Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1"

Автор книги: Дмитрий Мачинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Дмитрий Мачинский
Скифия – Россия
Узловые события и сквозные проблемы
Том I

Научный редактор В. Т. Мусбахова

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

На обложке: Нащитная бляха в виде фигуры оленя из Костромского кургана. Золото. Около 600 до. н. э. Государственный Эрмитаж. Фото В. С. Теребенина

© Д. А. Мачинский (наследники), 2018

© В. Т. Мусбахова, вступительная статья, 2018

© Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, 2018

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2018

© Издательство Ивана Лимбаха, 2018

* * *

Введение

I. «Древо России» Д. А. Мачинского
В. Т. Мусбахова

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света.

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.

А. К. Толстой

Новое миросознание – всегда чудо, т. е. нечто сверхприродное и непредысчисляемое, к нему можно только готовить себя и молиться о нем, его нельзя искусственно придумывать или конструировать, оно явится неизвестно когда, явится как свет или огонь, или вырастет, как дерево.

Д. А. Мачинский

В 1992 году в журнале «Юность» было опубликовано эссе под названием «Древо России». Его автор, пятидесятипятилетний историк и археолог Д. А. Мачинский, был к тому времени не только хорошо известным в научных кругах сотрудником Эрмитажа – на его циклы лекций о русской истории и литературе в разных аудиториях города собиралась многочисленная публика. Этот текст писался как часть целого, в котором Д. А. Мачинский замышлял обобщить свое видение процессов, с глубокой древности протекавших на территории будущего Российского государства и приведших к его оформлению. Он дает многое для понимания характера и направленности научного поиска его автора, показывая, что его необычайно широкие и во временном, и в пространственном смысле исследовательские интересы – от Южной Сибири до Северного Причерноморья и Эгеиды, от Дуная до Балтики, от эпохи ранней бронзы до эпохи переселения народов и раннего Средневековья – были не произвольным набором тем чрезвычайно эрудированного ученого, но арсеналом средств, с помощью которых он стремился решить главную для себя задачу – обнаружить начала, корни «древа России», понять особенности его роста и, наконец, уловить условия поддержания его в жизнеспособном состоянии. Последнее представляет собой высшую интенцию раздумий, основанных на изучении истории, – попытку, опираясь на диагностику прошлого, избавить «древо» от застарелых болезней, защитить от новых и тем самым обеспечить его здоровое существование в будущем. Эта по существу историософская забота о будущем России прочитывается во многих работах Д. А. Мачинского, особенно в обобщающих статьях последнего периода, но нигде ее суть не была выражена так компактно, всеобъемлюще и доходчиво и при этом в таком оптимистическом ключе, как в той публикации в «Юности».

Оптимистическая тональность и устремленность в будущее исчерпывающе объясняются временем написания этого текста, когда Россия, оказавшись на обломках советской империи, должна была выйти из состояния распада и застоя, заново осознать самое себя и нащупать новые пути. Это было время открытых возможностей, и не удивительно, что оно вызвало к жизни самые разные попытки осмысления того, куда и как двигаться (вспомним, к примеру, знаменитую статью А. И. Солженицына «Как нам обустроить Россию»). Конечно же, все они обращались, как к своему источнику, к дореволюционной истории России, и это само по себе показывает, что советский период рассматривался как уклонение от магистрального пути русской истории, как заблуждение и морок, приведшие на грань распада, а точнее – как выпадение из времени и из истории.

Общее для времени стремление вновь найти себя в контексте русской истории, заново установить связи с золотым фондом русской культуры в случае Д. А. Мачинского имело несколько особенностей. Первая касалась широты обзора прошлого. В силу профессиональной подготовки ученый подошел к проблеме, не ограничившись исследованием ствола, но стал продвигаться вглубь и вширь, желая разобраться в особенностях корневой системы древа России. И трудно сказать, что было в начале: профессиональные ли занятия привели к обобщениям историософского характера, естественным образом спроецированным в будущее, или изначальное, данное судьбой вопрошание о судьбах России подтолкнуло его уже в юности к выбору определенных тем для исследования. В пользу второго, пожалуй, свидетельствует совершенно особый опыт русской культуры, который отличал Д. А. Мачинского от большинства современников, в том числе тех, кто размышлял на тему будущего России. Личность Д. А. Мачинского, как отмечали многие, была живой связью между железным веком, в котором протекала его жизнь, и веком Серебряным, где находились его физические и духовные корни. Действительно, по своему происхождению он был отпрыском Серебряного века, чудом уцелевшим в пожарах столетия (о своей многочисленной родне Д. А. Мачинский замечательно написал в посвященной дочери и изданной посмертно книге «Сага об Анне»). Но само по себе это обстоятельство не имело бы такого значения без раннего осознания им значения русской культуры и прямого отождествления себя с ней через язык поэзии, который стал для него родным языком. Именно в этом, а вовсе не в феноменальной памяти крылась уникальная способность Д. А. обильно читать по памяти русских поэтов. В «годы безвременья» русская поэзия оставалась живой водой ушедшей с поверхности жизни русской культуры.

Это обстоятельство, возможно, объясняет феномен Мачинского-исследователя. Поэзия как особый провидческий орган русской культуры воспитала в нем потребность и пристрастие к постижению русской судьбы. А присущее ей стремление «за все пределы» сообщало этим поискам космоонтологическую окраску, потребность в осмыслении вопросов бытия во всемирном масштабе, в чем уже прямо ощущается наследие русских мыслителей второй половины XIX – начала XX века, также постоянно обращавшихся к русской поэзии, а зачастую и бывших ее творцами. Пожалуй, самым поздним плодом этого синтеза было явление Д. Андреева и его «Розы мира», во многом определивших мироощущение Д. А. Мачинского. Но начало его, обращенное к собственно русской истории, лежит в «былинном» творчестве А. К. Толстого, которое лишь внешне облечено в потешную форму («Русская история от Гостомысла»). Д. А. Мачинский много взял от этого непринужденного сказительства, пересыпанного точнейшими характеристиками этнопсихического склада русской нации. Сказительство предполагает озарения, нисходящие на поэта в процессе сказывания. Не это ли подразумевал Д. А. Мачинский, говоря: «Чтение лекций я всегда воспринимал как продолжение древнего дела народных сказителей, и сказительство это весьма способствовало кристаллизации моих взглядов и сложению концепции».

Однако другой важнейшей составляющей личности Мачинского был строгий аналитический ум, нашедший себе широкое – и относительно свободное – поле для применения в археологии. Древность обеспечивала безопасную дистанцию от современности, а изучение материальной культуры было своего рода гарантией от подозрений в идеологически сомнительных взглядах[1]1
  На этот счет можно привести любопытное свидетельство самого Д. А. Мачинского о Л. И. Крушельницкой, известной исследовательнице кельтских памятников Прикарпатья, с которой он поддерживал дружеские отношения. Л. И. Крушельницкая, происходившая из семьи видных деятелей украинской культуры Львова, потерявшая почти всех своих родственников в репрессиях 20–30-х гг. XX в., спаслась, по ее словам, «зарывшись в землю», т. е. став археологом.


[Закрыть]. Свобода этого поля от прямого давления идеологии была обусловлена и тем, что археология как самостоятельная дисциплина вновь обретала себя в послереволюционные годы, но развивалась, несмотря на потери, на высокой волне русской, и в частности санкт-петербургской, историко-филологической школы: студенты 20-х годов XX века, среди которых был и Алексей Мачинский, отец Д. А. Мачинского[2]2
  См. статью Н.Ю. Смирнова «Археолог Алексей Владимирович Мачинский» в: Ладога и проблемы древней и средневековой истории северной Евразии / Сборник статей по материалам XIX и XX Чтений памяти Анны и Дмитрия Алексеевича Мачинских. СПб.: Нестор – История, 2016. С. 6–43.


[Закрыть], учились у профессоров старой школы, а им самим предстояло создать костяк будущей ленинградской археологической школы. Таким образом, критический аппарат и научный метод будущего исследователя развились в благоприятных условиях, при чутком участии превосходных учителей и в относительно свободном пространстве бурно развивавшейся отечественной археологической науки.

Эти стороны личности, вероятно, и предопределили синтез историософской устремленности и строгого научного поиска, вооруженного инструментарием археологии, в творчестве Д. А. Мачинского. Провиденциальность русской поэзии, в наивысших своих проявлениях касающаяся общемировых судеб, в сочетании с превосходной выучкой исследователя прошлого создали феномен этого ученого.

Что казалось и продолжает казаться важным и по сей день актуальным в той давней публикации? Прежде всего ясное понимание того, что в силу географии Россия обречена на масштабность: «Я в отличие от многих произношу слово „империя“ без ненависти или восторга. <…> Единство России (в любых формах) может быть сохранено и возрождено, да и сами эти формы могут быть выработаны лишь при неосознанной, а лучше осознанной, апелляции к крупным реалиям, идеям, образам и силам, которые предопределили имперское единство на территории, именовавшейся древними греками Скифией». В этом смысле империя как тип государства, осуществленный Россией, может быть трансформирован на новом этапе с учетом пережитого травматического опыта в нечто новое, способное, приняв вызов времени, организовать свое огромное целое на более справедливых и органичных основаниях. В тесной связи с этим второй момент – отчетливое осознание особой роли великороссов (нынешних русских в дореволюционной терминологии) вбирать и объединять в себе, претворять в российскую культуру самые разнообразные компоненты освоенной ими географии. Российская нация в силу сформировавших ее исторических обстоятельств – исходно полиэтнична: «Тенденция к национальному обособлению и чистоте глубоко противоречит всей истории русских и великороссов, построенной изначально на органичном и непрерывном, сознательном и бессознательном вбирании в себя разнообразных этнических компонентов, вносивших свой вклад в формирование генофонда, этнопсихологии, религиозности, социальности и т. д., – компонентов, не изменявших, однако, до сих пор природу единого „государственного стержня“ русско-великоросского сознания и истории». Наконец, чрезвычайно важным представляется разъяснение Д. А. Мачинского о трех русских народах, имеющих общие корни в Древней Руси, и избавление этнонима «великоросс», к сожалению упраздненного, от имперско-шовинистической шелухи, навязанной ему ложно понятым интернационализмом в советское время: «Только больное советско-российское самосознание могло из всей гаммы смысловых оттенков в самоназваниях (великороссы, малороссы. – В. М.) акцентировать именно имперско-шовинистический и посему – упразднить сами названия. <…> Однако – в эпоху провозглашенного „братства народов“ – почему было не обратить внимания на другие, основные оттенки, на всю смысловую гамму? И тогда оказалось бы, что прилагательное „великий“ в именовании части русских означает – не более чем в названии „Новгород Великий“ – просто большие размеры территории расселения, ведущую роль в воссоздании единого государства и государственного самосознания и отсюда – большую, „великую“ меру ответственности за все, содеянное в России».

Таково, на наш взгляд, основное послание эссе Мачинского. В первое десятилетие XXI века, по завершении переходного периода 90-х годов, когда стало ясно, что в силу разных причин, в том числе из-за болевого шока недавних перемен, российское самосознание ищет знакомых путей, поводов для оптимизма значительно меньше, этот текст стал казаться несколько утопическим. Однако на фоне последних событий, когда все опасности повтора пройденного, хождения по заколдованному кругу собственной истории все более очевидны, он вновь приобретает ценность неусвоенного урока. Именно поэтому мы сочли необходимым опубликовать его – как послание в будущее.

Д. А. Мачинский
Древо России[3]3
  Впервые: Юность. 1992. № 3. С. 66–70.


[Закрыть]

Эта книга о корнях российской истории, а отчасти – и о едином стволе ее, и об отдельных ветвях, и совсем немного – о цветах и плодах – пишется <…> в начале последнего десятилетия двухтысячелетней христианской эры, а если принять во внимание, что реально Иисус родился около 7–4 годов до н. э., то и совсем на исходе христианского двухтысячелетия.

Последнее столетие, как ни одно предшествовавшее, воплотило многие мечтания человечества – преимущественно в области внешнего освоения и устройства жизни – и вместе с тем, как ни одно другое, обнажило всю мерзость, укорененную в человеческой природе, и ослабило надежды на ее преображение. Это столетие первых мировых войн и первой системы всемирной безопасности. Россия, сыгравшая одну из ведущих ролей и в том и в другом, на утренней заре столетия подарила миру странный цветок своего Серебряного века, уместившегося в три десятилетия, – века небывалых начинаний в сфере духа и в области культуры, среди которых центральное место занимает феномен русской религиозной философии, истинное воздействие которой на широкие и глубокие пласты российского общества начинается только ныне, на исходе столетия. И та же Россия в том же столетии реализовала совершеннее и завершеннее, чем кто-либо <…>, ад на земле, его круги по нисходящей и восходящей вплоть до самых низких и мерзостных. И, находясь на низшем круге собственного ада, вступила в противоборство с Германией, творившей свой ад в центре Европы, и – ад восстал на ад – победила ее, спася мир от болезни более опасной, чем поразившая Россию, так как классический фашизм грозил перерождением важнейшему органу земного сознания – европейской цивилизации.

В уходящем столетии человечество совершило невероятное погружение в тайны вещественного микромира и устройства Вселенной. Но по-прежнему практически запечатаны недра земли, мы плохо знаем «внутреннюю жизнь» нашей уникальной планеты даже на физическом уровне, а тем более – на уровне Планетарного Сознания, его различных сфер и энергетических каналов, а сущность человеческой души и соотнесенность ее с различными уровнями Мирового Сознания постигаются нами, пожалуй, менее глубоко, чем древними. На путях самопознания мы еще не обогнули «мыс Доброй Надежды», не исследовали всерьез грань между жизнью и так называемой смертью, не говоря уж о более дальних областях Великой Жизни Сознания.

Можно предположить, что самые великие открытия, самые смелые путешествия, полеты и погружения в ближайшие десятилетия будут совершены (а отчасти уже совершаются) на путях, ведущих в глубь человеческой души и земной природы, к постижению различных сущностей, уровней и форм Космического и Планетарного Сознания.

Все свидетельствует о том, что человечество, впервые в середине XX века организовавшее себя как мировое сообщество, ныне, на рубеже II и III тысячелетий христианской эры, подошло к существенному рубежу в своей истории. Тонкая пленка человеческого сознания, распластавшаяся на поверхности земли, пытается пульсировать как единый организм. Из всех цивилизаций, образующих этот организм, наиболее радикальным изменениям как внутреннего уклада, так и в сфере внешних отношений подвержена ныне Российская цивилизация (а также та часть человечества, которая вольно или невольно была вовлечена в большевистский эксперимент). И суть российской метаморфозы отнюдь не только в том, что жуткий эксперимент, поставленный на российских просторах, исчерпал себя, – нет, ныне намечается и изменение некоторых принципов всей российской истории. Многое в России ныне происходит впервые всерьез за ее тысячелетнюю историю, и, хотя некоторые из этих новаций для европейской и североамериканской цивилизаций отнюдь не новы, можно не сомневаться, что своеобразие российских традиций переработает общечеловеческие институты в нечто невиданное ранее.

В известном смысле в России заново начинается ее история, прошедшая через период «антиистории», начало которого отмечено обещанием «клячу истории» загнать (В. Маяковский), а весь период заслуженно получил имя – «годы безвременщины» (Б. Пастернак). Заметим, что некоторое «выпадение» России из истории Европы и Азии, а позднее и из мировой истории (отчасти связанное с ее местом на карте), имело место и ранее. Однако происшедшее в XX веке беспримерно и, хотелось бы надеяться, неповторимо. Имело место некое «нисхождение во ад» в немыслимой роли – претерпевающей муки на всех его кругах. Но если спуск происходил стремительно, то восхождение растянулось, пытку заменила растлевающая души ложь, пронизавшая почти все уровни жизни и своей системностью и всеохватностью создавшая у большой части населения ощущение стабильности и «нормальной жизни».

Но и через «выпадение из истории», через «нисхождение во ад» Россия участвовала в мировой истории, только особым, уникальным способом – вводя опыт рукотворного, земного ада в «сокровищницу мировой истории» как некий противовес и общечеловеческий урок.

Ныне, в 1991 году, Россия вновь вернулась в поток мировой истории. Однако вживление в историю, новое «воплощение» в органичные государственные формы могут быть не менее мучительными, чем некоторые этапы недавнего периода.

В европейско-североамериканской и дальневосточной цивилизациях за последние полвека, упрощенно говоря, жизнь удалась. Другие – исламская, китайская – вполне нашли себя в традиционных или отчасти во вновь обретенных формах осмысления и организации жизни. В России же, после крушения большевизма, образовалась опасная пустота в экономической, социальной, политической, идеологической, культурной и духовной сферах, пустота, один из истоков которой уходит в некое «зияние», возникавшее временами в российской истории и ранее. У нас «жизнь не удалась», нам снова «нечего терять, кроме…» этой пустоты, жаждущей наполниться чем-либо. И в этом – великие возможности и великая опасность.

Навряд ли одни экономические преобразования (при всей их неотложности сейчас) надолго решат проблемы России, поскольку в ее этнопсихологии и истории есть, наряду с «экономической», некая «антиэкономическая» струя. Ортодоксальный марксизм, боготворивший экономику, блестяще доказал это, создав в России с помощью нарушения ряда законов экономики самое мощное в военном отношении государство в мире, обладавшее уникальной «морально-политической» монолитностью.

Ныне наша страна, неудержимо (как кажется) распадаясь на отдельные государства и «зоны», признает как связующую реальность лишь то, что именуется «единым экономическим пространством». Но жажда национал-демократической, национал-религиозной или национал-большевистской самостоятельности, да и просто ненависть к утомившей идее Центра, делают свое дело – и «экономическое пространство» может легко превратиться во множество отдельных государств с весьма различными политическими устройствами и ориентациями.

Идея суверенного национального государства, охватившая почти все этносы «Союза», увлекла и кое-кого из великороссов, но именно для них она, что также осознается многими, особо и опасна. Если идти по пути превращения идеи «национального суверенитета» в некую непререкаемую догму и при этом признавать нерушимыми все административные границы национальных республик, областей и округов, то окажется, что области, административно принадлежащие великороссам, образуют дырявое кружево земель от Балтики до Охотского моря, без целостного единства, и географически естественно распадающееся на три (а то и более) части. Русские, и особенно великороссы, всегда были тем связующим материалом, который заполнял и цементировал, отнюдь не только экономическое, пространство Российской империи. И теперь, при разделе «по этносам», великороссы не получают компактного единого пространства, а при слабой развитости этноконсолидирующего инстинкта, утраченного в процессе разрастания империи, и при отсутствии крупных объединяющих идей вполне вероятны тенденции к образованию нескольких великорусских полугосударств. А это – путь к гибели этноса, его великой культуры и его еще великих возможностей, что, естественно, вызывает поначалу чувство протеста… Но, может быть, так и надо? Ведь распалась же Британская империя, ведь влились же потомки англичан в новые, формирующиеся нации?

Тенденция к национальному обособлению и чистоте глубоко противоречит всей истории русских и великороссов, построенной изначально на органичном и непрерывном, сознательном и бессознательном вбирании в себя разнообразных этнических компонентов, вносивших свой вклад в формирование генофонда, этнопсихологии, религиозности, социальности и т. д., – компонентов, не изменявших, однако, до сих пор природу единого «государственного стержня» русско-великоросского сознания и истории. Ныне значение краеугольного камня при строительстве новых этногосударств приобретает термин «коренная нация». Обычно имеется в виду, как полагают, исконное, а в реальности – имеющее приличную древность пребывание данного этноса на данной территории. Историки знают, сколь зыбким во многих случаях является этот принцип, когда он становится главным, и сколько крови уже было пролито во имя его.

Так вот, русские и великороссы на всей территории России (о границах которой разговор пойдет ниже), несомненно, являются коренным этносом, причем не в смысле их «большей древности» на той или иной территории, не от слова «корень», а от слова «коренной», «коренник» – центральная лошадь в упряжке.

Некогда таким «коренным» этносом на территории Древней Скифии были ираноязычные племена – скифы, сарматы и аланы, чьи этнопсихологические и социально-экономические особенности придавали ей известное единство в глазах эллинов и римлян, затем тюрки и монголы, объединявшие большую часть этой же территории в рамках своих империй.

В упряжке же российской государственности русские и великороссы – коренной суперэтнос и этнос, на них приходилось основное государственное тягло, они протащили эту телегу по всем ухабам… и, могут возразить мне, завезли ее в глубокую яму! Но все же телегу завезли в яму не кони, а те, кто управлял ими. И пора бы перестать быть конями – и в варианте гоголевской «тройки», управляемой неизвестно кем, и в варианте блоковской «степной кобылицы», летящей неизвестно куда… Надо очеловечиться, надо остановиться, осознать, вчувствоваться. И снова придется, уже более осознанно, брать на свои плечи тяжкое тягло коренного этноса, которому-таки придется вытягивать телегу из трясины, куда она попала не без его бездумного участия. А уж потом – какие этнические или иные силы повезут ее далее, или же все разойдутся, забрав с телеги пожитки, – покажет время. Надо смело и непредвзято вглядеться в отечественную географию, историю и культурно-религиозную жизнь, посмотреть, что же реально осталось от единства империи. Нужно постараться выявить то трудноуловимое, что стоит над и под имперским организмом, что предполагало возможность его, что направляло и руководило таинственным зарождением, ростом и крахом этого организма.

Я в отличие от многих произношу слово «империя» без ненависти или восторга. Империя есть исторически обусловленная форма государства, которая может быть омерзительна, как и любая форма государства. «Зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно?» (А. С. Пушкин). Возможно, империя более, чем другая форма государства, может подавлять человеческую личность, но она же способна создавать своды законов, наиболее полно регламентирующих отношения личности и государства (Римская империя и кратковременная империя Наполеона). Кроме того, в империях на ограниченной, но географически связанной территории осуществлялась идея всеземного единства, мимо которой человечеству все равно не пройти. Вопрос не в том, плоха или хороша империя, вопрос в том, сумела ли она стать орудием (пусть страшным, но временно необходимым) для сил и законов высшего порядка, сумела ли она имперскими средствами поучаствовать в укоренении в земную почву новых духовных прозрений, как, к примеру, Римская империя, в недрах которой христианство сделалось вселенской религией и которая погибла, оставив миру это прошедшее имперскую школу христианство. (Другой вопрос, во что обошелся этот симбиоз с империей самому христианству, во что стало сочетание кесарева с Боговым.)

Единство России (в любых формах) может быть сохранено и возрождено, да и сами эти формы могут быть выработаны лишь при неосознанной, а лучше осознанной, апелляции к крупным реалиям, идеям, образам и силам, которые предопределили имперское единство на территории, именовавшейся древними греками Скифией.

Жителям нашей страны, преимущественно великороссам, но не только им, присуще глубоко вживленное в сознание ощущение ее «великости» (пусть хотя бы территориальной). Единый социальный организм у нее не сможет существовать, не осуществляя в чем-либо – в неком ли новом крупном понимании своей и мировой реальности, в неких ли новых формах деятельности – этой своей «великости». Без этого «архетипа великости», чувства избранности, предназначенности и «всемирности», возникшего на разных этапах в сознании объединявших это пространство этносов – тюрок, монголов и русских, – не может сложиться органичное единство ядра бывшей империи. Чрезвычайно важно, возродится ли чувство крупномасштабности и значительности всего совершающегося, в частности, в сознании русских и великороссов, которым еще в эпоху Древней Руси, еще до того, как она стала «Великой Россией», великой в территориально-военном отношении, было таинственно дано некое чувство всемирной предназначенности и святости своей земли («земля святорусская» русских былин) и которые до сих пор объективно являются связующим этнокомпонентом на большей части бывшей империи.

Чувство «великости России», в сущностном ядре которого нет ни национализма, ни шовинизма, которое может не нравиться или пугать (особенно после болезненных форм, в которые оно отливалось недавно), есть данность, нуждающаяся в наполнении реальным современным содержанием, данность, географически коренящаяся хотя бы в том, что Россия, даже если в ней останутся лишь территории с преобладающим великорусским населением, все равно будет территориально крупнейшим государством в мире. И управлять им, исходя только из перспективы экономического процветания (которое труднодостижимо) или идеи сильной государственности ради сильной государственности, невозможно.

Все сказанное не означает, что я недооцениваю роль великих экономических преобразований, которые начинают ныне с таким трудом и с такой целеустремленностью парламент, правительство и президент Российской Федерации. Хотя я знаю, сколь трудным, тяжелым в моральном отношении и опасным физически будет в стране период восстановления частной собственности и «первичной капитализации», но через это придется пройти, в чем-то вернувшись к 1861 году, а в чем-то – к Петру и даже к Рюрику. Что поделаешь – опять начинается история, история «как у людей», то есть у людей, продолжающих традиции европейской цивилизации.

Мы вновь «рубим окно в Европу», но ныне мы вступаем в «Европейское сообщество» после тотального поражения, которое потерпела Советская империя в борьбе с историей, с личностью и с Богом (если только борьба с Тем, Кто и что обозначается этим именем, не является составной частью Его самораскрытия в частном случае нашей реальности). Да и Европа уже другая. Ныне многие европейские нормы и институты охватили не только Северную Америку, но частично и Ближний Восток (Израиль, отчасти Турцию и Египет), и Индию, и Дальний Восток – особенно важна роль Японии, сумевшей сочетать своеобразие этнопсихологического склада и обычаев с европеизацией социально-политической и экономической жизни. Так что ныне мы окружены Европой в широком смысле со всех сторон, и двери (а не окна) надо «рубить» во всех направлениях, горько сознавая, что Япония и Южная Корея ныне во многом более Европа, чем мы.

Но тут-то и загвоздка. А относимся ли мы к европейской цивилизации? И когда оторвались от нее, если оторвались? И что же мы делали с 1917 года? Да и что мы сделали – от Рюрика? Или впрямь был прав П. Чаадаев, посмевший сказать о «страшной пустоте» российской истории? Какую задачу выполняли мы, какую партию вели во «всечеловеческом оркестре»? И где ошибка: в 1917 году (в октябре или в марте?), или в 1881-м, или в 1700-м, – или изначально? И – ошибка ли? А может, мы все же выполнили необходимую миссию, выполнили страшно и странно, но кому-то же должна быть поручена в этом мире, живущем насилием, необходимая негативная роль для мирового баланса, освобождающая другую часть мира для работы, условно, позитивной? «Не нам ли суждено изжить / Последние пути Европы, / Чтобы собой предотвратить / Ее погибельные тропы?» (М. А. Волошин, 1919 г.). И в происшедшем – что от «судьбы», от «законов истории» (или «от Бога»), а что на нашей ответственности перед Совестью (т. е. опять же перед Богом – но в нас)? И как соотносятся «Бог мирового закона», «Бог в истории» и «Бог совести»? Может ли исполнение «закона истории» освободить от ответственности перед Совестью?

Вопрос об ответственности за совершившееся в России в XVIII–XX веках – имперских властей, их палаческих органов, ряда партий, да и ряда обладавших высокоразвитым самосознанием сословий – уже поставлен. Но не ответственны ли мы все (все вместе и каждый в отдельности, и не только «советские» поколения) за осквернение живой души и тела природы на вверенном нам судьбой «пространстве», не ответственны ли мы за искажение и забвение бытия предков: и их земной истории, и их посмертной жизни в нас и вне нас, за нарушение существовавших ранее связей с инобытием, за разрушение наших духовных и этнических полей сознания?

Быть может, нам следует еще раз, но теперь – со всем смирением, попытаться охватить взглядом, насколько возможно, весь смысл «страшного величия» России в прошлом и приготовить себя к обретению духовных и материальных путей реализации Россией того, что Н. А. Бердяев называл «замыслом Божиим о России»? Новое миросознание – всегда чудо, т. е. нечто сверхприродное и непредысчисляемое, к нему можно только готовить себя и молиться о нем, его нельзя искусственно придумывать или конструировать, оно явится неизвестно когда, явится, как свет или огонь, или вырастет, как дерево.

Неким залогом вероятности грядущего обретения Россией новых духовных путей являются эсхатологизм (тяготение к самым глубинным, «последним» вопросам о сути бытия, к концу истории человечества и переходу в новое духовно-материальное измерение) и космизм (устремленность за пределы земли и известных законов природы) у русских мыслителей второй половины XIX – первой половины XX века. Эта устремленность России «за все пределы», выраженная в творчестве гениальных ее детей, до сих пор не воплощена в деяния, достойные их идей и прозрений, вернее, она реализована, но с другого конца: «конец истории» если и был достигнут, то не преображением личности и общества, а низвержением того и другого, а космизм реализован лишь технически, с игнорированием всей философии русского космизма. Не будет ли дано России в наступающую эпоху больших перемен реализовать свои эсхатологические и космические устремления на более высоких и тонких уровнях бытия?