Текст книги "Отсрочка (стихи)"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

По дороге в другой город – в ночном междугородном автобусе, идущем среди черных полей, – ему начинает казаться, что и это путешествие подстроено. Всякое путешествие, имеющее пункт назначения, уже выглядит организованным извне, частью плана. Петров сходит и из теплого, светлого автобуса попадает в густую осеннюю ночь, долго идет, спотыкаясь, по мокрому полю и приходит в полуразрушенную деревню. В единственной уцелевшей избушке горит огонек. Он входит. Там старуха прядет бесконечную пряжу и поет бесконечную песню. Она кивает Петрову, не прерывая своих занятий. Он садится в угол, ловит на себе чей-то тревожный взгляд и в другом углу, в полумраке, различает того самого мрачного бородача, который вышел от следователя прямо перед ним. Бородача тоже привело сюда. Они сидят и смотрят друг на друга.

III

ПОСТЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ

Наше свято место отныне пусто. Чуть

стоят столбы, висят провода.

С быстротой змеи при виде мангуста

кто могли, разъехались кто куда.

По ночам на небе видна комета

на восточном крае, в самом низу.

И стоит такое тихое лето, что расслышишь

каждую стрекозу.

Я живу один в деревянном доме, я держу

корову, кота, коня.

Обо мне уже все позабыли, кроме тех,

кто никогда не помнил меня.

Что осталось в лавках – беру бесплатно.

Сею рожь и просо, давлю вино.

Я живу, и время течет обратно, потому что

стоять ему не дано.

Я уже не дивлюсь никакому диву. На мою судьбу

снизошел покой.

Иногда листаю желтую "Ниву", и страницы

ломаются под рукой.

Приблудилась дурочка из деревни: забредет,

поест, споет на крыльце

Все обрывки песенки, странной, древней,

о милом дружке да строгом отце.

Вдалеке заходят низкие тучи, повисят в жаре,

пройдут стороной.

Вечерами туман, и висит беззвучье над полями

и над рекой парной.

В полдень даль размыта волнами зноя,

лес молчит, травинкой не шелохнет,

И пространство его резное, сквозное

на поляне светло, как липовый мед.

Иногда заедет отец Паисий, что живет

при церковке за версту,

Невысокий, круглый, с усмешкой лисьей,

по привычке играющий в простоту.

Сам себе попеняет за страсть к винишку,

опрокинет рюмочку – "Лепота!",

Посидит на веранде, попросит книжку,

подведет часы, почешет кота.

Иногда почтальон постучит в калитку – все,

что скажет, ведаю наперед.

Из потертой сумки вынет открытку

(непонятно, откуда он их берет).

Все не мне, неизвестным: еры да яти,

то пейзаж зимы, то портрет царя,

К Рождеству, Дню ангела, Дню печати,

с Валентиновым днем, с Седьмым ноября.

Иногда на тропе, что давно забыта и,

не будь меня, уже заросла б,

Вижу след то ли лапы, то ли копыта,

а вглядеться, так может, и птичьих лап,

И к опушке, к черной воде болота,

задевая листву, раздвинув траву,

По ночам из леса выходит кто-то

и недвижно смотрит, как я живу.

1991

* * *

Ты вернешься после пяти недель

Приключений в чужом краю

В цитадель отчизны, в ее скудель,

В неподвижную жизнь мою.

Разобравшись в записях и дарах

И обняв меня в полусне,

О каких морях, о каких горах

Ты наутро расскажешь мне!

Но на все, чем дразнит кофейный Юг

И конфетный блазнит Восток,

Я смотрю без радости, милый друг,

И без зависти, видит Бог.

И пока дождливый, скупой рассвет

Проливается на дома,

Только то и смогу рассказать в ответ,

Как сходил по тебе с ума.

Не боясь окрестных торжеств и смут,

Но не в силах на них смотреть,

Ничего я больше не делал тут

И, должно быть, не буду впредь.

Я вернусь однажды к тебе, Господь,

Демиург, Неизвестно Кто,

И войду, усталую скинув плоть,

Как сдают в гардероб пальто.

И на все расспросы о грузе лет,

Что вместила моя сума,

Только то и смогу рассказать в ответ,

Как сходил по тебе с ума.

Я смотрю без зависти – видишь сам

На того, кто придет потом.

Ничего я больше не делал там

И не склонен жалеть о том.

И за эту муку, за этот страх,

За рубцы на моей спине

О каких морях, о каких горах

Ты наутро расскажешь мне!

* * *

Если шторм меня разбудит

Я не здесь проснусь.

Я.Полонский

Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом.

Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.

Пускает пузыри и предается негам,

Не помня ни о чем, глухая ко всему.

Душа под счастьем спит. И как под рев метельный

Ребенку снится сон про радужный прибой,

Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный

Принять за райский сад под твердью голубой.

В закушенных губах ей видится улыбка,

Повсюду лед и смерть – ей блазнится уют.

Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта

Ей кажется, что рай и ангелы поют.

Пока метался я ночами по квартире,

Пока ходил в ярме угрюмого труда,

Пока я был один – я больше знал о мире.

Несчастному видней. Я больше знал тогда.

Я больше знал о тех, что нищи и убоги.

Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.

Я больше знал о зле – и, может быть, о Боге

Я тоже больше знал, Господь меня прости.

Теперь я все забыл. Измученным и сирым

К лицу всезнание, любви же не к лицу.

Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.

Мне в холоде его тепло, как мертвецу.

...Земля под снегом спит, как спит душа

под счастьем.

Туманный диск горит негреющим огнем.

Кругом белым-бело, и мы друг другу застим

Весь свет, не стоющий того, чтоб знать о нем.

Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит,

Не знает, не хранит, не видит наяву.

Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит

Того, чем я живу, – хоть я и не живу.

Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,

Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь,

Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо.

Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.

* * *

Он жил у железной дороги (сдал комнату

друг-доброхот)

И вдруг просыпался в тревоге, как в поезде,

сбавившем ход.

Окном незашторенно-голым квартира глядела во тьму.

Полночный, озвученный гулом пейзаж открывался ему.

Окраины, чахлые липы, погасшие на ночь ларьки,

Железные вздохи и скрипы, сырые густые гудки,

И голос диспетчерши юной, красавицы наверняка,

И медленный грохот чугунный тяжелого товарняка.

Там делалось тайное дело, царил

чрезвычайный режим,

Там что-то гремело, гудело, послушное

планам чужим,

В осенней томительной хмари катился

и лязгал металл,

И запах цемента и гари над мокрой платформой

витал.

Но ярче других ощущений был явственный,

родственный зов

Огромных пустых помещений, пакгаузов,

складов, цехов

И утлый уют неуюта, служебной каморки уют,

Где спят, если будет минута, и чай

обжигающий пьют.

А дальше – провалы, пролеты, разъезды,

пути, фонари,

Ночные пространства, пустоты, и пустоши,

и пустыри,

Гремящих мостов коромысла, размазанных окон тире

Все это исполнено смысла и занято в тайной игре.

И он в предрассветном ознобе не мог

не почувствовать вдруг

В своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг,

За темной тревогой, что бродит по городу,

через дворы,

Покоя, который исходит от этой неясной игры.

Спокойнее спать, если кто-то до света

не ведает сна,

И рядом творится работа, незримому подчинена,

И чем ее смысл непостижней, тем глубже

предутренний сон,

Покуда на станции ближней к вагону цепляют вагон.

И он засыпал на рассвете под скрип,

перестуки, гудки,

Как спят одинокие дети и брошенные старики

В надежде, что все не напрасно

и тайная воля мудра,

В объятьях чужого пространства,

где длится чужая игра.

* * *

В преданьях северных племен, живущих

в сумерках берложных,

Где на поселок пять имен, и то все больше

односложных,

Где не снимают лыж и шуб, гордятся

запахом тяжелым,

Поют, не разжимая губ, и жиром мажутся моржовым,

Где краток день, как "Отче наш",

где хрусток наст и воздух жесток,

Есть непременный персонаж, обычно

девочка-подросток.

На фоне сверстниц и подруг она загадочна,

как полюс,

Кичится белизною рук и чернотой косы по пояс,

Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,

Не любит будничных забот и все любуется собою.

И вот она чешет длинные косы, вот она холит

свои персты,

Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка

змеит хвосты,

И вот она щурит черное око – телом упруга,

станом пряма,

А мать пеняет ей: "Лежебока!" и скорбно

делает все сама.

Но тут сюжет меняет ход, ломаясь

в целях воспитанья,

И для красотки настает черед крутого испытанья.

Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмо

На дерзкий лик и стройный стан ("Чума на оба

ваши чума!"),

Иль выгонят отец и мать (мораль на севере

сурова)

И дочь останется стонать без пропитания и крова,

Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет

ее в ненастье

За эту искорку в очах, за эти косы и запястья,

Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться

Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.

И вот она принимает муки, и вот рыдает

дни напролет,

И вот она ранит белые руки о жгучий снег

и о вечный лед,

И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,

И отдает свои косы вьюге во искупленье

своих грехов,

Поскольку много ли чукче прока в белой руке

и черной косе,

И трудится, не поднимая ока, и начинает

пахнуть, как все.

И торжествуют наконец законы равенства и рода,

И улыбается отец, и усмиряется погода,

И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,

И люди севера поют, упрямых губ не разжимая,

Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,

И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.

И только я до сих пор рыдаю среди ликования

и родства,

Хотя давно уже соблюдаю все их привычки

и торжества,

О высшем даре блаженной лени, что побеждает

тоску и страх,

О нежеланьи пасти оленей, об этих косах

и о перстах!

Нас обточили беспощадно, процедили в решето,

Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя,

за что?

О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы,

мои персты?

Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,

И жизнь разменивается, заканчиваясь,

и зарева встают,

И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.

* * *

Мой дух скудеет. Осталось тело лишь,

Но за него и гроша не дашь.

Теперь я понял, что ты делаешь:

Ты делаешь карандаш.

Как в студенческом пересказе,

Где сюжет неприлично гол,

Ты обрываешь ветки и связи

И оставляешь ствол.

Он дико смотрится в роще,

На сквозняке, в сосняке,

Зато его проще

Держать в руке.

И вот – когда я покину

Все, из чего расту,

Ты выдолбишь сердцевину

И впустишь пустоту,

Чтоб душа моя не мешала

Разбирать письмена твои,

Это что касается жала

Мудрой змеи.

Что до угля, тем паче

Пылающего огнем,

Это не входит в твои задачи.

Что тебе в нем?

Ты более сдержан,

Рисовка тебе претит.

У тебя приготовлен стержень

Графит.

Он черен – и к твоему труду

Пригоден в самый раз.

Ты мог его закалить в аду,

И это бы стал алмаз

Ледяная нежить,

Прямизна и стать...

Но алмазами режут,

А ты намерен писать.

И когда после всех мучений

Я забыл слова на родном

Ты, как всякий истинный гений,

Пишешь сам, о себе одном.

Ломая, переворачивая,

Затачивая, чиня,

Стачивая, растрачивая

И грея в руке меня.

* * *

Оторвется ли вешалка у пальто,

Засквозит ли дырка в кармане правом,

Превратится ли в сущее решето

Мой бюджет, что был искони дырявым,

Все спешу латать, исправлять, чинить,

Подшивать подкладку, кроить заплатку,

Хоть и кое-как, на живую нить,

Вопреки всемирному беспорядку.

Ибо он не дремлет, хоть спишь, хоть ешь,

Ненасытной молью таится в шубе,

Выжидает, рвется в любую брешь,

Будь то щель в полу или дырка в зубе.

По ночам мигает в дверном глазке

То очнется лампочка, то потухнет,

Не побрезгует и дырой в носке

(От которой, собственно, все и рухнет).

Торопясь, подлатываю ее,

Заменяю лампочку, чтоб сияла,

Защищаю скудное бытие,

Подтыкаю тонкое одеяло.

Но и сам порою кажусь себе

Неучтенной в плане дырой в кармане,

Промежутком, брешью в чужой судьбе,

А не твердым камнем в Господней длани.

Непорядка признак, распада знак,

Я соблазн для слабых, гроза для грозных,

Сквозь меня течет мировой сквозняк,

Неуютный хлад, деструктивный воздух.

Оттого скудеет день ото дня

Жизнь моя, клонясь к своему убытку.

Это мир подлатывает меня,

Но пока еще на живую нитку.

ПЯТАЯ БАЛЛАДА

Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит

и клеймен,

Пленник (и реже – пленница), что помнит

много имен.

Блатные не любят грамотных, как большая

часть страны,

Но этот зовется "Памятник", и оба смысла верны.

Среди зловонного мрака, завален чужой тоской,

Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой:

Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины,

Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны,

Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег,

Растлил племянницу в бане, дружка

пришил за должок,

Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне...

Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне.

Вся роскошь воды и суши, как будто

в последний раз,

Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас!

Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда

Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда.

– Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай,

Но только смотри и слушай, но только запоминай!

Я дерево в центре мира, я куст с последним листом,

Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом,

А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой,

А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой,

А я, когда ты погибал однажды, устроил

тебе ночлег

И канул мимо, как канет каждый. Возьми

и меня в ковчег!

А мы – тончайшие сущности, сущности,

плоти мы лишены,

Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины,

Мы летим в ветровом потоке, нас несет

воздушный прибой,

Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой.

Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю,

для чего,

Тем менее ошибаюсь насчет себя самого.

Вашей горестной вереницы я не спас

от посмертной тьмы,

Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.

Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд.

С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад.

Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный

реестр земной.

Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной.

И ты, чужая квартира, и ты, ресторан "Восход",

И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот,

И вы, тончайшие сущности, сущности,

слетавшие в нашу тьму,

Которые правил своих ослушались,

открывшись мне одному.

Но когда бы я в самом деле посягал на пути планет

И не замер на том пределе, за который мне

хода нет,

Но когда бы соблазн величья предпочел

соблазну стыда,

Кто бы вспомнил ваши обличья? Кто увидел бы

вас тогда?

Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды,

Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы.

Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год,

на час.

Все великие близоруки. Только я и заметил вас.

Только тот тебя и заметит, кто с тобою

вместе умрет

И тебя, о мартовский ветер, и тебя,

о мартовский кот,

И вас, тончайшие сущности, сущности, те,

что парят, кружа,

Не выше дома, не выше, в сущности,

десятого этажа,

То опускаются, то подпрыгивают,

то в проводах поют,

То усмехаются, то подмигивают, то говорят "Салют!"

НОВАЯ ТОПОГРАФИЯ

В новой топографии, где каждый

перекресток приглашает умереть...

М.Щербаков

1

Возвращенье на место любви через два

Долгих года, потраченных на

Забыванье примет, – но вода и трава

Неизменнее, чем времена.

По зеленой воде пароходик "Москва"

Проплывает, и плещет волна.

Там, на палубе, матери кутают чад

От вечерней прохлады речной,

И речные, нестрашные чайки кричат,

Демонстрируя нрав сволочной.

Полагаю, могло бы и мне полегчать

За два года надсады сплошной.

За два года дитя начинает болтать,

Лепетать, узнавая места,

И салага, уставший недели считать,

Превращается в деда-скота...

И вольно же мне было шататься опять

У быков Окружного моста!

И любовь моя, зная, что путь перекрыт

И ни входа, ни выхода нет,

То двухлетним ребенком рыдает навзрыд,

То ругается матом, как дед,

То трепещет, как путник в безвестном краю,

На пустынной дороге в отчизну свою

Наступающий в собственный след.

2

Присесть на теплые ступени,

На набережной, выбрав час;

Покрыв газетою колени,

Заветный разложить запас:

Три воблы, двух вареных раков;

Пригубить свежего пивка

И, с рыболовом покалякав,

Допить бутылку в два глотка.

Еще! еще! Печеньем тминным

Дополнить горький, дивный хлад,

Чтоб с полным, а не половинным

Блаженством помнить все подряд:

Как вкрадчив нежный цвет заката,

Как пахнет бурая вода...

На этом месте я когда-то

Прощался с милой навсегда.

Прохожие кривили рожи

При виде юного осла.

Хорош же был я! Боже, Боже,

Какую чушь она несла!

Вот тут, присев, она качала

Нетерпеливою ногой...

Другой бы с самого начала

Просек, что там давно другой,

Но я искал ходы, предлоги,

Хватал себя за волоса,

Прося у милой недотроги

Отсрочки хоть на полчаса...

И всякий раз на месте этом

Меня терзает прежний бред

Тем паче днем. Тем паче летом.

Хоть той любви и близко нет.

О, не со злости, не из мести

Меняю краску этих мест:

На карте, там, где черный крестик,

Я ставлю жирный красный крест!

Где прежде девкой сумасбродной

Я был осмеян, как сатир,

Я нынче "Балтикой" холодной

Справляю одинокий пир!

Чтоб всякий раз, случившись рядом,

Воображать не жалкий спор,

Не то, как под молящим взглядом

Подруга потупляла взор,

Но эти меркнущие воды,

И пива горькую струю,

И то, как хладный хмель свободы

Туманил голову мою.

* * *

Жаль мне тех, чья молодость попала

На эпоху перемен.

Место раскаленного металла

Заступает полимер.

Дружба мне не кажется опорой.

В мире все просторней, все тесней.

Хуже нет во всем совпасть с эпохой:

Можно сдохнуть вместе с ней.

В теплый желтый день брожу по парку

Октября двадцатого числа.

То ли жизнь моя пошла насмарку,

То ли просто молодость прошла.

Жаль, что я случился в этом месте

На исходе славных лет.

Жаль, что мы теперь стареем вместе:

Резонанс такой, что мочи нет.

Так пишу стихом нерасторопным,

Горько-едким, как осенний дым,

Слуцкого хореем пятистопным,

На одну стопу хромым.

Жалко бесполезного запала

И осеннего тепла.

Жаль мне тех, чья молодость пропала.

Жаль мне тех, чья молодость прошла.

* * *

Теперь тут жить нельзя. По крайней мере век

Сухой земле не видеть всхода.

На выжженную гладь крошится мелкий снег,

И воздух сладок, как свобода.

Что делать! Я люблю усталость эту, тишь,

Послевоенный отдых Бога.

Мы перешли рубеж – когда, не уследишь:

Всего случилось слишком много.

Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид,

Победы лик обезображен,

Война окончена, ее исток забыт,

Ее итог уже неважен,

Погибшие в раю, зачинщики в аду,

Удел живых – пустое место...

Но не зови меня брататься: не пойду.

Ты все же из другого теста.

Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах,

Среди миров звенят стаканы:

За пиршественный стол на общих небесах

Сошлись враждующие станы.

Казалось бы, теперь, в собрании теней,

Когда мы оба очутились

В подполье, на полях, в чистилище – верней,

В одном из тысячи чистилищ,

Казалось бы, теперь, в стране таких могил,

Такой переболевшей боли,

Перегоревших слез – и мы с тобой могли б

Пожать друг другу руки, что ли.

Но не зови меня брататься, визави,

Не нам пожатьем пачкать руки.

Казалось бы, теперь, когда у нас в крови

Безверия, стыда и скуки

Не меньше, чем допрежь – надежды и вины

И больше, чем гемоглобина,

Казалось бы, теперь, когда мы все равны,

Мне все еще не все едино.

Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,

Я ока требую за око.

Я все еще люблю булатный мой кинжал,

Наследье бранного Востока.

Когда прощенье всем, подряд, наперечет,

До распоследнего солдата,

Ты все-таки не я, хотя и я не тот,

Каким ты знал меня когда-то.

Гарь, ночь без времени, ущербная луна,

Среди миров гремит посуда,

А я стою один, и ненависть одна

Еще жива во мне покуда.

В тоске безумия, в бессилье немоты,

В круженье морока и бреда

Ты все еще не я, я все еще не ты.

И в этом вся моя победа.

* * *

Старики от нас ушли,

Ничего не зная.

Н.Слепакова

Покойник так от жизни отстает,

Что тысяча реалий в час полночный

Меж вами недвусмысленно встает

И затрудняет диалог заочный.

Ему неясно, кто кого родил,

А тех, кто умер, – новая проблема,

Он тоже не встречал, когда бродил

В пустынных кущах своего Эдема.

Он словно переспрашивает: как?

Как ты сказал? И новых сто понятий

Ты должен разъяснить ему, дурак,

Как будто нет у вас других занятий,

Как будто не пора, махнув рукой

На новостей немытую посуду,

Сквозь слезы прошептать ему, какой

Ужасный мир нас окружает всюду

И как несчастен мертвый, что теперь,

Когда навек задернулась завеса,

Здесь беззащитен был бы, словно зверь,

Забредший в город из ночного леса.

И кроткое незнанье мертвеца

Кто с кем, какая власть, – мне так же жалко,

Как старческие немощи отца:

Дрожанье губ, очки, щетина, палка.

Я только тем утешиться могу,

Что дремлющей душе, лишенной тела,

В ее саду, в листве или в снегу

До новостей нет никакого дела,

Что памяти о мире дух лишен

И что моя ему досадна точность,

И разве что из вежливости он

О чем-то спросит – и забудет тотчас;

Что там, где наша вечная грызня

Бессмысленна, и не грозна разруха,

Бредет он вдаль, не глядя на меня,

Мои рыданья слушая вполуха.

* * *

Мне не жалко двадцатого века.

Пусть кончается, будь он неладен,

Пусть хмелеет, вокзальный калека,

От свинцовых своих виноградин.

То ли лагерная дискотека,

То ли просто бетономешалка

Уж какого бы прочего века,

Но двадцатого точно не жалко.

Жалко прошлого. Он, невзирая

На обилие выходок пошлых,

Нам казался синонимом рая

И уходит в разряд позапрошлых.

Я, сосед и почти современник,

Словно съехал от старого предка,

Что не шлет мне по бедности денег,

Да и пишет стеснительно-редко

А ведь прежде была переписка,

Всех роднила одна подоплека...

Все мы жили сравнительно близко,

А теперь разлетелись далёко.

Вот и губы кусаю, как отпрыск,

Уходя из-под ветхого крова.

Вслед мне парой буравчиков острых

Глазки серые графа Толстого:

Сдвинув брови, осунувшись даже,

С той тоскою, которой не стою,

Он стоит в среднерусском пейзаже

И под ручку с графиней Толстою,

И кричит нам в погибельной муке

Всею силой прощального взгляда:

Ничему вас не выучил, суки,

И учил не тому, чему надо!

Как студент, что, в Москву переехав,

Покидает родные надгробья,

Так и вижу – Тургенев и Чехов,

Фет и Гоголь глядят исподлобья,

С Щедриным, с Достоевским в обнимку,

Все раздоры забыв, разногласья,

Отступившие в серую дымку

И сокрытые там в одночасье,

Словно буквы на старой могиле

Или знаки на древнем кинжале:

Мы любили вас, все же любили,

Хоть от худшего не удержали

Да и в силах ли были? Такие

Бури, смерчи и медные трубы

После нас погуляли в России...

Хоть, по крайности, чистите зубы,

Мойте руки! И медленно пятясь,

Все машу, – но никак не отпустит

Этот кроткий учительный пафос

Бесполезных последних напутствий

Словно родственник провинциальный

В сотый, в тысячный раз повторяет

Свой завет, а потомок нахальный

Все равно кошелек потеряет.

А за ними, теряясь, сливаясь

С кое-как прорисованным фоном

И навеки уже оставаясь

В безнадежном ряду неучтенном,

Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,

Персонажи контекста и свиты,

Обреченные данники речи,

Что и в нашем-то веке забыты,

И найдется ли в новом столетье,

Где варить из развесистой клюквы

Будут суп, и второе, и третье

Кто-то, истово верящий в буквы?

Льдина тает, финал уже явен,

Край неровный волною обгрызен.

Только слышно, как стонет Державин

Да кряхтит паралитик Фонвизин,

Будто стиснуты новой плитою

И скончались второю кончиной,

Отделенный оградой литою,

Их не слышит потомок кичливый.

А другой, не кичливый потомок,

Словно житель Казани, Сморгони

Или Кинешмы, с парой котомок

Едет, едет в плацкартном вагоне,

Вспоминает прощальные взгляды,

И стыдится отцовой одежды,

И домашние ест маринады,

И при этом питает надежды

На какую-то новую, что ли,

Жизнь столичную, в шуме и блеске,

Но в припадке мучительной боли

Вдруг в окно, отводя занавески,

Уставляется: тот же пейзажик,

Градом битый, ветрами продутый,

Но уже не сулящий поблажек

И чужеющий с каждой минутой,

И рыдает на полочке узкой,

Над кульками с домашней закуской,

Средь чужих безнадежный чужак,

Прикусивший зубами пиджак.

* * *

Бедная пани Катерина!

Она многого не знает, из того,

что знает душа ее.

"Страшная месть"

Тело знает больше, чем душа.

Впрочем, так душе и следует:

Вяло каясь, нехотя греша,

Лишь саму себя и ведает.

Неженка, гуляка, враг труда,

Беженка, мечтательница, странница

Улетит неведомо куда,

А оно останется.

И тогда, уставшее нести

Груз души, тряпья и бижутерии,

Двинется по темному пути

Превращения материи.

Лишь оно постигнет наконец

Жуть распада, счастье растворения

Кухню, подоплеку, что творец

Укрывает от творения.

Так оно узнает, чем жило,

Правду глины, вязкую и точную,

Как философ, высланный в село

Для сближенья с отчей почвою.

Спустится в сплетения корней,

В жирный дерн кладбищенский и парковый,

Все безвидней, глуше и темней,

Как по лестнице ламарковой,

И поскольку почве все равно,

Как ни режь ее, ни рушь ее,

Не душа узнает, а оно

Муку всякой вещи, мрак бездушия,

Но зато и бешеный напор,

Жажду роста, жар брожения,

Словно, оскорбившись с давних пор,

Мстит живущим за пренебрежение

И взойдет, прорежется травой,

Наполняя лист ее расправленный

Радостью тупой, слепой, живой

И ничем отныне не отравленной.

Лужи, слизни, голыши,

Грязь, суглинок, травка без названия

Лучше, чем бессмертие души

Скучный ад самосознания.

* * *

Со временем я бы прижился и тут,

Где гордые пальмы и вправду растут

Столпы поредевшей дружины,

Пятнают короткою тенью пески,

Но тем и горды, что не столь высоки,

Сколь пыльны, жестки и двужильны.

Восток жестковыйный! Терпенье и злость,

Топорная лесть и широкая кость,

И зверства, не видные вчуже,

И страсти его – от нужды до вражды

Мне так образцово, всецело чужды,

Что даже прекрасны снаружи.

Текучие знаки ползут по строке,

Тягучие сласти текут на лотке,

Темнеет внезапно и рано,

И море с пустыней соседствует так,

Как нега полдневных собак и зевак

С безводной твердыней Корана.

Я знаю ритмический этот прибой:

Как если бы глас, говорящий с тобой

Безжалостным слогом запрета,

Не веря, что слышат, долбя и долбя,

Упрямым повтором являя себя,

Не ждал ни любви, ни ответа.

И Бог мне порою понятней чужой,

Завесивший лучший свой дар паранджой

Да байей по самые пятки,

Палящий, как зной над резной белизной,

Чем собственный, лиственный, зыбкий, сквозной,

Со мною играющий в прятки.

С чужой не мешает ни робость, ни стыд.

Как дивно, как звездно, как грозно блестит

Узорчатый плат над пустыней!

Как сладко чужого не знать языка

И слышать безумный, как зов вожака,

Пронзительный крик муэдзиний!

И если Восток – почему не Восток?

Чем чуже чужбина, тем чище восторг,

Тем звонче напев басурманский,

Где, берег песчаный собой просолив,

Лежит мусульманский зеленый залив

И месяц висит мусульманский.

* * *

Весна! Домучились и мы

До радостной поры.

Шлепки и прочие шумы

Вернулись во дворы,

И царь природы, обретя

Способность двигаться, хотя

И спотыкаясь, как дитя,

Выходит из норы.

Мороз – угрюмый, как монах,

И злой, как крокодил,

Ему готовил полный швах,

Но, знать, не уследил.

И вот он выполз, троглодит,

И с умилением глядит

Из милосердья не добит,

Но мнит, что победил.

Ходячий символ, знак, тотем!

Связующая нить

Меж тем, что может быть, и тем,

Чего не может быть!

Заросший, брошенный женой,

Но выжил, выжил, Боже мой

Какая дрянь любой живой,

Когда он хочет жить!

Весна! Ликующая грязь,

Роенье, пузыри...

Земная нечисть поднялась

Их только позови:

Чуть отпустило, все опять

Готовы жрать, строгать, сновать

И заселять любую пядь

Подтаявшей земли.

Бродило бродит. Гниль гниет.

Ожившая вода,

Кусками скидывая лед,

Снует туда-сюда.

В бреду всеобщего родства

Кустам мерещится листва.

Зюйд-вест – дыханье божества

Качает провода.

Горит закат. Квадрат окна

Блуждает по стене.

Усталый он и с ним она

Лежат на простыне.

Зловонный, дышащий, густой,

Кипящий похотью настой,

Живая, лживая, постой,

Дай насладиться мне

Не хлорной известью зимы,

Не борной кислотой,

Не заоконной, полной тьмы

Узорной мерзлотой,

Но жадным ростом дрожжевым,

Асфальтным блеском дождевым,

Живого перед неживым

Позорной правотой.

* * *

Сирень проклятая, черемуха чумная,

Щепоть каштанная, рассада на окне,

Шин шелест, лепет уст, гроза в начале мая

Опять меня дурят, прицел сбивая мне,

Надеясь превратить привычного к безлюдью,

Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот

В того же, прежнего, с распахнутою грудью,

Хватающего ртом, зависящего от,

Хотящего всего, на что хватает глаза,

Идущего домой от девки поутру;

Из неучастника, из рыцаря отказа

Пытаясь сотворить вступившего в игру.

Вся эта шушера с утра до полшестого

Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство

Пытает на разрыв меня, полуживого,

И там не нужного, и здесь не своего.

* * *

На даче жить, читать журналы!

Дожди, распутицей грозя,

Из грядок сделали каналы,

И оттого копать нельзя.

С линялой книжкой на коленях

Сидеть в жасминовых кустах

И давних отзвуки полемик

Следить с улыбкой на устах.

Приемник ловит позывные

Негаснущего "Маяка",

И что за год идет в России

Нельзя сказать наверняка.

Читать журнал на мокрой даче,

На Яхроме, Оке, Шексне,

Я не хотел бы жить иначе,

В литературе в том числе.

Непрочный дом, союз непрочный

(Но кто его не заключал?)

Интеллигенции и почвы

Предельно крайних двух начал.

Цветные ромбы на верандах,

Щенок – воров остерегать,

Четырехкомнатный курятник,

Усадьбы жалкий суррогат,

И в магазине поселковом

С полудня хвост за творогом,

И битва в раже бестолковом

С превосходящим нас врагом

Ордою наглых беспредельно

Сурепок, щавелей, хвощей;

Приют убогих, богадельня

Отживших в городе вещей,

Бомонд, гуляющий в обносках,

Под вечер пляски комаров

И шкаф со стопкой огоньковских

И новомирских номеров.

В глуши, вдали от злых красоток

И от полуденных морей,

На Родине в десяток соток,

Зато не общей, а моей,

Последыш, рыцарь суррогата

(На сердце руку положа),

Тот дачник, проклятый когда-то

Врагом пингвина и ужа,

Я продолжаю наше дело

И представляю древний род,

Возделывая неумело

Неплодоносный огород

В родной традиции, со слабым

Запасом навыков простых,

Соотносясь с ее масштабом,

Как дача с вотчиной Толстых;

Не ради выгоды, но ради

Возни родной, ручной, живой

Латаю лакуны в ограде

И потолок над головой.

Я чужд эстетам синелицым,

И Муза у меня не та

С глазами фурии, со шприцем

И ямой крашеного рта,

Но Муза баловней старинных

В тенях и бликах, в гамаке,

В венке, в укусах комариных,

С журнальной книжкою в руке.

ОСЕНЬ

Пора закругляться. Подходит зима.

Н.С.

Проснешься – и видишь, что праздника нет

И больше не будет. Начало седьмого,

В окрестных домах зажигается свет,

На ясенях клочья тумана седого,

Детей непроснувшихся тащат в детсад,

На улице грязно, в автобусе тесно,

На поручнях граждане гроздью висят

Пускай продолжает, кому интересно.

Тоскливое что-то творилось во сне,

А что – не припомнить. Деревья, болота...

Сначала полями, потом по Москве

Все прятался где-то, бежал от кого-то,

Но тщетно. И как-то уже все равно.

Бредешь по окраине местности дачной,

Никто не окликнет... Проснешься – темно,

И ясно, что день впереди неудачный

И жизнь никакая. Как будто, пока

Ты спал, – остальным, словно в актовом зале,

На детской площадке, под сенью грибка

Велели собраться и все рассказали.

А ты и проспал. И ведь помнил сквозь сон,

Что надо проснуться, спуститься куда-то,

Но поздно. Сменился сезон и фасон.