующий день она провожала его в аэропорт. Шла за ним с его чемоданами действительно как корова и приговаривала:

– Ты английская свинья!

Он кивал, соглашаясь.

– Подонок!

– Да-да…

– Ты украл мою жизнь!

– Да-да…

Взлетая, он вдруг подумал, что будет скучать по ней. Роджер закрыл глаза, пытаясь представить себе ее лицо, но воображению представлялась только огромная задница. Далее он заснул…

Она сутки просидела в аэропорту и все глядела в небо, куда вознесся ее возлюбленный…

Как-то раз, зайдя к Мушарафу купить какую-нибудь антикварную мелочь, Роджер по приглашению индуса спустился с ним в офис попить кофе да поболтать о том о сем. По телевизору шли новости изо всех горячих точек мира. Мужчины обсуждали политику Британии, когда в завершение новостного блока показали сюжет о чемпионате мира по пожиранию хот-догов.

На экране возникло женское лицо с открытым ртом, в котором исчезали с невероятной скоростью вереницы сосисок, а голос диктора сообщил, что на сей раз победила финская девушка Лийне Коломайнен.

– Я с ней жил девять лет! – вскричал Роджер, напугав Мушарафа. – В Хельсинки! Это я ей посоветовал участвовать в соревнованиях!

– Ты ее любишь? – поинтересовался индус.

– Что ты!.. – махнул рукой Костаки.

– Мне такие женщины нравятся! – сказал Мушараф, и его черные глаза заблестели.

– О чем речь? – хохотнул Роджер. – Поезжай в Хельсинки в турпоездку! Адрес ее я тебе дам!

– И что я приеду? Она меня взашей вытолкает!

– Не вытолкает!.. Скажешь, что от меня!..

– И дальше что?

– Теперь слушай меня внимательно! – поднял указательный палец Роджер. – Главное, – он понизил голос, – главное, чтобы она выпила пятьдесят граммов коньяка!..

Через месяц сын индийского народа вернулся в Великобританию и задал своему товарищу нескромный вопрос:

– Почему ты с ней не спал?

– Я спал.

– Я имею ввиду, как мужчина с женщиной, – уточнил Мушараф.

Роджер пожал плечами и принялся рассматривать балийский колокольчик семнадцатого века с бронзовой крысой вместо ручки.

– Ты знаешь, – продолжил индус, – она потрясающая женщина! В ней столько темперамента неизрасходованного! Она за неделю потеряла десять килограммов веса!

– Я знал, что ты не подведешь! – отозвался Роджер и позвонил в колокольчик.

– А еще, – Мушараф понизил голос, – а еще она позвонила мне на прошлой неделе и сказала, что беременна…

– Поздравляю!

Костаки почему-то испытывал раздражение на Мушарафа, а представив себе Лийне беременной от индуса, и вовсе почувствовал отвращение.

– Ты знаешь, я всегда мечтал о ребенке!

– Она тебе родит, – подтвердил Роджер и протянул Мушарафу колокольчик. – Крысу родит!

Сквозь смуглую кожу на лице индуса проступил румянец.

– Конечно, ты мой товарищ и ты познакомил меня с Лийне, но теперь меня много связывает с ней, так что прошу тебя не ранить мои чувства!

– Хорошо, – согласился Костаки и не прощаясь вышел из магазина.

Они не общались несколько месяцев, пока Мушараф сам не позвонил и не сообщил, что перевез Лийне в Лондон и пять дней назад она разродилась мальчиком.

– Она назвала моего сына твоим именем! Я был против, хотел, чтобы в честь деда, но она настояла! Очень сильная женщина!

После этого сообщения у Костаки долго щипало в носу, и он даже закапал в ноздри капли от простуды…

Мужчины, как и раньше, стали встречаться в магазине Мушарафа, но как ни приглашал индус прийти в гости посмотреть ребенка, Костаки всегда находил причины, чтобы отказаться…

После переезда из Хельсинки в Лондон Роджер лишь через два года навестил мать и нашел ее сильно изменившейся.

– Я работаю в Лондонском симфоническом! – объяснил он причину приезда. – Я живу в съемном доме.

– Почему не в нашем? – спросила Лизбет.

– Каждый человек имеет право на одиночество… Кстати, тебе очень идет быть лысой! – сказал Костаки и подумал, что теперь ее лицо, лишенное обрамления волос, стало точной копией задницы. – Пока!..

– Сколько мне осталось? – спросила она на следующий день у Алекса.

А он подумал, что эта исхудавшая до костей женщина пережила все мыслимые и немыслимые отпущенные ей медициной сроки. Еще он подумал, что есть Бог, который любит эту странную и одинокую женщину, и что он, доктор Вейнер, раб Божий, делает все возможное, чтобы Лизбет жила как можно дольше!..

– Может быть, год, – ответил Алекс, и сам в это не поверил…

* * *

Через неделю после того, как Роджера Костаки уволили из оркестра, он сел в самолет и прилетел в Австрию. Арендовал в аэропорту машину и поехал через всю страну в местечко Ваттенс, к новому месту работы.

«Эти австрияки, пожалуй, и по-английски не разговаривают?» – размышлял Костаки в пути, но в первом же придорожном кафе его вкусно накормили и рассказали на хорошем английском все местные новости.

Болтливые, сделал вывод Роджер…

Лишь поздней ночью он добрался до «Swarovski». Несмотря на поздний час, его ждал директор музея, назвавшийся герром Риделем. Он долго говорил о невероятном счастье заполучить к себе столь выдающуюся звезду мировой музыки и о том, что теперь их ждет еще большее процветание! После вступительного слова герр Ридель предложил герру Костаки отужинать в его скромном доме.

– Моя жена будет рада знакомству со всемирно известным музыкантом!.. Австрийские женщины так мало видят! У них ведь вся жизнь три «К»! – После недоуменного взгляда Роджера герр Ридель расшифровал: – Кирха, кюхен, киндер! – и, расхохотавшись, перевел шутку на английский: – Церковь, кухня, дети!

Костаки ради приличия улыбнулся, от ужина отказался. Он поселился в хорошем пансионе, неподалеку от места работы. В пансионе имелась достопримечательность – попугай Лаура, которая была знакома с Гитлером, останавливавшимся в гостинице в тридцать третьем году. Каждый раз, спускаясь к завтраку, Роджер мечтал удавить Лауру, но не за то, что она зналась с палачом всех народов, а за ее возраст. Лауре исполнилось сто четырнадцать лет, и говорили, что проживет она как минимум еще столько же!..

Его потрясло то, что он увидел в музее! Ценитель прекрасного, он двое суток, лишь с перерывом на ночной сон, бродил по залам и восхищался стеклянными шедеврами. Его допустили даже в запасник, где хранились вещи уникальные, предназначенные для государственных подарков… Казалось, что стекло «Swarovski» вобрало в себя само солнце, столь блистательным оно было!

Роджер с превеликим удовольствием сел в кресло, помещенное в нише под потолком самого большого зала, поставил перед собою пюпитр с нотами, достал из чехла палочку и кивнул герру Риделю. Директор ткнул в кнопку проигрывателя, и зал наполнился гениальной музыкой Шостаковича.

Глаза Роджера были прикрыты, он наслаждался музыкой, сливаясь с нею посредством волшебных звуков треугольника, а герр Ридель, наблюдающий за первым выступлением Роджера Костаки, мысленно вопрошал себя, отчего небо обошло талантом его!

А Роджер, добравшись до тридцать девятой цифры, с несравненным наслаждением выхватил из чехла Жирнушку и отыграл ею вместо написанного легато восторженное стаккато.

– Стаккато! – шептали его губы. – Стаккато!..

Костаки не заметил, как пролетели первые три месяца его работы в музее. От исполнения музыки, угодной его душе, Роджер даже несколько умиротворился и стал ходить в гости к герру Риделю, жена которого прекрасно готовила свиные ножки и была набожной женшиной. Детей у четы Риделей не было.

Как-то Костаки, заканчивая обед вишневым пирогом, проговорил почти про себя:

– Кирха, кюхен, киндер…

Фрау Ридель не сумела скрыть набежавших слез, а ее супруг, покраснев, оправдывался за Костаки, мол, это он ему немецкую шутку рассказал.

Как-то в пятницу, вечером, когда свиные ножки были съедены и запиты местным пивом, герр Ридель поведал Роджеру странную историю.

Он рассказал, что утром к нему обратился какой-то человек с бородой по пояс и волосами по плечи. На человеке было надето что-то вроде сутаны, но необычного кроя, к тому же платье его было нечистым и старым. Человек назвался русским странником и предложил герру Риделю бесплатный экспонат невиданной красоты. Стеклянная женщина в полный рост! Для ознакомления с экспонатом странник пригласил директора музея в комнату пансиона, где герр Ридель обнаружил живую женщину, действительно невиданной красоты, но совсем не из стекла, а из плоти и костей. Но русский настаивал, что женщина стеклянная, что она феномен и столь же хрупка, как стекло.

– Вы понимаете, что я был вынужден тотчас уйти! – сказал герр Ридель. – Этот русский какой-то сумасшедший! Кстати, он поселился в вашем пансионе!

«Не хватало в пансионе только русских психов», – подумал Роджер…

На следующее утро музыкант увидел русского за завтраком. Прошло лет десять, но он его узнал.

– Отец Филагрий! – неожиданно для себя вскричал Роджер и вскочил.

Русский с удивлением посмотрел на приближающегося человека и проглотил находящийся во рту творог.

– Вы не узнаете меня? – с вопросом уселся рядом с русским Роджер.

Монах отрицательно покачал головой.

– Мы встречались! На острове Коловец! Вы тогда схимником были!

– Это вы на колоколах играли? – вспомнил русский.

– Вот видите… – Роджер машинально отщипнул от хлеба кусочек и положил в рот. – Невероятно после России встретиться здесь, в Австрии…

– Что же невероятного? – поинтересовался странник, возобновив поедание завтрака.

– Говорят, с вами женщина?

– Кто говорит?

– Герр Ридель… Директор музея… Я работаю в музее музыкантом.

– Для чего в музее музыкант?

– Я играю на треугольнике… Это как бы музыка стекла…

– Незавидна роль игрока на треугольнике! – русский положил в тарелку еще творога и обильно залил его вареньем. – Но кому на роду написано быть солистом, а кому аккомпаниатором! – сказал.

Роджер хотел было разозлиться, но не смог. Он покачал головой и ответил:

– Вы правы… Кому на роду написано быть схимником, а кому туристом!

Колька вдруг захохотал, да так громко, что откликнулась Лаура, прокричав троекратно: «Хайль Гитлер!»

– Герр Ридель сказал, что вы не один прибыли сюда? – продолжал интересоваться Костаки.

– Верно, – согласился русский, отсмеявшись. – Кстати, – встрепенулся Колька, – вдруг вы мне поможете? Вы же ценный музейный работник!..

– Мне герр Ридель говорил, что вы привезли с собою женщину? Стеклянную?..

– Да-да! Именно стеклянную! И вы должны посодействовать, чтобы ее устроили в музей!

– Но герр Ридель утверждает, что женщина живая…

– Хотите посмотреть? – предложил странник.

– Отчего же нет…

Они вышли из столовой, и Роджер, шагая вслед за русским, испытывал странное волнение, можно даже сказать, смутное предчувствие, но что предчувствовал Костаки, было неизвестно ему самому.

Русский вставил ключ в замочную скважину, обернулся к Роджеру и спросил:

– Готовы?

Костаки кивнул и ощутил, как с ладоней стекает пот. Схимник толкнул дверь и взмахнул руками:

– Смотрите!

Она лежала на кушетке с гнутым подголовником, и в ее огромных глазах заключалось страдание.

– Это она! – произнес схимник и закрыл за собою дверь.

Когда Роджер увидел ее, то испытал такое чувство, словно в грудь ему залили расплавленный свинец. Ноги его затряслись как от голода, а пот с ладоней потек на ковер ручьем.

Тем временем русский продолжал нахваливать экспонат.

– Уникальной красоты женщина! Редкая болезнь сделала ее кости стеклянными! Одно неосторожное движение – и жизнь можно разбить, словно стекло! Где ей еще место, как не в музее! Живое стекло!

А Костаки все продолжал смотреть на женщину и приходил в огромное смущение от чувств, постепенно завладевающих его душой. Он чуть не заплакал, когда увидел кисть ее руки, выглядывающую из-под пледа: тонкую, бледную, с длинными сухими пальцами.

– Ее зовут Миша.

Роджер вздрогнул.

– Да-да, – подтвердил странник. – Мужское русское имя.

– Роджер, – назвался музыкант и покраснел. – Костаки…

Она слегка качнула головой и слабо улыбнулась бесцветными губами.

Ее улыбка, будто стрела амура, попала в сердце Роджера и нанесла ему рану. Впрочем, болело сладко…

– Здравствуйте, – прошептал музыкант.

– Ну что, – поинтересовался русский, – будете способствовать, чтобы ее в музей приняли?

– Конечно, конечно!

– А теперь пойдемте пить кофе!

Странник почти вытолкал Роджера из комнаты, но тому показалось, что он успел перехватить взгляд прекрасной девушки, и почудилось ему, что взгляд этот молит о помощи!

Они сидели в баре, и кофе то и дело попадал Роджеру не в то горло.

– Скажите, – попросил он, откашливаясь, – скажите… Помните, когда я был у вас на острове, вы поведали мне, что злость во мне от сокрытой любви. Помните?

Русский пожал плечами.

– Ко мне по нескольку человек в день приходили… Всего, что говорил, не упомнишь.

– Вы ее имели в виду? – с жаром в голосе спросил Роджер.

– Да что вы! Я ее знаю всего пару месяцев! К тому же десять лет назад она была ребенком!

– Так про кого вы говорили?

– Понятия не имею!.. – Глаза схимника вдруг стали хитрыми, и он предложил: – А давайте меняться?

– Что на что? – непонимающе спросил Роджер.

– Я предлагаю вам Мишу… Вы сами устраиваете ее в музей… Ведь она понравилась вам?

– Что должен я? – поинтересовался Костаки, и голос его дрогнул.

– Малость… Мне нужен билет до Санкт-Петербурга…

Роджер прочистил горло.

– Я согласен…

– У вас есть при себе деньги?

– Да-да, – торопливо ответил Костаки, отер потные ладони о брюки и вытащил из заднего брючного кармана несколько бумажек по пятьсот евро. – Этого хватит? Если нужно, я тотчас поднимусь в свою комнату и принесу сколько надо.

– Этого достаточно, – ответил русский, не считая, спрятал деньги и протянул музыканту ключ.

– Мне?..

– Вам, вам! – подбодрил схимник. – Ключ от стеклянного счастья!.. Как я обманут…

– Что вы сказали? – не расслышал последнего Роджер, взяв в дрожащую руку ключ.

– Да так… – Глаза русского перестали быть хитрыми, показалось на мгновение, что слезы накатили на черные зрачки под густыми бровями. – Для вас это неважно… Прощайте!

Он встал, одернул подрясник, руки не подал и вышел из гостиницы. Сел в арендованный автомобиль и помчался в Вену…

* * *

Подлетая к Санкт-Петербургу, он глядел в иллюминатор на Ладожское озеро и плакал. Слезы стекали по его лицу открыто, прячась в густой бороде.

– Вам плохо? – спросила стюардесса с голубыми волосами Кольку.

– Да, – ответил он.

– У нас есть аспирин…

Продолжая плакать, он улыбнулся, показывая голубоволосой девушке черный провал вместо передних зубов.

– Ступай, милая! Мне уже лучше!..

Первый же попутный грузовик взял батюшку и повез на военную базу, откуда летали вертолеты до Валаама.

Когда Колька после долгой разлуки услышал рев Ладоги, не желающей встать подо льды, он вновь заплакал, но почти ураганный ветер осушил лицо в мгновение одно.

– Когда полетим? – спрашивал он у майора.

– Непогода, батюшка! – отвечал военный. – Как только ветер поутихнет, тогда… А пока идите в вагончик, там матрасы есть…

Колька трое суток лежал и глядел из окошка вагончика в озерную даль, пытаясь высмотреть родной Коловец. Иногда ему казалось, что видит он маковку храма, тогда душа в груди сжималась, словно у ребенка, которому обещали что-то, но неизвестно, когда дадут… Он спал, и во сне к нему приходили различные видения. Приснился Зосима с Валаама, а потом Миша в сон вошла, совсем здоровая… А потом кто-то на ухо принялся орать!

Колька проснулся и увидел над собой лицо майора.

– Летим, батюшка! – кричал летчик.

Сон разом покинул его. Колька вскочил на ноги и побежал за военным.

Ветер поутих, но совсем немного. По-прежнему выл, заглушая вертолетные моторы. В кабине было так холодно, что на стенках проросла изморозь.

– Немного потрясет, батюшка! – предупредил пилот.

Трясло так, что казалось, сам черт душу вытрясти возжелал. Из иллюминаторов не видать ничего – снег залепил стекло. А в животе у Кольки, несмотря на погодные условия, так сладко было, как не случалось уже давно.

В кабине появился майор.

– Валаам, батюшка! – прокричал он. – Сядем на минуту, провизию выгрузим, а потом на Коловец!

– Хорошо, хорошо! – кивал головой Колька.

А потом они чуть не разбились. Вертолет попал в струю урагана и рванулся с небес.

Колька не испугался, только крестился быстро, вспоминая молитвы. Почти над самой озерной поверхностью машина неожиданно выправилась, дернулась еще несколько раз, а потом вновь набрала высоту… Через час они сели на Коловце.

– До свидания, батюшка! – прокричал майор, но Колька не ответил, а быстро шел, опустив голову.

Он спешил к скиту и слышал за собой:

– Вернулся… Схимник наш вернулся!

А он шел все быстрее, пока его не нагнал отец Михаил.

– Вернулись?..

Колька вытащил паспорт и протянул настоятелю.

– Сожгите! И прошу вас, не пускайте ко мне никого. Год не пускайте! Грешен я…

Отец Михаил счастлив был возвращению схимника, а потому со всем радостно соглашался.

– Сожгу паспорт! И никто к вам, отец Филагрий, не придет! Я вам за это ручаюсь!..

После этих слов настоятель отстал, а Колька почти побежал к скиту, а когда добрался и вдохнул сосновый дух, бросился грудью на пол, раскинув руки, и закрыл глаза…

Он лежал так недвижимым пять дней. Он почти умирал от холода и жажды. Его человеческое сознание превратилось в ледышку, лишь обмороженная душа дергалась за грудиной.

А к ночи его спросили:

– Каешься?

И этот вопрос освободил от заморозков его сознание, он открыл глаза и ледяными губами прошептал:

– Каюсь! – Потом встал на карачки и повторил: – Каюсь!..

А еще потом он поднялся на ноги, душа расправилась, и закричал Колька Писарев во все горло:

– Ка-юсь!!! Ка-юсь!!! Ка-ю-юсь!..

Человеческий голос пролетел над тяжелой ладожской водой, добрался до храмовой колокольни и сдвинул язык главного колокола. Колокол пропел низко и печально. Ветер, подумали в монастыре…

* * *

Попугай Лаура неожиданно покинула свое место и принялась летать по всей гостинице, роняя на постояльцев голубое перо и фекалии.

Роджер просидел возле Миши почти неделю. Он говорил девушке, что полюбил ее с первого взгляда, что с ним подобного не случалось никогда и вообще он в любовь не верил. А она зажгла все его существо, и боится он сгореть от безответного чувства!

Заполучив Мишу и объясняясь ей в любви, он забывал кормить девушку. Ее тело все более истончалось, а глаза становились блескучей, словно вся жизнь из тела перелилась в зрачки.

– Я вас люблю! – неустанно повторял Костаки. – Я богат и талантлив!

А она отвечала, что не предназначена для любви, что Бог отобрал у нее такую возможность.

– Мне нельзя заниматься любовью! – слабым голосом сообщила она. – Никогда…

А Роджер обрадовался ее словам и принялся объяснять ей свою теорию, что он принадлежит к будущему цивилизации, в которой одни будут размножаться, а другие заниматься творчеством и наукой.